– Куда? В лес по ягоды?
– Мне безразлично. А в лес хоть сейчас.
– Суворов, учись! – сказал мне начальник.
И тут мы услышали стук кованых сапог. Вошли двоеисполнителей. Так, конечно, входили они во все века, уверенные, что деньги ивласть оправдывают их действия. Это были квадратные люди в кожаном. Их,конечно, не мать рожала, они из сейфа, как из яйца, вылупились. Было имиспрошено:
– Кто Владимиров Э.Ф.?
– Вообще-то надо здороваться, – отвечал Эдик,принимая бумагу и ее зачитывая. Наш институт передавали в ведение именно этойбабенки, которая окрысилась на Эдика на совещании в правительстве. Этоозначало, что наши дни и часы сочтены. Видимо, они давно нами занимались, таккак тут же сообщили, кого из прежних кадров они оставляют. Например, Валеребыло сказано, что его приглашают на новое место. Валера, как-то ерзая на стуле,сказал:
– Федорыч, жить-то надо. Меня же ж все равно попрут, яже ж только с тобой мог существовать. А они ж не поймут, что пока я не выпью, яне работник, а когда выпью, то какой я работник.
Два сейфа, так и не присевшие и не снявшие верхней кожи,ничего, думаю, не поняли из Валериного текста. Я пошел к себе, к телефону,звонить Саше. Телефон был отключен.
Еще кое-какие сбережения у меня были, посему назавтра утромя был в Питере.
Я твердо решил говорить с матерью о нашей дальнейшей жизни.Купил цветы, фруктов, схватил частника. Частник оказался членом какой-тоорганизации, видимо, не подпольной, если он вербовал в нее первого встречного.«Низы не хотят, – объяснял он старую, как мир, революционнуюситуацию. – А верхи не могут. Понимаешь, да? Сейчас надо быть Ванями, чтобвласть не взять. Она же в руки плывет. Ты куда сейчас?» – «Женитьсяеду». – «А вот это не советую. – Он даже замедлил движение и поднялпалец правой руки. – Любовь подождет, тут Россия гибнет. Ты согласен?» –«Она всегда одновременно и гибнет, и воскресает». – «Такой мыслью неусыпляйся. У меня есть идея, как Кавказ заставить работать на Россию,понимаешь, да? Сейчас ни царь, ни генсек. Третий путь кристаллизуется». –«А русская идея в чем для тебя?» – спросил я. «Русский руководитель – раз, женау него славянка – два, евреи – в жаркие страны». – «А жена-славянкаобязательно ангел, да? А ежели какая змея?» – «Воспитаем!» – «Женщину?Воспитать?» – «Тут мы с евреев пример возьмем, они русским жен подсовывали,ночная же кукушка перекукует, масоны это понимали. Согласен? Вступай в нашуорганизацию, это в десятку. Не промахнешься». Рассказ про этого агитатора изорганизации «Власть – русским» помог мне в первые минуты, когда дверь открылаее мама, я уже знал – Евдокия Ивановна. Она провела меня на кухню, запретивразуваться. Я извинялся, что не предупредил.
– Саша сейчас выйдет.
– Евдокия Ивановна, – сказал я, не садясь, чтоб нерастерять решимости, – прошу у вас руки вашей дочери.
– А сердце уже ваше. – Она улыбнулась совсем какСаша. – Все-таки присядьте. Я должна вам сказать, что Саша очень больна.Очень. Я заметила у нее прилив сил, когда она познакомилась с вами. Она оченьскрытная, но я поняла. У нее... – Евдокия Ивановна запнулась, новыговорила: – У нее врожденный порок сердца. У нас это фамильное. Но с Сашейособый случай. – Евдокия Ивановна ставила чайник, заливая воду черезфильтр. – Саша была необычайно резва и долго не понимала, что нельзябегать, прыгать. На нашу беду, врач оказался новатором, лечил, как он выражался,движением, разрешил спорт. Саша надорвалась окончательно. Ей ни в коей меренельзя иметь детей. Разве вы не захотите иметь детей?
– Светочку из продленки возьмем, – торопливосказал я.
– А у вас есть братья?
– Нет.
– Вы же не захотите, чтобы на вас пресеклась мужскаялиния семьи. Вы молоды, ваша влюбленность пройдет. Уже и Саша, я с нейговорила, пришла к такому же выводу.
– К какому? Жениться на другой? Но это же ужас, что выможете так говорить.
– Александр Васильевич, жизнь есть жизнь. Было бы кудапреступнее согласиться на замужество, а потом сказать о болезни, ведь так?
– О какой?
Саша вошла на кухню. Она была так прекрасна всветло-зеленом, с кружавчиками у ворота халатике, безо всякой косметики,волосы, прямые и гладкие, падали вдоль бледных щек. Евдокия Ивановна, сказав:«Саша, угощай гостя», – вышла.
– Какой я гость, – сказал я. – Я муж твой. Япросил твоей руки и получил согласие. Я ей понравился.
– Это ты умеешь.
Я стиснул ее.
– Я все знаю, я знаю про твое здоровье, это все ничегоне значит. Саш! Ну что ты лицо склоняешь и прячешь в кружева?
– Будем чай пить. Ой, какие красивые... – Это онасказала о цветах. – Цена, наверное, заоблачная.
– Вот, – подметил я, – говорящая деталь: тыговоришь о цене на цветы не как невеста, а уже как жена. Экономика должна бытьэкономной. Мы же еще в детстве застали брежневские лозунги. Бережливость – нескупость. – Я не давал ей вставить ни слова. – Сейчас ехал счастником, он агитировал в партию «Вся власть – русским Советам». Ставит нарусскую идею. Главное – жена должна быть русская. Так что в этом смысле я членэтой партии. В одном, главном, не сошлись. Я говорю: для меня русская идея –Православие, и другой не будет вовеки. Он: нет, рано, с Православием мыпогорячились. Надо брать власть, смирение нам может помешать.
– Саша... – Она коснулась моей руки. – Мамарассказала не все, она не все знает. Я расскажу. Но не сейчас.
– Ну что у тебя все за секретики, ну не глупо ли? Иехать не давала. Я уж чего только не навоображал. Думаю, вот у тебя был кто-то,вот ты с ним поссорилась, я заполняю паузу... Прости, я опять заеду вкакую-нибудь ерундистику. Я приехал навсегда. Я полюбил твой город, в немживешь ты. Хотя тебя надо увезти отсюда.
– А мама, Аня?
– Им же тут просторнее будет.
– Без меня? Наоборот.
Вернулась Евдокия Ивановна.
– Александр Васильевич, подействуйте на Сашу, вас онапослушает, она совсем не ест ни молока, ни мяса. На что ты стала похожа...
– Пост же, мама. Великий же пост.
– Больным, – высказал я свое знание, – постможно не держать.
– В школе, – перевела разговор Саша, – яговорила о «Шинели» Гоголя. Говорю: Акакий Акакиевич переписывал бумаги. Чтобпонятнее, говорю: он делал копии. Один мальчишка: а, значит, Акакий Акакиевичработал ксероксом. Но в этой «Шинели» одно ужасное место. Я детям не сталаговорить. Вот, когда выбирают имя, повивальная бабка читает святцы.Святцы! – Саша замедлила на этом слове. – И вычитывает она именамучеников, преподобных, прославленных церковью, и вроде как вызывает авторжелание посмеяться над этими именами. Мол, никакое не подходит. А именаосвященные, политые кровью. Хоздазат, Варахисий. Кстати, Акакий – это один изсорока севастийских мучеников.
Саша хотела мыть посуду, мать нас прогнала. Наконец-то я былв комнате Саши.
– Прямо светелка у тебя.
– Вся тобою заполнена, – тихо сказала Саша, отводямои руки. – Тут я стояла, когда луна, потом все время музыка. Она во мневозникала, когда я думала о тебе, то есть все время. Такое было мучение думать,угадывать: откуда она, чья? Я много всего и по памяти знала, и переслушаламного дисков, может, поближе начало «Итальянского каприччо», Моцарта«Серенада», Пятая Бетховена, Глинка, Вагнер, Свиридов...
– Все какие высоты.
– Но это только наша музыка. Так бурно и нежно. Можетбыть, Орф, помнишь? Вечность назад. Я никогда не думала, что все так будет,думала, это все литература, эти солнечные удары, нет, правда. Я сяду?
– Ложись! – велел я. – Ложись, ты же всятакая бледная. Я рядом сяду. – Я насильно уложил ее, подоткнул под ногитолстую шаль с кистями.
– Бабушкина, – объяснила она. – Бабушкапережила папу, хотя тоже блокадница. Она говорила, что если кто в испытаниявходит уже закаленным, то их вынесет, а молодым тяжело.
– А как Светочка?
– Так же. Но я думаю, что именно Светочка мать спасет,а не наоборот. Сейчас дети скорее к Богу приходят. Я уже со Светочкой в храмходила. На клирос просится, подпевает. – Саша передохнула. – Я должнатебе рассказать...
– Что ты больна, что сердце, что нельзя замуж, знаю!Саша, все будет хорошо. Я буду работать. Ты знаешь, нас закрыли. То есть,конечно, что-то будут предлагать, но я думаю – им со мною все ясно. ЭдуардФедорович спокойнехонек. По-моему, он женится на секретарше. Разница летвоодушевляет его. То есть, Саша, пока я в ближайшее время нищий.
– Разве это важно? – Саша взяла мою руку и провелапо своей щеке. – Это совсем неважно. Было бы на хлеб. А если в доме горитлампадка, хлеб в нем всегда будет. Саша, – она приподнялась наподушке, – ты у меня единственный навсегда, но... но ты – моя втораялюбовь. Са-аш, – она заметила, как я передернулся, – он – монах. Он,его звали Андрей, был в нашей церкви, Я пришла туда с бабушкой и сразу в неговлюбилась. Он никогда со мною не разговаривал, он вообще, думаю, меня ни разуне заметил. Я ходила в церковь из-за него, я замирала, когда он выходил сбатюшкой, выносил свечу, подавал кадило, потом он стал чтецом, так хорошо ичисто читал, потом... потом он ушел в монахи. Сказали, что он теперь отецАлексей. А где, я не знаю. У меня одна просьба к тебе... – Саша нагнулаголову, я понял, что она сдерживает слезы. – Одна просьба. – Онакоснулась краем шали своего лица. – Он вправду Божий человек, он весьтакой был светлый, отрешенный... Я долго невольно тебя с ним сравнивала.
– Не в мою, конечно, пользу.
– Ты другой. Но ты искренний. Значит, ты тоже Божий.
– Найду, – пообещал я. – Отец Алексей,запомню. Он старше меня, моложе?
– Не знаю.
В этот день я впервые ночевал у них. Мне постелили в Сашинойкомнате и укрыли именно этой, бабушкиной шалью. Перед сном Саша пришла ко мне,склонилась, поцеловала в лоб, я обхватил ее, притянул, она не имела силсопротивляться, и я почувствовал, что она плачет. Прощальный поцелуй наш былдолог и нежен.
– Слышишь? Слышишь музыку? – прошептала она. Явслушался в тишину. Кровь звенела у меня в ушах.
Ночью я встал, долго стоял у окна, привыкая, как казалось,