– Там Ахматову отпевали? – догадливо спросиля. – А когда вы бывали в Москве, то приходили в Татьянину церковь МГУ,думали, вот здесь Гоголя отпевали, да?
– Да. – Саша подняла на меня глаза и улыбнулась. –Может, я такая залитературенная? Когда в Москве восстановили Иверскую часовню,при входе на Красную площадь, я первым делом вспомнила Бунина, «Чистыйпонедельник». Помните: внутренность Иверской «жарко пылала кострами свечей».Сейчас пылает?
– Пылает. Еще сильнее пылает. Саша, скажи мне, толькочестно...
Саша остановилась, перенесла сумку из одной руки в другую,но мне помочь не позволила. Мы стояли на перекрестке.
– Вы как маленький: «только честно, только честно». Акак иначе?
– Вы... вы не собираетесь в монастырь?
– А похоже? Н-нет, куда я без детей?
– Дети! И при монастырях есть школы. Уходите,Александра Григорьевна, в монастырь, не мучьте мне душу. А я в мужской уйду. Пососедству. Будем перезваниваться. Колоколами.
– Саша, мы же совсем не знаем друг друга.
– Я знаю тебя вечность, я тебя увидел, я не знаю, чтостало со мной. Мне это не описать. Все остальное стало ненужным, лишним,баптист этот, симпозиум, ерунда все это. У меня сердце как тогда забилось, таки до сих пор. И теперь уже навсегда...
– Ой! – Саша так хорошо, так веселозасмеялась. – Сердце, конечно, до этого не билось...
– Не так! Не в том ритме. А сейчас еду в вагоне,колеса: Са-ша, Са-ша. Сердце: Са-ша, Са-ша. В окно гляжу – столбы мелькают, ите: Саша, Саша! У меня на работе сразу заметили. У меня научный руководитель –золотой мужик, я про него часами могу рассказывать, – он сразу заметил. Унего у самого в семье не очень, но теоретик он – выше планки. Он говорит:женщины любят в мужчине их невозможность без них, без женщин, прожить. А утебя, говорит, Суворов, он меня Суворовым зовет...
– Еще бы – Александр Васильевич.
– У тебя, говорит, совсем другое. Держись, говорит, ируками, и зубами.
– Вы, конечно, не посмели начальника ослушаться.
– Саша! Он заметил, что не простая какая встреча. Онеще, простите, процитировал какого-то поэта, но у тебя, говорит, не так. Упоэта: «И сразу поняли мы оба, что до утра, а не до гроба». А у нас, Саша,должно быть до гроба.
Саша снова переменила руки, держащие сумку. Я ее почтинасильно отнял. Тяжелая. Тетради, конечно.
– Так как, – спросила Саша, – идем в церковь?
– Венчаться? Хоть сейчас. Видите: прилично одет, еще идома костюм остался, рубаха не последняя. Под венец, немедленно под венец.
– А под рубахой крестик? Есть?
Я смешался.
– Вообще-то я крещеный...
Саша оглянулась, что-то соображая, потом потащила меня заруку. За углом открылся храм. Нищие дружно поздравляли с праздником.
Я хотел остановиться, дать мелочь, Саша влекла далее.
– Потом, потом.
В храме она сама, не позволив мне заплатить, выбралакрестик, попросила шнурок. Женщина отмотала от клубка с полметра, взглянув наменя. Почему-то она сразу поняла, что крестик для меня. Саша продела шнурок вколечко, связала концы, затянула узелок зубами, убрала пальчиком незаметную мнешерстинку с губ и повернулась ко мне. Я нагнул голову, расстегнул рубашку.Перекрестясь и перекрестив меня, Саша надела на меня крестик. И как-тоуспокоенно и счастливо вздохнула. Купила свечей. Я тоже купил. Увидел насвечном ящике образцы цепочек.
– Саша, давай купим цепочку. Вот хоть эту. – Япоказал на золотую.
– Нет, нет! Вспомни преподобного Сергия: «Сроду не былзлатоносцем». Разве в этом дело? Лишь бы крепко держалось. У меня самый простойшнурок. – Саша совершенно безгрешно отвела ворот кофточки, обнажая шею и ключицу. –У меня не только шнурок, но и... – Она вдруг резко покраснела изапахнулась.
Молча мы прошли к алтарю, ставя свечи у праздничной иконы, ураспятия. Саша крестилась и кланялась. Свечи мои кренились, и не сразу янаучился немного подплавлять донце свечки, чтобы она лучше укреплялась наподсвечнике.
Вышли на паперть. Нищих стало еще больше. То-то им былорадости от щедрости молодого барина. Психологи. Учли момент.
– Может быть, вы, Саша, не хотели носить крестик?
– Что ты! Саш, я тебе так благодарен. Саша, мы уже на«ты». Ты в храме сказала: «ты».
– Не может быть.
– Ты сказала: «Вспомни преподобного Сергия». Или тыназываешь меня на «ты», или я снимаю крестик.
– Ой, зачем вы так? Разве можно так говорить? Развеможно нынче, вообще всегда, хоть секунду быть без креста? Я вас потому так ипотащила, что испугалась за вас. Вдруг что случится, а вы без креста. Ужаспредставить! Мы же идем за крестом. – Она выделила «за». – Нувот... – Она еще раз вздохнула и встала вся предо мною. – Мы сейчаскуда?
Надо было действовать. Эдик говорил: после десанта надорасширять плацдарм.
– Мы с тобой, Сашенька, уже имеем большую историю,говоря по-русски, лайф стори. – Но я заметил, как дрогнула Саша. –Прости, то есть уже так много мест, где мы виделись: и симпозиум, и Капелла, ишкола, и храм, все какие места значительные. А не было самого скромного,какого-нибудь кафе. В ресторан к новым русским кавказцам мы не пойдем, а в то,где не отравят и не курят, а?
Саша стала оглядываться, посмотрела на часы.
– Не знаю, я же всегда дома или в школе. В школезакрыто. Домой? А пойдемте к нам. Чаю попьете на дорогу.
– То есть и в сегодняшнюю ночь город, пережившийблокаду, уснет без меня. Я уже столько раз был здесь и ни разу не ночевал. Меняскоро проводницы как родного будут встречать. Эдик, ну, Эдуард Федорович,говорит: хорошо, что ты не во Владивостоке был на симпозиуме, а то бы всамолете стал жить. Летал бы два раза в неделю...
Что-то многовато я говорил. Но я замечал, что говорливостьналетает на меня перед чем-то грустным. Сейчас вот перед разлукой. Я почему-топонял, что мы сейчас расстанемся. Но еще бодрился.
– Цветов купим, шампанского! И с порога – в ноги! Тытак резко: мамочка, это случилось, позволь представить. Я: мамаша!..
Саша и не улыбнулась.
– У нас папа совсем ребенком пережил блокаду. Конечно,это отразилось. Рано умер. Болел все время. Мама его пожалела... Мы сАней... – Она, видимо, что-то другое хотела сказать. – Мы с Анейпогодки. Аня такая мастерица, она надомница, она... Мама на пенсии. Досрочно.По вредности производства. Она одна работала, мы маленькие, папа болел, нахимии была, за вредность выдавали молоко порошковое. Я этот порошок помню. Вкоммуналке жили, мы с Аней спали валетиком, папа у окна, у него легкие. На полувезде тазики с водой, чтоб легче дышать. Иконочка в углу. Мы всегда с мамоймолились за папу. Аня... – Она осеклась.
– Александра Григорьевна! Вам, Анне Григорьевне, маменужен в доме мужчина. Вроде меня. Не вроде, а я. Носить картошку, передвигатьмебель...
– У нас ее нет.
– Наживем!
Но что-то все-таки погрустнело вдруг в нашей встрече. Сашамучительно посмотрела на меня.
– Завтра позвоните?
– И послезавтра тоже. А лучше завтра позвоню, апослезавтра приеду урок проводить. Хорошо?
– Вы детям понравились. Я же говорила, в школе у наснет мужчин...
"Итак, чего я добился? – анализировал я свойприезд, сидя в вагоне. – Поцеловал? Поцеловал, – думал яуныло. – И что? Поцеловал, а дальше? То есть я не смог вызвать в нейответного чувства... Все! Наездился, насватался, хватит! Забыть и... Что"и"?
Приплелся утром на работу. Набрал номер ее телефона. Никого.Как никого? Она же сказала, что мать пенсионерка, а сестра надомница, то естькто-то же должен быть дома. Значит, велела им не брать трубку, когдамеждугородный звонок. Набрал еще раз. Молчание. То есть не молчание, а впустоту уходящий мой крик. За эти сутки я все время ощупывал крестик ипотягивал себя за шнурок. Какое-то новое состояние я ощущал, но не мог понять,в чем оно. Я набрал номер школы. И там не отвечают.
И еще много раз я набирал номера телефонов и дома, и школы,звонки у них, наверное, обезголосели. После обеда ответили и там и там. Домасказали, что Саша в школе (я не посмел спросить, а они-то где были), а в школесказали, что она ушла. Я выждал, позвонил домой. Еще не пришла. Еще позвонил.Нет, не пришла. Да, пожалуйста, звоните.
Охранник выгнал меня с работы, опечатывали. Все-таки у насбыло что охранять – техника. Плюс наши труды во славу демократическойидеологии.
Приплелся домой. Ходил искал пятый угол. Приказывал себе незвонить. Приказал даже включить телевизор. В нем чего-то мельтешило.
Нет, надо позвонить. Вдруг с нею что случилось? Я позвонил.
– Саша! – враз сказали мы.
– Саша, что ты делаешь со мною! – заговорил ягорько. – Ты представляешь мой сегодняшний день, вообще всю мою последнююжизнь? Я что, шучу, что ли, что люблю тебя?
– Саша, – отвечала она, – не надо так.
– А как надо? У тебя кто-то есть? Скажи, не умру, тоесть умру, но все равно скажи.
– Не в этом дело.
– Именно в этом. Если никого нет, то я-то есть, я-товот он. Стою, целую твой крестик.
Слышно было, она вздохнула.
– Когда будете у нас, приходите к моим детям... –начала она.
– У нас будут свои, – закричал я. – Свои. Ивсе Сашки и Сашки. И Гришки, и Машки, и Наташки. – Я перечислял именадетей Пушкина. Думаю, она отлично поняла. Засмеялась все-таки. Но как-тоневесело, просто вежливо.
– Мы с вами будем дружить, – начала она, я резкоперебил:
– Дружба, Александра Григорьевна, мужчины с женщинойневозможна. Не путайте с сотрудничеством. В одном окопе можно сидеть и на однойбаррикаде быть, но! Дружба, например, моя с женщиной унижала бы и меня, иженщину. Почему? Женщину надо любить! Что я и делаю. А женщина не имеет праваоскорблять мужчину тем, что не видит в нем мужчину, а видит в нем, видите ли,друга! Еще начнем выяснять, у кого какие созвездия да когда ктородился... – Я притормозил и перевел дыхание. Сердце в самом деле билосьсильнее обычного.
– Созвездия – это такая глупость, – сказалаона. – Я и детям говорила, что все эти гороскопы – это такая чушь. А ещедетям, – она снова уводила меня от основной темы, – очень понравилось