— Разве с динозавром дружить можно?
— Очень даже можно. Она к нему хорошо, даже нежно относится. Как в деревне русские бабы к юродивому. Беседы беседует с ним, его рассказы слушает, при случае и советуется, чтобы потом поступить строго наоборот.
— Он на даче постоянно живет?
— Безвылазно. Круглый год.
— Вы, случаем, адресок не помните?
— Точно не помню. Это километров тридцать по Дмитровскому шоссе. Потом, когда в машину сядем, я вам планчик нарисую. По нему найдете без труда.
— Спасибо. — Сырцов слегка призадумался.
— Георгий, а вы Ксюшу за деньги ищете? — как всегда неудобно спросила она.
— И за деньги тоже, — ответил он, вспомнив, что конверт с баксами забыл на письменном столе Ксении. Забыл или демонстративно, как мелкий гордец, оставил. Сам еще не разобрался.
— Вы ответили так, что я поняла: деньги для вас нечто второстепенное. А первостепенное?
— Сам не знаю, — почему-то с этой безудержно откровенной соплячкой и самому хотелось быть откровенным до конца. — Если все холодным рассудком измерить, то дело это мне как рыбе зонтик. Я и отказался поначалу. А потом сдался.
— Почему? Вы ведь тогда ничего не знали про Ксюшку.
— Вот как раз поэтому и согласился. Узнавал же все постепенно: материнские рассказы слушал, фотографию увидел и потихоньку так, незаметно для себя жалеть их стал, и мать и дочь. Ну, и еще некоторые привходящие обстоятельства.
— Какие?
— Не скажу.
— Не ваш секрет, — правильно поняла она. — Ясно. Георгий, миленький, вы еще минуток десять можете подождать? Ужасно хочется немного на солнышке позагорать, мордой лица позагорать. Десять минут, а затем отвезете меня и помчитесь по своим сыщицким делам. Договорились, да?
— Десять минут. Не более, — сурово согласился Сырцов. Ему бы уже по Дмитровскому шоссе мчаться на переговоры к весьма перспективному деду, а он, поддавшись дамским капризам, покорно ожидает, пока ему позволят сесть за баранку.
— Она полулежала на деревянной скамье-диване, откинув голову с закрытыми глазами и разметав руки по закругляющемуся сиденью. Не поза, нет. Полная расслабка, идущая от ощущения свободы, как естественной необходимости для осуществления себя в этой жизни. Именно такой свободы не хватало сыщику Сырцову.
Он, не таясь, рассмотрел ее всю: и упругие крутые бёдра под пестреньким трикотажем, и голый, плоский и нежный живот с милым аккуратным пупком, и груди без лифчика, уменьшившиеся от разворота рук, и круглую шею, и влажные завитки коротких волос на этой шее, и веснушки на красивых руках, и капельки пота на короткой и слегка приподнятой верхней губе — признак томного сна под июльским солнцем.
Прямого желания не было в нем. Было желание, полуприкрыв глаза, смотреть и смотреть на нее, думая о том, что было бы хорошо, если бы это продолжалось бесконечно.
…Она медленно раскрыла глаза и удивилась протяжно и лениво:
— Господи, я спала! — и потянулась замедленно и грациозно, как борзая. Истома жила в ней сейчас, истома. Она повернулась к нему, заглянула ему в глаза понятным и непонятным древним взглядом и попросила хрипло и ласково: — Поцелуйте меня.
Стараясь, чтобы не очень-то, он поцеловал ее. А она сейчас хотела очень. Мягкие расслабленные губы заставили и его губы сделаться такими же, она прижалась к нему, содрогаясь в преддверии. Он уже не мог сдержать себя: обнял, прижал, ощутил ее всю. Она была его, она хотела быть его…
И вдруг стержень желания сломался в ней, она ослабла и мягко, стараясь не обидеть, оттолкнула его. Отодвинулась, села, сжав колени, и ударила кулаками по коленям и закричала шепотом:
— Сука! Сука! — еще побарабанила кулаками по коленям и сказала Сырцову: — Простите меня. И поехали. — Уже сидя в автомобиле, добавила: — Это все солнце, солнце проклятое! Неужто человеку никогда не избавиться от физических желаний?
— А зачем? — задал риторический вопрос Сырцов и включил мотор.
Всю дорогу Люба на листе бумаги шариковой ручкой (и то и другое, естественно, дал Сырцов) упрямо, несмотря на многочисленные толчки, рисовала план, который вручила ему, когда они подъехали к ее дому:
— Посмотрите, Георгий, тут все понятно?
Он посмотрел. Все было нарисовано и подписано скрупулезно и точно. Сложил листок, сунул в карман куртки и поблагодарил:
— Спасибо, Люба, за все.
— Вы двусмысленность сказали? — подозрительно поинтересовалась она.
— И не думал даже! — в ужасе заверил он.
— Тогда я вас на прощание поцелую, — решила она и, взяв его лицо в ладони, поцеловала в губы нежно и мимолетно — по-сестрински.
Глава 8
Только у Савеловского он взглянул на часы: все о Любе думал. Ничего не придумал и взглянул на часы. Было половина второго, тринадцать тридцать. Час туда, час обратно, час на разговор там. Половина пятого, значит. А к семи — на выпускной вечер. В общем, успевал.
Настроение было тревожно-радостное. Хотелось скорости, погони, азарта. Но Дмитровское шоссе — это Дмитровское шоссе: непонятные сужения, постоянный ремонт проезжей части и пробки, пробки…
Дал себе волю только за окружной, да и то в рамках: обгонял как положено, осевую не пересекал (да и не позволяли встречные), за сто получалось лишь на коротких отрезках. Так незаметно и прикатил. Прибился у глухого бесконечного забора и сверился с Любиным планом. Этот забор по счету третий. Пожалуй, следующий участок. Поехали. Вот он, коричневый забор, который тянулся долго-долго. Гектар, что ли, участок? Или два? Ворота, калитка с особо отмеченным Любой фирменным знаком: веселая оранжевая девчоночья рожица с косичками растопыркой, с задорно прищуренным левым глазом. Работа Ксении пятилетней давности. И далее по Любиной инструкции: Сырцов подпрыгнул, лег животом на верх калитки, перегнулся и легко открыл задвижку.
Прямо у ворот его встретил громадный пес — московская сторожевая, чрезвычайно свирепая с виду, но, по утверждению той же Любы, приходящая в восторг от появления всякого нового живого существа.
— Скучно, Кабыздох? — спросил у пса Сырцов, и пес энергично завилял хвостом, подтверждая, что было скучно, а сейчас, после появления его, Сырцова, стало значительно веселей. Сырцов погладил пса, почесал за ухом. Пес игриво ткнуло: носом ему в живот. Дальше пошли вместе.
На теннисном корте, постепенно завоевываемом пучками жесткой травы, у рваной сетки человек в старинном и абсолютно новом шерстяном тренировочном костюме с гербом и буквами «СССР» подагрически делал физкультурную зарядку. Он решительно разводил руки и нерешительно приседал. До Сырцова донеслось — или почудилось? — легкое потрескивание. В коленях физкультурника?
— Здравствуйте, Дмитрий Федорович! — не дойдя метров десяти, как можно ласковее поздоровался Сырцов. Дмитрий Федорович в приседе, двигая глазами, глянул на него, ничего не сказал и, выпрямившись, шумно выдохнул носом: Пес, сделав несколько шагов, уселся как раз посредине между Сырцовым и Дмитрием Федоровичем, который, видимо, заканчивал зарядку: вознеся руки вверх, тряс кистями. Потряс, потряс и побежал на месте. Во всяком случае, ему казалось, что бежал. Добежал, интенсивно подышал (теперь ртом) и наконец строго осведомился:
— Как вы сюда попали, молодой человек?
— Через калитку с веселой рожицей, — с готовностью объяснил Сырцов.
— Я вас не звал, — подумав, сообщил Дмитрий Федорович.
— Я об этом знаю. Пришлось явиться по собственной инициативе. По делу.
— Ко мне? — удивился Дмитрий Федорович.
— Именно к вам.
— Уже шесть лет у меня нет никаких дел.
Пес с неподдельным интересом вертел башкой. Если говорил Дмитрий Федорович, то смотрел на Дмитрия Федоровича, если Сырцов, то на Сырцова.
— Дело касается вашей внучки Ксении, — строго сказал Сырцов.
— Что с ней? — человеческим голосом ужаснулся Дмитрий Федорович.
— Вот об этом я бы и хотел с вами поговорить.
— Тогда прошу в дом, — поспешно пригласил хозяин.
Один раз торжественно гавкнув, пес потрусил по тропке. Они шли за ним.
Устроились на террасе за соломенным столом. Дмитрий Федорович снял белую полотняную кепку, положил руки на стол. Руки видимо дрожали.
— Я вас слушаю, молодой человек.
— Ваша внучка Ксения бесследно исчезла. Ушла из дому.
— Сама? — быстро спросил Дмитрий Федорович.
— Сама. Она оставила записку вашей дочери. Просила ее не искать.
— Где записка?
А действительно — где? Почему она не у него, Сырцова? Он не то что забыл про нее, он просто не придал ей никакого значения: такие записки пишут не для того, чтобы дать какие-либо концы, такие записки пишут для того, чтобы эти концы прятать. Но все-таки старик прав: записка должна быть у него.
— У Светланы Дмитриевны.
— Значит, записки нет. А может, вы меня обманываете?
— Зачем?
Дмитрий Федорович задумался, ища мотивы сырцовского вранья. Не нашел.
— А кто вы такой?
— Я — Сырцов Георгий Петрович. Светлана Дмитриевна просила меня найти Ксению.
— Наняла, наняла, — обрадовался Дмитрий Федорович. — Теперь за просто так никто ничего не делает. — Но, вспомнив про Ксению, испугался еще раз. — Как по-вашему, с Ксенией ничего страшного не случилось?
— Я думаю, что пока еще нет.
— Пока, пока, — недовольно отметил словечко Дмитрий Федорович. — А потом?
— А потом — не знаю. Вот поэтому-то я и хочу как можно быстрее найти ее.
— Действуй решительно и осмотрительно, — дал партийный совет Дмитрий Федорович. — Найдешь, я тебе деньжат подкину. Помимо Светкиных.
Стимулирующий посул не произвел на Сырцова впечатления. Он делом занимался:
— Когда в последний раз вы видели Ксению?
— Дней десять тому назад. — Дмитрий Федорович замолк и закатил глаза, подсчитывая, когда это было. — Седьмого. На день ошибся. Девять дней тому назад.
— По сути, перед самым ее уходом: она ушла неделю назад. Теперь подумайте еще раз и постарайтесь вспомнить какие-нибудь странности в Ксенином поведении, что-нибудь необычное во время ее последнего визита.