— Он не будет, — решил Бидон и потребовал от Сырцова подтверждения: — Ведь не будешь?
— Не буду. За рулем, — подтвердил его догадку Сырцов.
— Тогда подожди немного. Мы мигом, — сказал Паша и достал из заднего кармана штанов бутылку «Российской» в непрестижной жестяной бескозырке. Одним движением сорвав с бутылки головной убор, он непрерывной струей трижды прошелся по стаканному ряду. Разлив на троих был аптекарской точности. Появился Малыш с тарелкой, на которой лежали два разрезанных пополам яблока. Закусь на четверых.
— Будем! — решил Паша и неторопливо взял дозу. Малыш с Бидоном принимали тяжело: бил колотун. Справились наконец, захрупали яблочком. Потом притихли, прислушиваясь к внутренней своей жизни.
— Лучше, — подумав, решил Бидон, а ненасытная душа Малыша не желала останавливаться на достигнутом:
— Хорошо, но мало.
— Больше от меня не ждите, — предупредил Паша. — Пойдите погуляйте у метро. Может, что и перепадет.
Малыш и Бидон молча согласились с ним и пошли к дыре.
— О чем будем говорить? — спросил Паша.
— О твоих делах.
— Давай лучше о твоих, — не согласился Паша. — У ментов дел — по горло, и все завлекательные.
— О завлекательных делах потом, за дружеским столом. Если подружимся. А сейчас о твоих делах. Незавлекательных. Малопривлекательных.
— Ух ты! — картинно удивился Паша. Хотел было продолжить, но передумал. Решил подождать, что предъявит Сырцов.
— Именно. Сначала «Ух!», затем «Ах!» и в финале «Ох!».
— Следовательно, сперва удивишь, а в конце попугаешь, — понял догадливый Паша.
— Удивить — удивлю. Но пугать не буду, сам испугаешься.
— Удивляй, — разрешил Паша и, демонстрируя нешибкую свою заинтересованность в разговоре, улегся на бетонный брус ногами к Сырцову.
— Может, удивляя, тебе и пятки почесать? — тихо спросил Сырцов.
— Разуваться лень, — легко ответил Паша.
Подавив в себе мелкого беса неконтролируемого раздражения, Сырцов улыбнулся и сказал без эмоций:
— Как хочешь. А сообщить хочу тебе следующее: я слышал запись твоего разговора с Марией Елагиной, в котором ты за пятьсот баксов поведал ей о весьма пикантных подробностях смерти писателя Владислава Фурсова.
Паша, естественно, ответил так, как и предполагал Дед:
— Мало ли какую лапшу можно навесить на уши доверчивой дамочке для того, чтобы денежку выбить. — Паша был по-прежнему спокоен и ровен, но позу переменил — сел. — Бомжу существовать-то надо.
— Все так, все так, — с удовольствием согласился Сырцов. — Но одно только слегка смущает: доверчивая дамочка убита. Я думаю, что теперь запись этого разговора может сильно заинтересовать тех, кто ведет расследование убийства Елагиной.
— Кассета в ментовке? — быстро спросил Паша.
— Насколько мне известно, пока нет.
— У тебя?
— А если у меня? — задал провокационный вопрос Сырцов. Но поддался Паша, не засуетился, не замельтешил. Сказал насмешливо:
— Тогда я спокоен.
— А если нет, тогда ты не спокоен, — сделал логический вывод Сырцов.
— Что ты от меня хочешь, Жора? — подумав, задал главный вопрос Паша. Не было в нем ни алкоголической расслабленности, ни ленивой беспечности после принятой полторашки.
— Продолжения рассказа, которое ты обещал Маше за двести долларов.
— У тебя двести долларов есть?
— Двести долларов — плата за мое молчание.
— Значит, хочешь, чтобы я и тебе лапшу на уши повесил.
— Лапши не хочу.
— А кроме лапши у меня ничего нет.
— Ты подумай, подумай хорошенько, Паша!
Паша скорчил личико, изображая думающего человека, энергично почесал затылок и в заключение развел руками. Издевался, сволочь.
— Подумал, Жора. Нетути, ничего нетути!
Очень хотелось сделать ему больно, очень. Чтобы истинно исказился личиком, чтобы охнул жалобно, чтобы заскулил. Но Сырцов на первый раз сдержался. Вздохнул, поднялся с балки и дружелюбно посоветовал на будущее:
— Ты еще подумай, Паша. Может, надумаешь. А я днями забегу.
— Забегай, — ответил Паша непонятно. — Такому гостю всегда рад. Только в следующий раз поллитра захвати.
— А который из этих, — ни с того ни с сего спросил Сырцов, кивнув на картонные домики, — твои апартаменты?
— Крайний справа, — охотно ответил Паша. — Весь из коробок «Филипп Моррис». Когда-то мои любимые. Помнишь, они еще в пластмассовых пачках были?
— Не помню, — признался Сырцов.
— Молодой, — сообразил Паша и весело попрощался: — До скорого, мент!
— Бывай, бомж, — соответственно откликнулся Сырцов и направился к дыре. Просунув в нее правую ногу, обернулся. Паша Рузанов смотрел на него и скалился. Издали вовсе не бомж — так, жизнерадостный и неозабоченный праздный гражданин. Поймав сырцовский взгляд, он поднял руки и скрестил их в рукопожатии. По-начальнически приветствовал.
Глава 21
Зачастили к нему визитеры, ох, зачастили. Не успел за собой дверь закрыть как следует, как пришлось опять открывать: наглый незамолкающий звонок требовал. Коляша ворвался и без приветствий приступил к делу:
— Жора, каждая минута дорога! Ты про магнитофонную запись что знаешь?
— Запись звука, которая на магнитной ленте делается через микрофон, — серьезно ответил Сырцов. Коляша поморгал, понял, что сам дурак, приостыл, отбрехнулся:
— Да ну тебя!
Сырцов с готовностью открыл уже захлопнувшуюся дверь и ожидающе посмотрел на Коляшу. Тот не понял:
— Ты чего?
— Быстренько сделаем «Да ну тебя!». Ты за дверь, и меня для тебя нет. А я спокойно чайку попью.
— Да пошел ты! — разозлился Коляша. Сырцов сразу же пошел. В комнату. Вне себя Коляша заорал: — Кончай выпендриваться!
— А ты по-русски говори, — уже из комнаты посоветовал Сырцов. Усмирял.
— Тоже мне, Корней Чуковский! — обнаружил кое-какую эрудицию Коляша, войдя в комнату вслед за Сырцовым. — Все в смирновские игры играешь. Не надоело?
— Пока нет, — с трудом сдержался Сырцов. Он, сидя на тахте согнувшись, расшнуровывал дорогие, с цветовыми переливами итальянские башмаки. Коляша без охоты плюхнулся в кресло и стал наблюдать за этой операцией. Дождался, когда Сырцов освобожденно пошевелил пальцами в носках, вздохнул и потребовал ответа:
— Ты серьезно говорить будешь?
Сырцов отнес башмаки в прихожую, вернулся, гулко топая пятками, опять уселся напротив Коляши и напомнил:
— Я вчера пытался поговорить с тобой серьезно. Ты не захотел.
— А сегодня ты не хочешь, — мрачно подытожил Коляша.
— Пока размышляю по этому поводу, — признался Сырцов. — Хотя что тут размышлять: твой первый вопрос в дверях все объяснил. Насколько я понимаю, ты всерьез потряс Мишаню и он поведал тебе, что я силой отобрал у него кассету с важнейшей информацией, которая была известна тебе только в устном изложении покойной Марии Елагиной. Сделав так, ушлый Мишаня убил двух зайцев: прекратил нравственное — или физическое, Коляша? — насилие над собой с твоей стороны, умело перенеся твой артиллерийский обстрел на меня, и не позволил тебе раскручивать его дальше, потому что понимал: ты, как всякая недостаточно квалифицированная ищейка, сей же момент переключишься на меня. Переключайся, Англичанин. Я тебя слушаю.
— Кассета у тебя?
— У меня.
— Продай. Хорошо заплачу. Очень хорошо заплачу.
— Насчет купли и продажи у нас уже был разговор.
— Саша пытался купить тебя. А я хочу купить кассету.
— Не вижу разницы. В любом случае вы покупаете меня.
— Тогда просто скажи, что в ней.
— Неужто Мишаня тебе не рассказал, что в ней?
— Рассказал. Вообще. А мне нужна профессиональная оценка этих сведений. Твоя.
— Значит, рассказал, — страшно обрадовался Сырцов. — Ишь какой молодец, рассказал! Взял и рассказал!
— Ты чего веселишься? — подозрительно спросил Коляша.
— Радуешь ты меня, Англичанин, наивностью своей радуешь. Ты — как дитя, — рассмеялся Сырцов и вдруг стихи задекламировал: — «Простим угрюмство — разве это сокрытый двигатель его? Он весь — дитя добра и света, он весь — свободы торжество!»
— Ты чего? — испугался Англичанин.
— Спиридонов эти стишки Блока всегда Деду читает. А я тебе.
— Зачем? — ни хрена не понимая, на всякий случай спросил Коляша.
— А затем, что ты, хотя и дитя добра и света, но и дурачок к тому же. Ты что, всерьез веришь; что кассета эта в одном экземпляре? Ты что, полагаешь, что Мишаня ее не скопировал? Ты что, думаешь, что у Маши в запасе не было еще одной копии? А если ты так не считаешь, не думаешь и не полагаешь, то для тебя есть возможность поразмышлять над тем, так ли важна информация, заключенная в этой дурацкой кассете.
— Считаешь, что это туфта?
— Почему же туфта? Может, и правда. Но изложенная в виде байки, и доказательств ее правдивости нет. Так что если вы с Воробьевым располагаете сведениями только о смерти Владислава Фурсова, то зря время теряете, дельце не выгорит.
— Выгорит, Жора, выгорит! — заверил Сырцова Коляша и выбрался из кресла. — Так ты считаешь, что Мишаня мне горбатого лепил?
— Не будем о Мишане. Давай о тебе и обо мне. Я понимаю, что Маша не выкладывала перед вами весь свой товар. Но, во всяком случае, она помазала вас по губам, да так, что вы забегали, как наскипидаренные коты. Чем она вас помазала по губам, Коляша?
— Будешь на нас работать, скажу.
— Людишки вы оказались мелкие и вонючие. Не буду.
— Ты бы поостерегся так со мной говорить.
— Фу ты, ну ты, ножки гнуты! Я знаю вас, а вы знаете меня. Еще раз напрягись, подумай, Коляша, кому кого опасаться: мне — вас или вам — меня.
— Вскорости разберемся, — пообещал Коляша и пошел на выход.
— Дверь сам захлопнешь! — крикнул ему вслед Сырцов.
Зазвонил телефон. Сырцов снял трубку:
— Слушаю вас.
Трубка недолго помолчала и вдруг коротко замекала: другую трубку где-то повесили на рычаг. Все, он спекся. Это Светлана. Светлана, которая звонила из автомата у его подъезда, чтобы не дать ему возможности смотать удочки. Сейчас она уже у лифта. Может быть, и хотелось бы, чтобы это было не так, но вряд ли.