И вдруг: оживленное и даже в какой-то степени кокетливое лицо ведущей дамочки вмиг преобразилось: глаза метали гневные молнии, брови сурово сошлись у переносицы, голос, уйдя на октаву ниже, возмущенно и мрачно клеймил:
— Сегодня ночью свершилось необъяснимо страшное. Наш коллега, наш товарищ, наш друг зверски убит. Уже давно смелые, острые, беспощадно разоблачающие пороки посткоммунистического общества публикации Михаила Грушина не давали спокойно существовать высокопоставленным взяточникам, всесильным мафиози, нечистым на руку банкирам…
Сырцов даванул косяка на Англичанина. Курносый носик у Коляши заострился, губы слились в тонкую линию, он слышимо и тяжело дышал.
Заглядывая в душу потрясенного зрителя предельно честными глазами, тот репортер, что полтора часа тому назад был на Краснобогатырской, темпераментно и быстро-быстро кричал в микрофон:
— Мы у дома, где свершилось преступление. Но, как обычно, милицейские чины, не позволив нам снять место преступления, не дают возможности вести наше собственное расследование, как обычно, ведущие это дело дознаватели и следователи отказываются отвечать на какие-либо вопросы… Все как обычно в этом государстве… Но нам все же удалось узнать отдельные и весьма интригующие страшные подробности. Перед тем как убить (он был задушен удавкой), Михаила Грушина зверски пытали. Мы не успокоимся, дорогие зрители, мы будем продолжать свое расследование.
Интервью с Тамарой Захаровной отпало, видимо, по ненадобности. Под завлекательную музыку пошла погода. Коляша носком блестящего узкого башмака выключил телевизор.
— Неинтересно, Коляша? — спросил Сырцов.
— Все, что ты хотел мне показать, кончилось, Жора.
— Впечатлило?
— Не то слово.
— Что делать теперь собираешься?
— Ничего.
— А я хочу кое-что предпринять.
— Что, если не секрет?
— Не секрет. Хочу взять тебя за жабры.
Коляша покинул кресло и устроился за своим суперсовременным начальническим столом. Машинально зажигая и гася многосуставчатую настольную лампу, он ждал, когда в посетительское кресло усядется Сырцов: ну как не порадеть родному человечку? Сырцов сел, положив на предназначенный ему отросток стола сжатые в замок руки. В такт постукивая ими, тихонько засвистал: «Восток — дело тонкое, Петруха!»
— Что молчишь? — не выдержал Коляша.
— Я свое сказал. А теперь музицирую, — прервавшись, сообщил Сырцов.
— Каким образом ты собираешься взять меня за жабры?
— Элементарно. Или ты говоришь мне все, что тебе известно от покойной Елагиной, или я по долгу добропорядочного и законопослушного гражданина буду вынужден поставить в известность представителя правоохранительных органов подполковника Махова о твоем вчерашнем противоестественно жгучем интересе к сегодняшнему покойнику журналисту Михаилу Грушину.
Теперь Коляша тыкал пальцем в клавиши многоцелевого телефонного аппарата фирмы «Панасоник». Потыкал, потыкал и додумался:
— Мы с тобой в равном положении. Насколько мне известно, и ты проявлял к покойнику определенный интерес.
— Не скажи, Англичанин. Налицо большая разница.
— Разницы я не вижу.
— Жаль. Все чрезвычайно просто, Коля. Грушина пытали. Какие бы ты доводы ни приводил, что бы ты ни утверждал, Махов никогда не поверит, что я, бывший мент Георгий Сырцов, стараясь выведать определенные сведения, орудовал раскаленным утюгом. А в том, что ты, бывший уголовник Николай Сергеев, при надобности мог пойти на такое, он просто убежден.
— Ты что, действительно веришь, что я пытал Мишаню?
— А какое это имеет значение?
— Большое. Мы с тобой не раз и не два играли в одной команде…
— Вот это меня больше всего и огорчает, — признался Сырцов. — Как дурачок, я надеялся, что после этого ты не станешь играть в запрещенные игры. А ты опять полез в дерьмо, в вонь, в преступление.
— Я не совершил никакого преступления.
— Но собираешься совершить. Зачем тебе Ксения Логунова?
— Мне необходимо, чтобы она подтвердила кое-какие наши соображения.
— А если не подтвердит? И ее — утюгом?
— Не трогал я Мишаню, не трогал!
— Мишаню не трогал, а ее тронул бы?
Ослаб ясный сокол Коляша, ощутимо ослаб. Не мог он честно ответить на этот вопрос. Его крутило, он маялся. Наконец сказал о том, что считал самым важным:
— Мой лучший друг подвергается смертельной опасности, и ради его спасения я сейчас готов пойти на все.
— Насколько я понимаю, твой друг — Александр Воробьев. Так?
— Так. Лучший и единственный друг.
— Твой лучший и единственный друг, крупный коммерсант и владелец фирмы «Алво» Александр Воробьев, сдал нас всех, включая и тебя, той тайной гебистской команде, которая бы обязательно кончила нас, если бы не Дед. Сдал за возможность переправить за бугор миллион с небольшим баксов. Если на всех раскинуть, то получается что-то около восьмидесяти тысяч на рыло. Твой лучший и единственный друг продал тебя за восемьдесят светло-зеленых косых.
— Пивка хочешь? — спросил Коляша, вытащил из ящика сугубо канцелярского стола упаковку «Туборга» и варварски распотрошил ее.
— Ты же знаешь, я — не пивист. А ты пей, пей, может, поможет.
— Чему? — на всякий случай поинтересовался Англичанин, сорвал закрышку и жадно, как истомленный солнцем бедуин в пустыне, припал вытянутыми губами к отшипевшей дырке. В отчетливом ритме ходил кадык. Сырцов терпеливо наблюдал за этой операцией. Когда Коляша прикончил первую банку и удовлетворенно вздохнул, Сырцов сказал:
— Воробьев — в стороне. А ты — кругом нарасхват. Допустим (я говорю только: допустим), ты не убивал и не пытал Мишаню. Тогда помимо тебя, помимо меня, есть некто третий, который стремится получить сведения, интересующие нас. Судя по всему, ты знаешь больше меня, так как вплотную контактировал и с Машей и с Мишаней, и, принимая во внимание неплохую информированность этого гипотетического третьего, ты становишься его очередным клиентом. Тебе имеет смысл подумать о своем положении: тебя тереблю я, тебя вот-вот начнет рвать милиция, ты под самым серьезным приглядом неких неизвестных (что само по себе очень плохо) и беспощадных (что совсем нехорошо) лиц. Я набросал тебе картинку, я пока ничего не требую, я не давлю. Об одном прошу: серьезно подумай.
Коляша отколупнул рычажок на второй банке и без видимого удовольствия опорожнил и ее. Сбросил пустую тару в корзину для бумаг и спросил:
— То, что ты сказал о Сашке Воробьеве, — правда?
— По возможности стараюсь не врать.
— Откуда узнал?
— От Деда.
— Похоже. — Коляша принялся за третью банку. Открыл, отставил в сторону. — В последние дни той операции Сашка аж зубами трещал при упоминании о Смирнове, а сам беспрекословно выполнял все его требования, влетавшие нам в большую копейку. Боялся Сашка. Чего он боялся?
— Не понимаешь, да? А вроде битый. Он боялся, что Смирнов через тебя его на большое правило сдаст.
— Похоже, — повторил Коляша и залпом ликвидировал третью банку.
— Обоссышься, — предупредил Сырцов. Многие предупреждали об этом Англичанина, наблюдая, как он поглощал несметное количество банок, но он уже и не слушал этих предупреждений, твердо зная, что не обоссытся.
— Ах, Сашка, Сашка! — Коляша открывал четвертую. — Ведь из закона по всем правилам выходил, — и вдруг встрепенулся: — Это случилось тогда, когда вы душегуба словили, да? И после этого Василий Федорович сразу же за бугор, да?
— Тогда мы все перед этими гебистами голенькими стали.
— А насчет правила Смирнов хорошо придумал, — решил Коляша, выпил четвертую и понял: — Хватит. А то и правда обоссусь.
— Какое нынче у вас правило! Никого не соберешь, Коляша. Давай о другом.
— О чем же другом?
— Каким образом вы собираетесь валить Логунова? Ваш козырь в рукаве.
— Валить мы его не собирались. Приручить — такова была наша цель.
— Была, — уцепился за глагол Сырцов. — А теперь — нет?
— Теперь — не знаю. Теперь я ничего не знаю, Жора.
— В последний раз и очень серьезно спрашиваю: это ты убил Грушина?
— Век свободы не видать, не я.
— Твои быки были после смерти Маши на ее квартире?
— А зачем?
— Ты же искал магнитофонную кассету. Так были?
— Про кассету я узнал от Мишани на следующий день. Не были, Жора.
— Мелочи жизни стали ясны. Теперь о главном, Коля. Каким образом Ксения Логунова может вам помочь приручить собственного отца?
Сидеть надоело, и Коляша встал. В который раз Сырцов залюбовался этим складным мужиком, сотворенным природой для действия, для драки, для любви. И для дурости. И для преступления.
— Все настоящие концы были у Маши, — от окна сказал Англичанин. — Она ими торговала.
— Предлагала их только вам?
— Не знаю.
— Но что говорила хотя бы.
— Говорила, что только нам. Но была шустра. Не знаю.
— Слишком, как оказалось, шустра. Всем она показала кончик, иначе бы вы так не взвились. Теперь ты покажешь мне этот кончик, Коляша.
Англичанин нервишки уже привел в порядок. Вернулся к столу, уселся и обаятельно — умел — улыбнулся:
— Не вижу себе выгоды оттого, что покажу этот кончик.
— Выгода одна: я не буду подставлять тебя милиции и тем, кто пришил Мишаню.
— Ты догадываешься, кто они?
— Пока нет.
— Как же ты собираешься не подставлять им меня?
— Вызвать огонь на себя.
— Смысл, Жора?
— Я не могу допустить, чтобы девочку убили. — Бессознательно Сырцов назвал Ксению девочкой. Так, как ее звала мать.
— Сначала убьют тебя, а потом девочку. И сразу после этого возьмутся за меня.
— Хреновая цепочка. Во-первых, меня не убьют…
— Это почему же? — весело перебил Англичанин.
— Потому что я этого очень не хочу. А во-вторых, ты, сообщив мне все, что знаешь, отскакиваешь в сторону.
— Что я скажу Сашке?
— А что ты собирался сказать ему после того, как узнал от меня, что он — ссученный?
— Еще не придумал.
— Придумай. А сейчас все по порядку.