Уселись на лавочку и, не таясь, рассматривали друг друга.
— Почему-то не молодеем, — грустно удивился Ферапонтов.
— А зачем? — беспечным вопросом обнаружил свой неизбывный оптимизм Смирнов.
Ферапонтов опять рассмеялся. Сказал почти любовно:
— Нет, не изменило вас время. Коронный ваш прием: одним вопросом загнать собеседника в тупик.
— Ни Боже мой! — открестился от подозрений в таком коварстве Смирнов. — Да как же я могу позволить себе такое, если вы мне крайне необходимы!
— Я отошел от дел, Александр Иванович, — поспешил сообщить Ферапонтов.
— Так ведь не о сегодняшних временах пойдет разговор.
— А о прошлых я постарался забыть.
— Ой ли! Самую малость напряжемся и все вспомним. Я вам по старой фене отстучу, а вы вмиг вспомните по-свойски.
— О чем же это вы, Александр Иванович? — изобразил из себя целку Ферапонтов.
— Только восьмерить не надо, дорогой Глеб Дмитриевич. В мастерах же ходили.
— Тогда договоримся сразу. Липовать я не буду, но и действующих сдавать не собираюсь.
— Хоп, как говорят нынешние иностранцы узбеки! — обрадовался Смирнов. — Если о персоналиях, то только о тех, о которых поэт сказал: «Иных уж нет, а те далече». Если о делах, так сказать, тепленьких, то без каких-либо имен. Договорились?
— Договорились, — решил Ферапонтов. И вроде бы не стоило сведениями разбрасываться, а с другой стороны, так приятно свою осведомленность обнаружить. — Задавайте вопросы, Александр Иванович. Я вас внимательно слушаю.
Слушал и бультерьер. Покорно и напряженно сидя у карусели, он безумными поросячьими глазками еще и на Смирнова смотрел: как ловчее тому в горло вцепиться. Встретились взглядами сыщик и пес. Смирнов подмигнул псу (бультерьер мгновенно отреагировал тихим и устрашающим рычанием) и задал первый вопрос:
— Вам что-нибудь говорит фамилия Ицыкович?
— А как же! — с удовольствием вспомнил Ферапонтов. — Ицыкович! Даже лучше — Ицыковичи, отец и сын. Крупнейшие воротилы того региона, который до революции назывался Новороссией. Одесса, Николаев, Херсон. Так ведь они лет десять тому назад упорхнули за бугор и, уж поверьте мне, с немалой толикой добычи в клювах. Вы даже себе не можете представить с какой!
— Уйти с добычей за бугор десять лет тому назад — задача весьма трудновыполнимая.
— Где очень большие деньги, там невозможных дорог нет.
— Греков? — четко спросил Смирнов.
— Греков.
— В посредниках — вы?
— В посредниках — я, — охотно признался Ферапонтов.
— Ваша доля?
— Обычная. Десять процентов со сделки.
— Я не о процентах, я о сумме.
— Миллион, — легко назвал сумму, полученную им, Глеб Дмитриевич.
Миллион в восемьдесят четвертом году. Смирнову захотелось ахнуть, но он не ахнул. Вслух прикинул только:
— Сколько же тогда Ицыковичи вывезли?
— О чем я и говорил, — напомнил Ферапонтов.
— Здесь одним Грековым не обошлось, — понял Смирнов.
— Скорее всего.
— Да, — задумчиво констатировал Смирнов, — недаром Греков до самого конца на веревочки надеялся.
Вы знали про его веревочки или, как он сам говорил, тросы?
— Знал. Знал, что вверх идут очень круто. Но к кому — об этом не осведомлен.
— Совершенно? — не очень поверил Смирнов.
— Совершенно. Поймите же, Александр Иванович, до такой связи третьих лиц не допускают.
— Да понимаю я, понимаю, — раздражаясь на себя, согласился Смирнов. — Но больно уж знать хочется!
— Зачем? Дела давно минувших дней…
— Пусть будет так, — решил Смирнов. Бультерьер гавкнул. Глеб Дмитриевич нежно посмотрел на собачку и осведомился:
— Наш разговор окончен?
— У вас еще минут пяток для меня найдется?
— Для вас, Александр Иванович, и суток не жалко, — изысканно ввинтил Ферапонтов.
— Давайте порассуждаем вместе, а?
— С величайшим удовольствием!
— Некоторые события последнего времени, которые совершенно случайно косвенно коснулись некоторых моих знакомых…
Ферапонтов не мог сдержаться и не совсем вежливо перебил:
— Александр Иванович! Вы будто в жмурки со мной играете. Вы — и «совершенно случайно»! Вы — и «косвенно»! Так я и поверил!
— Ну, виноват, виноват, — признался в некорректности ведения беседы Смирнов. — Допустим, так: некое стечение многих страшных обстоятельств навело меня на мысль о том, что в Москве существует глубоко законспирированная организация, точнее, сеть тонкого соединения, руководители которой за солидное вознаграждение принимают заказы на убийства. А отдельные звенья их цепочки, никак не связанные друг с другом, добросовестно и быстро выполняют эти заказы. Такое может быть?
— Мне несимпатична нынешняя коммерция. Я ненавижу убийц. — У Глеба Дмитриевича дернулась щека. — Потому что меня не раз пытались убить лишенные всего человеческого скоты. Такое не только может быть. Такое есть.
— У вас есть доказательства?
— Доказательства у прокурора. У меня информация.
— Конкретная? Которой можно воспользоваться для кое-каких контрдействий?
— К сожалению, нет. Плавающий почтовый ящик, совершенно автономная радиотелефонная связь. Те, кому она нужна, никогда и ни с кем в живую не контактируют.
— Все, что можете сказать, Глеб Дмитриевич?..
— Все, что я знаю, — поправил его Ферапонтов и, давая понять, что беседа окончательно завершена, вспомнил о собачке: — Мой Боб уже сильно заскучал.
— Что ж, спасибо за консультацию. — Смирнов встал с лавочки и, пожав руку Ферапонтову, направился к «Волге». По дороге проворчал: — Боб, видите ли, Бобик, — и, включив зажигание, пожелал: — Бобик, хрен тебе в лобик.
Алексей Решетов послушно ждал его в полуподвальной забегаловке. Послушно, но недовольно: не здороваясь, серьезно сообщил Сырцову:
— Еле вырвался. И времени у меня — десять минут.
— Чем же ты так занят?
— Нашей пятерке объявлена нулевая готовность с восемнадцати ноль-ноль.
— В связи с чем?
— Такие вещи нам не сообщают.
— Где сбор?
— Дадут указание по телефону.
— Тебе будут звонить или ты?
— Мне звонить некуда. Я.
— Номер телефона?
— Девять — девять — девять — два нуля — шесть — шесть.
— Радио, — понял Сырцов. И наверняка одноразовый. — Кто распоряжался на явке? Ростислав наш бедовый?
— Нет. Толстяк какой-то странный.
— Чем странный?
— Ну, во-первых, внешность для наших дел неподходящая: рыхлый какой-то, нетренированный совсем. И говорит — не поймешь сразу: всерьез или подначивает.
— А не сразу?
— Всерьез, Георгий Петрович.
— И о чем всерьез?
— О бдительности, об осторожности. Рассказал, какие мы, молодые, мудаки.
— И доказательно?
— Даже очень. Умный, сволочь.
— Почему — сволочь?
— А кто же он?
— Наверное, ты прав. Вот что, Алексей. Если произойдет нечто экстраординарное, звони мне в любое время. Смысл слова «экстраординарное» тебе понятен?
— Понятен, — тихо закипев, ответил Леха.
— Тогда запомни навсегда: мне звонить — только в экстраординарной ситуации. Усек?
— Усек навсегда, — не очень хорошо ответил Леха и напомнил: — Я очень тороплюсь, Георгий Петрович, честное слово.
— Честное слово, — повторил за ним Сырцов. — Не нравишься ты мне сегодня..
— Я не баба, чтобы все время всем нравиться, — обиделся Леха и, как положено, не прощаясь, ушел из пивной. Сырцов без охоты допил пиво, постоял, в задумчивости разглядывая публику. Настоящая здесь была публика — не с бору по сосенке, а сугубо московская. Вздохнул и глянул на часы. Пора было ехать на званый прием к Спиридонову.
Варвара Спиридонова расстаралась: прием был по высшему классу. Мужички еще толпились в спиридоновском кабинете, а накрытый на десять персон старинный стол одиноко затаился в столовой, мазохистстки ожидая собственного разрушения.
Дамы на кухне — Варвара, Лидия Сергеевна, Ксения (Ксения только неопределенными междометиями), — готовя завершающие мазки к почти голландскому натюрморту стола, сердито осуждали Казаряна, в который раз забывшего взять в гости к лучшим друзьям жену.
Мужики, которые знали забывшего старых друзей гостя (Спиридонов, Казарян, Смирнов) хлопали по немогучим плечам блаженно улыбающегося еврея, гладили по лысой, в значительной своей части, голове, громко и горестно сокрушаясь о былых непобедимо строптивых кудрях.
— Да ладно, ребята, да ладно, ребята, — беспрерывно повторял растроганный пожилой еврей, но ребята не унимались: вертели его, пробовали бицепсы, заглядывали в глаза, просили показать зубы, щупали материальчик, из которого был сшит его серый костюм. Терпение у еврея лопнуло лишь после того, как Спиридонов, расстегнув на нем пиджак, стал любовно рассматривать его аккуратное, но увесистое пузо. — Что я вам, игрушка?!
— А почему ты в наш садик так долго не ходил? — голосом милиционера-гомосексуалиста из старого анекдота осведомился нормальный экс-милиционер Смирнов.
— Да как-то разбежались мы все в разные стороны, а потом и неудобно стало навязываться… — правдиво объяснил пожилой еврей Алексей Яковлевич Гольдин и, застегнув пиджак, попросил: — Можно, я сяду?
— Кресло скромнейшему из скромных! — громко приказал Смирнов, и два балбеса, тоже не из молодых, Спиридонов и Казарян, подкатили под маленький зад редкого гостя огромное кресло. Кресло с Алексеем Гольдиным оказалось посреди кабинета, что давало возможность пожилым хулиганам, рассевшись вдоль стен, со скрытой ностальгической слезой, наблюдая, изучать приятеля юности златой и любоваться его статями.
— А он еще ничего, — решил Спиридонов. — Паричок, усики, тросточку и — просто незабвенный Чарльз Спенсер Чаплин в расцвете таланта.
— В самом расцвете таланта Чарли Чаплин был уже в пенсионном возрасте, — добавил Казарян. — На пенсии, Леха?
— А где же еще? — удивленно обиделся Гольдин.
— И хватает? — поинтересовался Смирнов.
— Чего? — опять удивился Леха.
— Пенсии.
— А-а-а, пенсии-то? Хватает. Я — второй преферансист на Москве.