Любитель полыни — страница 7 из 26

Он был поклонником женского пола. И всё же до сих пор он не встретил такую любовь и не испытал того воодушевления от произведения искусства, которых жаждал. Его желания оставались неясным сном, он горел стремлением к чему-то невиданному. Только когда он читал западные романы, слушал западную музыку и смотрел фильмы, ему казалось, что он находит воплощение своих страстных влечений. На Западе с давних пор существовал культ женщины. Западный мужчина в любой женщине видел богиню греческих мифов, воображал перед собой образ Богоматери. Подобные верования широко распространились, слились с различными обычаями и получили отражение в искусстве. Канамэ ничего подобного в чувствах и нравах своих соотечественников не находил, картина представлялась ему совершенно безрадостной. Конечно, искусство раннего Средневековья с его буддийским характером и театр Но пробуждали возвышенные чувства, но в эпоху Токугава влияние буддизма ослабло, и искусство становилось всё более и более бездуховным. Женщины в произведениях Сайкаку[32] и Тикамацу — это женщины, рыдающие у ног мужчины, но никогда мужчина не сгибал перед ними колен и не смотрел на них снизу вверх. Поэтому Канамэ больше, чем Кабуки, любил фильмы из Лос-Анджелеса. Мир американского кино, в котором беспрерывно создавались новые красавицы и который льстил женщинам, был вульгарным, но он был близок его мечте. В театре и музыке токийского стиля выражался энергичный и изящный характер эдосцев, а стиль рассказчика в кукольном театре казался ему донельзя грубым и слишком близким к вкусам Токугава, он был неприятен Канамэ, поэтому он не ходил в кукольный театр.

Но почему-то сегодня с того момента, как он устремил глаза на сцену, он не чувствовал обычной неприязни; он был невольно вовлечён в мир кукольного действа, и даже тяжёлые звуки сямисэн впервые находили путь к его сердцу. Он смотрел на сцену со спокойным наслаждением, и зрелище страстей антипатичных ему торгашей совпадало с его собственными стремлениями последнего времени. Когда он видел декорацию — вход, завешенный бамбуковой занавеской, парадный вход, выкрашенный красной охрой, решётку, которой отгораживалась левая часть сцены, — вся обстановка бытовой драмы пробуждала в нём неприязнь к атмосфере «нижнего города», тёмной, сырой, но в этом сыром мраке таилась глубина, как в буддийском храме, в которой можно было различить тусклый блеск, подобный сиянию нимбов старинных буддийских статуй в божнице. Этот блеск отличался от яркого света американских фильмов, и рассеянный посетитель, проходя мимо, не заметил бы скрытого в пыли многовековой традиции печального дрожащего сияния.

Второе действие окончилось.

— Вы, наверное, проголодались. Пожалуйста, угощайтесь. Всё это не так уж вкусно… — С этими словами О-Хиса накладывала каждому содержимое своих коробок.

В глазах Канамэ всё ещё стояли лица Кохару и О-Сан, и он с сожалением расставался с ними, но, с другой стороны, он опасался, что старик в своих разглагольствованиях начнёт цитировать: «Живёт чёрт, живёт змея».

— Прошу прощения, что мы вас покидаем…

— Уже уходите?

— Я не прочь досмотреть, но Мисако хочет в Сётику.

— Конечно, мадам… — примирительно произнесла О-Хиса и посмотрела на старика и Мисако.

Супруги, услыхав, что начинается вступление к следующему акту, прошли в сопровождении О-Хиса в коридор. Выйдя на улицу Дотомбори, освещённую ночными фонарями, Мисако облегчённо вздохнула.

— Демонстрация сыновнего долга была не слишком длинной…

Канамэ ничего не ответил. Он направился к мосту Эбису, и Мисако окликнула его:

— Куда ты?

Он обернулся и зашагал вслед за женой, которая торопливо шла к мосту Нихонбаси.

— Я думал, что там легче поймать машину.

— Который час?

— Половина седьмого.

— Как быть?

— Если ты хочешь ехать, ещё не поздно.

— Отсюда быстрее всего на поезде с Умэда.

— Быстрее всего на экспрессе Ханкю, а в Камицуцуи взять такси. В таком случае мы здесь расстанемся.

— А ты куда?

— Погуляю в Синсайбасисудзи[33] и поеду домой.

— Если ты возвратишься раньше меня, не скажешь ли, чтобы меня встретили в одиннадцать часов? Я позвоню.

— Хорошо.

Канамэ остановил для жены проезжающее такси, «форд» нового образца. Он стоял рядом, пока она не села в машину и он не увидел через стекло её профиль. Потом он повернулся и вновь окунулся в человеческое море на Дотомбори.

4


«Хироси-сан!

Когда у тебя начинаются каникулы? Ты уже сдал экзамены? Я приеду к вам как раз во время твоих каникул.

Что привезти тебе в подарок? Ты просил кантонскую собаку, и всё это время я искал её, но не нашёл. Кантон, как и Шанхай, находится в Китае, однако так далеко от него, что кажется в другой стране. В настоящее время здесь в большой моде борзые, если хочешь, я тебе привезу. Ты, вероятно, знаешь, что это за собаки, на всякий случай посылаю тебе фотографию.

В связи с фотографией я подумал: а не хочешь ли ты фотоаппарат? Как насчёт Pathe baby?[34] Напиши, что тебе больше нравится — собака или фотоаппарат?

Скажи папе, что я нашёл в лавке Kelly and Walsh обещанную ему книгу „Тысяча и одна ночь“ и привезу с собой, но эта книга для взрослых, а не для детей.

Скажи маме, что я привезу ей пояс из камки и газа. Но поскольку я выбрал на свой вкус, боюсь, она, как всегда, будет меня бранить. Скажи, что я беспокоюсь об этом больше, чем о твоей собаке.

Багажа у меня будет много, одному не унести. А ещё собака. Я дам телеграмму, пусть кто-нибудь приедет меня встречать. Я надеюсь, что прибуду 26-го числа на корабле из Шанхая.

Господину Сиба Хироси

От Таканацу Хидэо».


Двадцать шестого в полдень Хироси с отцом приехали встречать Таканацу. На корабле Хироси быстро отыскал каюту дяди.

— Дядюшка, а где собака? — первым делом спросил он.

— Собака? Она в другом отделении.

В пиджаке из грубой ткани, в сером свитере и такого же цвета фланелевых брюках, Таканацу, собирая в тесной каюте багаж, беспрерывно то брал в рот, то вынимал изо рта сигару, отчего выглядел ещё более суетливым.

— У тебя довольно много вещей. На сколько дней ты приехал?

— У меня кое-какие дела в Токио. Я хотел остановиться у вас дней на пять-шесть.

— А это что такое?

— Вино. Выдержанное рисовое вино из Шаосина. Если хочешь, дам тебе бутылку.

— Внизу дожидается человек. Надо позвать его и отдать все эти небольшие пакеты.

— Папа, а собака? Как же мы повезём собаку? — спросил Хироси. — Ведь слуга должен взять собаку.

— Собака смирная. Ты сам можешь её везти.

— Дядюшка, а она не кусается?

— Совсем нет. Что хочешь с ней делай, она остаётся спокойной. Соберёшься уходить — она тут же побежит за тобой и будет ласкаться.

— А как её зовут?

— Линди. Уменьшительное от Линдберг. Шикарное имя.

— Это вы дали такое имя?

— Она принадлежала одному европейцу. Он её так назвал.

— Хироси, пойди вниз и позови человека, — сказал Канамэ сыну, ничего не помнящему от восторга. — Стюард со всем этим не справится.

Таканацу, стаскивая с койки объёмистые тяжёлые узлы, посмотрел вслед уходящему Хироси.

— Он кажется весёлым, — сказал он.

— Он ещё ребёнок. Выглядит весёлым, но стал очень нервозным. По письмам ты ничего такого не заметил?

— Нет. Ничего особенного.

— Впрочем, определённых причин для беспокойства нет. Нельзя ожидать, чтобы ребёнок начал писать…

— Только вот в последнее время он стал писать письма чаще, чем раньше. Возможно, что-то его заботит… Итак, всё готово. — Таканацу облегчённо вздохнул, сел на койку и с явным удовольствием принялся докуривать свою сигару.

— Но ты ему ещё ни о чём не сказал?

— Нет.

— В этом я с тобой не согласен. Надо сказать.

— Если бы он спросил, я бы всё откровенно объяснил.

— Как же ребёнок вдруг спросит о таком деле, если отец молчит?

— Поэтому разговора ещё и не было.

— Это нехорошо. Чем вдруг ни с того ни с сего ошарашить в последний момент, лучше заранее понемногу намёками дать понять и таким образом подготовить.

— Он уже сейчас что-то замечает. Хотя мы ни о чём не говорим, по нашему виду можно догадаться. Возможно, он и догадывается. Я даже думаю, что сверх ожидания он уже готов к этому.

— Тогда тем более надо всё сказать. Пока ты молчишь, он подозревает и воображает самое страшное — от этого и его нервозность. Если он беспокоится, что больше не увидит мать, откровенный разговор его, наоборот, успокоит.

— Я сам так думаю. Только отцу очень тяжело наносить сыну такой удар. Вот невольно и откладываю.

— Вряд ли это так его поразит, как ты опасаешься. Дети сильные. Взрослые, думая о детях, относятся к ним с жалостью, а дети взрослеют и у них появляется сила переносить подобные удары. Если ты растолкуешь ему, он примирится с неизбежным и, без сомнения, поймёт как надо.

— Это я и сам знаю. Вообще-то я с тобой согласен.

По правде говоря, Канамэ ожидал возвращения из Шанхая двоюродного брата с нетерпением, но в то же время оно было для него и обременительно. Он осознавал собственную слабохарактерность, из-за которой откладывал неприятные дела со дня на день и до самого последнего момента не мог заговорить о них. Ему казалось, что двоюродный брат, приехав, растолкает его, заставит действовать даже против его желания и дело сдвинется с места. Но когда он, глядя брату в лицо, заговорил об этом, то, что мерещилось где-то вдали, вдруг приблизилось и стало перед глазами — это не столько побуждало его к действию, сколько пугало, и он был готов идти на попятный.

— Что ты собираешься делать сегодня? Поедем сразу ко мне? — спросил он, чтобы переменить разговор.

— Как хочешь. У меня есть кое-какие дела в Осака, но их можно отложить на другой день.