ЯРОСЛАВСКИЕ СТРАДАНИЯТриптих
I. ШУБА
У Петрова была болезнь: он все время ждал важных сообщений. Возвращался ли он из командировки или просто приходил с работы, первое, что он спрашивал у жены: «Мне никто не звонил?» То, что он три или четыре раза на день заглядывал в почтовый ящик, об этом и говорить не приходится. Жена у Петрова — коренная москвичка — была полной его противоположностью, она ниоткуда не ждала никаких сообщений, все родственники ее жили в Москве, общались они, когда хотели, по телефону, обычные разговоры, то да се, ничего сверхважного, просто жизнь. А Петров болел телефоном. И не пустая болтовня интересовала его, не обычные дежурные звонки, а именно вот это — важные сообщения. Когда-то он приехал в Москву с Урала — учиться в университете, окончил факультет журналистики, женился на москвичке и, естественно, как всякий провинциал, делающий себе карьеру в Москве, добился этого с помощью двух друзей: телефона и почтового ящика. Телефон и почту он боготворил — обо всех важных переменах в своей жизни он узнавал либо из телефонного аппарата, либо из почтового ящика. Разве мог он забыть, например, как однажды зазвонил телефон и густой мужской голос спросил у него:
«Владислав Юрьевич?»
«Да, да».
«Добрый день. Вас беспокоит ответственный секретарь журнала Петухов. Мы прочитали ваш очерк, думаем ставить его в номер. Вы давно пишете на морально-нравственные темы?»
«Да как вам сказать… — Голос Петрова, хотя он и сдерживал внутреннее волнение, слегка подрагивал. — Пожалуй, это мой первый серьезный опыт в этом роде…»
«Вы разве не профессиональный журналист?»
«Я учусь в университете, на факультете журналистики. Четвертый курс…»
«Ну что ж, Владислав Юрьевич, от души поздравляю вас! Надеюсь, на этом наше сотрудничество не закончится…»
Разве это был не один из самых счастливых дней в его жизни?! Впервые у него взяли очерк не в газету (что газета, тьфу!), а в журнал, в знаменитый столичный журнал, расходящийся миллионным тиражом по всей стране!
Или мог ли Петров забыть, как в одно прекрасное утро — лет через пять после первого звонка — тот же голос проворковал ему дружески:
«Слушай, старик, а мы выдвигаем тебя на премию года…»
«Шутишь, Семеныч?» А ведь опять Петров еле сдерживал волнение, хотя, казалось бы, за последние годы стал тертым калачом в журналистике.
«Короче, старик, с тебя столик в «Арагви». И принеси к четвергу фотографию. Дело решенное, редколлегия поздравляет тебя!»
Или как забыть Петрову голубой конверт, который однажды он достал из почтового ящика и вздрагивающими пальцами распечатал его прямо там, внизу, на лестничной площадке?! На фирменном бланке с печатями сухо (сухо, но сколько в этом было поэзии!) сообщалось, что московская секция Союза журналистов СССР поздравляет тов. Петрова В. Ю. с принятием его в члены Союза журналистов и желает ему дальнейших творческих успехов.
Мог ли Петров после этого не боготворить телефон и почтовый ящик?!
В тот день среди газет и журналов Петров обнаружил в ящике извещение о денежном переводе. Сердце его радостно екнуло: 500 рублей! Он стал лихорадочно вспоминать: где и за что могли начислить такой гонорар? В нескольких журналах лежали статьи, в одном издательстве взяли опубликованный уже очерк для коллективного сборника, что еще? Во всяком случае, в ближайшее время он не рассчитывал на такой большой гонорар. Петров повертел перед глазами извещение — не сразу и поймешь, откуда оно, пока не пойдешь на почту и не заполнишь оставшуюся часть бланка. Петров улыбнулся: откуда бы ни были, деньги есть деньги. Тем более приятно, что деньги неожиданные и такие большие…
Не заходя домой, Петров тут же отправился на почту.
Ростом Петров удался не просто высокого, а очень высокого — сто восемьдесят девять сантиметров. Худой, с широкими плечами, в потертых джинсах, в спортивной майке-ковбойке, в ботинках-кроссовках, он больше походил на баскетболиста, развязного и вальяжного — если судить еще и по походке, чем на журналиста. И очки он никогда не носил. Даже блокнотов не заводил, ничего туда не записывал, во всяком случае — на виду у героев, о которых собирал материал. Он просто как бы ненароком, мимоходом интересовался их жизнью, порой даже спорил с ними, вызывал на откровенность, человек терял бдительность, начинал выговариваться, выдавать сокровенное и наболевшее. Очерки у Петрова получались задушевные, теплые, с проникновением в человеческую психологию. Обычно герои, читающие позже о себе, несколько терялись (он же столько сокровенного о них рассказывает!), а потом ничего, смирялись: вроде они действительно такие, во всяком случае — похожие, и наврано мало. Любили очерки Петрова и читатели — об этом говорили письма, которых немало приходило в редакцию после его публикаций.
Любили Петрова и женщины.
Вот он зашел на почту, и его, такого высокого, спортивного, сразу выделило несколько пар женских глаз. Женщины тем более обращали внимание на Петрова, что он как бы не видел их, не замечал. Но это, конечно, был внешний прием. Он тоже любил женщин, но, любя их, одновременно и презирал. Он презирал их за шаблонность мыслей и представлений, хотя шаблонностью этой пользовался. Каких мужчин любят женщины? Девяносто девять из ста — тут Петров мог дать голову на отсечение — любят: 1) военных; 2) высоких; 3) черных; 4) знаменитых; 5) спортивно сложенных. Пяти пальцев на руке хватает, чтобы найти ключ к якобы загадочному женскому сердцу. Именно поэтому, любя женщин, любя брать от них все, что заложено в женщинах природой. Петров одновременно презирал их. Презирал — пожалуй, сильно сказано: он делал вид, даже для самого себя, что презирает их, — просто он посмеивался над ними. Не воспринимал всерьез. Что плохо лежало на дороге — брал; что не давалось в руки — проходил мимо. Плевать. Добра этого вокруг и рядом сколько угодно, стоит только внимательней посмотреть по сторонам…
Надо сказать, что Петров не был нахальным человеком. У него были манеры. Вежлив и предупредителен, но без подобострастия. Горделиво галантен. Разговаривал неторопливо, глубоким, проникновенным голосом. Женщины находили в нем что-то от природы благородное, породистость некую. Хотя, конечно, ничего подобного там не ночевало. Мать у Петрова работала уборщицей на уральском металлургическом комбинате, отец (оба, кстати, обычного, среднего роста) всю жизнь слесарил на том же заводе. Правда, относились они к себе, к работе с достоинством, была в них, что называется, рабочая профессиональная гордость. Они чувствовали себя причастными к большому, нужному делу, ощущали себя не песчинкой, а частью гигантского рабочего коллектива, где каждый на своем месте хорош и пригоден, значителен и незаменим. Уважение к себе, к тому, что ты есть и чем занимаешься, — вот что наверняка перенял Петров у родителей, хотя вряд ли сам сознавал это. Родителей он не стыдился, такого за ним не водилось, но себя, свою жизнь и профессию считал на порядок выше. Да тут и нет ничего удивительного — дети, верил Петров, должны всегда идти дальше родителей…
Так вот, Петров зашел на почту, и сразу несколько женских глаз с любопытством и симпатией отметили его высокую, атлетическую фигуру. Петров не обращал ни на кого внимания; сосредоточенный и серьезный, подошел к нужному окошку, встал в очередь. Девушки-операторы давно знали его, вот сейчас там сидела Оля, а есть еще Наташа, обе молоденькие, лет по девятнадцать, всегда в джинсах, в батниках, стройные, обтянутые, прелесть девушки, но с ними Петров никогда не заводил романов, только деловые отношения, вежливость, добрая, всепонимающая улыбка, легкий юмор. Он чувствовал: и Оля, и Наташа готовы пойти навстречу, они согласны на большее, чем просто вежливость или веселые разговоры, но у Петрова был принцип: деловые отношения — это деловые отношения. Как говорится, не рой яму там, где живешь. Оля, оторвавшись от очередного клиента, улыбнулась Петрову так, как будто только и ждала, когда он наконец появится на почте, Петров поднял в приветствии руку: мол, здравствуй, детка, и сделал легкий благородный кивок головой, при этом тоже улыбнулся; Оля быстро порылась в ящике и, привстав из-за стола, протянула через окошко бланк Петрову:
— Владислав Юрьевич, заполняйте пока.
И никто в очереди не воспротивился этому, даже не удивился нисколько, как будто так и должно было быть.
— Спасибо, Оленька. — Легким, изящным движением протянув руку — над головами людей, Петров подхватил бланк и еще раз царственно, широко улыбнулся девушке.
Отходя от окошка все той же небрежной, вальяжной походкой, Петров затылком чувствовал, как его провожает взглядом не только Оля, но, наверное, вся очередь. Он усмехнулся.
Встав в сторонке и достав из кармана ручку, Петров наконец внимательно взглянул на бланк. Деньги пришли из Ярославля. Петров удивленно изогнул бровь. Перевернул бланк. Ба, да здесь, оказывается, целое послание. Бровь Петрова изогнулась в еще большем удивлении. Взглянул на подпись — Наталья. «Наталья, Наталья?.. — завертелось в голове. — Неужели та, которая… Не может быть!»
Петров начал читать послание.
«Владик, дорогой! Не знаю, вспоминаешь ли ты меня, скорей всего — нет, кто я для тебя, так, обычная знакомая, каких у тебя наверняка много. Я к тебе обращаюсь по делу, на большее не рассчитываю. Помнишь, ты говорил: для тебя ничего не стоит достать шубу из искусственного меха. Производство — США. Посылаю тебе деньги, как договаривались. Заранее благодарная — Наталья. P. S. Живу скучно. Часто вспоминаю тебя. Нашу встречу. Читаю твои очерки. Горжусь знакомством с тобой. Наталья».
«Дура, кто же пишет такие вещи на домашний адрес, — подумал Петров. — А если б жена?..»
Но с еще большей тоской подумал о другом: деньги… Ну и вляпался, идиот, кто его тогда тянул за язык, а теперь черт знает какая обуза… Да и как она, дура, сама не понимает: одно дело — треп в теплой компании, где одно идет к одному, и совсем другое дело, когда прошло время, как-то все подзабылось, подутряслось… А может, он не журналист никакой? Может, обыкновенный пройдоха? Откуда она знает? Пятьсот рублей — бух и послала. Ох и бабы… И что за мозги у них? Ей богу, куриные.
Но делать нечего. — Петров заполнил бланк. При этом продолжал чертыхаться в душе. Придешь сейчас домой, а в кармане пятьсот рублей. Откуда, почему? А вот, мол, дура одна прислала. На шубу. Да кто такая? Да знакомая одна, Наталья. «Что за Наталья? — впервые слышу», — скажет жена. «Да откуда тебе слышать о ней, она из Ярославля». — «Из Ярославля? Разве у тебя есть знакомые в Ярославле?» И вот так пойдет, пойдет, одно за другое, крутись, вертись, объясняйся. Ох, проклятье, ох, дуры эти несусветные! Ну надо же: прислать пятьсот рублей! На шубу! Да он что, Петров, торговец какой-то? Маклер? Делец? Просто к слову пришлось: нашему, мол, брату журналисту все по плечу. «И шубу можешь достать?» — спросила она тогда, улыбаясь. Шубу? — да это плевое для него дело! «И американскую можешь?» А что, конечно! («У меня и у жены американская», — хотел он тогда сказать, но не сказал, про жен лучше помалкивать в подобных ситуациях.) «А если я тебе деньги пришлю, купишь?» Куплю! (А что надо было отвечать: не куплю? Тогда зачем было хвастаться? Да и вообще он был уверен, что это так просто, застольный разговор, которому и значенья-то придавать не нужно.) И вот — прислала. Пятьсот рублей! Вспоминает она, видите ли, меня. Читает очерки. Гордится знакомством со мной. А мне теперь отдувайся. Нет, хорошенькое дело, она гордится — а мне шубу доставай. Да где он эту дурацкую шубу найдет? На дороге они, что ли, валяются?! Это надо же: «заранее благодарная — Наталья»!
Пока Петров заполнял извещение и чертыхался, очередь его незаметно подошла: он, правда, не следил за ней, но милая девушка Оля была начеку, крикнула глубоко задумавшемуся Петрову:
— Владислав Юрьевич! Пожалуйста, бланк. Ваша очередь подошла.
— А, спасибо, спасибо, — забормотал Петров и, подойдя к окошку, улыбнулся Оле дежурной, широкой такой улыбкой, как бы намекающей на что-то интимное между ними.
— Владислав Юрьевич, вам крупными купюрами или?..
— Крупными, крупными, конечно, — небрежно обронил Петров. — Богатому человеку, Оленька, не к лицу с мелочью возиться.
— Ох, хорошо вам, Владислав Юрьевич, — Оля, прежде чем считать деньги, несколько игриво, томно заглянула Петрову в глаза, — вы человек широкий, деньги сами идут к вам… А вот как быть нам, простым смертным, у которых и оклад-то всего восемьдесят пять рублей…
Принимая деньги и, конечно, не пересчитывая их, а небрежно сунув купюры между страницами паспорта, Петров в последний раз ободряюще-обещающе улыбнулся Оле:
— У любой женщины, Оленька, есть гораздо большее богатство. Это ее душа. Красивая женщина с красивой душой — вот все, что нужно для счастья!
А ведь разговор их слушали и другие люди в очереди и, надо сказать, ничего пошлого в нем не находили, наоборот, этот молодой человек и в самом деле говорил любопытные вещи… Поэтому, когда он выходил из отделения, вслед ему глядело еще больше людей, чем когда он зашел сюда.
Нет, определенно Петров умел нравиться людям.
В особенности умел нравиться женщинам.
…Когда Петров вышел на улицу, он еще не знал, что будет делать дальше. То есть — что будет делать в следующую конкретную минуту. Деньги, которые он сунул в задний карман брюк, предусмотрительно «вжикнув» при этом фирменной молнией, эти деньги, надо сказать, приятно тяжелили карман. А что, пятьсот рублей — это пятьсот рублей, не пятерка. И даже не пятидесятирублевка. Немного жаль, конечно, что деньги не свои — чужие.
А все-таки странно… Неужели у него на лбу написано, что на него, Петрова Владислава Юрьевича, можно положиться? Вдруг он тогда безбожно врал Наталье? И этой, подруге ее… необычное еще имя у нее оказалось, то ли женское, то ли мужское… Евгения?.. Нет, не то… Валентина? Тоже не то… Александра! Точно — подругу ее звали Александрой! Весь вечер они говорили: Саша, Саша, улыбались, потому что в самом деле странное и хорошее имя. Между прочим, Саша эта Петрову понравилась больше, но что было делать — пришлось пожертвовать Сашей ради Юрика. Наталья была на голову выше Юрика: куда ему было до нее. А Петрову, впрочем, было все едино…
«Может, Юрику позвонить?» — усмехнулся Петров.
Это была идея.
Они не столько дружили, сколько разделяли одну судьбу. Правда, в разной упряжке. Юрик — фотокор, Петров — специальный корреспондент. Часто приходилось вместе ездить, делать общие материалы — Петров писал текст, Юрик Устьянцев делал съемку. И характера, и темперамента они были разного: Петров принимал решение быстро, был смел, находчив, ему часто везло — и по работе, и просто в жизни, везло и с женщинами, а Устьянцев слыл тугодумом, долго взвешивал, обдумывал то или иное решение, сомневался в себе, в своих силах, в качестве съемки, в правильности выбора натуры, ракурса и так далее. С женщинами, правда, у него получалось не совсем плохо, с годами выработался на них особый нюх: он не пытался знакомиться с теми, кто — он был уверен в этом — заранее смотрит на него как сквозь стенку. Ему нужна была гарантия, оправданная стопроцентной уверенностью, что он не промахнется, не потерпит постыдного поражения.
Юрик был чрезвычайно самолюбив и щепетилен.
И очень горд. Во всяком случае — таким он выглядел внешне.
А объяснялось все просто — Юрик Устьянцев не удался ростом.
Когда они шли рядом — Петров и Устьянцев — это была нешуточная картина. Тем более что Петров — всегда налегке, а Юрик Устьянцев — обвешанный фотоаппаратами, сумками, футлярами и прочей фотографической премудростью, вплоть до треножника.
Когда они сидели рядом, хотя бы даже в кафе, они смотрелись лучше. К тому же они умели подыграть друг другу. А это тоже немало значит во многих житейских и рабочих делах.
Решено — в каких-нибудь ста метрах от своего дома Петров вошел в телефонную будку. Набрал номер Юрика. К счастью, он оказался дома.
— Привет, старик. Трудишься?
— Да есть кое-что. С байкальской съемкой вожусь…
— Отложить не можешь?
— Что-нибудь срочное?
— Да как сказать… Посидеть с тобой надо, поговорить.
— Где?
— Ну, не дома же. У меня тут новости кое-какие есть… Между прочим, тебя они касаются тоже.
— Хочешь торжественно сообщить, что меня турнули с работы?
— Ну, Юрик, надо веселей смотреть на жизнь. Может, тебя как раз награда ожидает?
— «Уж не жду от жизни ничего я…» Не знаешь, чьи слова?
— Если честно, не знаю, Юрик. Хотя и слыхал.
— Эх ты, классику надо знать. А еще сеешь в народ вечное, мудрое, светлое…
— Каюсь, Юрик, каюсь. Ну, так как насчет посидеть?
— У меня ни копейки.
— Как всегда. Но деньги есть, Юрик. Не беспокойся. А предложение такое: Савеловский вокзал помнишь?
— Да там же дыра, не ресторан.
— Штука, Юрик, в том, что именно в этой дыре я и хочу посидеть. Вспомнить кое-что.
— А именно?
— Помнишь, однажды мы сидели там? Премию отмечали?
— Было дело.
— С девушками познакомились. Из Ярославля. Как их звали, помнишь?
— Постой, постой… Мою, кажется, Сашей. А твою…
— Натальей. Вот об этой Наталье и поговорить надо.
— Она что, на хвост упала?
— Хуже, Юрик, хуже. Хотя, — Петров неожиданно рассмеялся, — черт его знает. Пугать тебя не буду, а то ты мнительный. Значит, договорились? Через час на Савеловском?
— Через полтора.
— Хорошо, Юрик, через полтора. Жду.
Как они оказались в прошлый раз на Савеловском? Да, в общем, случайно. Но если учесть, что редакция находится рядом с вокзалом, то можно сказать — не совсем случайно. Просто в привокзальный ресторан они никогда не ходили, поскольку знали, что кухня там не ахти. Да и обслуживание не блещет. Но так уж получилось — весь день работали не покладая рук, даже без обеда остались, материал срочно шел в набор, хоть убей — его нужно было довести до кондиции. К половине пятого добили. И тут им звонят, как в сказке, из бухгалтерии: «Ребята, почему не идете премию получать? Или забыли, что мы до пяти?» — «Какую премию?» — «Квартальную. Все давно получили, а вы в командировке мотались… Будете получать или уже не нуждаетесь в деньгах?» Помчались, конечно, в бухгалтерию.
Ну, и как было не заглянуть в ресторан после такого рабочего дня?
А есть хотелось: вот прямо сейчас выложи мне горячую отбивную — и все. Не надо нам богатых уютных ресторанов. Нам просто посидеть. Поесть. Отдохнуть. Прийти в себя.
Вот так они тогда и оказались в привокзальном ресторане.
Полупустой, с высокими потолками, с несколько обшарпанными и откровенно грязными стенами, с подозрительного вида посетителями, среди которых заметно выделялись смело и громко спорящие цыгане, человек этак шесть или семь, с мешками, узлами и маленькими детьми, замотанными в разноцветное тряпье; с официантками с густо и грубо намалеванными губами и одним официантом-мужиком, примечательным своими засаленно-набриолиненными волосами и щербатым ртом; с кухней, которая, казалось, находится не в недрах здания, как обычно, а прямо посреди зала, тут и грохот посуды, и гвалт кухонных работников, и ссоры, и выяснения отношений официанток с поварами; одним словом — ресторан этот в некотором смысле был достопримечательностью Москвы, как бы оберегающей это детище для возможных теле- и киносъемок о злачных местах и московских нравах ушедшего столетия, — в этом отношении, конечно, была здесь некоторая прелесть.
Петров с Юриком сели за угловой столик; ничем особенным он не отличался от других столиков, во всяком случае — скатерть на нем, как и всюду, была застиранно-грязной и жеваной, но одно преимущество было: на отшибе стоял столик, в углу, с хорошим углом обзора. Официантку, которая подошла к ним (не скоро, конечно, но подошла — с величавым покачиванием бедер, с брезгливо оттопыренными губами), звали, помнится, Клавой-Клавди́ей. Так все и кричали вокруг: «Клава-Клавди́я, на минутку!», «Клава-Клавди́я, закуску!», «Клава-Клавди́я, повторить!»
— Так, ребятки, — не глядя на них, а как бы скользя взглядом по макушкам их голов, — на первое — уха, на второе — гуляш с макаронами, на третье — компот. Брать будете?
Петров улыбнулся. Он не усмехнулся, а именно улыбнулся. Нужно было растопить ледяное сердце Клавы-Клавдии, он как бы поманил ее пальцем: мол, милая, дорогая, наклонись, пожалуйста.
Клава-Клавдия покосилась на него, но небрежного своего отношения к ним не изменила: видала, мол, и таких, которые улыбаются и пальцем поманивают, дальше что?
— Видите ли, мы пришли не обедать, — сказал Петров, хотя пришли они как раз поесть, — мы пришли посидеть…
— Так бы и сказали сразу… По сто пятьдесят и по огурцу, так?
Петров не нервничал. Петров продолжал по-хорошему, по-свойски улыбаться. Черт побери, такую женщину победить — это тоже задача, ведь есть же к ней какой-нибудь подход?
— Хотите, отгадаю, — сказал Петров, — у вас есть дочка и учится она в третьем классе?
Это было стопроцентное попадание.
Странное дело, но у Петрова частенько получались такие вещи: сам не зная откуда и почему, но он мог многое отгадать в человеке, лишь один раз внимательно взглянув на него. Случались, конечно, и ошибки. Случались совершенно грубые непопадания. Но чаще всего в его отгадках теплилась истина. А в том случае — это было попадание «в десятку». При этом, конечно, само собой разумеется, что Петров никогда прежде не видел Клаву-Клавдию да и слыхом о ней не слышал.
— Ну, и дальше что? — Но голос у нее, хочешь не хочешь, а помягчел, доверять-то она не очень торопилась мужикам (мало ли, может, не первый раз здесь, кое-что и слышали о ней), но на всякий случай посмотрела на них повнимательней.
— А в том дело, — показал Петров царственным жестом на Юрика Устьянцева, — что перед вами сидит великий мастер фоторепортажа, фотопортрета и фотомонтажа товарищ Устьянцев. Между прочим, для знакомых делает исключения — фотографирует детей бесплатно. Так сказать, из любви к искусству.
— Вас поняла. Не требуется. — Отрубив таким образом возможность всяких заигрываний (господи, да их бы стошнило, если бы они стали заигрывать!), Клава-Клавдия тем не менее прониклась наконец к ним чем-то вроде уважения и, самое важное, вниманием. — Так что будем заказывать, ребята?
— Клава, на первое — попросите отрезать два куска мяса, на второе — покрепче посолить и поперчить их, на третье — поджарить.
Клава-Клавдия снизошла до них, на этот раз улыбнулась:
— Долго ждать будете, ребята.
— Подождем, — улыбнулся Петров. — Мы люди не гордые. Между прочим, чтобы было побыстрей, товарищ Устьянцев может даже стать огнем.
— Как это? — повела глазами совсем потеплевшая к ним официантка.
— Ну как. Фигурально, конечно. Вынет из груди горячее сердце художника и поджарит на нем отбивную.
— Ой, не смешите! — отмахнулась Клава-Клавдия. — Еще что будете заказывать?
— Ну, и международный армянский. Только, Клавочка, настоящий. Со звездочками. Это вас не я прошу, а корифей фотопортрета товарищ Устьянцев.
— По столько не положено…
— А по блату? — улыбнулся Петров.
— Да какой у вас блат? Ну ладно, принесу. Так и быть. — Клава-Клавдия, конечно, была уже своя. Родная. Теплая. Только не сразу хотела это признать.
— И по салатику, Клава. По хорошему салату. Между прочим, мы не ели со вчерашнего дня. Нужно уважить работников искусства…
Вот так они тогда устроились. В захудалом ресторане, среди бог знает каких посетителей, в неуютном зале, но вскоре почувствовали себя совсем не плохо, потому что Клава-Клавдия обслуживала их по высшему сорту. Она, наверное, отнеслась бы даже хуже к послам Гондураса или Гватемалы, появись они здесь (мало ли бывает чудес!), чем к ним, двум свободным художникам слова и фотомонтажа. А почему? А потому, что они умели пошутить, знали толк в каламбурах. И не грубо шутили, к чему давно притерпелось ухо замечательной официантки Клавы-Клавдии, а беззлобно, словно с некоторым обещанием чего-то хорошего, что должно обязательно случиться в нашей или вот вашей жизни. Так? Так. Потом они забылись. То есть разговаривали о вещах, которые волновали только их, ни на кого не обращая внимания, в том числе и на Клаву-Клавдию. Тем для таких разговоров было несколько. Во-первых, работа (это тема бесконечная). Во-вторых, женщины. В-третьих, конкретные женщины. О жене Петрова не говорили почти никогда. Там как бы раз и навсегда было все ясно: Люсьен, как называли ее близкие, не вмешивалась в дела мужа, она позволяла Петрову жить, как это ему кажется правильным. Доверяла? Да, доверяла. А еще что? А то, что у нее была философия: мужчина не должен себя чувствовать подавленным женщиной. Иначе начнет вести двойную жизнь. А то и тройную. Так? Так. Поэтому о жене Петрова говорили редко, там все ясно, и Юрик, надо сказать, глубоко завидовал Петрову. Говорили-то как раз о жене Устьянцева. Вернее, о его полужене, «Анне на шее», как намертво припечаталось к ней прозвище среди редакционных коллег Устьянцева. Кроме тоскливых затравленных глаз у Юрика Устьянцева была тоскливая затравленная личная жизнь. Верней, он сам ее сделал таковой. Не волевым, конечно, усилием, наоборот — попустительством своим. А может, не только своим. Ведь как было дело? Уехал как-то Устьянцев в командировку — ни много ни мало, а в Монголию. На два месяца. Оставил в Москве жену и годовалого сына. Вернулся — стосковался по жене, а она, черт знает что, в постели к нему не с объятиями, а с анекдотами. С грубыми такими, сальными. Юрик оторопел. Не от анекдотов, конечно (хотя и от них тоже), а от того, как же можно… Ведь два месяца не виделись! И вот вместо любви… Юрик Устьянцев был самолюбив и щепетилен. Ни с того ни с сего взял и брякнул:
«Я все знаю!»
«Что ты знаешь?»
«Все! Мне соседи рассказали!» Хотя никакие соседи ничего ему не рассказывали.
«Что они тебе рассказали?»
Вместо ответа он — неожиданно даже для самого себя — влепил ей пощечину.
Она расплакалась.
«Это было всего один раз. Случайно…»
Он ударил еще раз. От боли ударил, от крика сердечного, а не для того, чтобы признавалась дальше. А она не поняла. Заплакала сильней:
«Ну, не один раз… несколько… Я сама не знаю, как это получилось. Это ужасно… Мне страшно… Прости меня, Юрик! Ради бога, прости…»
Юрик был не тот человек, чтобы прощать подобные вещи. Почернел, но развелся. Жена ушла к тому, с которым веселилась, пока Устьянцев снимал во всех ракурсах виды Монголии на цветную пленку. Ушла, конечно, не одна — с ребенком. Юрик и это вынес, потому что не мог вынести главного — чтобы телом любимой женщины пользовалась еще какая-то сволочь. Не мог делить с кем-то родное тело. Но штука-то вся не в этом. У жены была подруга — Аня. Полное имя — Анна. И вот эта Анна взяла сторону не лучшей подруги, а Юрика Устьянцева. После развода Юрика с женой Анна порвала всяческие отношения с подругой, а с Юриком, наоборот, отношения поддерживала даже более усердно, чем прежде. В отличие от несколько нервической, если не неврастеничной, жены Устьянцева, Анна обладала одним замечательным качеством, которое Юрику приходилось по душе, — она была феноменально спокойна. Спокойные глаза. Спокойный поворот головы. Спокойный жест руки, когда она поправляет непослушный локон, — светлые роскошные длинные волосы и голубые глаза. Спокойно выслушивает любые новости. Даже если бы ей сказали, что через секунду под ней разорвется бомба, она бы тоже спокойно кивнула и спокойно отошла в сторону. Секунды ей хватило бы, чтобы сделать все со спокойным достоинством. И вот так получилось: Анна приходила в гости к Устьянцеву, Юрик проклинал всех женщин подряд, Анна спокойно кивала, соглашалась с ним, и однажды утром, конечно, они спокойно проснулись в одной постели.
Анна перебралась жить к Юрику Устьянцеву. При этом у нее сохранилась и своя жилплощадь. Когда Юрик Устьянцев чересчур бушевал, Анна спокойно уходила к себе. А когда Устьянцев одумывался, Анна так же спокойно возвращалась к нему.
Так продолжалось семь лет.
Семь лет — «Анна на шее».
Помнится, в первые месяцы Устьянцев не на шутку обижался на друзей, когда, к примеру, его спрашивали:
«Ну как, Юрик, шея не болит?»
«При чем тут шея?»
«Да ведь нелегко — Анна на шее. Нелегко, старик, а?»
«Да пошел ты!..»
С Петровым как с человеком самым близким Юрик Устьянцев чаще всего говорил именно об Анне. Начинали о женщинах, а кончали всегда Анной. Она была для Устьянцева как бельмо на глазу. Как заноза в сердце. Как мозоль на пятке. И пять лет назад, и шесть, и семь — тема разговора оставалась постоянной: жениться Устьянцеву на Анне или не жениться? Вот и в тот вечер, когда они сидели в ресторане Савеловского вокзала, они в конце концов подошли в разговоре к этой теме: жениться? или не жениться?
Петров как семейный человек мнение имел постоянное: жениться! Женщины вокруг, которые нам нравятся, — это передний край борьбы, а семья — наш тыл. Тылы у мужчины должны быть обеспечены. У настоящего мужчины, подчеркивал он. Потому что иначе однажды проснешься, а стакан воды подать некому. Любимые женщины — их нет, они на передовой, с другими мужчинами. А жена — она рядом. Она стакан подаст. А ведь если не сделать один-единственный глоток, таблетка валидола или нитроглицерина застрянет в горле. И сердце разорвется. Так-то, дорогой… Настоящий мужчина, воюя на передовой, делая свою судьбу, обеспечивает себе и тылы. Запомни, старик: ты-лы!
— Ерунда, — не соглашался Устьянцев, хотя так хотелось согласиться в душе. — Семь лет она живет со мной — семь лет не изменяет. А стоит сыграть свадьбу, дело примет другой оборот. Дело станет темное. Сейчас-то она боится потерять меня. Страх — вот отгадка женской нравственности.
— А твоя нравственность? — демагогически вопрошал Петров.
— Какая еще моя нравственность?
— Ну как… Семь лет спишь с женщиной, пользуешься ею, вводишь ее в заблуждение, она на что-то надеется… А ты… Согласись, старик, это безнравственно.
— Не хочет — не надо. Я ведь не прошу.
— А если привыкла к тебе?
— Я не просил привыкать.
— Нет, старик, кончится это вот чем: она тебя возненавидит. Если уже не ненавидит.
— За что?
— Ты же пьешь ее. Тело ее пьешь. Душу. Молодость. Надежду… Ты высасываешь ее, а потом в один прекрасный день проснешься, откроешь глаза — она пустая.
— Это все метафоры. Ты мне скажи конкретно, жениться или нет?
— Жениться. Конечно. Рекомендую, кстати, самого себя в свидетели.
— Не верю я женщинам…
— А себе?
— Чего себе?
— Себе ведь тоже не веришь, а вот живешь. И ничего, обходишься. Нормальный ход, старик.
— Почему это я себе не верю?
— Ну а как же… В том смысле, что нам разве верить можно? Нам разве может верить хоть какая-нибудь женщина?
— Я никого не обманываю. Я холост. Не хотите — не надо. Я прошел стороной. Я мимо.
— А то, что сегодня — с одной, завтра — с другой, потом — с третьей, — это как?
— Я-то холост. А вот ты, товарищ Петров, ты женат, с тебя и первый спрос! — Юрик Устьянцев, довольный тем, что разговор повернулся в сторону Петрова, даже рассмеялся и, кстати, пока смеялся, несколько осмотрелся вокруг.
Ресторан не изменился. Те же стены, тот же высоченный, с подтеками, потолок, те же цыгане, дети их, разукрашенные разноцветьем одёжек, те же официантки во главе с Клавой-Клавдией и тот же набриолиненный официант с золоченой фиксой, — все то же, но кое-что… Юрик Устьянцев успел, пока смеялся, перехватить чужой взгляд. Надо же, пока они с Петровым сидят здесь, разговоры разговаривают, в зале случились существенные перемены. А именно: через несколько столиков от них сидят две симпатичные девушки. И самое главное, Юрик Устьянцев успел перехватить взгляд одной из них. Верней, они встретились взглядами, пока он смеялся, а потом она тут же опустила глаза. И глаза эти Юрик теперь все время помнил, а ведь разговор сам собою продолжался дальше…
— Обо мне речи нет, — говорил Петров, — я женат, глава семьи, отец, живу в полном соответствии с назначением природы. С общественным идеалом. Да я хоть загуляйся ни в природе, ни в обществе ничего не изменится.
— А я? — Юрик Устьянцев в то же время не упускал из виду девушек за столиком.
— А ты для общества совершенный ноль. Ну, для природы ты еще так себе, есть кое-что, сына произвел. Однако заметь — сына-сироту, так что для общества ты не просто ноль, а ноль, отрицательно заряженный. Что касается женщин, то есть потенциальных невест, — ты для них просто ловушка. Свет для бабочки. Омут для окуня. Паутина для мухи.
— Чувствуется, чувствуется, товарищ Петров, бойкое журналистское перо! Жаль, нет с собой вспышки, а то можно было бы запечатлеть для потомков ваше взволнованное лицо!
— Юрик! Товарищ Устьянцев! Мое вдохновенное лицо потомки и так не забудут — род Петровых бессмертен. Запомни — бессмертен! А вот Устьянцевы, кажется, вымирают уже в нынешнем поколении…
— Между прочим, Владик, сбоку от нас, через два столика, сидят две девушки. И одна из них очень заинтересованно поглядывает на тебя.
Устьянцев не обманывал Петрова: девушка и в самом деле поглядывала на него. Больше того: поглядывая на Петрова, девушка иногда говорила что-то подруге, та оборачивалась и тоже смотрела в сторону их столика, а именно — на Петрова. Устьянцев привык к тому, что женщины всегда выделяют Петрова. Ну, а как же — высокий, спортивный… Но иногда это злило. Черт, ну что такого заманчивого они находят в длинных ногах или в длинных руках? Сам себе, конечно, Устьянцев нравился больше — пусть он маленький, но все же сложен более гармонично, пропорционально, что ли. А вот нет, хоть убей, — подавай им высоких лбов. Жердей им подавай. И они уже готовы. Уже поглядывают. Пересматриваются. Пересмеиваются.
— А, да черт с ними! — махнул рукой Петров. — Надоели.
А вот этого, таких жестов, такой легкости, Устьянцев позволить себе не мог. Не получалось. Женщины завораживали его. И хотя он знал, что Петрова они тоже завораживают, однако знал и другое: Петров позволял себе некоторую небрежность по отношению к ним, легкое поддразнивание и даже временами легкое презрение, — и ему все сходило с рук. Больше того — тем сильней он привлекал к себе внимание.
— Не скажи, Владик, — возразил Юрик Устьянцев. — Одна из них очень даже хороша.
— Которая? — Петров обернулся и небрежно посмотрел на девушек. Обе они сразу опустили глаза.
— А вот та, с косичками, как с нимбом, вокруг головы. С голубым шарфом на шее.
— Уже присмотрел себе поменьше? — усмехнулся Петров.
— При чем тут поменьше? — обидчиво протянул Устьянцев. Условно обидчиво, конечно.
— А при том, что поменьше — она и в самом деле ничего. А вон та, с длинным носом, она, конечно, мне?
— Не говори пошлости, товарищ Петров. Ты же мастер живого великорусского слова! Они обе съедают взглядом тебя.
— Выбирай любую, но про ранжир не забывай. Так, что ли? — усмехнулся Петров. — Ладно, чего не сделаешь для друга… — Он поманил пальцем Клаву-Клавдию.
На этот раз роскошная эта женщина не заставила себя ждать. А чего? Эти два парня определенно нравились ей. Даже если они не журналисты, а трепачи, — все равно. Хорошего человека, который не жаден на деньги, его за версту видно.
— Клавочка, — спросил Петров, — надеюсь, в вашем заведении найдется бутылка холодного шампанского?
— Шампанское найдется, — кивнула Клава-Клавдия, — а вот насчет холодного — не знаю, ребята.
— Понимаете, двум нашим давним подругам, актрисам кино, очень душно, по-моему. Угостите их холодным шампанским. Разумеется, за наш счет.
— Актрисы кино? Где? — удивилась Клава-Клавдия.
Петров кивнул на столик, где сидели девушки. Они как будто чувствовали, что разговор идет о них. Как-то притихли, присмирели.
— А, эти… — понимающе протянула Клава-Клавдия. — Значит, так, ребята, бутылку шампанского этим девочкам за ваш счет?
— Так, Клавдюша, — согласился Петров.
Клава-Клавдия не усмехнулась, но некое подобие усмешки коснулось ее губ. Впрочем, она ребят не осуждала. Она все понимала. Она знала жизнь.
Потом шло время, они как будто продолжали вести разговор, на самом деле Юрик комментировал события:
— Та-ак… подошла к ним… немного удивлены… удивлены не на шутку… а как хороши обе, ах, хороши… та-ак… та из них, с косичками, смотрит сюда, вот и вторая…
На этом месте Юрик не выдержал, широко улыбнулся им навстречу, помахал рукой.
— Но что это… Владик, они мотают головой… они не берут… они не хотят… Все, мы пригвождены к позорному столбу… Клавдюша несет бутылку обратно… спокойно, Владик, без эмоций…
— Ребята, девочкам не жарко. Температура, сказали, вполне сносная. — Клава-Клавдия улыбнулась им как своим, без издевки. — И вообще, сказали, они от мужчин подарков не принимают.
— То есть шампанское не принимают? — Петров обернулся, посмотрел на девушек внимательным, заинтересованным взглядом. Девушки, конечно, опустили глаза. — А нельзя ли их, Клавочка, в таком случае пригласить к нам? Знаменитый журналист, ас фоторепортажа Юрий Устьянцев празднует сегодня очередной юбилей. Где же почитатели таланта? Где девушки, которые поздравят юбиляра? Пригласите их, Клавдюша, к нам. Как представителей народа!
И вдруг — надо же! — опять отказ: Клава-Клавдия вернулась к ним ни с чем.
— За стол к мужчинам, сказали, они не подсаживаются. Просят извинить, но таким манерам их не учили.
— Чему их вообще учили? — Петров почувствовал, ситуация начинает интересовать его всерьез. — Ладно, придется пускать в ход дальнобойную артиллерию. Выводить из засады резервные полки. Вы свободны, Клавочка. Во всяком случае — пока.
Когда Клава-Клавдия оставила их одних, Петров сказал Устьянцеву:
— Ну, я пошел, старик?
— Иди, Владик. Ни пуха ни пера!
— К черту!
Впрочем, прощались они так торжественно совершенно напрасно. Владик подошел к ним и произнес краткую заповедную речь: «Девушки, вы не пьете шампанского, вы не подсаживаетесь к мужчинам. Добрый вечер! Но у вас за столиком два свободных места, нельзя ли составить вам компанию? Дело в том, что у моего друга сегодня…»
— Пожалуйста, садитесь. Любой человек имеет право занять свободное место. — Это все сказала та, с косичками, уложенными в виде нимба вокруг головы. С голубым шарфиком на шее.
— И мы не помешаем вам? — Петров, говоря откровенно, не ожидал, что девушки так быстро уступят: готовил себя к длительной осаде вражеской крепости.
— А это будет зависеть от вас.
— Спасибо. Кстати, меня зовут Владислав. Моего друга Юрий. И, между прочим, у него юбилей. Десять лет работы в журнале. И кем? Королем!
— Это обозначает — главным редактором?
— Ну, какая негибкая мысль. Главные редакторы — люди с животами. С лысинами. С одышкой или с портфелем. А наш Юрик Устьянцев — король фоторепортажа и фотомонтажа. Между прочим, знакомых красивых девушек фотографирует бесплатно. Только для международных выставок.
— Простите, а вы кто? Лично вы?
— Я его подмастерье. Делаю подписи к фотографиям. Человек на побегушках.
— Ой, что-то непохоже! — девушки переглянулись и рассмеялись.
— Да, а как вас зовут? Вы не представились, девушки. Впрочем, — прервал себя Петров, — хотите, отгадаю ваши имена?
Они опять переглянулись:
— Ну что ж, попробуйте.
Петров долго смотрел в глаза девушке с косичками. Он чувствовал, имя у нее должно быть какое-то мягкое, нежное, оно должно соответствовать ее облику, светлым золоченым глазам. Например, Маша. Или Настя. Или Катя. Но Кати и Насти сейчас редкость. Может, все-таки Маша?
— Маша, — сказал он.
— Ой, нет, не угадали, — рассмеялась она, — Прохвастались. Саша меня зовут!
— Между прочим, очень близко: Саша — Маша. А потом, — нашелся Петров, — это не совсем честно. У вас полумужское имя. А я только среди женских имен отгадывал…
— Ну, хорошо. Допустим, почти угадали. А как зовут мою подругу?
Петров цепко, внимательно посмотрел в глаза второй девушке. Темные глаза и темные волосы. Удлиненный нос. Если не сказать — длинный. Губы хотя и не тонкие, но резко очерченные. Упрямый подбородок, а в глазах, странное дело, скрытая печаль. Или даже боль. Тут должно быть суровое имя. Строгое. Например, Наталья. Демоническая Наталья. Да, Наталья. Только она.
— Наталья, — сказал наконец Петров. — Если нет — рубите мне сразу голову…
— Ой, точно! — захлопала в ладоши Саша. — Знаете, мы все зовем ее так. Не Наташа, не Ната, а именно — Наталья. Как это вы угадали?
— Да есть у меня склонность к магии и волшебству. Досталась от отца и еще дальше — от деда. Дед мой, кстати, при последнем русском царе числился штатным магом, волшебником и чародеем. Воскрешал из мертвых. Усыплял злодеев. Изобретал порошок любви. Усилием воли зажигал свечи. Впрочем, пардон, мы забыли о нашем юбиляре. О товарище Устьянцеве. — Петров помахал ему рукой: мол, пересаживайся, забирай со стола торжественную снедь и неси сюда; праздник, мол, продолжим с девушками.
Вот так они тогда познакомились с девушками.
…Через полчаса с небольшим девушки стали собираться уходить.
— Да что такое? — не понимал Петров. — Товарищ Устьянцев не сделал еще ни одного снимка, а натура исчезает. Юрик, скажи им! В чем дело?
— Мальчики, — Саша достала из сумочки зеркальце и начала подкрашивать губы, — мы вас предупреждали сразу. Мы уезжаем, мальчики. Извините.
— Куда?
— В Ярославль. У нас скоро электричка.
— Но почему расставаться именно сейчас?
— Потому что нам еще нужно ехать с Савеловского на Ярославский вокзал. Вам не повезло, мальчики. Очень жаль, что мы не из Москвы. Мы уезжаем.
— А как же праздник товарища Устьянцева? Как его юбилей? И что станет с его персональной выставкой в Париже, если там не будет ваших милых мордашек?!
— Ах, Владислав, вам бы работать не в журнале, а в рекламе. У вас дар, честное слово!
— Спасибо, Саша! Но зачем же было приезжать, если вы так сразу уезжаете? Ведь мы толком даже не познакомились!
— Но мы же не затем приехали, чтобы познакомиться с вами.
— Как это? — валял дурака Петров. — Именно чтобы познакомиться с нами. Иначе зачем?
— Мы приехали, чтобы купить Наталье шубу.
— Шубу? — удивился Петров. Разговор, надо сказать, вели в основном Петров с Сашей. Устьянцев с Натальей отмалчивались. — Какую шубу?
— Обыкновенную.
— Нет, в самом деле, что за шуба? — всерьез встрепенулся Петров.
— Наталья, ты готова? — спросила Саша, хотя Наталья сидела не шелохнувшись, не смотрела в зеркальце, не красила губы и не теребила сумочку. Она была спокойна, ожидая, когда Саша закончит приводить себя в порядок. — А шуба обыкновенная, — продолжала Саша, уже для Петрова. — Искусственный мех. Производство США. Пятьсот рублей. И представьте, нет нигде. Всю Москву облазили.
— Ха! — воскликнул Петров. — Чего ж вы раньше молчали?! Да нам такую шубу достать — раз плюнуть! — Вот тут-то он и хотел добавить: «Кстати, у моей жены тоже американская!» — но вовремя сдержался, хотя это была правда: у Люсьен была именно эта шуба, бог ее знает через кого и приплыла к ним.
— Ведь врешь? — Саша оторвалась от зеркальца, с интересом взглянула на Петрова.
— Слушай, я же не ханыга. Я журналист. Моя фамилия — Петров Владислав Юрьевич. Открой любой номер нашего журнала — и что ты там увидишь? Ты увидишь там мои очерки на морально-нравственные темы. Запомни, детка: на морально-нравственные!
— Между прочим, — неожиданно подала голос Наталья, — я читала ваши очерки.
— В самом деле? — удивился Петров. — Так, проводим тест на честность. Хотя бы одно название? Название хотя бы одного очерка?
— Названия я не помню… — медленно проговорила Наталья. — Но один раз это было о мальчике… Он убежал из дома. И еще… О парне, который после армии приехал работать на Север. А его там убили…
— Так, так… — и взволнованно, и удивленно кивал головой Петров. Ведь и в самом деле не часто встретишь живого читателя, который знает, оказывается, твои очерки. — И как, понравились? — спросил он у Натальи в упор.
— Понравились. Я вообще люблю читать на такие темы. О любви, о честности, о долге, о добре. И всегда завидую журналистам — как много интересного бывает у них в жизни! Сколько встреч с прекрасными людьми!
Тут подал голос и Юрик Устьянцев:
— Так что, Саша, разве может обмануть такой человек? Сказал: купит шубу, — значит, купит.
— Нет, вы в самом деле можете достать такую шубу? — спросила серьезно Наталья у Петрова.
— Шубу? Американскую? Конечно!
— И если я вам пришлю деньги, действительно купите?
— Куплю! (А что надо было отвечать: не куплю? Да он был уверен, что все равно это ничем не кончится, застольный разговор, обычный треп, которому и значения-то придавать не нужно.) Вот, пожалуйста. — Петров вытащил из кармана авторучку и на салфетке размашистым почерком написал свой домашний адрес — Присылай деньги в любой момент — и шуба у тебя в кармане.
— Я думаю, — сказал Юрик Устьянцев, — надо это дело отметить. Торжественно, конечно.
Саша с Натальей переглянулись: обманывают их или нет?
— В конце концов, — добавил Юрик, — можете уехать и позже.
— Осталась всего одна электричка. Через час. Последняя.
— Можно и последней. Какая разница?
— Да, — первой кивнула именно Наталья, а не Саша. — Можно и последней… — И Саша кивнула в поддержку: можно, конечно, о чем разговор.
…Позже, когда ушла и последняя электричка, выхода не оставалось никакого: брать такси и ехать всем вместе к Юрику Устьянцеву в гости. Его «Анна на шее» была в очередных бегах, так что ехать можно было смело. Да и то сказать — на этот раз девушек уговаривать долго не пришлось. У них словно открылись глаза: они полностью доверились Петрову с Устьянцевым. Да и что может случиться с ними? Ничего, конечно.
Все, что нужно, взяли с собой из ресторана.
Да и не в этом главное. Главное — были вместе. Сидели на квартире у Юрика Устьянцева. Музыка. Разговоры. Свет уютной настольной лампы. Что еще нужно… Саша танцевала то с Юриком, то с Петровым. Заглядывала ему в глаза. Собственные ее глаза блистали золотом. Наталья не танцевала. Отказывалась. Она сидела в самом углу, прижавшись к серванту, откинув голову на подушку дивана. Кажется, исподволь наблюдала за Петровым. Любовалась им?
Потом, когда Петров с Сашей вышли из комнаты, взгляд у нее потух. Посерел лицом и Юрик Устьянцев. Устало провел ладонью по глазам.
— Почему ты не танцуешь? — спросил просто так, потому что не мог представить себя танцующим с Натальей: она чуть не на две головы была выше его ростом.
— Помолчим, ладно? — попросила она, закрыв глаза.
«Может, поцеловать ее? О господи, не могу…» — думал Юрик. Он злился на Петрова.
А на кухне Саша говорила Петрову:
— Я хочу быть с тобой.
— Детка, я тоже этого хочу. Но — нельзя.
Они целовались.
— Я не хочу с Устьянцевым. И потом — запомни: тебе будет плохо с Натальей. Я знаю…
— По-другому нельзя. Юрик мой друг.
И снова целовались.
— Я тебе нравлюсь?
— Ты всем нравишься.
— А тебе?
— И мне.
— Я хочу быть с тобой.
— Нет. Ты будешь с Устьянцевым. Я буду с Натальей.
— Ты ничего не знаешь. Это невозможно.
И опять целовались.
— Пойдем, — сказал Петров. — Без нас им плохо. Мы не должны их бросать. Мы же люди…
— Какой ты противный!
Петров рассмеялся.
— Ну, чего ты смеешься? — спросила Саша, и в глазах ее нешуточно заблестели слезы.
— Пойдем, пойдем, — потянул ее за собой Петров.
Когда они вернулись, Юрик Устьянцев, мастер фотопортрета, цепким взглядом окинул их с ног до головы. Он как бы оценивал натуру. Прикидывал, в каком ракурсе запечатлеть ее на пленке, чтобы раз и навсегда высветить сущность человека. Что такое сущность человека? Это правда о нем. Вот правду и нужно создавать.
Наталья, наоборот, даже не взглянула на них. Сидела, откинувшись на подушки, полуприкрыв глаза и слушая музыку.
— Старик, ты бы хоть щелкнул нас, что ли, — потирая руки, весело проговорил Петров.
— Щелкают орехи, — мрачно ответил Юрик. — Иногда их бьют молотком. Для верности.
— Девочки, а не перетащить ли нам грязную посуду на кухню? — не меняя веселой интонации, предложил Петров. — Честное слово, время позднее, пора и отдыхать…
В который раз за этот вечер Наталья с Сашей переглянулись, но за посуду все-таки взялись. Потом на кухне зазвенела тугая струя воды…
— Старик, — сказал Петров Юрику, когда они остались одни, — стели постели. Если честно, я устал. Мне все это до смерти надоело.
— А баб у меня не надоело отбивать?
Петров подошел к Юрику Устьянцеву, усмехнулся, наклонился над ним, погладил его по маленькой, начинающей лысеть голове:
— Юрик, стели постели. Не нужно мне твое сокровище. Дарю. На память.
— Врешь? — Под рукой Петрова Юрик почувствовал себя мышонком, с которым играет не кошка — тигр. Отчего и голос его прозвучал хрипловато, когда он произнес это нагловатое: «Врешь?»
— Я сказал, она будет с тобой. Иди стели постель в другой комнате. А нам с Натальей здесь.
— Она что, отшила тебя? — Юрик Устьянцев с трудом прятал в этом саркастическом вопросе радостные нотки.
— Да, Юрик, отшила. Она сказала: «Ах, Владик, мне так нравится товарищ Устьянцев. Мне хочется взять его на руки и побаюкать. Он такой маленький, но такой великий. Я хочу стать его Музой. Отдайте мне великого Устьянцева! «Хорошо, отдаю. Передаю по рукам.
Юрик Устьянцев вывернулся из-под ладони Петрова.
— Идти стелить?
— Иди стели, Юрик, — устало кивнул Петров.
…Сидели с Натальей за столом. Молчали. Как все это надоело Петрову. Эта изначальная предопределенность. Он положил руку на плечо Натальи.
— Не надо, — передернулась она.
Как будто ее током ударило.
Петров знал и это. Усмехнулся.
— Ну, тогда я буду ложиться спать, — полусказал, полуспросил он.
— Как хотите, — ответила Наталья.
Горела настольная лампа. Не стесняясь Натальи, Петров разделся, повесил одежду на стул, лег. Лежал, закрыв глаза. Молчали.
— Ты что, так и будешь сидеть?
— А что?
— Отдыхать надо. Время позднее.
— Я могу выключить свет.
— Вот, сделай милость. Выключи, пожалуйста.
Она нажала на кнопку настольной лампы. Комнату охватил мрак. Слышали дыхание друг друга. В окно светила луна.
— Ну что, так и будешь сидеть в темноте?
— А что?
— Ложись спать.
— Нет, я пока еще до такой низости не дошла.
— Ого! — усмехнулся Петров.
— Неужели так можно? — спросила она. — В первый раз увиделись — и сразу в постель?
— А что здесь такого?
— Я о вас была гораздо лучшего мнения.
— По статьям?
— По статьям. И вообще.
— Ну вот теперь посмотри, какие мы есть. Правде нужно смотреть в глаза. И потом — разве я пристаю к тебе? Насилую?
— Нет, не пристаете. Но вы ведете себя так, как будто в этом нет ничего зазорного. Это ужасно. Это противно.
— А Саша?
— Это ее дело… Она человек легкий. Пустой. Но вы… с вашим умом, эрудицией. С вашей душой.
— Откуда ты о моей душе знаешь?
— А очерки? Сколько в них света, тепла, доброты. Я ведь не знала, что встречусь с вами. Я плакала, когда читала некоторые из них.
— Ой, врешь! — не поверил Петров, но на душе у него стало нехорошо: ему хотелось поверить ее словам, ее правде, но…
— И сегодня, когда я увидела вас… Вы такой сильный, высокий, стройный. И вдруг…
— И еще у меня жена есть. И сын. Так что полный портрет разложившегося типа.
— Зачем вы сами на себя наговариваете?
— Да нет, правда: у меня жена, сын.
— Я не об этом.
— А о чем?
— Зачем вы ведете себя так, будто вы гораздо хуже, чем на самом деле?
— На самом деле я еще хуже, чем кажусь. Мы все кривляемся и ломаемся. Нам плохо от этого, во всяком случае — не хорошо, но маховик жизни остановить нельзя. Запомни это, детка.
— Вы не такой лицемер, каким хотите представить себя.
— Я еще хуже.
— Ну вот, например, вы тактичный. Вы не лезете ко мне. Не обнимаете. Вы не тянете меня в постель.
— Это я хитрю. Все, что я делаю, я делаю с умыслом. Мне нужно войти к тебе в доверие, а потом добиться своего. Вот и вся отгадка. Я страшный человек.
— Страшные люди никогда так не открываются. Вам просто плохо. Только вот не пойму — почему?
— Мне? Плохо? Не смеши меня, девочка!
— Не нужно так говорить.
— Ладно, я буду спать. Спокойной ночи!
— Спокойной ночи.
Через некоторое время он не выдержал, спросил:
— Неужто ты всю ночь будешь сидеть за столом?
— Не знаю.
— Ну, хорошо. Когда передумаешь, разбуди. Поменяемся местами.
— Хорошо, спасибо.
— Слушай, честное слово — ты героиня. Мне нужно обязательно написать о тебе очерк. Я так и вижу броский заголовок: «Героиня нашего времени — Наталья Икс!» Где ты работаешь?
— Мы вам рассказывали.
— Ах да. Саша студентка пединститута, а ты… Так, постой, надо напрячься… Секретарь-делопроизводитель у ректора. Так?
— Да… Вот видите, все вы запомнили о нас, а наговариваете на себя.
— Это просто профессиональная память. А вот смотри-ка, интересная штука. — Петров приподнялся на локте (видно его было отчетливо, луна за окном стояла полная, яркая). — Что-то вроде социального разделения получилось. Саша, студентка, с Юриком запросто пошла, хотя, честно говоря, со мной ей хотелось. А ты, секретарша, — ни за что.
— При чем тут социальное разделение? У нас просто разные взгляды на жизнь.
— Почему?
— Этого я не знаю. Ей все просто. Легко. Я так не могу.
— У тебя папа — инвалид, мама — уборщица и семеро братьев-сестер под лавкой. Все мал мала меньше?
— Опять вы за этот свой насмешливый тон?.. Ну зачем?
— А все-таки?
— Я живу одна. Будете в Ярославле, заходите в гости. Адрес у вас есть.
— Да, но живешь ты, конечно, в общежитии? В трудных условиях? Выполняешь множество общественных, нагрузок? Например, следишь за моральным обликом студентов? Особенно студенток?
— Нет, я живу в небольшой квартире. Муж у меня военный, мы разошлись. Под Ярославлем, в совхозе, живет у меня мама.
— Она Герой Соцтруда, надаивает больше всех молока от знаменитой рекордсменки Буренки?
— Все, спите. Не переношу этот ваш ернический тон. Мне стыдно за вас.
— Ах, простите. Спокойной ночи! Верней, спокойного сторожевания!
— Спокойной ночи.
…Утром Петров проснулся оттого, что кто-то мягко прикоснулся к его плечу. Он открыл глаза. Над ним, склонившись, стояла Наталья.
— Мы уезжаем, — сказала она.
— Как уезжаете? — не сразу спросонья понял Петров. — Куда?
— Домой. В Ярославль.
— Погоди-ка. Я оденусь.
На кухне Юрик шепнул ему:
— Слушай, дай им пятерку — и пусть катятся сами. На такси.
Петров знал своего товарища хорошо, но чем люди и любопытны — они не устают удивлять друг друга. Он посмотрел на Юрика с прищуром:
— А ведь нехорошо, товарищ Устьянцев! Лень ноги размять, что ли?
— Да надоели!..
— Вчера надо было говорить это. Вечером. Перед почиванием. А, товарищ Устьянцев?
— Ладно, ладно, благородным захотел побыть… А меня вот соседи увидят. Аньке потом обязательно шепнут.
— Ничего с твоей «Анной на шее» не случится.
Когда они вышли из дома, Петров не столько понял, сколько ощутил: Наталья все время хочет остаться сзади, как бы в тени, что ли. Он подхватывал ее под руку, она смущалась, говорила:
— Ты иди, иди… Я одна хочу…
Пожав плечами, Петров обогнал всех и быстрым шагом направился к стоянке такси. Стоя с поднятой рукой, следя за дорогой, он слегка покосился в сторону, на приближающихся Юрика с Сашей и Натальей, и вдруг… И вдруг заметил, что Наталья несколько прихрамывает, как бы припадает чуть-чуть на правую ногу. «Не может быть!» — пронеслось в нем, и его окатил озноб, мурашки так и побежали по телу. «Неужели хромает?!» Он все так же следил за дорогой, но боковым зрением, так, чтобы не выдать себя и, главное, чтобы не выдать Наталью, продолжал наблюдать за ней. Как она старалась, бедная, не выказать хромоту, шла — словно все время прячась за спины Саши и Юрика, но сомнений теперь у Петрова не было.
«Слава богу, пронесло… Боже мой! — стучало не на шутку сердце у Петрова. — Как же не заметил вчера? Как проглядел, идиот? А если бы…»
Только они подошли, из-за поворота выскочило такси. В спешке стали прощаться, необязательные слова, разные обещания. Наталья не смотрела на Петрова. Прятала глаза. Петров обошел такси, наклонился к шоферу:
— Шеф, будь добр, довези девушек до Ярославского. — Он сунул ему пять рублей. — Сдачи не надо.
Высокий, стройный, Петров поднял руку: ну, до свиданья, девочки!
Наталья справилась с собой, помахала, как и Саша, на прощание рукой. Саша даже посылала воздушные поцелуи. Только непонятно кому — Юрику Устьянцеву или Петрову.
— Все, уехали! — обрадованно вздохнул Юрик. — Фу-у!..
— Уехали, — обронил Петров, с непонятной тоской в глазах глядя вслед уезжающей машине.
— Ты чего это? Уж не влюбился ли?
«Ты заметил, Юрик, — хотел он сказать, — Наталья-то ведь хромая?» Но почему-то не сказал. И правильно сделал.
Весь день у него было плохое настроение. Юрик Устьянцев ничего не понимал. У него, наоборот, настроение с каждым часом повышалось: ах, какая божественная женщина эта Саша, какая женщина!
— Да заткнись ты! — не выдержал один раз Петров. Он, как только представлял, что мог быть с Натальей…
— Завидуешь, старик? — Юрик Устьянцев сиял, как солнце.
— Да. Завидую. Только заткнись!
За несколько месяцев, что они не были здесь, привокзальный ресторан нисколько не изменился. Вот только одно странно — не видно нигде Клавы-Клавдии. Набриолиненный фиксатый официант — тот здесь, а их любимой подруги Клавдии — той нет.
— Она в отпуске, — объяснил им фиксатый официант. — Через неделю будет…
— Слушай, друг, у нас к тебе просьба, — с ходу на «ты» заговорил с ним Юрик Устьянцев. Даже Петров удивился этому. — Передай ей вот этот конверт, как только она появится.
— Там, конечно, червонцы, — осклабился официант. — Или сотенные?
— Там фотографии, — с достоинством пояснил Юрик Устьянцев. — Фотографии ее дочери.
— Разрешите взглянуть? — по-военному спросил официант.
Юрик Устьянцев пожал плечами:
— Пожалуйста.
Петрову, между прочим, тоже было любопытно взглянуть.
— Когда это ты успел? — поинтересовался он у Юрика, пока официант разворачивал пакет.
— Да успел… Что такое для профессионала отщелкать одну пленку?
— Щелкают орехи, — напомнил с улыбкой Петров.
— А? — не понял Устьянцев (он забыл о прежнем разговоре).
— Ух ты! — воскликнул официант. — Во деваха у Клавы-Клавдии. Точная копия! Ты смотри, а?!
С разных фотографий смотрела на них девочка лет десяти с совершенно круглым лицом, маленькими — бусинками — глазами и доброй, очень хорошей улыбкой, в которой просматривалась, правда, некоторая растерянность или, скорей, удивление: с чего это, мол, меня фотографируют?
— Ты что же это, специально ездил снимать ее?
— Я же обещал, старик. Слово профессионала — слово кабальеро. Значит, так, старик, — обратился он уже к официанту. — Во-первых, как тебя зовут?
— Павел.
— Значит, так, Павлуша. Клава-Клавдия обычно угощала нас вырезкой. Два таких хороших свежих куска с кровью. Салат посвежее. И международный армянский. Так? — спросил у Петрова.
— Так, — подтвердил Петров.
— Будет сделано, ребята. Ох, Клавка обрадуется! Чес-слово, ребята, сдеру с нее!
— Смотри не жадничай. Не порть ей подарок. Скажи: это подарок от знаменитых журналистов.
— Так и скажу. — Павел побежал выполнять заказ.
— Когда это ты успел все-таки? — поинтересовался Петров.
— Говорю тебе: слово профессионала… Я же обещал.
— А без дураков? Я ведь помню: это я обещал за тебя, а не ты.
— Да заскочил как-то — соку попить. Смотрю — она с дочкой. Ну и щелкнул…
— Щелкают, старик, только орехи, — снова улыбнулся Петров, но Юрик Устьянцев и на этот раз ничего не понял. Не вспомнил.
— Отдать все не мог собраться… А тут ты позвонил.
— Небось все же ездил к ней отмечаться?
— Старик? За кого ты меня принимаешь?! — И, прокашлявшись, спросил: — Ты лучше расскажи, зачем звал? Что там у тебя с Натальей?
Тут как раз подоспел Павел. Потом они сидели спокойно, разговаривали.
— Слушай, Юрик, у тебя, кажется, родственница какая-то есть? В Тюмени?
— Есть. Двоюродная сестра.
— Я слышал, твоей сестре шуба нужна? Американская?
— С чего ты взял, Владик? Мы с ней даже не переписываемся.
— Но в принципе, скажи, она может захотеть такую шубу?
— В принципе конечно. Хотя, старик, думаю, у нее норковая есть. Муж у нее. Стена Сапрыкин, золото добывает на Севере.
— Это не важно, кто у нее муж. Главное — есть у тебя сестра, которая в принципе может захотеть американскую шубу?
— В принципе — да, старик, может захотеть.
— Ну так вот, товарищ Устьянцев, гроза фоторепортеров и мастер фотомонтажа, выкладываю вам новость. Наталья из Ярославля прислала мне деньги. Пятьсот рублей. Вот, почитай. — Он протянул Юрику бланк извещения.
Юрик удивленно взглянул на Петрова, но бланк взял, повертел им перед глазами, потом начал медленно читать послание Натальи.
— Ты вслух почитай! — попросил Петров. — Хочу еще раз прослушать эту замечательную музыку.
— «Владик, дорогой! — послушно кивнул головой Устьянцев и повысил голос до патетизма. — Не знаю, вспоминаешь ли ты меня, скорей всего — нет, кто я для тебя, так, обычная знакомая, каких у тебя наверняка много. Я к тебе обращаюсь по делу, на большее не рассчитываю. Помнишь, ты говорил: для тебя ничего не стоит достать шубу из искусственного меха. Производство — США. Посылаю тебе деньги, как договаривались. Заранее благодарная — Наталья. P. S. Живу скучно. Часто вспоминаю тебя. Нашу встречу. Читаю твои очерки. Горжусь знакомством с тобой. Наталья».
— Ну и как, старик? — улыбнулся Петров. — Каков слог? Каково содержание?
— Слушай, а обо мне ни слова. О Саше тоже молчок.
— Да при чем здесь ты и Саша? Я тебе говорю — деньги прислала. Пятьсот рублей. Шубу ей, видите ли, купи! Эй, купец из Охотного ряда Владислав Петров, — нам шубу!
— Ну, это само собой, баба с приветом, — согласился Юрик.
— Нет, как тебе это нравится: на домашний адрес присылает деньги — да еще с таким посланием, а?!
— Сто раз говорил тебе: не бросайся обещаниями! Не давай телефона! Домашнего адреса! Но тебе что — у тебя душа широкая.
— Кто знал, что она всерьез?
— А женщины всегда всерьез. Это нам не надо серьезности, нам лишь бы как… А им — только всерьез. Эх, старик, да мне ли тебя учить? Ты же ас в таких делах.
— Придется шубу эту ей добывать, — как бы не слушая Устьянцева, проговорил Петров.
— Да ты что, дурак? — возмутился Юрик. — Вышли деньги назад — и баста. Можешь приписать в конце: лечиться надо, если шуток не воспринимаешь.
— Да нехорошо, понимаешь. Она же верит мне. Очерки мои читает. Неудобно.
— Верит — это ее дело. А где ты шубу добудешь? Вернешь деньги — ничего страшного. Мол, извини, сейчас не до этого.
— Да есть у меня одна идея…
— Ох, я смотрю, глубоко она тебя допекла! Уж не влюбился ли ты, старик?
— Да брось, брось, — махнул рукой Петров. — А идея такая… Скажем, звонишь ты мне домой и просишь: слушай, старик, продай шубу, моей сестре в Тюмени позарез нужна. Если не добуду — все, каюк родственным связям.
— Ты чего, спятил? Какую шубу? — изумился Юрик Устьянцев.
— Ты забыл? — спросил Петров. — У моей жены как раз такая шуба. Американская.
— При чем здесь Люсьен?
— Да она давно просит другую шубу. Эта маловата. Раздобрела за последнее время.
— И ты хочешь, чтобы я купил вашу шубу?
— Гибко мыслишь, старик.
— А на какие шиши?
— Ты что, дурак? Я даю тебе деньги — ты покупаешь шубу.
— Да она же ношеная!
— Точно. Поэтому ты купишь ее не за пятьсот, а за четыреста. Кто сказал, что Наталья просит новую? И потом — шуба как новая. Так и напишу — Наталья, достал с рук. Или там в комиссионке. Она поймет — женщина.
— Да на черта тебе нужна эта катавасия? — пожал плечами Юрик.
— А мы тут сразу нескольких зайцев убьем. Во-первых, я сдержу слово. Шубу Наталья получит. Во-вторых, избавлю от шубы жену. Она мне давно голову проела: хочу другую, хочу новую. А где я ей деньги возьму? В-третьих, у нас с тобой навар будет.
— Какой навар? — не понял Юрик.
— Прислала она пятьсот, а ты купишь у нас за четыреста. Сто рублей навара.
— Постой, постой… но это же, старик, не совсем… Это же черт знает что…
— Да кого мы обманываем? Ну хорошо, можем купить шубу у жены и за пятьсот рублей. Тогда все деньги ее будут. Были у Натальи — станут у Люсьен. Только и всего. Шуба-то стоит пять сотен. Может, она и дороже стоит, бог ее знает… А так мы Люсьен внушим — поношенная все-таки, за четыреста вполне по-божески. Она согласится. Поартачится — но согласится. Поймет. Лучше четыреста и новая шуба, чем старая шуба и шиш с маслом.
— Кого обманывать собираемся, старик?
— А никого, понял?! Я сам себя обманываю — и только. Моя семья вместо пяти сотен получит четыре. Вот и все. Почему я все деньги должен отдать Люсьен? Да им хоть сколько давай — они все проглотят. И спасибо не скажут!
— Это точно, — согласился Устьянцев. — Но все равно… Казуистика тут какая-то.
— Да тебе-то что? Моя шуба, мои деньги. Тебе только и нужно: позвони Люсьен и умоли ее продать шубу для дорогой двоюродной сестры. А иначе она погибнет, замерзнет на Севере.
— Так-то оно так…
— Да ты пойми — я все рассчитал. Мы никого не обманываем, только я себя накалываю. Но это уже мое дело. Пустим сотню на карманные расходы — и все дела. Как говорится, и волки сыты, и овцы целы. Ну?!
— Да позвоню, конечно, чего мне. Есть тут, конечно, того… Но как подумаешь, и в самом деле — ты только себя накалываешь. Ведь будешь Люсьен новую покупать — к четыремстам все равно придется докладывать. Сотню, а то и две…
— Ха, докладывать! Но это уже будет официально, в открытую, заработанное! Их никуда не спрячешь. А тут сотня наша… Нам с тобой — подарок, Наталье — подарок, и Люсьен — подарок, новая шуба. Каково, а?!
— Ловко! — восхитился наконец Юрик Устьянцев, и на сердце у него, кажется, отлегло. — Эй, Павлуша! — крикнул он, щелкнув пальцами, — Павлуша, подойди, пожалуйста! Есть тут кое-что заказать поновей…
В этот вечер Петров вернулся домой поздно. Жена не спала.
Недовольно гремела посудой на кухне.
— Мне никто не звонил? — спросил Петров.
В ответ — еще большее громыхание посудой.
— И вечерней почты не было? — Петров как бы не придавал значения молчанию жены.
Люсьен, протирая посуду, резко развернулась у мойки и насмешливо взглянула на мужа, покачивая с укоризной головой.
— Ах, ах, какие взгляды! — спокойно прокомментировал Петров. Подошел к чайнику, открыл крышку: вода там была. Чиркнул спичкой, поставил чайник на газ. И вышел из кухни. Знал по опыту: больше пока разговаривать не рекомендуется.
Заглянул в комнату сына. Семилетний Виталька, тайная гордость Петрова, спал как убитый. Раскидался в постели, словно совсем маленький: одеяло сбилось в ногах, подушка вообще в стороне. Петров улыбнулся. Подложил подушку под голову Витальке, прикрыл одеялом. Постоял рядом, полюбовался сыном. Виталька как две капли воды был похож на отца, — отсюда все его радости и беды. Когда все было хорошо, Люсьен лелеяла сына; когда ссоры или нелады — Люсьен вымещала зло на сыне, одним видом своим (похожестью на отца) вызывавшем в ней раздражение. Ох, вырос уже Виталька… В первый класс пошел, а собранности никакой. Все в комнате разбросано. Одежда. Инструмент. На столе — в беспорядке книги и тетради. Единственное, что в идеальном порядке, — расставленные шахматы на маленьком столике. Петров еще раз улыбнулся, потеребил голову сына, взъерошил ему волосы. Ждал, видно, отца. Расставил шахматы и ждал. Это у них было заведено с тех пор, как он выучил сына играть в шахматы (с четырех с половиной лет), — каждый вечер по одной, а то и по две партии. Но сегодня не дождался. Сегодня папка загулял. Сегодня у папки важные дела.
Вернувшись на кухню, Петров отключил газ, — чайник вовсю кипел, но Люсьен делала вид, что ничего не замечает. Она вообще не замечала мужа. Он сейчас не числился в списке ее знакомых. А что? Он там шляется бог знает где, а она должна… Да плевать она хотела на него!
Петров налил себе чаю в большую пол-литровую кружку, насыпал побольше сахара, устроился за столом как ни в чем не бывало, смакуя каждый глоток.
— Не напоили тебя там! — не выдержала Люсьен.
— Между прочим, — спокойно произнес Петров, — у меня для тебя новости.
— Знаю я твои новости, за версту несет.
— Так вот, новости такие, — продолжал Петров. — Если тебе, конечно, интересно…
— Ничего мне от тебя не интересно!
— Да? А я думал, новая шуба тебя заинтересует, — небрежно обронил Петров.
— Какая еще шуба? — с подозрением, на всякий случай саркастически усмехнувшись, спросила Люсьен, но все тело ее, незаметно для нее самой, сразу напряглось, подалось вперед. Она присела на стул, напротив мужа, — по другую сторону стола.
— Юрик сегодня говорил: может достать отличную шубу. Спрашивал: нужна? Я сказал: нужна.
— На какие шиши?
— Ну, это уже другой вопрос. Главное решить: нужна тебе новая шуба или нет?
— А ты будто сам не знаешь?
— Да ведь у тебя есть шуба. Неплохая, кстати.
— Ну да, неплохая! Тянет в плечах и в бедрах по швам трещит. Мала давно, а ты все делаешь вид, что нормальная. Другой давно бы купил жене новую…
— Вот я Юрику и ответил: нужна.
— А деньги?
— А что деньги? — пожал плечами Петров и, кстати, пользуясь моментом, спросил: — У тебя к чаю ничего не найдется? Торта там или кекса?
— Ты приносил домой торт? Вспомни, когда это было в последний раз?
— Ну, нет, — значит, нет. Ладно. Обойдемся. — Он продолжал с удовольствием делать глоток за глотком, обжигаясь, но и не думая взять блюдце.
— Ну, а деньги? — Люсьен теперь нельзя было сбить с толку. Она хорошо помнила, о чем идет речь. О шубе.
— Деньги?
— Да, деньги?!
— Можно, например, старую шубу продать.
— Кому она нужна?
— Да она же совсем новая.
— Ну и что — новая? Покупали ее вон за сколько, а теперь сколько дадут?
— Нормально дадут. Я с Юриком говорил.
— А он что, специалист по шубам? Что-то я не слышала раньше.
— Специалист не специалист, а ищет для своей сестры как раз такую шубу, как у тебя.
— Уж прям именно такую? — усмехнулась недоверчиво Люсьен.
— Сестра написала: только американскую. Как у тебя. И размер подходит. Дело теперь в цене.
— Он что, у нас хочет купить? — недоверчиво продолжала жена.
— Если ты, конечно, не против.
— А я потом без шубы останусь?
— Почему? Поставишь Юрику условие: эту продаю, но чтобы к зиме достал мне другую — новую!
— Гм… И за сколько он хочет купить?
— За четыреста.
— Ой, много!
— А чего много? Да я бы с такого крохобора, как Юрик Устьянцев, все пять сотен содрал. Уж во всяком случае — четыре с половиной точно. Знаешь, как он к одной невесте в гости ходил?
— Как? — искренне заинтересовалась Люсьен.
— Можно, спрашивает, к вам в гости прийти? Можно, конечно. И вот приходит наш жених: вместо цветов четвертинку водки принес и сто граммов колбасы. Аккуратно так завернутую в бумагу.
— Ой!.. — рассмеялась громко Люсьен, всплеснув руками. — Да что это он? Ну, нет денег, уж лучше бы правда цветы купил, чем… Ой, не могу! Уморил! — смеялась Люсьен.
Ох, забылась уж она, отошла; простила мужу поздний приход.
— Так что четыре сотни с него — это еще по-божески. На твоем месте я бы с него четыреста пятьдесят запросил.
— Нет, нехорошо, — Люсьен, кажется, даже руками замахала. Она новая пятьсот стоила. А сейчас… Четыреста и то много.
— За меньшее я не отдам, — набычился Петров.
— Ну ладно, ладно, — поспешила с согласием жена. — Только не передумает ли Юрик?
— Я ему передумаю! — Петров вытянул над столом кулак и с силой сжал его. — Видела? Вот так! Коли не хочешь, незачем людям голову морочить.
— Это конечно… Ой, скорей бы! Он когда позвонит? Прямо загорелось что-то внутри. Терпения не хватает.
— Завтра позвонит. Только ты смотри — держись с ним строго. Если не пообещает новую шубу — все, мол, разговор окончен. И чтоб четыреста рублей не меньше. Поняла?
— Ой, ну конечно, за кого ты меня принимаешь?
…Это была одна из самых мирных и счастливых ночей супругов Петровых. Опали крепко, сладко, обнявшись даже во сне.
На другой день позвонил Юрик Устьянцев.
— Иди, тебя, — позвал Петров жену. Юрику он буркнул в трубку: «Старик, все в порядке. Действуй…»
— Здравствуй, Юра! — Голос у Люсьен немного поигрывал, чувствовалась в нем свежесть и доброта. Доброта и полнота жизненных ощущений!
— Здравствуй, Люсьен! Давненько не виделись. Как Виталька?
— Представляешь, вчера вернулся из школы: «Мама, мне кол поставили!» Я руками всплеснула: «Кол? За что?!» А чего, говорит, такого, Кольке Петуху, это Петухову, на уроке пулькой в глаз закатал… Я так и ахнула!
— В отца, в отца разбойник растет…
— Ой, не говори. Юра. Если дальше так будет, не знаю, что и делать.
— Ты парня против натуры не ломай. Вон и своего даже бил иногда, а что толку? Гены у него в мать, гены не исправишь.
— Но не смотреть же сквозь пальцы? Ты что, Юра?
— А ты Петухова знаешь этого? Может, он заслужил, чтоб ему оба глаза выбили.
— Петухов то? Ой, Юра, не говори! — рассмеялась Люсьен. — Это такой разбойник… Честное слово первый класс, а уж видно — разбойник! Держит весь класс в страхе.
— Во, видишь! — воодушевился Юрик. — Виталька знал, в кого метил. Да я бы этому Петухову… ух он у меня! Пожми ему руку!
— Кому?
— Витальке, конечно.
— А вот приезжай в гости сам пожмешь.
— Ловлю на слове. Вот хоть сегодня — возьму и приеду. Давно собирался.
— Приезжай, Юра!
— Кстати, Люсьен, говорят, ты шубу продаешь? Выручай. Если не ты, быть мне заживо зарезанным…
— Ой ли?!
— Честное слово. Сестра написала: Юра, что хочешь, вынь и положь мне шубу. Американскую. Вот как у тебя.
— Да что это все за ней носятся? Она уж из моды выходит…
— Это в Москве. В Москве — да, выходит. А где-нибудь в Ярославле или в Тюмени — там самый шик.
— Ой, Юра, даже не знаю. Она ведь не новая…
— Еще лучше, Люсьен! Значит, прошла обкатку. Опробована. Выдержала испытательный срок.
— Даже не знаю, Юра…
— Выручай, Люсьен!
— Неудобно как-то… Мы ведь свои люди.
— Тем более, раз свои. Тебя что мучает-то? Цена?
— Ох, Юра, да. Она же не новая…
— Четыреста пятьдесят тебя устроит?
— Да ты что?! От силы четыреста. Да и то — много…
— Да брось ты! Четыреста пятьдесят — и дело сделано. Деньги-то не мои — сестрины. Мне все равно сколько платить.
— Нет, Юра, четыреста. Не больше.
— Ладно, договорились. Четыреста и бутылка коньяка. С меня.
— Почему с тебя? С нас.
— Ну, хорошо. Одна — с вас, другая — с меня. И к вечеру я приезжаю в гости.
— Но при одном условии, Юра…
— Все что угодно.
— Ты мне поможешь достать новую шубу.
— То есть? — не понял Юрик Устьянцев.
— Ну, ты что? — игриво рассмеялась Люсьен. — Владик сказал мне, у тебя блат. И ты можешь легко достать. Только через некоторое время…
— Владик?!
— А что, разве у вас не было разговора? — насторожилась Люсьен.
— Да был, был, конечно… Конечно. — Юрик Устьянцев вынужденно заполнял неожиданную заминку этим «конечно», а иначе… А про себя думал: «Ну, прохвост! Зацепил! Ох, ну теперь я на крючке — трепыхайся потом. Новую шубу? Где я достану ей шубу? Он что, спятил?»
— Рублей двести — двести пятьдесят добавим — и можно новую купить, — сказала Люсьен. Есть у тебя подходящие на такую цену?
— На шестьсот — шестьсот пятьдесят? — повторил Юрик, чтоб хоть немного перевести дыхание.
— Да. На большее мы не потянем.
— Найдем. Конечно! — проникновенно заверил Юрик. — Мне главное сейчас — для сестры американскую купить. Такую, как у тебя. Вот таких теперь нигде нет. А за шестьсот — шестьсот пятьдесят мы найдем. Может, не так скоро, но найдем.
— К зиме?
— К зиме? К зиме обязательно! — а про себя считал: «Сколько до зимы? Три месяца. Это по календарю, официально. А холода могут ударить и раньше. О черт!..»
— Значит, договорились, Юра?
— Договорились, Люсьен. К вечеру я буду у вас… Владика можно на минутку?
— Сейчас, Юра. — Было слышно, как она положила трубку на полку.
Люсьен подошла к мужу:
— Иди, тебя Юра просит.
— Договорились?
— Да, все нормально! — Люсьен благодарно поцеловала Петрова в щеку. — К вечеру он приедет в гости.
— Ага, хорошо. Тогда иди и скажи ему: меня нет дома.
— Как это? — удивленно изогнула бровь Люсьен.
— А так. Скажи, вышел.
— Ну как это? Только что был дома — и нет тебя?
— А что, я не мог выйти? Пока вы разговаривали, я не мог выйти в магазин? За молоком, например? За хлебом?
— Да что ты от него прячешься?
— А ты что, не знаешь Юрика? Он же трусливый. Начнет еще юлить. Отказываться. Его надо брать за горло. Я знаю…
— Вообще-то да, — согласилась Люсьен. — А вдруг поймет, что ты дома?
— С чего это? Ты потверже говори, поуверенней.
— Ладно, хорошо. — Люсьен подошла к телефону: — Алло, Юра?
— Да, да…
— Ты знаешь, пока мы болтали, он исчез.
— Куда исчез?
— К любовнице, наверное, — рассмеялась Люсьен. — Да нет, шучу. За молоком ушел. Он с самого утра собирался.
— Анекдот знаешь? — усмехнулся Юрик Устьянцев. — Звонят мужу. Он говорит жене: «Скажи, меня нет дома». Жена отвечает в трубку: «Он говорит, его нет дома».
Люсьен расхохоталась как сумасшедшая:
— Ой, похоже, Юрик! Ты в самый корень смотришь! Но его правда нет. Ушел за молоком. Чего ему от тебя скрываться?
— И то верно, — вздохнул Юрик, подумав: «Он на меня эту шубу повесил, о чем ему теперь разговаривать?» — Ну хорошо, привет Петрову, когда вернется. А об остальном договорились. К вечеру буду у вас…
— Ждем, Юра. Смотри не передумай!
…«Даже не позвонит… Конечно, гордый… Да нет, не в этом дело. Не гордый. Ему просто все равно. Ушла? Пожалуйста! Даже удобно. Пока меня нет, наверняка с кем-нибудь еще путается. А что? Кто я ему? Сколько раз говорила себе: не так нужно делать, ох, Анька, не так… Кому хуже от этого? Кому лучше? Мне — хуже, ему — лучше. Ну, ушла. Дальше что? Думаешь, позвонит? Позовет? Прощения попросит? Как бы не так. Вон Галька с ним обходилась: чуть что — раз ему по морде! Ага! — Анна даже улыбнулась, представив, как морщится от удара Юрик, как потирает щеку, но молчит при этом, боится словом возразить. Гальке ведь что, она может это угощение запросто повторить. — А я? — продолжала думать Анна. — Как я с ним обхожусь? Да он что ни делает, я молчу. Я спокойна. Меня, видите ли, ничем не прошибешь. А в конце концов не выдерживаю. Закрываю дверь. Ухожу. И он рад, паразит. Ему только этого и надо. Чтобы одному побыть. Вздохнуть от меня. Неужто так тяжко со мной? Но почему? Ну, честно, симпатичная я? Симпатичная, знаю. И он знает. Готовлю хорошо. Чисто в квартире. Что еще? Что ему не нравится? Говорит, сплю на ходу. А Галька была — ну как бешеная. Все у нее мелькало в руках. Лучше, что ли? И потом — изменяла ему. Как хотела. А я? Да никогда в жизни. Даже не представляю, как это с другим мужиком можно. Да и зачем? Там же все одинаково. Наверняка. И главное — просто противно. Мерзость какая-то. И вот, видите ли, сплю на ходу. Да не сплю я, а просто — чего суетиться? Чего метаться? Куда спешить? Да и не могу я бегать, мчаться, не в моем характере. Эти, которые мельтешат всюду, я бы их, будь моя воля, даже не знаю, что и сделала с ними. Загоняют жизнь в тупик, высунут языки, пена у рта, — а толку? Земля-то не вертится быстрей от их беготни. Земля вертится себе спокойно…»
Анна лежала на кровати, на двух высоких подушках, подложив под голову руки. Лежала и думала. Каждый день, приходя с работы, она теперь только и делала, что лежала и думала о своей жизни, и от дум этих на сердце становилось еще тяжелей. Она никак не могла понять, в чем виновата, за что жизнь обходится с ней так жестоко и несправедливо. Разве она претендовала на Юрика, когда он был женат? Разве была по отношению к Гале нечестной? Галя сама виновата связалась с начальником, который, кстати, сразу ее бросил, как только бросил ее и Юрик, — и что плохого сделала потом Анна? Стала жить с ним? Но ведь он был один, ничей, он всегда нравился ей, а когда остался один — как она жалела его! Он ведь черный ходил, не ел, не пил, не мог представить, что ему, Устьянцеву, изменила жена. — как так? Почему? За что? В том-то и дело, что просто так. Натура у Гали такая — бесшабашная, веселая, что ей там щепетильность Юрика, его гордость, его самолюбие! Плевать! А вот Анне никогда не было наплевать. Она уважала Юрика, его работу, его сосредоточенность на фотоискусстве, она всегда интересовалась его успехами или, наоборот, вместе с ним переживала неудачи и провалы, — так чем она плоха? Почему он, живя с ней семь лет вместе, не чувствует ее родной, единственно нужной? Она знает: не чувствует. Может, она навязчивая? Может, порок в ней какой-то, который она сама не замечает? Ну, какой, например? Какой?
Анна лежала, думала, поворачивалась со спины на бок, снова думала. И ни до каких отгадок в своей жизни додуматься не могла. Знала только: сколько ни лежи так, сколько ни думай, ничего не изменится. Юра никогда не позвонит, не позовет. Он гордый. А она не может без него. Не то что не может без него, не может не заботиться о нем. Она бы с радостью заботилась о ком-нибудь другом, близком, родном, но не было никого другого. Был один только Юрик. Первый и последний ее мужчина. И ни с кем другим она себя не представляла. Больше того, она ведь и жизнь свою — сама не заметила как — посвятила ему. Окончила институт, предложили учиться в аспирантуре. А как она могла учиться очно, у ней ведь Юра появился? Галя изменила ему, он почернел, Анна жалела его, а Галю презирала, нельзя так поступать, и что за интерес такой — изменять, зачем, глупость какая-то, сколько ни думай, ни за что не поймешь, почему надо изменять человеку, который близкий тебе и родной, который страшно переживает, мучается; Анна возненавидела подругу, когда увидела, до чего дошел Юрик, он делом занимался, ведь в фотоискусстве, а тут пал духом, его даже из журнала хотели уволить, хорошо, Анна рядом оказалась, она стирала ему, готовила еду, гладила руки, успокаивала, укладывала спать, как маленького, а он ничего не замечал, не обращал внимания на Анну; ей и не надо было ничего, просто она не могла смотреть, как человек мучается, как ему худо. Она попробовала работать и учиться в аспирантуре вечером, но тогда Юрик оставался совсем без присмотра, она отказалась от аспирантуры, ходила только на работу, работа интересная, только чересчур отвлекала от Юрика, однажды в Ветеринарной академии, когда она, ассистентка профессора Вологжанина, по ошибке заразила подопытных кроликов чумой, ее чуть не лишили места, больше таких ошибок не было, но Анна потеряла искренний интерес к работе, выполняла все скрупулезно, но машинально, душа ее и мысли были заполнены Юрой, она не знала и не понимала, почему так получилось. Не знала. Не понимала. Но не могла жить, чтобы не думать о нем. Не заботиться.
И вот так продолжалось уже семь лет.
Семь лет то они вместе, то она уходит к себе, потом опять возвращается. Она не может по-другому. Не может не возвращаться. Душа переворачивается без него. Без него пусто. Голо. И бессмысленно.
Вот какой день она одна? Седьмой… И что? Кому плохо? Юре? Да нет же, ей плохо. Хоть месяц лежи, хоть год — тебе плохо, а ему нет. Ему мало дела, что с тобой. И если ты не встанешь и не пойдешь к нему, так будет продолжаться вечно. Но нельзя же опять идти с повинной… Где гордость? Где принципиальность? Где честь?
Через полчаса Анна стояла у дверей его квартиры. Нажала на звонок.
Он открыл сразу, как будто только и ждал, когда она придет.
Неужели все-таки ждал?
— А-а… ты, — протянул он. — Ну, входи. Мне некогда.
Он не сказал даже «здравствуй»; хотя бы для вида улыбнулся: мол, я рад, рад, проходи, — нет, ничего… А ведь неделю не виделись.
— Здравствуй, — сказала Анна.
Она медленно вошла, стояла, прижавшись спиной к двери. Сердце у нее стучало, как загнанное.
— Ну, чего стоишь? Раздевайся. Я тороплюсь.
— Юрик, ты ел? — неожиданно спросила она, хотя еще за секунду до этого не знала, что первое, о чем спросит, будет именно это: «Юрик, ты ел?»
— Какой там ел! — Он схватил обувную щетку, начал чистить туфли. — Говорю тебе — тороплюсь.
— А куда, Юрик?
— Да надо мне. К Петровым в гости иду.
— К Владику и Люсе?
— К ним, к кому еще.
— А-а… — протянула она. — Ой, счастливый ты! В гости ходишь! — А сама продолжала стоять у двери, не проходила, не снимала плащ.
— Да по делу иду. Чтоб оно… Ты вот что — вымой-ка пол. Грязи накопилось — черт ногу сломит.
— Хорошо. Ждал меня? — улыбнулась Анна улыбкой, в которой было столько душевной легкости и света, что, если бы Юрик взглянул на нее сейчас повнимательней, он бы поразился: как хорошо, как красиво в этот момент ее лицо! Ее глаза! Глаза, полные боли, любви и мягкой укоризны…
— Ждал, ждал! — Юрик бросил щетку в ящик. Туда же бросил бархотку, которой навел зеркальный блеск на туфли.
— Возьми меня с собой, — сказала Анна тихо.
— Что? — Он поднял на нее в удивлении глаза. — Не смеши меня! Я по делу. Ты будешь только мешать.
— Я не буду мешать, Юра, — так же тихо продолжала она. — Я так хочу побыть у кого-нибудь в гостях с тобой.
— Научись сначала вести себя. А то ишь — пропала на неделю, а теперь: хочу в гости. В общем — я побежал. Не забудь помыть полы.
— Хорошо, не забуду. — Она потянулась к нему, хотела чмокнуть на прощание в щеку.
— Ну, только без этого… — поморщился он. — Все, побежал! — Он мельком окинул ее взглядом: — О господи, ты еще больше растолстела!
— Нет, Юра, я похудела. Честное слово!
— Ладно, побежал.
Он хлопнул дверью. Она стояла с авоськой в руках, из которой торчали усики моркови и свеклы. Вот, вернулась. Как хотелось заплакать…
Гостей Петровы принимали всегда на кухне. По единственной причине — кухня была гордостью их квартиры, ее изюминкой. Петров увлекался поделками из дерева, всю мебель на кухне он сделал собственными руками. И какую мебель! Дело не в шикарности, не в богатстве, а в оригинальности. По своей конструкции стол, конечно, был как стол, но с одной особенностью: ножки его, сделанные крест-накрест, были намертво прикреплены к полу. Это придавало ему устойчивость, особенно важную, когда любое пиршество входило в зенит, тем более — когда клонилось к закату. В каждой современной семье хорошо знают это бедствие: как только начинается разгар веселья, так легкий модерновый стол обязательно клонится долу, а то и вовсе опрокидывается. Кроме того, не только стол, но и лавки, стоящие с трех сторон вокруг стола, тоже были прикреплены к полу; сделанные из той же крепкой, широкой, гладко тесанной березовой доски, лавки, как ни странно, были чрезвычайно удобны, устойчивы (это уж разумеется) и в случае необходимости могли вместить на себе прорву народа. И это еще не все. Стены на кухне — на три четверти высоты — были обиты той же гладко тесаной березой. И на стенах этих — как бы в беспорядке, но в действительности с тонким вкусом — то там, то сям на специальных ажурных цепях — на цепях, а не на цепочках — висели струганные поверху, но не тронутые по торцам опять же березовые полки. А на полках — и самовары, и крынки, и чугунки, и модерновые витые бутылки, и иконы, и пустые ярко-красочные сигаретные пачки, и бог его знает что еще — все притягивающее глаз, удивляющее его, завораживающее. Но и это не все. Не только дело в березе и не только в том, что сделано все добротно и собственными руками. Дело в колорите. В цветовой и световой игре. По поверхности стола, лавок и полок Петров прошелся выжигателем, за ним с детства замечалось пристрастие к художественности, то он увлекался выпиливанием лобзиком, то выжиганием по дереву, то разными поделками из коренья, и вот теперь, то ли вспомнив детские увлечения, то ли просто в очередной раз проявив себя художественной натурой, Петров сделал прекрасный обжиг березы, причем не какие-нибудь там простые линии или бессмысленные узоры, — он нанес на дерево картины. Не картинки — именно картины. На столе, например, была выжжена композиция по Рериху. Выходец с Урала, отец которого был металлургом, а дед — печником, плотником и столяром, Петров боготворил лес, обычный лес — сосна, береза, ель, ольха, — обожал девственность природы, тишину, тайну леса, гор и неба. Не все в Рерихе было близко Петрову, но там, где у него начиналась и кончалась Русь, ее голубизна и зелень, ее тайная сумрачность и обыденная одухотворенность, там у Петрова, при взгляде на репродукции Рериха, сжималось сердце. Вот и выжег на столе любимый сюжет… Лесная угористая чаща. Чуть ближе, на переднем плане, простенькая избушка. Даже не избушка — хижина. Временное жилье духоборца. Над сваленной на землю сосной склонился, потюкивая вострым топориком, великий подвижник и затворник Сергий Радонежский. Где-то там, за горами, за лесами, копится дух Руси, вбирает в себя великие силы, а здесь, совсем по-домашнему, рубит лес отец Сергий. И рядом с ним — вот диво дивное — горбатится огромный медведь, мирно наблюдающий за работой лесового собрата. Одного жаль — не передавала картина, исполненная огнем, а не красками, голубого колорита (что колорита — голубого царства!) оригинала Рериха. Но и так, вне цвета, огневая картина тоже производила впечатление!
На лавках и на стенах Петров также исполнил рериховские сюжеты, не столь любимые, но манящие в глубины времени, зовущие к размышлению… И все это, после того как выжег, Петров основательно проморил, береза благодатно впитала в себя мореность, загустела, налилась крепостью и внутренним жаром; под занавес Петров покрыл дерево липко-тягучим лаком, который не просто придал блеск и гладкость березе, но словно облил ее глазурью…
Представляете себе эту кухню? Представьте и дальше: вы входите (например, вместе с Юриком Устьянцевым, который наконец появляется у Петровых: «Фу-у… припоздал немного. Извините, братья-славяне!..» — и, трижды целуя Люсьен в щеки, подает ей роскошный букет гвоздик и пузатую бутылку заповедного армянского коньяка), вы входите, с вас снимают легкий французский плащ, проводят сначала в общую комнату (о, сколько книг! Сколько изящной керамической посуды! Сколько хрусталя!), потом ведут показать комнату наследника рода, комната маленькая, уютная, шведская спортивная стенка, канат, маленький столик с расставленными шахматами, тут же усердно грызет науки сын Виталька, вежливо здоровается, но косится глазом (как хочется поскорей выскочить из-за этого «ученого», так он его называет, стола!), и вот наконец вас заводят на кухню, и тут вы, конечно, теряете дар речи… Многое вы видели за свою жизнь, но такого не видели наверняка. Такой простоты, изящества, уюта, таких тонов, такого воздуха, такого колорита. Потому что кроме всего прочего с потолка, низко над столом, свешивается на длинной витой цепи красный абажур, свет которого, багрово клубясь, слившись с золоченой глазурью стен, стола и лавок, с шоколадной росписью художественного обжига, свет этого абажура придает кухне еще большую сказочность и прелесть.
Вас сажают на лавку, посреди стола дымится нарком исконный русский чугунок, пока еще прикрытый специальной крышкой. Стол конечно же отменно сервирован. Ничего лишнего, ведь тут Рерих, он не может и не должен быть загроможден, тарелки с голубой каймой и с голубыми — по донышку — витязями, серебряные вилки, серебряные ножи. И все. Здесь нет закусок. Организм требует прежде всего горячего. Это большое заблуждение — закуски. Здесь предпочитают начинать с горячего. Позже, если будет такая необходимость, можно перейти и к закускам. А какое горячее у Петровых! В Москве вы найдете такое, может, у одного из тысячи; пожалуй, у одного из десяти тысяч. Да что такое? — удивитесь вы. А вот, пожалуйста! Хозяйка приоткрывает чугунок. Душистый аромат щекочет ваши ноздри, так что у вас невольно побежали слюнки. Вы пытаетесь скрыть это (неудобно в самом деле — ведь вы воспитанные люди), и вот вам кладут в тарелку… но что это? Вам кладут обыкновенные голубцы! Однако не спешите разочаровываться. Дело в том, что для гостей у Петровых хранится особая пятилитровая банка маринованных листьев винограда (каждый год такую банку дарят Петровым армянские друзья-журналисты), и шик-то в том и заключается, что голубцы заворачиваются не в листья наскучившей всем капусты, а в виноградные листья. Вот в чем изюминка! В чем особинка! Вот откуда этот особый аромат! Эта душистая крепость и терпкость запаха! И все это называется долма.
Да, таких голубцов вы еще не пробовали в своей жизни.
Вы облизываете пальчики.
И сам собой течет прекрасный разговор…
…— Юрик, тебе завернуть шубу? Или ты сначала посмотришь ее? — Люсьен улыбается.
— Да ты что, Люсьен? Конечно, завернуть. Будто я не видел ее.
— Ну, а все-таки…
— Нет, нет, даже и смотреть не буду. — Юрик давно отдал деньги, и ему было совершенно наплевать на шубу. Пусть она хоть и вся в дырах — ему какое дело? Главное — хорошо посидеть, поговорить.
Юрик, между прочим, любил разговаривать с Люсьен, в безыскусности ее запросов и искренности тона пробивалась настоящая жизнь, которая ведь нередко рядится в заумные слова и философствующую посредственность.
— Завидую я твоей сестре, — продолжала с тихой задумчивой улыбкой Люсьен.
— Почему?
— Ну, знаешь ли, Север, что-то необычное… Представляю холод, уютный домик, печка топится… Никогда не видеть мне такой жизни.
— Попроси Владика, свозит тебя на Север.
— Ох, Владика! Сказал тоже! Да он никогда никуда не берет меня с собой.
— Творческая работа требует вдохновения. А для этого нужно одиночество, — сказал Юрик.
— Представляю, какие вы там бываете одинокие… — по-доброму усмехнулась Люсьен.
— А что, о нас, журналистах, бог знает что думают… А на самом деле кто на свете самые работяги? Мы!
— Уж лучше бы вы правда поменьше ездили, побольше дома сидели…
В минуты этого разговора Люсьен с Юриком сидели на кухне одни. Петров, как всегда вечером, играл с сыном очередную партию в шахматы. Юрик Устьянцев вообще с трудом узнавал в Петрове Петрова, когда бывал у него дома. Петров был собран, строг, суров. Сын побаивался его. Жена заискивала. Во всяком случае, когда у них все было нормально, Люсьен относилась к мужу, вот как древняя женщина относилась к хозяину дома: ловила каждое его слово, без звука выполняла все, что он ни говорил. Юрик не помнил, чтобы на глазах у чужих людей Люсьен спорила с Петровым. Вез гостей, когда они одни, — это их дело; может, они как кошка с собакой живут, — а вот на людях — образцовая семья: строгий, но справедливый муж, послушная, мягкая жена. И Петров, кстати, проповедовал образец именно такой семьи. Если в семье, говорил он, не будет культа отца, ребенок вырастет безнравственным. А именно? — спрашивал Устьянцев. (В душе он соглашался с Петровым, особенно когда вспоминал свою крикливую, взбалмошную жену Гальку; сын под ее истеричным влиянием плевал на любые слова Устьянцева.) Во-первых, перечислял Петров, ребенок, не знающий культа отца, по-настоящему не будет любить мать. Да, да! Когда он подрастет, он плюнет на нее. На ее мягкость, потворство, заискивание, на всю ее так называемую материнскую любовь. Во-вторых, не уважая отца, он не будет уважать труд. Да, да! И как следствие — безделье, нытье, сидение на шее у родителей, дворовые привычки и так далее. В-третьих, он никогда не сможет по-настоящему полюбить девочку, девушку, женщину. Да, да! Потому что он с детства будет презирать их, впитает это презрение с кровью — через отношения родителей между собой. В-четвертых, он сам никогда не сможет стать настоящим отцом. Да, да! Потому что не будет знать, что отец — это ответственность за благо в семье, за ее мир, покой. В-пятых, он и для общества вырастет потерянным человеком. Да, да! Потому что не уважающий отца, не любящий мать — бесполезная тварь на свете, — он не может творить и созидать, он может только паразитировать и пожирать. Еще? — спрашивал Петров. Достаточно! — отмахивался Устьянцев.
Было что-то в словах Петрова от правды.
Конечно, было.
Но Устьянцев не сумел привить такую философию жене. Не может привить и Анне, но по другой причине: что-то ему не очень хочется, чтобы она постоянно была рядом. Чтоб родила ему. Чтоб смотрела ему в рот. Чтоб воспевала культ Устьянцева в семье.
А почему?
А черт его знает! Ведь семь лет рядом, а что в ней? Ни рыба ни мясо. Какое-то бесконечное телесное и душевное спокойствие. Штиль. А страсти где? Где жизнь, наконец? Где?!
Выиграв у сына две партии (Петров всегда играл с ним всерьез, не подыгрывал: воспитывал в нем мужской характер) и уложив сына спать, Петров вернулся на кухню.
— О чем разговор? — Спокойный, серьезный, он сел на лавку, строгим взглядом окинул Люсьен и Устьянцева. Нет, в самом деле, Юрик никогда не мог привыкнуть к Петрову домашнему, к этому его образу уверенного в себе хозяина, главы семьи, слово которого — закон. Отсюда и некоторая его снисходительность к другим, как бы снисхождение до них — схождение олимпийского бога с вершины вниз, к смертным.
— Мы вот говорили, — слукавила Люсьен, — когда ты сможешь добавить триста рублей.
— Триста рублей?
— Да, триста рублей. И тогда Юрик достанет мне отличную доху. Правда, Юра?
— А ты что, собираешься уже уходить? Ах да, ты же спешишь… — как бы вспомнил о чем-то Петров.
— Почему? — удивилась Люсьен. — Разве ты спешишь, Юрик?
— Я провожу тебя, — сказал Петров.
— Да, вообще-то нужно идти, — развел руками Юрик. (Хотя ему до смерти не хотелось уходить — такой стол! Тут еще сидеть и сидеть, а Петров, вот гад, выпроваживает.)
— Ой, да и не посидели нисколько! — искренне опечалилась Люсьен.
— В другой раз, в другой раз…
— Когда ты наконец к нам с Анной придешь? — капризно надула губки Люсьен.
— Никогда! — ответил за Юрика Петров. — Вот женится, распишется — тогда милости просим! А так — сегодня с одной, завтра с другой… А у нас сын. Виталик. Нечего детей развращать.
— Видала, как твой муженек приглашает? — подмигнул Юрик Люсьен.
— Да это он шутит, — отмахнулась Люсьен.
— Не шучу, — твердо сказал Петров. — Когда на Анне женишься? — и строго-взыскующе взглянул на Юрика.
— Так, ладно… я пошел… Спешу, ребята… — забормотал Юрик. — Честное слово, дел невпроворот…
На прощание Люсьен троекратно расцеловалась с Юриком и вручила ему сверток с шубой:
— Пусть носит сестра на здоровье!
— Спасибо.
— Как хоть ее зовут-то?
— Кого? А-а… — сообразил Юрик. — Наталья. Ага, сестра Наталья. — Хоть тут он подколол Петрова и взглянул на него с некоторой усмешкой. Петров был непроницаем.
Зато на улице Петров высказался без обиняков:
— Ты что, идиот, другое имя придумать не мог?
— А ты что, навеки меня шубным маклером заделать хочешь? Откуда я Люсьен шубу достану?
— Да это неважно. Главное — пообещать, а там видно будет…
— Ну да, нашел дурака. Хоть бы предупредил заранее…
— Тебя предупреди — в кусты убежишь. И вообще — чего ты все время боишься?
— Врать надоело.
— Врать надоело — женись, Юрик. Семья отучает от лжи.
И ведь, главное, как говорил?! Проникновенно говорил это!
Вышел Петров вместе с Юриком, конечно, не случайно. Сейчас основное было — на почту, упаковать шубу — и чтоб ни духу о ней больше, ни слуху. Но когда они, ласково переговариваясь, подошли к почте, оказалось — она закрыта. О черт! Совсем вылетело из головы — она же до восьми вечера.
— Ладно, завтра отправишь. Вот адрес… — Петров, как ни в чем не бывало, сунул Юрику Устьянцеву бумажку.
— Да ты что, завтра?! У меня Анна дома. Что я ей про шубу скажу?
— «Анна на шее»? Откуда она взялась? Ведь не было…
— Не было. А сегодня вернулась.
— Тогда вот что. — Петров свернул на обочину дороги, поднял руку. — Быстро в «тачку» — и на Кирова, на Главпочтамт. Там до девяти, а то и до десяти. Там отправишь.
— А сам не можешь?
— А Люсьен что скажет? Куда пропали вместе?
— Ба! О жене он вспомнил…
— Ладно, не брюзжи. Держи пятерку, — Он сунул деньги Юрику в карман. Тут как раз тормознула рядом с ними машина. — Поезжай, не дури. Надо довести дело до конца.
— Всегда я за козла отпущения…
— Тебе что, в самом деле трудно? — Петров напрягся, ноздри его зло раздулись: свяжись с Юриком — всегда в последний момент норовит улизнуть.
— Да ладно, отправлю… Пошутить нельзя.
— Ну, то-то. — Петров похлопал Юрика по плечу. — Во всяком случае, спасибо, старик. За все спасибо!
— Да ладно! — Юрик Устьянцев с кислой миной сел в машину и без энтузиазма произнес: — Главпочтамт. — А когда дверь захлопнулась, добавил: — Если можно, побыстрей.
Петров, как только машина рванулась с места, помахал на прощание рукой. Он был спокоен, строен, красив. В этот момент его наверняка заприметила какая-нибудь женщина. Везет мужику, думал Юрик. Ничего особенного, а вот уродился высоким — и ты уже избранник. Проклятье…
Главпочтамт, конечно, работал. Слава богу, подумал Юрик. Вошел. Туда, сюда — десятки окон, а нужного нет. «Да у нас посылочное отделение не здесь», — объяснила одна женщина. «А где?» — насторожился Юрик. «А рядом. Как выйдете из здания, чуть пройдете, направо арка, через арку в глубину двора…» — «Понятно…» А про себя подумал: «Черт, даже здесь что-нибудь да не так… Идти куда-то… Неужто нельзя все вместе сделать? Работнички!» Вышел со своим свертком из здания. Улица кипит. Машины, прохожие. «Муравейник какой-то…» — невольно подумал Юрик. И жалко было, что так быстро вытурил его Петров из квартиры. Так сидели! Такой стол! Так хорошо с Люсьен разговаривали! И надо же — пришел: «Ты что, уходить собрался? Ах да, ты же спешишь!..» Длинная жердь! Вот бы взять да ответить: «Ну да. Спешу. Твоей девке шубу отправить надо. Она там ждет не дождется…» Так нет, пришлось встать. Идти. Он там небось сидит за столом, с Люсьен разговаривает, про себя надо мной посмеивается, армянский благодатный допивает, а я тут по подворотням ошиваюсь…»
Он и правда, когда нашел эту арку и шмыгнул в нее, почувствовал себя не совсем уверенно. Вон там, в двадцати шагах, свет, люди, машины, фары, муравейник, а здесь — темень, тишина и узенький такой, подозрительный дворик. «Что за черт! — мелькнуло у Юрика. — Может, я не туда попал?» И, как будто в подтверждение его страхов, откуда-то, непонятно откуда, вынырнули три подозрительных фигуры, у одного воротник поднят, кепочка, и вот вихляющими походками направились к Юрику.
«Так я и знал… Просто так вся эта мура не закончится. Ну, все!..»
— Ребята, — закричал он первый, — где тут посылочное отделение?
— Закурить есть?
— Не курю, ребята! — как бы весело, что ли, закричал Юрик, а у самого, почувствовал, колени задрожали. И главное — где? Да вон же в двадцати шагах — свет, люди, машины, муравейник…
— Не курит он, — хмыкнул тот, в кепочке. — Ладно, пошли.
Они прошли мимо, а Юрик стоял, крепко прижав к себе шубу, ноги у него мелко подрагивали.
Вдруг один из них обернулся — тот, в кепочке, — усмехнулся, показал ему рукой куда-то в угол двора, на разбитое крылечко:
— Вон там твое посылочное отделение! Не курит он… — И снова усмехнулся.
— Ага, — кивнул Юрик. — Спасибо, ребята… — Но веселости в голосе явно не хватало: так, пробурчал-промычал…
А поднялся на крыльцо, открыл дверь — о боже! Огромный зал, свет, люди… Что за черт, какие контрасты! И даже сам себе поверить боялся — неужто только что будто в преисподней побывал? Страх? Но откуда такой страх? Противен стал сам себе…
Устьянцев подошел к одному из окошек.
— Девушка, пальто можно отправить?
— Можно, — ответила девушка. — Вон бланк, заполняйте.
Юрик облегченно вздохнул. Можно! Он был уверен: ну, сейчас скажут — нельзя! Катись отсюда со своей шубой…
— Вы будете последняя? — спросил он у дородной, брезгливо на него взглянувшей женщины.
— Я крайняя буду… — И так это насмешливо сложила губки.
— Я за вами. — «Крайняя она… Дура ты, вот ты кто — дура крайняя!..»
Юрик Устьянцев отошел в сторону, достал бумажку с адресом, терпеливо заполнил десятки граф и пунктов. Заполнил, встал в очередь. Стоял, терпеливо вынося духоту, толкучку. Когда подошла его очередь, подал женщине бланк, положил на край шубу.
— А вы что? — спросила женщина устало. Что? — не понял Устьянцев.
— Почему шубу не обшили?
— Чем? — удивился Юрик.
— Вы что, молодой человек, только что родились на свет? Ну чем — материалом, простыней, наволочкой…
— Да нет у меня ничего. Я думал, у вас можно.
— Вообще-то можно… — смилостивилась, как показалось Юрику, женщина. — Только на сегодня у нас материал закончился. Опоздали, молодой человек.
— Да, но как же, — забормотал Юрик. — Мне обязательно надо… Куда я с шубой? Мне во что бы то ни стало надо!
— Сейчас, подождите. — Женщина подошла к широкому раструбу окна, крикнула: — Нюра! Нюра!
— Ой! — ответил из дальнего далека глухой голос.
— Нюра, у тебя наволочки не найдется? Понимаешь, молодой человек тут один…
— Ой, Игнатьевна, веришь, ни одной не осталось! И идут, и идут сегодня… Ни одной!
— Слышали? — устало спросила женщина у Устьянцева. — Ничем не могу помочь. Приходите завтра.
— Завтра я не могу.
— Ну, я не знаю, молодой человек. Вы задерживаете очередь.
— Но у вас должен быть упаковочный материал! Обязан быть! — Юрик и сам не знал, что голос у него может быть таким тонким и требовательным.
— Да, должен быть. И был. Но закончился, — терпеливо проговорила женщина. — Проходите, не мешайте работать…
Что было делать?
Юрик в бессилии сел на ближайший стул.
Женщина, которая стояла в очереди перед Юриком, уходя из зала, обсмотрела его еще раз с ног до головы с презрением. С презреньем? Но за что?!
Он сидел на стуле совершенно опустошенный.
Посидел, забрал шубу и вышел вон.
Крыльцо. Темный двор. Арка. И светлое пятно жизни — там, за аркой. А здесь… Что с ним? Почему двор этот? Шуба? Какая-то очередь?
Поплелся через двор. Ну, конечно, вон и трое те. У арки. Юрик усмехнулся.
— Эй ты, так ты куришь или нет? — небрежно спросил у него все тот же, с поднятым воротником, в кепочке.
— Ну, чего надо?! — заорал Юрик Устьянцев на ноте истерики. — Говорил же вам — не курю!
Двое — за спиной у третьего — озадаченно переглянулись. А там, за аркой, светлым окном светилась жизнь, горели огни, мчались машины, торопились люди…
— Выпить хочешь? — Вот такой был Юрику Устьянцеву следующий испытательный вопрос.
— Нет. Не хочу, — набычившись, ответил Юрик. («Может, бросить им ее, вот эту шубу? Нате, подавитесь!..»)
— Тогда дай рубль! — сказали Юрику.
— Рубль? — Устьянцев усмехнулся. — Пожалуйста! — Он порылся в кармане, достал металлический рубль.
— Молодец, не жадный. И правильно делаешь — бережешь свое здоровье. Проходи.
— Все? — спросил Юрик.
— Все, — сказали ему.
И Устьянцев пошел. Сколько он шел? Да рядом все было, вот и улица, центр города, центр столицы, главпочтамт, Юрик оглянулся. Что такое? Вон арка. Вон двор. А было ли все, что было? Не померещилось ли? Столько вокруг лилось света, мельница людей, ярое шуршание шин, гул, кипение страстей, взгляды, женщины… о боже! Вдруг подумалось: а не так ли сходят с ума? Он помотал головой: б-р-р!.. Что такое? Шуба в руках. Шуба значит, все было. Иди, Юрик. Шагай в жизнь.
Он поднял руку. Одно за другим мчались мимо такси. И все — с зелеными огоньками. Что они? Одно за другим. Мимо. Мимо.
«Ладно. Я подожду. Ничего», — решил Юрик твердо. Он не мог представить сейчас, что поедет на метро.
Наконец остановился частник. Юрик назвал адрес.
— Пятерка?
— Идет, — согласился Юрик. Ему было все равно.
Ехали без единого слова. Юрик смотрел вперед. Если бы шофер внимательно взглянул на пассажира, он бы сразу понял: это не простой человек, это Наполеон. Он едет сражаться и побеждать. К тому же, вспомнил бы шофер, он и роста небольшого… А все-таки что это с парнем?
Юрик приехал домой. Открыл дверь своим ключом.
— Что с тобой? — испуганно прошептала Анна, обхватив лицо руками.
Он огляделся по сторонам: квартира блистала чистотой. Пол сверкал. Зеркало как глянец. Юрик присел на трельяж, крепко держа в руках шубу.
— Что это? — спросила Анна.
— Это? — Он пожал плечом. Он был хмурый, сосредоточенный. — Это шуба.
— Какая шуба?
— Шуба любовницы Петрова.
Анна смотрела на него во все глаза:
— Что с тобой?
— А что со мной?
— Ты посмотри на себя. О какой любовнице Петрова ты говоришь?
— Тебе что — имя, фамилию, адрес?
— Да ничего мне не надо…
— Завтра отошлю эту проклятую шубу. Послушай, — спросил он у нее, — я тебе покупал когда-нибудь шубу?
— Нет, — отрицательно покачала она головой.
— Я куплю тебе шубу. — Он видел, она ничего не понимала, у нее были расширенные, испуганные глаза. Он почувствовал: вот сейчас, сию минуту он готов сказать ей: «Анна, выходи за меня замуж!»
Вот только скажет ли?!
II. ЯРОСЛАВСКИЕ СТРАДАНИЯ
В Ярославль Петров приехал в командировку.
Из окна гостиницы, в которой он остановился, был виден знаменитый Театр имени Волкова. И сам Волков, российский актер, стоял рядом с гостиницей. Естественно, не живой — в камне. Была середина осени; у подножия памятника всегда, в любое время дня и ночи, алели и краснели розы с гвоздиками: по всему чувствовалось, горожане искренне чтили память прославленного земляка. Перед театром, перед памятником, перед гостиницей раскинулась просторная площадь, которая отчего-то воспринималась булыжной, хотя была обычной, асфальтированной. А булыжной она воспринималась по ассоциации — все вокруг отдавало стариной, древностью; даже кинотеатр — напротив гостиницы — с бесконечными афишами современной киногалиматьи — и тот был архитектурно стар, в нем прежде наверняка было какое-нибудь Благородное собрание, купеческий клуб или что-нибудь в этом роде; не говоря уже о старинном парке, который простерся от площади во многие стороны; не говоря о древних строениях, с красивыми архитектурными излишествами, где нынче расположился городской базар; тем более не говоря о низких, не более двух этажей, каменных домах, с дверями, зовущими то вниз, в подвалы, то вверх, по всевозможным витым лестницам, явное обиталище бывших ярославских купцов, торговцев, служащих разного ранга — и где нынче уютно прижились разные кафе, закусочные, ателье и магазины.
В общем, гостиница, где устроился Петров, находилась в прекрасном месте — и по своему расположению, и по тому обзору, который открывался из окна на городские архитектурные пейзажи.
А Волга неподалеку? А прекрасные ажурные громады мостов? А затейливые пристани? А неприступные стены Спасо-Преображенского монастыря? А сам монастырь, весь его мощный, шестнадцатого века, архитектурный ансамбль? Нет, что ни говори, устроился Петров в Ярославле превосходно.
Вот и звонок, который раздался в номере Петрова, был ласково вежлив, предупредителен, именно на этот счет:
— Как устроились, Владислав Юрьевич?
— Превосходно, — искренне, бодрым тоном ответил Петров. — Просто отлично.
— Можно за вами заезжать?
— Да, пожалуйста.
Через десять минут перед входом в гостиницу с мягким шипом остановилась черная «Волга». Моложавая женщина, в узко обтягивающей бедра юбке, в таком же жакете, который покроем своим подчеркивал стройность, изящность и деловитость хозяйки, вышла из машины (Петров видел все это в окно) и взглянула наверх, как бы решая: подниматься или подождать товарища Петрова здесь, внизу? Петров решил не утруждать Елену Васильевну, накинул пиджак, подхватил «дипломат» и вышел из номера. Где-то между первым и вторым этажом они встретились с Еленой Васильевной на лестнице, улыбнулись друг другу — Петров открыто, искренне, Елена Васильевна — приветливо, но несколько официально, конечно.
— А я уж решила… — но Петров еще раз улыбнулся ей.
— Ничего, ничего… Я увидел — вы подъехали, пошел вам навстречу.
В машине Петров в первую очередь поздоровался с водителем, тот вежливо кивнул в ответ. Петров никогда ни с кем не панибратничал, но и ни на кого не смотрел свысока, — это была даже не выучка, это жило в крови. И люди относились к нему соответственно — с уважением, без похлопывания по плечу, но и без излишней скованности. Это относилось как к большому начальству, так и к простой горничной или уборщице в номере. Высокого роста, с открытым лицом, подтянутый, стройный, в командировках — всегда в джинсах и темно-коричневом замшевом пиджаке, с «дипломатом» в руках, Петров на всех производил одинаково хорошее впечатление. При этом он вызывал в людях доверие — тоже немаловажная черта при работе Петрова. Человека он обычно выслушивал внимательно, до конца, никогда не перебивал и не подталкивал к излишней откровенности; привыкнув к Петрову, к его мягким деликатным манерам, которые иногда окрашивались легкой и необидной иронией, человек сам все рассказывал о себе, делился иной раз такой сокровенностью, что позже невольно стыдился обнаженности своих тайн.
А вот тайнами людскими Петров иногда злоупотреблял. То есть пользовался ими. Но — во имя искусства. Ибо искусство, считал Петров, это когда тайна одного открывается для всех. Открой в человеке тайну, но так, чтобы она была интересна другим, — и ты художник.
А Петров хотел быть художником. Он был журналистом, но мечтал стать художником.
Ведь художник — единственный человек, побеждающий время.
Так думал Петров.
Когда они приехали к начальству, разговор состоялся короткий, деловой, с пользой для обеих сторон.
— Не буду скрывать, — сказал Петрову собеседник, — нам очень лестно, что всесоюзный журнал, который вы представляете, обратил внимание на наш опыт. Да, у нас по этому вопросу дела действительно обстоят несколько лучше, чем где-либо в республике. От всей души желаю вам удачи в поисках и подборе материала. По всем вопросам вашим помощником и гидом будет Елена Васильевна. Надеюсь, вы уже познакомились?
— Да, конечно, — кивнул Петров. Кивнул важно, с достоинством.
— Ну что ж, прекрасно! Можете приступать к работе. В случае необходимости — прошу не стесняться, обращаться лично ко мне.
— Спасибо. — Петров крепко пожал протянутую руку.
На этом беседа закончилась, Петров с Еленой Васильевной вышли из просторного кабинета.
— С чего начнем? — деловито поинтересовалась Елена Васильевна.
Петров обратил внимание, как неестественно, напряженно чувствовала себя Елена Васильевна в кабинете. Боится, подумал Петров. Почему они всегда боятся начальства? Было немного обидно за эту стройную, изящную, полную собственного достоинства женщину.
— Познакомьте меня, пожалуйста, с каким-нибудь инспектором по делам несовершеннолетних, — самым дружеским тоном произнес Петров.
— Я уже думала по этому вопросу. Инспектор Лихачева вам подойдет? Лучший инспектор области. Искренне рекомендую!
— А нет ли у нас такого инспектора… ну, скажем, экспериментатора? Или которого чаще других ругают — за срывы в работе, за всякие там идеи, прожектерство?
— Как же, есть. Бобров. Виновата — старший лейтенант Бобров Василий Лукич.
— Так, так… — обрадовался Петров. — Нельзя ли с ним познакомиться?
— К сожалению, — развела руками Елена Васильевна, — вам не повезло. Он в отпуске.
— Жаль, — огорчился Петров. — Ну, а еще кто-нибудь вроде Боброва?
— Нет, такой у нас один. Такого нам одного хватает, чтоб голова от него шла кругом. Впрочем, простите, человек он, конечно, интересный, хороший. Но — неугомонный. Со срывами, как вы правильно выразились.
— А в чем срывы?
— Да он может, например, ради эксперимента переодеться в гражданское (он на вид совсем мальчишка) и пойти вместе с подшефными по улицам.
— В самом деле? — искренне удивился Петров.
— Конечно. Подходят к кому попало, задираются. А рядим, представляете, Бобров!
— Гм, любопытно, — все больше заинтересовывался Петров.
— Теперь вопрос — для чего он это делает? Сколько раз вызывали его, внушения делали, выговоры давали. А он за свое. И знаете, что он говорит, на чем настаивает?
— На чем?
— На том, что в хулиганстве не хулиганы виноваты, а добропорядочные граждане. Добропорядочные с виду, но с отсутствием всякого гражданского и человеческого мужества. Редко кто из людей отваживается противостоять хулиганам, бороться за свое достоинство. Большинство — сразу пасуют. Хулиганы — стихийно организованный народ, организованность их неосознанная, она — в наглости, в хамстве, во взаимной поддержке. Я, говорит Бобров, изучил психологию хулигана. Он — наглец, но потворствуют ему те, к кому он пристает. Нужно не хулиганов перевоспитывать, а воспитывать в людях человеческое достоинство, мужество, смелость, гражданскую зрелость.
— Мысли любопытные, — произнес Петров.
— Мысли — да, любопытные. А методы? Методы, которыми Бобров достигает своих выводов? Простите меня, но это уже крайности — инспектору выходить на улицу с хулиганами!
— За это и снять, наверное, могут.
— И это было. И снимали его. И разжаловали один раз. А потом жизнь берет свое. В районе хулиганов пруд пруди. Как только Боброва убираем, в районе бог знает что творится. Поставим на место — тишина. Только опять какие нибудь фокусы начинаются…
— Да, интересный человек. Он когда, Елена Васильевна, из отпуска возвращается?
— Только неделя, как ушел. Так что не скоро…
— Ну что ж, — сказал Петров. — Поедем для начала к лучшему инспектору области. К Лихачевой, так, кажется?
— У вас прекрасная память, — улыбнулась как будто с облегчением Елена Васильевна.
— Профессионализм, — небрежно обронил Петров. Хотя ему всегда нравилось, когда другие люди восхищались его памятью.
Вышли из здания, сели в машину.
— К Лихачевой, — скомандовала Елена Васильевна.
Шофер кивнул. Вероятно, эта Лихачева была отработанным номером. Небось всех журналистов к ней возят. Петров заранее обреченно махнул рукой, но поехать согласился — надо же с чего-то начинать, за что-то зацепиться.
Задание у него было — написать очерк о хулигане, который исправился. О матером хулигане. Сделать что-нибудь вроде «Исповеди бывшего хулигана». Чтоб пронять читателя до печенок. «По всей стране ширится кампания борьбы с хулиганством, — сказал на очередной летучке главный редактор журнала. — Ответственные товарищи проанализировали ситуацию. Оказалось, дела по исправлению хулиганов очень хорошо идут у наших соседей в Ярославской области. Предлагаю отделу коммунистического воспитания срочно направить корреспондента в Ярославль. Очерк нужен заразительный, яркий. Мы ведь начинаем первые!»
Так Петров оказался в Ярославле.
…Лихачева, конечно, сидела на месте, в своем кабинете, в парадной лейтенантской форме, которая, кстати, очень шла ей, при всех знаках отличия, с орденом «Знак Почета» на груди, приветливая, женственная, краснеющая при пристальном взгляде на нее. Впрочем, и не такие, как Лихачева, краснели, когда на них обращал внимание Петров. Избалованный ими, Петров относился к слабому полу несколько снисходительно, иногда — даже с легким презрением, чем еще больше нравился женщинам. Ну, эти парадоксы, как говорится, давно известны.
Петров слушал Лихачеву внимательно, делая вид, что подробно вникает в ее рассказ, на самом деле для себя он сразу сделал вывод: не то… Для яркого, самобытного очерка ему нужен был материал необычный, главным героем должна быть не эта вот милая, краснеющая женщина, хотя и лейтенант, хотя и с заслугами, а какой-нибудь взбалмошный Бобров, идущий вместе с хулиганами по улицам Ярославля… Вот, черт, не повезло в самом деле, что Бобров этот в отпуске!..
— А скажите, Валентина, как вы относитесь к опыту вашего коллеги старшего лейтенанта Боброва? — спросил словно совсем невпопад Петров.
Лихачева невольно переглянулась с Еленой Васильевной.
— Дело в том, что я начинала работу помощником Василия Лукича. Как же я могу относиться к нему? Конечно, с уважением.
— Нет, не к нему лично, а к его опыту работы? — настаивал Петров.
— Мне трудно, конечно, ответить на этот вопрос. Верней, скажу так. — Валентина Лихачева сделала глубокий вдох, как бы готовя себя к затяжному нырку в воду. — У Василия Лукича натура горячая, и он верит, что должен и может сам, лично повлиять на подшефных. Он сугубый индивидуалист. А я стою на других позициях. Я за коллективный метод работы с подшефными.
— А именно?
— Ну, я вам рассказывала. Вот план моего района. Смотрите, — Лихачева подошла к стене, на которой висела карта, взяла указку. — Красными кружочками, — она нацелилась указкой, — у меня отмечены дома, где живут подшефные. Как видите, их немало. Что я сделала? К каждому подшефному у меня прикреплен шеф — в большинстве своем это студенты педагогического института.
— Студенты или студентки?
— Студентки. Они охотней дружат с нами. Ребята под всякими предлогами стараются улизнуть от нас…
— Почему? Вы не считаете, что здесь тоже скрыта какая-то проблема?
— Нет, не считаю. — Лихачева непокорно взглянула на Петрова, и лицо ее залилось густой краской. — Девочки, верней — девушки оказывают на подшефных более благотворное влияние. Они мягче, сердечней.
— Вы думаете, хулигану, чтобы он исправился, нужна обязательно сердобольная тетушка?
— Не хулигану, а подшефному подростку, и не сердобольная тетушка, а сердечный, неравнодушный человек. Самое главное — неравнодушный, честный. Вот что я думаю! — Ого, какой у Валентины Лихачевой был сейчас горячий, непримиримый взгляд! Петров искренне залюбовался ею.
— Вы не сердитесь на меня, — улыбнулся Петров, как бы извиняясь перед ней, — я, может, специально говорю, что не только с вашими подшефными, как вы говорите, но и вообще друг с другом люди должны быть сердечными, мягкими, неравнодушными.
— Ох! — рассмеялась неожиданно Лихачева. — А я уж подумала, вы какой-то прямо поперёшный!
— Какой, какой? — продолжал улыбаться Петров.
— Поперёшный! — не объясняя, повторила Лихачева. — Я родом из деревни, — признавшись в этом, она вновь густо покраснела, — и у нас там говорят о тех, кому все не так, все не этак: поперёшный!
— А что, емко говорят, — согласился Петров. — Но вы извините, я перебил вас. Продолжайте.
— Ну так вот, к каждому подшефному у меня прикреплен шеф. Вот видите, голубые кружочки — рядом с красными? Это дома, где живут шефы. Главное, чтоб они жили неподалеку. Чтоб могли не формально интересоваться жизнью ребят, а были бы всегда в курсе их дел. Это раз. (Между прочим, пока Лихачева рассказывала, а Петров слушал, Елена Васильевна что-то все время записывала в блокнот. Надо бы поинтересоваться, подумал без насмешки Петров, о чем это она пишет?) Второе, — продолжала Валентина. Губы ее, нежные, сочные, и пушистые волосы, и чистые глаза — все говорило почти о детскости Лихачевой, как это Петров принял ее поначалу за взрослую женщину? Ведь ребенок еще, совсем ребенок, хотя и лейтенант. — Второе, — повторила Лихачева, — наладить контакт с рабочими, с которыми ребята вместе трудятся на за водах. Или с мастерами, или с воспитателями, если они учатся в училищах. Третье — контакт с родителями…
— Родители — на третьем месте? — снова не выдержал Петров.
— А вы знаете одну закономерность: для таких ребят родители не авторитет?! Вот вы, наверное, думаете, что мы призываем родителей воспитывать своих детей? Ошибаетесь! Мы занимаемся воспитанием самих родителей.
— Ага! Здесь вы смыкаетесь с Бобровым, — вставил Петров.
— Здесь — да, смыкаемся. Только работаем в разных плоскостях. Мы хотим начать с родителей, а Бобров стоит на утопической точке зрения: он хочет перевоспитать сразу всех граждан, весь народ.
— Да, тут ваш Бобров явный прожектер, — согласился Петров. Но не без усмешки ли согласился?
— Вы иронизируете или говорите всерьез?
— Да я и иронизирую, и говорю всерьез.
— А все-таки — какая точка зрения ближе лично вам?
— Мне-то? Да я пока не знаю. Честное слово! — Петров приложил руки к груди и улыбнулся. — Я для того и приехал, чтобы разобраться.
— Ясно. — Лихачева словно отмахнулась от Петрова и продолжала дальше: — Четвертое. Дружба с ткацкой фабрикой.
— В чем она проявляется, дружба с фабрикой? — спросил Петров. Надо сказать, он ничего не записывал, только слушал, только спрашивал, как будто корреспондентом был вовсе не он, а Елена Васильевна, которая без конца строчила что-то в блокнот.
— Дело в том, что на ткацкой фабрике работают в основном девушки. Дружба с ними положительно влияет на наших подшефных.
— Да, но вопрос — как их заставить дружить с ними? Ваши подшефные вечером, к примеру, хулиганить собрались, а вы тут как тут с девочками, что ли?
— Честное слово, Владислав Юрьевич, я никак не пойму, почему вы настроены так иронично? Вы что, подвергаете сомнению правильность наших методов? Так я понимаю? — Лихачева смотрела на Петрова без всяких шуток — серьезно и испытующе.
— А что — есть такой прием. От обратного, — улыбнулся Петров. (Видит бог, ему не хотелось ссориться с Лихачевой: она искренне нравилась ему своей детскостью, незащищенностью, святой верой в незыблемость лично разработанных принципов.) — Знаете такой прием?
— Какой?
— Сократовский. Как он обучал своих учеников? Методом отрицания. Отрицая, вы заставляете противника оттачивать доказательства. Так что, Валентина, не враг я вам, а друг!
— Еще бы вы были врагом! Вас бы тогда и в журнале держать не стали.
— Вот именно. Хотя, между нами говоря, меня давно пора оттуда выгнать.
— Ой, да за что это?! — воскликнула Лихачева. (А Елена Васильевна с каменным лицом все продолжала и продолжала писать.)
— За альтруистический нигилизм.
— Это еще что такое?
— Да вот видите как: из любви к человеку приходится все отрицать. Отрицать, чтобы утверждать. И таким образом отрицание постепенно становится второй натурой. Стали бы вы держать в штате человека, который ни во что не верит?
— В смысле — у себя, в инспекции?
— Да, у вас, в инспекции.
— Таких людей просто не бывает на свете. Которые ни во что не верят. Пока живешь — веришь. Так я думаю.
— Ого, какие афоризмы! — воскликнул Петров. Без насмешки воскликнул.
— И потом, Владислав Юрьевич, я же понимаю — вы шутите. Ведь так?
— Конечно!
— Ну вот видите. Когда однажды мы забирали Володю Зинченко — он пьяный был, — он вдруг закричал: «Не подходи, зарежу!» Я тогда мягко так говорю Володе: «Ты шутишь, ведь правда, Володя?» И что он мне ответил? Он бросил нож и сказал: «Конечно, шучу, Валентина Максимовна».
— Я так понимаю: Володя Зинченко — один из ваших подшефных?
— Да, конечно.
— Красивая штука — аналогия. Раз-два — и ты уже брат знаменитого ярославского человека Владимира Зинченко!
— Вы не обижайтесь. Это я так просто рассказала. К тому, что понимаю шутки.
— Ну что вы, что вы, конечно…
Поговорив еще с полчаса, Петров с Еленой Васильевной сели в «Волгу» и уехали. Договорились с Лихачевой, что скоро встретятся снова. Встретятся обязательно, потому что Петрова заинтересовал образ ярославского хулигана Владимира Зинченко. Заинтересовал как раз тем, что Зинченко исправился. Самое то, что нужно, — чтобы хулиган вышел на правильную дорогу. И тогда можно будет делать глубокие и далеко идущие выводы. Вот только колорита не хватало в Зинченко. Ну что это, в самом деле, человеку всего четырнадцать лет? Надо бы хулигана поматерей, лет семнадцати-восемнадцати, чтоб он ограбил кого-то, совершил разбой или даже убийство, а потом раз — и исправился. Искать, искать тут нужно, думать, как исправился, почему, какие причины? А у Зинченко причина простая: увидел, как родной дядька зарезал собутыльника. Где тут воспитательные методы? Где работа с подшефными? Где коллектив? Просто случай потряс Зинченко — и все. Увидел, как дядька всадил нож человеку в сердце, как кровь брызнула фонтаном, и — прозрел. Понял, что такое нож. Что такое кровь. И смерть. Но где процесс перевоспитания? Читателям журнала нужно именно это — процесс. Чтобы и в других городах могли поучиться, как нужно работать с хулиганами. Так что Зинченко как перевоспитавшийся вроде подходит, а вот по тому, как именно перевоспитался, не подходит совсем. Жаль. Впрочем, поживем — увидим. Надо осмотреться, прикинуть, подумать… В машине Петров спросил Елену Васильевну:
— Она откуда сама-то взялась, эта Лихачева?
— Понравилась она вам? — вопросом на вопрос ответила Елена Васильевна.
— Есть что-то любопытное. Честная, искренняя, добрая. Но немного наивная, что ли. Простите, не хочу обидеть ее.
— Нет, Владислав Юрьевич, она не наивная. Она просто очень чистая. Чистые люди, если вы заметили, нередко производят впечатление наивных.
— Да? — удивился Петров, хотя в душе не мог не согласиться с Еленой Васильевной.
— Да, Владислав Юрьевич.
— Ну что ж, тем лучше для нее. Не наивная, а чистая. Но тем не менее, согласитесь, несколько утопична… как бы это сказать… не идея, нет, идея верная — перевоспитывать, а утопична жесткость схемы, строгость системы, ее обязательные параграфы, по которым надо воспитывать хулиганов. Меня лично как журналиста больше не системы интересуют, не параграфы, а конкретные дела, поступки… Вот Бобров — тот человек дела, поступка!
— Бобров нередко использует антивоспитательные приемы.
— Зато он практик! Он конкретен.
— Вы еще не знаете Боброва, а уже защищаете его. Ох, мужчины, мужчины, — и Елена Васильевна снисходительно улыбнулась, чтоб Петров, не дай бог, не подумал, что она осуждает его.
— Бобров мне симпатичен.
— Чем?
— Он идет против течения. История людей показывает: прав тот, кто идет против течения.
— Хотите мое мнение?
— Да, конечно.
— Это не история людей показывает. Это просто одна из истин, которая в ваших устах становится догмой.
— Интересно, интересно, — воодушевился Петров.
— Да, догмой. Потому что полная истина заключается в том, что правы бывают и те, кто идет против течения, и те, кто идет по течению. История полна примеров как первых, так и вторых. Только в памяти нашей застревает больше первое. И знаете почему?
— Почему?
— Потому что идея сопротивления часто оправдывает нашу пассивную жизнь. Да, да! Нередко человек сопротивляется только потому, что ему лень жить активно, лень думать, созидать, бороться, искать истину. Так что идти против течения бывает очень удобно лентяям, бездельникам, трусам, эгоистам, индивидуалистам. В действительности, конечно, они не идут против течения, они топчутся на месте, а оправдывают себя вот этим: мы-де идем против течения, как это делали все великие до нас!
— А все-таки, Елена Васильевна, хоть один конкретный пример великого человека, который шел бы по течению?
— А что считать точкой отсчета? Это ведь самое главное — определить отправную точку.
— Скажем, так: отправная точка — мнение большинства людей.
— Нет, не так, — не согласилась Елена Васильевна. — Великий человек не отвергает мнение большинства, а создает его. Собственную идею он делает всеобщей. Дело тут не в заблуждении большинства, а во всеобщем незнании, которое становится знанием всех. Так что и Аристотель, и Данте, и Коперник, и Ньютон, и Гомер, и Эйнштейн, и Пушкин — разве они плыли против течения? Они шли вперед, от незнания — к знанию, от того, чего не было, к тому, что стало.
Машина мчалась по Ярославлю, шофер молчал, но, кажется, внимательно прислушивался к разговору Петрова с Еленой Васильевной; во всяком случае, за последние годы он не помнил, чтобы Елена Васильевна говорила с такой страстью и с такой искренностью… и о чем? А бог его знает о чем. Так же не помнил и Петров, чтобы во взрослой своей жизни — а не в студенчестве — он говорил с кем-нибудь на подобные темы. Странно, отметил он про себя, разговоры людей друг с другом как бы измельчали, стали пресными, то просто деловыми, то пусто-ироничными, а в результате? Всеобщее отчуждение и разобщение…
— Мы отвлеклись, Елена Васильевна. Откуда все-таки появилась у вас Лихачева? Как я понимаю, на сегодняшний день — ваш лучший инспектор?
— Биография у нее простая. Приехала в Ярославль из деревни, работала на ткацкой фабрике, участвовала в молодежных оперативных рейдах. Предложили работать у нас — согласилась.
— Почему?
— Вы будете писать о ней?
— Еще не знаю, — уклончиво ответил Петров.
— Дело в том, что у Валентины нет родителей. Воспитывала ее бабушка, Мария Евграфовна (я с ней знакома, замечательной души человек, деревенская подвижница…).
— Простите, перебью вас… В чем именно подвижница?
— В жизненной установке. Жить только для других — разве не подвижничество?
— А конкретно?
— Конкретно? Если б не Мария Евграфовна, в деревне так бы и не построили восьмилетку. Не будь Марии Евграфовны, местный леспромхоз так бы и вырубал вокруг деревни вековой лес. Не возьмись за дело Мария Евграфовна, так бы никогда и не был создан местный фольклорный ансамбль. Ансамбль, который, между прочим, собирает и пропагандирует фольклор всей Ярославщины… Мало этого?
— Она что же, эта Мария Евграфовна, какой-нибудь депутат?
— Никакой она не депутат. Говорю вам — подвижница!
— Подвижница — это прекрасно. Но на социальной лестнице — кто она? Директор школы, председатель колхоза, директор совхоза, кто?
— Рядовая колхозница.
— И ей дают мутить воду во всем колхозе?
— Как это — мутить? Ей-богу, странно вы выражаетесь, Владислав Юрьевич… — Чувствовалось по голосу, Елена Васильевна немного обиделась на Петрова.
— Извините, неудачно выразился… Я имею в виду: как это ей, рядовой труженице, позволяют вмешиваться, даже вершить такие дела?
— Да она никого не спрашивает! На то она и подвижница.
— Любопытно… Как же она тогда позволила внучке уехать из деревни? По идее, Валентина должна была продолжать подвижничество бабушки…
— Мария Евграфовна сама отправила ее в город. Говорит: поезжай, учись, перед ученым человеком и скатерть сама стелется.
— Да ведь Валентина не учится, а работает!
— Как это? Учится заочно на четвертом курсе юридического института.
— Ну, прямо герой нашего времени!
— Вы иронизируете, Владислав Юрьевич?
— Нет, я просто хочу понять. Мне все кажется, что она не столько сама героиня, сколько ее таковой делаете вы.
— Вы — это кто? Лично я?
— И лично вы, и, так сказать, ярославская общественность.
— Ошибаетесь, Владислав Юрьевич. Такие, как Лихачева, не нуждаются в искусственной героизации. Знаете, почему она пошла работать к нам?
— Почему?
— Потому что считает, что хулиганы — это прежде всего сироты. Да, да. Духовные сироты. И это — при живых родителях. Вы ведь помните — она сама сирота, поэтому поставила перед собой цель: вытаскивать из сиротства любую заблудшую душу.
— Хулиганы — это не сироты, это хулиганы. Духовное сиротство — только красивый пассаж, не больше. Во всяком случае установка Боброва мне ближе: хулиган — наглец, а потворствуют ему те, к кому он пристает. Нужно не хулиганов перевоспитывать, тем более не оправдывать их духовным сиротством, нужно воспитывать в людях человеческое достоинство, мужество, гражданскую зрелость.
— А вам не кажется, что это две стороны одной медали? И то и другое можно сомкнуть, и тогда получится универсальный результат?
— Что-то я не заметил, чтобы вы поддерживали идеи Боброва.
— Идеи — поддерживаем, а методы — отрицаем.
— Диалектика?
— Если хотите, да.
— Почему же тогда Володю Зинченко перевоспитала не Лихачева, не система и не философия, а просто случай?
— Что вы имеете в виду?
— Ну, не Лихачева же отвратила его от хулиганства? Увидел парень, как дядька зарезал собутыльника, и прозрел. А еще проще — испугался. Наверняка так.
— А вы не думаете, что почву для прозрения подготовила все-таки Лихачева?
— Здесь, конечно, можно повернуть по-всякому. Хочется так — пожалуйста, хочется этак — тоже на здоровье.
— Любопытный вы человек, Владислав Юрьевич. Все-то вы подвергаете сомнению… Значит, метод такой, да?
— Именно. Сократовский метод. Можно назвать и по-другому — альтруистический нигилизм. Или — нигилистический альтруизм.
— Помню, помню, — рассмеялась Елена Васильевна. А рассмеялась, наверное, потому, что нельзя же разговору придавать только серьезный оттенок. Надо и легким его делать, шуточным, веселым.
Так? Так!
— Елена Васильевна, куда едем? — спросил шофер, когда «Волга» притормозила у одного из светофоров.
Елена Васильевна вопросительно взглянула на Петрова.
— Если можно — в гостиницу, — сказал Петров. — Нужно, пожалуй, отдохнуть.
— В нашей столовой пообедать не хотите? — спросила Елена Васильевна.
— Нет, спасибо. Как-нибудь в другой раз. А сейчас у меня к вам просьба, Елена Васильевна.
— Пожалуйста, пожалуйста.
— Нельзя ли нам съездить к Некрасову, в Карабиху? Понимаете, когда еще выдастся случай побывать у вас… а Некрасов есть Некрасов.
— Конечно, конечно, все что угодно. Когда вы хотите? После обеда?
— Давайте сделаем так. На сегодня работу закончим, я хочу остаться один, похожу по Ярославлю, подумаю, огляжусь по сторонам.
— Может, сопроводить вас?
— Нет, нет, я люблю один, простите… А вот завтра, если можно, к Некрасову.
— С утра?
— Это уж как вам будет удобно.
— Хорошо, договорились. Завтра в десять ноль-ноль заезжаем за вами в гостиницу.
В каких только городах не побывал Петров за годы журналистских странствий! Чего только не повидал! И все-таки в каждом новом городе искал и находил что-то свое, особенное. Поначалу это особенное жило в сердце, постепенно — с годами — тускнело, а затем и вовсе превращалось в полумистическую пыль памяти. Но что поделаешь с этим? Невозможно удержать в себе впечатления жизни такими, какими они входят в нас в первый миг, в первые минуты, часы и дни…
Осень. Осыпаются клены, липы. Вот аллея, ведущая к Спасо-Преображенскому монастырю. Садится солнце. Сказать ли, что солнце было красным? Или что листья были золочеными? Все это ясно — осень. Или о том, что неожиданно грустно становится на душе? И это ясно: осень, чужой город, одиночество души…
Отчего в каждом новом городе вас охватывает тоска?
И отчего потом, когда вы уезжаете, вам жаль расставаться с ним?
Отчего везде, где бы вы ни были, останьтесь вы только один, вас тут же схватит за сердце грусть и печаль, а то и тоска, а то и самое настоящее отчаяние? Отчего так остро ощущается неприкаянность жизни в чужом городе?
Сначала Петров вышел на набережную: искрящаяся под блестками солнца раздольная величавость реки, высокий откосный берег могучей Волги, просторная даль лугов и лесов на том берегу, мощные валы крепостных стен с Васильевской и Волжской башнями, блистающие купола церквей и Спасо-Преображенского монастыря — все отдавалось в душе красотой и печалью. Печальна, как известно, любая красота. Величавая красота печальна вдвойне.
Петров бродил по земле монастыря, всматривался в архитектурные таинства, вместе с другими дивился «святым воротам», заглядывал в трапезную, подолгу рассматривал росписи куполов и монастырских стен, и чем больше бродил и смотрел, тем большую — в который раз в жизни! — чувствовал в душе растерянность. Он знал, он понимал, что вот здесь, среди этих стен, давным-давно, в шестнадцатом, в семнадцатом или восемнадцатом веках — во все века до появления на свет белый Петрова! — текла жизнь, полная страстей, крови и добра, исполненная тревог и лишений, счастья и истин, и люди здесь были самые что ни на есть настоящие, живые, с зычными голосами, с верой в величие правды, со жгучей ненавистью к врагам, с лютостью характеров и кротостью нравов, — всего, конечно, хватало в той жизни, — но вот чего никак не мог Петров ощутить до конца — это подлинности ушедшей жизни. Знал: была, была она! — а вот почувствовать всем сердцем, до осязательной и ощутимой глубины, — не мог! Не получалось. И не получалось это у Петрова давно — с тех пор, наверное, как он впервые задумался: а что я делаю среди всей этой древности, которой с виду поклоняюсь, а в действительности?!
А в действительности ничего не понимаю в ней!
Петрову хотелось разобраться в самом себе. Он побывал в десятках старинных городов. В Киеве он глазел на Софийский собор. На Владимирский собор глазел тоже. Дивился фрескам Врубеля. Излазил Киево-Печерскую лавру. С хмуростью неандертальца рассматривал святые мощи. Старался постичь истину. И ничего не понимал. За тысячи верст от Киева восхищался островными Кижами, Преображенской и Петровской церквами. Морщил в напряжении лоб, пытаясь проникнуть в глубину замыслов творцов. Чудо природы, ни одного гвоздя, деревянная кружевная вязь и величавый искусник-топор — как это? Почему? Зачем? Откуда вера: это надо, нужно? Больше того — не избежать?! Ты, только ты должен вознести Кижи в небо — и больше никто? Откуда это? Немыслимо! С сотнями зевак в Костроме Петров топтал зеленую мураву Ипатьевского монастыря, этого чудо-монолита в камне, заглядывал в башенки, пристройки, залезал в подвалы, гладил пальцами лазурь росписей — а толку?! Восхищение не пронзало сердце иглой, не входило в суть твоей жизни, не переворачивало твою пустую душу, — восхищение летело в тебе по касательной, летело, и рикошетило, и улетало. Просто улетало, улетучивалось, растворялось в нигдейном и в ничейном пространстве. Но разве сразу ты это понял? Вот и в Угличе ты рассматривал Дивную церковь и Палату княжеского дворца, где сотворилось убиение малолетнего царевича Дмитрия, — а ты хотя бы воспринял этого царевича как младенца?! Как малыша, которому просто-напросто было больно и страшно, когда его убивали?! Как сотни и тысячи других, ты делал вид: вот она, наша история, можно гордиться ее величавостью и бесповоротной грозностью, — а как она входила в тебя, эта история? Как заноза? Как боль? Как кровь, сочащаяся из ран? Куда там! Ты все, все понимаешь, но ты — не чувствуешь! Потому что если бы чувствовал, то не думал бы в то же самое время о пиве, которое припрятано у тебя в номере туристского теплохода. Пиво для тебя дороже зарезанного младенца! Разнопёрые иностранцы, разрезающие иноческий воздух Троице-Сергиевой лавры пулеметным бормотаньем, — разве менее интересны они тебе, чем святые мощи Сергия Радонежского?! Взгляд твой бродит по колоколам лавры, а глаза гладят какую-нибудь наклейку на страусовых брюках иноверца. Не так?! А между тем в квартире у тебя висит Рерих, не просто Рерих, а его изумительный Сергий-строитель, тот Сергий, который сподвигнул Дмитрия Донского на ратную победу над погаными татарами. Сергий-то хоть есть в твоем сердце? Или тебе было бы милей, если бы и поныне твои сестры, братья, отцы и матери гнулись под чьей-нибудь басурманской пятой? В Чернигове на берегу Десны, как на величавом утесе, вознеслись в небо древнейшие купола Успенского собора, соборов Борисоглебского и Благовещенского, на парапетах — ядра и пушки, которыми когда-то защищалась твоя жизнь, — и это тоже тебя не трогает?! В том-то и дело, все понимаешь, а ничего не чувствуешь! Пустая душа.
Душа пустая!
Но разве признаешься кому-нибудь в этом?
Ты видел патриарший Новгород-Северский, в куполах и камне, а чем страдала тогда твоя душа? Девчонкой по имени Вера (Вера!), с которой познакомился на автовокзале и с которой нужно было обязательно переспать, чтобы лишний раз почувствовать себя мужчиной. О теле ты думал, не о душе! А о чем разговаривал? А разговаривал как раз о душе. Потому что к женскому телу можно подобраться только через ее душу, — тут ты философ, профессор… В Омске ты хмурил брови, когда осматривал острог, где мучился Достоевский. А мучился ли при этом сам? Сжималась ли твоя душа? В том-то и дело: везде и всюду мы вбираем в себя знание, мы гоняемся за ним как оглашенные по всей шири страны, а сердца развращаем холодом и равнодушием. Не входит в сердце знание! Не пронзает его непроходящей болью! Не ноет и не болит оно! Сердце спокойно — вот что понял Петров однажды. Ноги идут, глаза — глазеют, руки — трогают, язык — болтает, а душа — молчит.
Ну, так или не так?!
Бродя сейчас по монастырской земле Спасения и Преображения, косясь недоверчивым глазом на таких же зевак, как он сам, Петров испытывал облегченное родство с ними — родство по безверию, праздности и эгоизму. Ибо дело не в церквах, но в соборах, не в монастырях — дело в каком-то бездонном капризе жизни: каждый думает — он жив сейчас и это как бы вечно, как бы единственная данность; все иное — лишь фон, лишь постольку, поскольку есть ты, не вечность вечна — вечен сегодняшний пир жизни!
А если не так, откуда тогда в нас безразличье души и жар притворства?
Что еще нужно посмотреть в Ярославле, чтобы через неделю, вернувшись в Москву, взахлеб рассказывать об увиденном в какой-нибудь пресной компании притворщиков, лжецов и лицемеров? Церковь Ильи Пророка? Церковь Николы Мокрого? Или — Николы Надеина? А вы видели Иоанна Златоуста в Коровниках? Ах, не видели… какая жалость, ведь это — жемчужина! А Иоанна Предтечу в Толчкове? Тоже нет? Ну, знаете, это просто варварство…
А на самом деле всем на все наплевать!
Настроение у Петрова не на шутку испортилось. В последнее время это происходило все чаще и чаще, когда он не останавливал себя в размышлениях, а шел в них до конца, пока не упирался в тупик.
Что с ним?
Он удачлив в жизни, высок, симпатичен, уверен в себе, нравится женщинам, у него хорошая семья — жена, сын, он незаменим в редакции, на его статьи и очерки десятками сыплются отклики, что еще нужно человеку?
А, Петров? Что тебе еще нужно?
Вернулся он в гостиницу рано; хмурый, раздосадованный, принял горячий душ. Стало полегче. Лег в постель, выключил свет.
Все, сказал себе, спать.
И заснул.
Утром Петрова разбудил телефонный звонок.
— Владислав Юрьевич, извините, одно непредвиденное обстоятельство. Машина сможет подойти только к двенадцати.
— Доброе утро, Елена Васильевна! — бодрым, как обычно, голосом проговорил Петров и улыбнулся.
— Ой, доброе утро! Извините, не поздоровалась. Я давно на ногах. Кажется — и все так же… Может, отложим поездку на завтра?
— Нет, почему же? — Петров взглянул на часы: половина десятого. — В двенадцать меня тоже вполне устраивает.
— Значит, договорились?
— Да, конечно. А что случилось, если не секрет? — спросил он почти тут же, но Елена Васильевна уже положила трубку.
«Впрочем, какая мне разница?» — подумал Петров. Он даже рад, что поездка задерживается, — если б не звонок, он бы еще спал и спал, а время к десяти подходит.
Несмотря на то что вчера вечером принял душ, Петров наполнил ванну горячей — обжечься можно — водой и долго лежал, блаженствовал, отпаривался, светлел душой. Из всех чудес света самое прекрасное — это, конечно, вода. Если б Петров был поэтом, он бы написал поэму о воде или оду в ее честь. Так бы и назвал: «Ода воде!» Ничто так не снимает усталость и напряжение, ничто не очищает так душу и тело, как обыкновенная вода. Итак, да здравствует вода!
К одиннадцати часам Петров был чист, выбрит, лицо его сияло утренним здоровьем и свежестью. Тело облегала новая льняная рубашка, из-под рукавов замшевого пиджака выглядывали бордовыми бусинками английские запонки.
Что еще нужно мужчине?
Еще мужчине нужно плотно позавтракать.
Петров спустился вниз, в ресторан. К сожалению, он начинал работу ровно в полдень. Ну что ж… Петров поднялся на третий этаж, зашел в буфет. Здесь было уютно, светло, и самое главное — за стойкой стояла молодая буфетчица. Было в ней тоже что-то уютное, чистое, свежее. Уж в этом-то Петров разбирался…
— Это в Ярославле делают такие прически? — поинтересовался Петров, при этом улыбнувшись, конечно.
— Да, в Ярославле. — Она смотрела на него спокойно, без вызова (Петров любил спокойных женщин). У буфетчицы была короткая светлая стрижка, при этом волосы у нее слегка вились.
— Что порекомендуете на завтрак ярославскому холостяку, женатому в Москве?
— Ой, скажете тоже! — улыбнулась подобревшая девушка. Какие у нее были красивые ровные зубы!
— Вам часто признаются в любви? — спросил Петров.
В буфете они были одни.
— А она есть, любовь? — Теперь она улыбалась еще приветливей.
— Я об этом только и нишу.
— Вы писатель?
— Ох, если бы… Я всего-навсего журналист. Если бы я был писателем, я бы вам больше понравился?
— Мне все равно, кто вы. Я замужем. У меня муж милиционер и два сына.
— Значит, отбой?
— Отбой.
— А на завтрак все-таки что порекомендуете женатому холостяку?
— Рекомендую: сметану, горячие сосиски, масло, черный кофе.
— Отлично, товарищ Игнатьева Е. П.! — Инициалы и фамилию Петров прочитал на маленькой табличке. — Значит, так: двойная сметана, двойные сосиски, двойное масло и два кофе!
Е. П. Игнатьева рассмеялась.
Когда он ел, он ел весело и так же весело посматривал на буфетчицу.
— Не смотрите, не смотрите, все равно не отколется, — грозилась она пальцем.
— Ну, а все-таки? Хотя бы имя?
— Леночка.
— Ах, даже Леночка? Не Елена, не Лена, не Елена Петровна, а Леночка?
— А что такого? Меня все так зовут.
— Все, кто вас любит?
— Вообще все.
— Я вас буду называть Елена Петровна. Разрешите?
— Пожалуйста, мне-то что! Только я, кажется, еще не старуха.
— Сервис требует уважения.
— Ой, не соскучишься с вами!
— И, кстати, я вам назначаю свидание.
— Неужели?!
— Завтра, на этом же месте, в это же время. Двойная порция сосисок по блату найдется?
— Для вас — хоть тройная.
Петров вышел из буфета в прекрасном настроении. Никаких вчерашних мыслей, ничего из вечерних тягостных размышлений…
В двенадцать ноль-ноль он стоял с «дипломатом» в руках у входа в гостиницу. Зачем заставлять людей ждать тебя? Договорились — значит договорились. Через минуту подъехала черная «Волга». Все прекрасно… Петров сел в машину, поздоровался с шофером, и «Волга», взяв с места большую скорость, понеслась по улицам города…
Елена Васильевна сидела серьезная, сосредоточенная. Даже не улыбнулась в ответ на улыбку Петрова. Верней, улыбнулась, но так вымученно, вскользь, что Петров удивился.
— Что-нибудь случилось? — поинтересовался он.
— Нет, ничего, — покачала головой Елена Васильевна.
— А я уверен, что у вас что-то произошло. Вы совсем другая сегодня.
— В самом деле?
— Вчера вы были изящная, а сегодня строгая. Как султан.
Елена Васильевна улыбнулась на шутку Петрова.
— Например, если султан узнает, что в его гареме что-нибудь случилось, — продолжал Петров, — он всегда напускает на себя суровый и неприступный вид.
— Откуда вы знаете про султанов и про гаремы?
— Журналист должен знать все. Кстати, мы куда едем? Надеюсь, в Карабиху?
— Да, конечно.
— А то у вас такой вид, будто вы везете меня на казнь.
— Ой, ну что вы говорите в самом деле…
— А хотите, я отгадаю, что у вас случилось?
— Каким образом?
— Вот видите — попались. Вы спросили: «Каким образом?» А должны были повторить: «Да ничего не случилось».
— Предположим, вы правы отчасти… Алеша, вот здесь направо.
Шофер вопросительно взглянул на Елену Васильевну.
— Заскочим на секунду ко мне. Нужно позвонить, — пояснила она шоферу.
— Вот видите, вам нужно позвонить, — продолжал Петров. — Еще одно доказательство в пользу моей версии. Хотите, отгадаю, в чем дело?
— А сможете? — Елена Васильевна развернулась на сиденье в сторону Петрова.
— Смогу. Только мне нужно хотя бы одно: направление… То есть я должен отгадывать не вообще, а в определенном направлении. Согласны?
— Ну, не знаю. Вы отгадчик — вам и карты в руки.
— В какой сфере у вас происшествие? Хотя бы в общих чертах?
— Что же вам тогда останется отгадывать?
— А вот посмотрите что. Ну, так где стряслось происшествие?
— В милиции.
— Все, понял! — воскликнул Петров. — Что-то случилось с Бобровым! — А почему он назвал Боброва, Петров бы и сам не мог объяснить.
— Откуда вы знаете? — удивилась Елена Васильевна.
Удивленно взглянул на Петрова и шофер.
— Я умею отгадывать. В самом деле! — приложил Петров руки к груди.
И он не лгал: ему часто помогала интуиция, благодаря которой удавалось отгадывать удивительные вещи. Близкие друзья привыкли к этой особенности Петрова и давно не удивлялись его прозрениям.
— Странно… — произнесла задумчиво Елена Васильевна. — Как вы могли отгадать? Вы, наверное, просто слышали что-то?
— Как я мог слышать? От кого?
— В самом деле как?
— А вы можете отгадать, сколько у меня детей? — спросил у Петрова шофер. И кажется, улыбнулся при этом.
— Трое, — не задумываясь, ответил Петров.
— Точно! — крякнул и в удивлении, и в радости шофер.
— А у меня? — поддалась на эту игру и Васильевна Елена.
— У вас — один сын. Ему восемь лет. Мужа у вас нет. Вы в разводе.
— Про мужа я не спрашивала, но, — Елена Васильевна взглянула на Петрова в открытую удивленно-изучающе, — вы как будто в воду смотрите. Только сыну моему не восемь, а семь лет.
— Ну, это ерунда, — защитил Петрова шофер. Отныне Петров мог быть уверен, что на одного товарища у него прибавилось в жизни.
— А если серьезно, что все-таки стряслось с Бобровым? — спросил Петров.
— Понимаете, сегодня утром позвонила его жена. Сказала: ушел из дома еще позавчера вечером — и до сих пор не вернулся.
— Может, у друзей? У родственников? Мало ли…
— Все проверили. Нигде нет. Я к вам утром приехать как раз из-за этого не смогла…
— Может, с подшефными своими экспериментирует?
— Вот это наверняка, — согласилась Елена Васильевна. — Мы подключили Лихачеву, она была помощником у Боброва, знает всех его ребят.
Машина вильнула вправо и мягко прижалась к обочине дороги.
— Подождите, я сейчас… — Елена Васильевна выскочила из машины и, семеня ногами в узкой юбке, заспешила в подъезд. Петров окинул взглядом дом. Ничего особенного: пять этажей, балконы, белье на веревках, обшарпанный фасад.
— Да отыщется, — обронил шофер. — Не впервой это с ним.
— Пропадал уже?
— Раза два-три, не меньше.
— И где находили?
— Да где его найдешь? — усмехнулся шофер. — Сам объявлялся.
— А все-таки — где был-то?
— А пойди спроси у него. Я так думаю: у бабы какой-нибудь прячется. А чего? Удобно: свалить на хулиганов, а сам под юбку…
— Он что, бабник?
— Бобров-то? А кто из нас, мужиков, не бабник?
Из подъезда выскочила Елена Васильевна.
— Нет, не объявился, — запыхавшись, проговорила она. — Поехали, Алеша.
В Карабиху приехали минут через двадцать. Но, странное дело, ворота в музей оказались закрыты.
— Минутку, я сейчас… — проговорила Елена Васильевна.
Петров видел, как она подошла к проходной, прочитала какое-то объявление, развела руками.
— Что? — спросил Петров, приоткрыв дверцу.
— Представляете, санитарный день, — опечаленно проговорила Елена Васильевна. — Ну надо же, совсем не пришло в голову. Обычно он всегда открыт в это время.
Петров вылез из машины, подошел к Елене Васильевне.
— Да, не везет… — И даже усмехнулся. — Невезучий день сегодня, а, Елена Васильевна?
— И не говорите. Я могла бы, конечно, позвонить, но вот понадеялась… Да и с Бобровым еще закрутилась…
— А вот это не поможет? — Петров достал из кармана внушительную красную книжицу.
— С этим пока погодите. У меня у самой такая есть, — сказала Елена Васильевна. — Сейчас что-нибудь придумаем…
Елена Васильевна приоткрыла калитку, навстречу ей вышла хмурая женщина, окинула подозрительным взглядом.
— Проводите меня к директору, — попросила Елена Васильевна.
— Директора нету.
— Тогда к заместителю директора.
— А вы кто такая будете?
Елена Васильевна ответила.
— Никого нету. Только эта, которая людей водит…
— Проводите, пожалуйста, к ней.
Через пять минут Елена Васильевна вышла к Петрову вместе с экскурсоводом, такой же моложавой, узкобедрой, с интеллигентным строгим лицом женщиной, как и сама Елена Васильевна.
«Вот они, ярославские мадонны», — подумал Петров. Без насмешки подумал. Хотя и не вполне всерьез.
— Добрый день! Рады вас приветствовать на ярославской земле! — Гид просто и изящно протянула Петрову руку.
— Очень приятно! — Петров с удовольствием задержал в ладони эти тонкие изящные пальцы; экскурсовод, кажется, несколько покраснела, во всяком случае — чуть-чуть смутилась, это Петров заметил.
— Вас сопроводить? Провести вас по усадьбе? Или…
— Нет, нет, спасибо! — Как ни хороша была эта женщина, но Петров терпеть не мог казенных слов, которыми экскурсоводы одаривают бедных посетителей. — Мы ненадолго. Так, взглянуть, познакомиться в общих чертах. Какой прекрасный вид! — обвел рукой Петров. — Какая природа! Вы живете поистине среди чуда!
— Помните, как прекрасно описал этот сад Николай Алексеевич?
Вот темный, темный сад… Чей лик в аллее дальной
Мелькает меж ветвей, болезненно-печальный?
— О да, конечно! — поспешно подхватил Петров, хотя, кажется, плохо помнил эти строки. Впрочем, что-то такое все-таки брезжило в памяти… Уж не «Родина» ли это? И он наугад начал читать вслух:
И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата грязного и мелкого тиранства…
— О, у вас замечательная память! — искренне восхитилась экскурсовод. — А чуть дальше, помните, идут слова:
Где от души моей, довременно-растленной,
Так рано отлетел покой благословенный,
И неребяческих желаний и тревог
Огонь томительный до срока сердце жег…
— Уж не нас ли имел в виду прозорливый Некрасов?! — воскликнул Петров.
И женщины отчего-то игриво-шаловливо рассмеялись. Даже Елена Васильевна рассмеялась игриво, хотя настроение у нее было не из веселых.
Петров оставил женщин (Елена Васильевна, конечно, приехала сюда не в первый раз, так что с удовольствием предоставила Петрову возможность бродить по усадьбе одному) и направился в главное здание, где каждый год, с весны до осени, живал когда-то Николай Алексеевич Некрасов.
Что ему нужно было, Петрову, в некрасовских комнатах?
Зачем стремился он сюда? И если стремился, то вполне ли искренне? Во главное — зачем? Зачем?!
Он бы и сам никогда определенно ответить на это не смог.
Петров бродил по комнатам, по первому и второму этажам, особняк казался небесно просторным и сказочно богатым, хотя ни особенного простора, ни тем более богатства тут не было. Иллюзия эта возникала оттого, что в комнатах царил благословенный чистый покой, и оттого еще, что никого больше, кроме Петрова, сейчас не было. Он рассматривал библиотеку Некрасова, старинные тома, тисненные золотом обложки, думал о том, что наверняка эти книги брали в руки Островский или Григорович, Плещеев или Салтыков-Щедрин, которые приезжали в гости к Некрасову, и снова ловил себя на мысли — который раз в жизни! — что никак не может представить этой жизни во всей реальности, во плоти и истине! Знал, понимал — да, было, а вот глубиной сердца внять этому знанию — не получалось. Холодно, очень холодно и отстраненно воспринималась чужая знаменитая жизнь. Он смотрел на стол, за которым работал Некрасов, на стопку старинной бумаги, на испещренные стремительной рукой страницы рукописей в застекленных витражах, на экземпляры «Современника» и «Отечественных записок», в которых впервые в жизни видел напечатанными оригиналы с детства знакомых, хрестоматийных шедевров: «Мороз, Красный нос», «Кому на Руси жить хорошо», «Дедушка», «Русские женщины» — и что же? Его охватывало волнение? Его брал трепет? Его сжигала зависть? Ничуть не бывало. Опять, как и история, как и патриаршие монастыри и соборы, как и нечеловеческие деяния прошлого во славу России, — ничто не задевало родников его натуры, а пролетало сквозь душу и тело, не раня и даже не задевая их. Да мыслимо ли это? Как же он, Петров, мечтает стать художником (ведь только художнику, по понятиям Петрова, подвластно время), если никакая жизнь не задевает его, кроме летящей, сиюминутной, которую, как женщину рукой, можно любовно и азартно ухватить: вот она! Как он, Петров, собирается открывать в людях тайну, если чужая тайна и тайна прошлого не подвластны ему? Если он не чувствует их? Не чувствует во времени, равно как и в пространстве?!
А может, все это не так?
Но как тогда?
Ведь вот он помнил, гораздо обостренней во всяком случае воспринимал, какая метельная любовь закружила Некрасова с Панаевой, тут ничто не помогло и не спасло, ни дружба друга и ни вражда врага, даже мученица Авдотья Яковлевна, целомудренная из целомудренных, и та не устояла в борьбе с дьяволом искушения, а точней — с искушением любви и сострадания, ведь плюнула же на Панаева, — вот это задевает тебя, Петров?
Не говори, что молодость сгубила,
Ты, ревностью истерзана моей;
Не говори!.. близка моя могила,
А ты цветка весеннего свежей!
Тот день, когда меня ты полюбила
И от меня услышала: люблю —
Не проклинай! близка моя могила:
Поправлю все, все смертью искуплю!
Не говори, что дни твои унылы,
Тюремщиком больного не зови:
Передо мной — холодный мрак могилы,
Перед тобой — объятия любви!
Так только это тебя трогает?!
Во всяком случае, как подумаешь, какие любови сжигали Некрасова или Тютчева, Пушкина или Толстого, Лермонтова или Тургенева, — такой пресной и холодно-бесстрастной покажется собственная жизнь… Помнится, в студенчестве Петров даже проводил сравнительный анализ любовной лирики Некрасова и Тютчева, музой одного была Авдотья Панаева, другого — Елена Денисьева, обе страдалицы и великомученицы, но удивительней всего была перекличка чувств и мыслей двух совершенно разных поэтов. Петров доказывал, что перекличка была не случайной, и дело не в том, что поэты знали друг друга по стихам, дело в обоюдных заимствованиях мотивов и тем. Вот Тютчев:
Не говори: меня он, как и прежде, любит,
Мной, как и прежде, дорожит…
О нет! Он жизнь мою бесчеловечно губит,
Хоть, вижу, нож в руке его дрожит.
То в гневе, то в слезах, тоскуя, негодуя,
Увлечена, в душе уязвлена,
Я стражду, не живу… им, им одним живу я —
Но эта жизнь!.. о как горька она!
Он мерит воздух мне так бережно и скудно…
Не мерят так и лютому врагу…
Ох, я дышу еще болезненно и трудно,
Могу дышать, но жить уж не могу.
А вот Некрасов:
Тяжелый крест достался ей на долю:
Страдай, молчи, притворствуй и не плачь;
Кому и страсть, и молодость, и волю —
Все отдала, — тот стал ее палач!
Разве не слышна здесь перекличка страданий и мук?
А впрочем, для чего эти сравнения? Что хочет сказать ими Петров? Что не было в его жизни таких любовей и страданий? Так, может, еще будут? Куда там! Любил жену и десятки других женщин, случайных и не случайных, но разве хоть одна из них, включая жену, оставила в душе такой след? А может, дело и не в женщинах, а в нем самом, в Петрове? В его бесталанности, а еще точней — посредственности? Ведь кто он такой? Журналист, который кичится тем, что в кармане у него красная книжица. Ты вытащи из груди сердце — вот что покажи людям!
Петров продолжал бродить по залам, и в душу его, как и вчера, постепенно закрадывалась тоска. Странное дело, он знал, отчего с ним случается такое: оттого что чужая прославленная жизнь казалась исполненной смысла и значения, а собственная жизнь — ничтожна и пошла, как ничтожна и пошла она по сравнению с великой историей, а между тем ни история, ни великие люди не пронзали и не сотрясали его, а вот ничтожная своя жизнь была полна самолюбви и самолюбования, какого-то душевного и физического лелеяния. Своя жизнь — вселенная, из которой ни одного волоска не хочешь отдать за все великое, что было до тебя. Так?! Вот от этого-то и тоска: ничего не значишь — а любишь себя, а другие значат все — а ты равнодушен к ним. Ну, как то есть равнодушен? А так: были они, были, а тебе как бы наплевать, вот как!
А с другой стороны… Вон Некрасов писал о страданиях народа, бился против изгоев, сжигал себя в любви, восславлял женщину, а тебе какая участь? Как подумаешь: надо писать о хулиганах — так даже под сердцем начинает сосать от оскорбительного сравнения. Отчего это во времена Некрасова не было никаких хулиганов? И проблемы такой не было? Или, может, все было, да только таким ли, как Некрасов, было заниматься подобной чепухой? А ты вот занимаешься, на полном серьезе, у тебя в кармане величественный документ, в твоем распоряжении — черная «Волга», ты полон значения и достоинства перед чужими людьми, а копнуть-то тебя — кто ты? Да ноль ты, ноль! Вот ты кто. О хулиганах он должен написать, а сам-то, смотри-ка, к Некрасову тянется, в Карабиху приехал, излазил вчера Спасо-Преображенский монастырь, — да насмешка это, что ли? Или — что? Как убедить себя, что каждый человек на своем месте хорош и полезен? Как вывернуть себя наизнанку, чтобы собственное титаническое равнодушие к жизни переплавить на горение, на смысл, на страсть таланта, на осмысление истории, на преклонение перед красотой?!
Петров вконец растерялся, расстроился под напором нерадужных мыслей. Отчего все значительное, настоящее действует на него подавляюще? Отчего не поднимает его, не поддерживает, не подталкивает к истине, а отвращает от нее?
Отчего?!
Петров вышел из здания; внизу его поджидали женщины.
— Уже ознакомились? — удивилась экскурсовод. Петров усмехнулся про себя: видать, привыкла, что глупцы часами разевают тут рты… — Ну и как впечатление?
— Жалко, не все имеют возможность побывать у вас… — взяв себя в руки, ровным голосом проговорил Петров. — Каждому русскому нужно узнать, как жил и работал Некрасов у себя на родине.
— Да, да, конечно! — с жаром подхватила экскурсовод. — Вы знаете, к нам едут со всех уголков страны, но это, разумеется, капля в море…
— Во всяком случае, большое вам спасибо, что разрешили осмотреть музей. Если бы не вы…
— Ой, ну что вы! — смутилась экскурсовод. — Милости просим! И потом — мы ведь не совсем бескорыстно…
— То есть? — улыбнулся Петров. Он уже мог улыбаться спокойно и просто, как всегда.
— Вдруг возьмете и о нас что-нибудь напишете.
— О, это обязательно. Обязательно, — сказал Петров. — Я как раз буду писать о хулиганах — вставить туда и Некрасова?
Женщины, переглянувшись, рассмеялись.
— А вы, оказывается, шутник, — махала руками экскурсовод.
— Что делать — такая профессия: жонглер словами!
— Ну зачем вы так! Я всю жизнь мечтала стать журналисткой, а оказалась вот здесь, рядом с Некрасовым. Впрочем, конечно, не жалею.
— Ну вот видите!
— А знаете почему?
Она так смотрела на Петрова, словно хотела сказать: «Ну, возьми, увези меня отсюда! Делай что хочешь, только не бросай, не оставляй одну!» — «Ого», — думал в то же время Петров.
— Почему? — спросил Петров. «А может, взять да и в самом деле подвалить к ней? Нет, далековато от Ярославля…»
— Потому что моя работа сродни журналистской. Каждый день что-то неизвестное. И потом, как у вас, — всегда новые знакомства, новые люди.
— Да, похоже. Никогда бы не подумал. Если выгонят с работы — приеду к вам. Возьмете к себе?
— Хоть сейчас!
— Нет, нет, — запротестовала Елена Васильевна. — Сначала Владислав Юрьевич напишет о нас, о нашей области, прославит на всю страну, а уж потом, так и быть, забирайте его.
— Значит, парень нарасхват! — улыбнулся Петров. — По рукам пошел?
— В самом деле, Владислав Юрьевич, приезжайте к нам. Не хотите по делам — приезжайте просто так. Смотрите, какая у нас природа! — экскурсовод обвела рукой вокруг. — Волга рядом, а какие леса, какие луга, пруды и озера!
— Обязательно, обязательно. Только вдруг вы замуж выйдете и уедете отсюда?
— Откуда вы знаете, что я не замужем?
И тут Елена Васильевна опередила Петрова с ответом:
— Между прочим, Владислав Юрьевич умеет отгадывать!
— Правда? — удивилась экскурсовод.
— Правда, — ответил Петров.
— Где я училась, можете отгадать?
— Конечно. — Петров пристально посмотрел в глаза экскурсоводу, которая в свою очередь тоже смело смотрела ему в глаза: «Ну, не уезжай! Я люблю тебя! Я уже люблю тебя! Не уезжай!» — Может, вы учились во многих местах, но окончили Московский университет.
— Правда! Как вы угадали?! — «Я ведь в самом деле влюбилась в тебя. Неужто уедешь? Не может быть!»
— Я сам окончил Московский университет. Узнаю своих за версту.
Разговаривая, они подошли к выходу; скучая, у ворот поджидал их шофер.
— Ну, большое вам спасибо! — поблагодарила Елена Васильевна, видя, что экскурсовод готова еще говорить и говорить. — Вы нас просто выручили.
— Да, действительно, спасибо большое! — поддержал и Петров.
— Не забывайте нас. Приезжайте еще. — «Уезжаешь?» — стояло в ее глазах.
— Приедем. Непременно. — «Что поделаешь, — отвечал он тоже глазами. — Надо. Уезжаю…»
В дороге, слава богу, молчали. Петров чувствовал, как ему становится все легче и легче, чем дальше они уезжают от Карабихи и Некрасова.
«Надо жить, — думал он. — Остальное приложится…»
— Алеша, притормози около моего дома…
Опять Елена Васильевна, семеня красивыми ногами в узко обтягивающей бедра юбке, побежала к себе, а они сидели, ждали. И опять она вернулась и так же огорченно, как прежде, сказала:
— Нет, пока ничего… Нигде не объявился.
«Волга» помчалась дальше.
— Если вы не против, Владислав Юрьевич, на сегодня я оставлю вас одного. А завтра…
— Меня это очень устраивает, — охотно откликнулся Петров. — Хочу побыть один, наметить дальнейшие планы.
— Ну и прекрасно! — «Волга» остановилась около гостиницы. — Значит, до завтра?
— Договорились. Спасибо за приятное путешествие.
И Петров, мягко закрыв дверцу машины, махнул на прощание рукой.
Ужинать Петров отправился в ресторан. Благо ходить никуда не нужно — только спуститься вниз. Как почти во всех гостиничных ресторанах, вход в зал был с двух сторон — со стороны улицы и непосредственно изнутри гостиницы. Петров входил в ресторан вальяжно, с достоинством, а вон там, на улице, видел он, толпились у дверей жаждущие. Этот сброд, рвущийся сюда в надежде легкого гостиничного знакомства, Петров терпеть не мог. А что поделаешь? В ресторан прийти имеет право каждый…
Метрдотель вежливо поздоровалась с Петровым и посадила его за уютный столик, чуть в стороне от всех. Отсюда был прекрасный обзор. Петров сел, поднял глаза — перед ним стояла официантка. Каково же было его изумление, когда он узнал в ней буфетчицу.
— Вы, Леночка?
— Да, я, — улыбнулась она, — Что будете кушать?
— Постойте, вы же, кажется, в буфете…
— Утром. А вечером — в ресторане. Вас это не устраивает?
— Наоборот. Только вот одно плохо…
— Что такое?
— Не сдержал слово. Я же назначил вам свидание на завтра. А сам пристаю уже сегодня.
— Разве вы пристаете?
— Буду приставать.
— Я ведь вас предупредила: у меня муж милиционер и два сына.
— И фамилия у мужа, конечно, Бобров?
— Нет, Игнатьев.
— Ну, слава богу. А то я было подумал: меня всюду преследуют совпадения.
— Между прочим, Боброва я знаю.
— Еще бы! Гордость Ярославля! Хороший человек?
— Да так… уж больно мнит о себе.
— А вы знаете, Леночка, он пропал.
— Найдется. С ним это случается. Мой Игнатьев, кстати, дружил с ним.
— Рассорился?
— Нет, я запретила. А то Васька Бобров уж и под меня начал копать.
— Не посмотрел, что Леночка такая душка?
— А ему все равно. Он на женщин не обращает внимания. Не то что некоторые…
— Все, все, Леночка, намек понял.
Вскоре Петров сидел и с аппетитом ужинал. На сцену взгромоздились музыканты — местный популярный ансамбль. Настроение у Петрова было хорошее, он благодушно усмехался: какая музыка, черт возьми! Гро-ом, ей-богу, гро-о-ом! Прямо бог на колеснице катит по небу! Отчего это в российских городах, куда бы ни забросила вас судьба, вместо музыки настигает вас в ресторанах гром и грохот? Как будто музыка — это испытание человека на прочность: не лопаются барабанные перепонки? — ну и прекрасно, слушай, наслаждайся, отдыхай! Петров отдыхал. Улыбался. И вот в такой момент, когда он улыбался, Леночка и подловила его:
— Вы не против, если к вам подсядут девушки?
— Шесть штук? — округлил глаза Петров.
— Нет, всего две, — улыбнулась Леночка; едва, правда, не рассмеялась.
— Маловато. Но ничего, лучше меньше, чем ничего. Приглашайте!
Когда девушки сели и когда сделали заказ, Петрову все было ясно. Ах вы мои птички, ласково подумал он, на рыбную ловлю пришли, на живца работаете, а ведь какие мордашки, какие фигурки, сколько кротости во взглядах! По восемнадцать хоть вам есть?
Музыка безумствовала, танцевали даже в проходах. Петров блаженствовал, девушки перешептывались. Петров не замечал их. Он был увлечен музыкой. И размышлениями. Он меломан и мыслитель, разве вы не знаете… Когда он ел и пил, он словно был за столиком один. И когда девушек, одну за другой, стали приглашать танцевать, он не обращал внимания. Вот эту? — пожалуйста! Другую? — да ради бога! В конце концов девушки обиделись: кто-то пригласил их за другой столик. И они кивнули. Они гордо встали и с оскорбленными лицами, не попрощавшись с джентльменом Петровым, покинули его.
— Не понравились? — тут как тут оказалась рядом Леночка.
— Елена Петровна, за кого вы меня принимаете?
— А чем они плохи?
— Я же говорил вам, Леночка, меня никто не интересует. Только вы.
— Я замужем.
— Ну и что? Я тоже женат. Вы замужем — только дома, я женат — только в Москве. Чем не подходящая пара?
— Простите, мне не до шуток — план выполнять надо. Места-то пустуют…
— Пригласите еще кого-нибудь.
— Да вон трое парней просятся. Но мне не очень хочется. Подозрительные какие-то.
— Хулиганы?
— Да кто их знает…
— Леночка, приглашайте подозрительных. Они-то мне как раз и нужны. Я должен написать роман о хулиганах.
— Шутите, конечно?
— О романе — шучу, а чтоб пригласить — нисколько. Только один вопрос: у них нож с собой?
— Какой нож?
— Ну, которым они меня резать будут?
— Ой, ну что вы в самом деле… — рассмеялась Леночка. — Значит, вы не против?
— Наоборот. Спешу лицезреть…
Леночка махнула рукой, и трое парней, продираясь сквозь танцующих, направились к столику. Петров окинул их взглядом. Ребята, конечно, приметные. Тот, что повыше (примерно одного с Петровым роста), — с короткой стрижкой черных волос, скуластый, губы плотно сжаты, смотрит вокруг с прищуром. Те, что поменьше, — оба плотные, заросшие волосом, один — с бородой, другой без бороды, но дня три-четыре явно не брился. Вид у ребят действительно далеко не интеллигентный.
Сели они за столик, не поздоровавшись с Петровым. Не посчитали нужным.
«Ничего, я еще свое возьму, — усмехнулся про себя Петров. — Еще величать по отчеству будете. Долго ли вас, дешевых, купить?»
Петров чувствовал в себе внутреннюю упругость, готовность вести поединок, — вот только для чего? А чтоб ощущать себя мужиком, который подминает других, даже таких, как эти. А то ишь расселись…
По разговору он понял, что они приезжие. Хотя делал вид, конечно, что не слушал их. Сидит себе, наслаждается музыкой, отдыхает… По некоторым словечкам, по полублатному жаргону Петров сделал вывод, что они и в самом деле ребята не промах. Как раз те птицы, которых он так упорно ищет. А что, вот взять да влезть к ним в душу, встряхнуть хорошенько и посмотреть: что там?
Вечер катился дальше, Петров сидел сам по себе, ребята — сами по себе, никто Петрова не трогал, не задевал. И ему, честно говоря, никуда не хотелось уходить, он ясно сознавал в себе растущую мощь духа, душа его укреплялась, он понимал, верил, знал наверняка, что когда-нибудь напишет такую вещь, от которой все ахнут, только нужно писать правду, голую правду, вот о том, например, как он сидит сейчас рядом с хулиганами, а до них сидели две девицы, ловили Петрова в мелкой воде, как малька, но он рыба не из дешевых, просчитались девочки, и Леночка просчиталась, если она с ними заодно, нужно вылепить их в слове, все так, как есть и тогда померкнет даже Некрасов, пусть не померкнет, но малость подвинется, ему хорошо было: страдания кругом, народ, любовь, а сейчас что? Леночка? Девицы? Хулиганы? Мелочь какая-то… Но эту мелочь нужно умело преподнести, нужно подать крупным планом, и тогда она заиграет, тогда все ахнут: вот она, правда! Вот он, настоящий художник! Простите, как его фамилия? Да разве вы не знаете? Петров Владислав Юрьевич! Владислав Петров, если по-литературному. Как, например, Николай Некрасов. Или Иван Тургенев. Или Александр Пушкин. Не думайте, он не лезет в знаменитый ряд, он просто чувствует в себе дремлющую мощь, он тоже знает кое-какую правду о жизни, а правда — это правда, кто бы ее ни сказал. Скажет ее Владислав Петров — и вы поклонитесь ему. Увидите, поклонитесь еще!
Разговор за столом становился все беспорядочней, и все беспорядочней громоздились мысли у Петрова в голове. Он взглянул на своих соседей, и вдруг они показались ему такими милыми, родными, ведь как-никак будущие его герои, славу ему будут делать, да и вообще все мы русские, свои, одного корня, нас, если копнуть поглубже, объединяет вон какая глыбь времен. Ярослав Мудрый, Александр Невский, а под татаро-монголами сколько терпели, вон каких соборов и монастырей настроили, сына Ивана Грозного зарезали в Угличе — и ничего, Сергий Радонежский нас духом укрепил, и мы живы, мы будем вечно жить, Петр Великий прорубил окно в Европу, куда там американцам, они чего хотят? Чтоб цивилизация исчезла? Чтоб не было Гомера? Данте? Микеланджело? Ребята, нам главное — объединиться, взяться за руки — и тогда нас не одолеть, не взять голыми, как мы есть, вот что должен понять каждый. Каждый!
— Верно, земляки? — спросил Петров у соседей.
Они посмотрели на него с явной заинтересованностью. И эта заинтересованность была дорога Петрову.
— Я же слышу — вы москвичи. По разговору слышу. И я москвич. И вот я думаю: кто нас, русских, может одолеть? Да никто на свете! Только нужно держаться всем вместе. Верно, земляки?
— Верно.
— По этому случаю я и хочу угостить вас, ребята. Вы мне нравитесь. Имею я право угостить земляков?
— Имеешь право. Самое законное имеешь право.
— Ну вот то-то…
Разговор, который длился дальше, не весь остался в памяти Петрова, кое-что он так никогда и не вспомнил, но в момент разговора он чувствовал себя хитрой бестией, он знал — он добился своего, втерся в доверие к ним, черт с ними, пусть думают, что он разгулявшийся ханыга, которому деньги девать некуда, плевать ему на деньги, ему главное — в душу к ним пролезть: ведь наверняка хулиганы, по рожам видно, так что, ребята, смело считайте меня дураком, мне это и надо, я сделаю репортаж изнутри ваших шкур, и только ахнут потом в журнале, а уж читатели ахнут тем более…
И эта мысль — написать не о подростках, а о настоящих матерых хулиганах — прочно засела в голове Петрова. Что там Лихачева, Бобров, Зинченко… мелка рыбешка по сравнению вот с этими, сидящими с ним за столом… Вот о ком надо писать! Можно подать материал так, что вот на их пути встретился настоящий человек, скажем, журналист, который не отвернулся от них, не отмахнулся, как делают это многие, а пошел им навстречу и своей доверчивостью, тонким проникновением в психологию хулиганства, природным умом и смекалкой помог осознать им самих себя, свое место в обществе. Зачем они живут? Для чего? Кому портят жизнь? Против кого выступают, в конце концов? Против самих себя, против своих братьев и отцов, сестер и матерей, против святая святых… Нет, это будет экстра-материал, это будет… Надо вот только получше втереться к ним в доверие — и тогда…
Но тут вдруг выяснилось, что они вовсе не москвичи. А кто? — поинтересовался Петров. Из-под Наро-Фоминска. Ребята, так это же Московская область, все равно земляки, пусть я родом с Урала, но сколько лет уже в Москве, давно столичным жителем считаюсь… А вы-то в Ярославле что делаете? Проездом? И куда путь держите? В Наро-Фоминск?
— Эх, мне бы сейчас в Наро-Фоминск! — забросил хитрую наживку Петров.
— Поехали.
— На чем, ребята?
— У нас машина. Места всем хватит.
— «Волга», земляки?
— Конечно, «Волга».
Дальнейшее тоже покрыто для Петрова некоторым туманом. Но вот что он хорошо запомнил — это то, что сам напросился в Наро-Фоминск, как бы и не беря в расчет, что Наро-Фоминск бог знает где от Ярославля, не беда — съездит туда и вернется, главное — не упустить «земляков», втереться к ним в доверие, а потом он такой материал выдаст!.. В самое сердце бандитского логова попадет — уж это будет исповедь так исповедь…
…Очнулся Петров в кромешной тьме. С трудом разлепил глаза, ничего не понимая. Впрочем, ощущение тьмы — только в первые мгновения. Отвесную стену дождя разрывали фары — с трудом, еле-еле. Петров наконец осознал: он в машине. Машина неслась со страшной скоростью, несмотря на дождь. Петров только чуть приоткрыл глаза, но не шевелился, словно боясь лишним движением выдать себя. Выдать, что очнулся. Потому что как только очнулся и как только осознал: машина, дорога, дождь — так сразу его окатил ледяной страх. За рулем сидел знакомый детина. Короткая стрижка. Тяжелые покатые плечи. Рядом с ним дремал «земляк». Справа от Петрова дремал второй «земляк». Петров все разом вспомнил, но не мог поверить себе: неужто в самом деле едет с ними? Ночью? В дождь? Не может быть!..
Петров осторожно сунул руку во внутренний карман пиджака — бумажника не было. Во второй раз его облил страх. Он еще раз ощупал карман — пусто. Что там было? Деньги, паспорт, удостоверение, командировочные бумаги… Петров потрогал боковой карман — то же самое. Когда полез в правый карман, очнулся «земляк», тот, что сидел справа. Петров замер. Детина за рулем покосился в зеркальце. Петров понял: тот заметил, что он проснулся.
Петров прокашлялся.
— Куда едем, ребята? — спросил он как бы бодрым голосом, на самом деле голос его изрядно подрагивал.
От его вопроса очнулся второй «земляк», который сидел впереди, рядом с водителем.
Детина за рулем усмехнулся:
— Ты что, забыл, землячок?
— В Наро-Фоминск? — вспомнил Петров, стараясь придать своему голосу спокойствие интонации и тембра.
— Смотри-ка, — толкнул детина соседа, — помнит.
— Вообще-то мне утром в Ярославле надо быть. Вот же дурная голова…
— Да, дурачок ты отменный, — усмехнулся детина.
— Вы что, ребята, в самом деле в Наро-Фоминск едете? Или куда?
— Да какая тебе теперь разница?
— Как это?
— Ну, едешь и едешь… Мы же тебя не трогаем?
— А бумажник на всякий случай прихватили?
— Какой бумажник, землячок?
— С деньгами, с документами.
— Шутишь, землячок?
— Какие шутки… Ну, деньги — ладно. Взяли и взяли. Сам виноват. А документы-то верните, ребята.
— Мы у тебя брали? Ты видел?
— Нет, не видел. Но если не вы, тогда кто?
— Витек, когда нас оскорбляют, мы что делаем?
Тот, что сидел рядом с Петровым, со всего маха ударил Петрова кулаком по лицу.
— Да вы что, ребята?! — закричал Петров.
— А что? — пожал тяжелыми плечами детина. — Что такое?
— Я же к вам со всей душой, я к вам…
— Мы тебя просили?
— Нет, но… — Из носа у Петрова текла кровь, он приложил платок; руки мелко дрожали. Никак не мог он до конца осознать, что это не сон, не шутка — действительность. Жизнь. Да что же это?!
— Видишь, какой ты дурак, землячок. А дураков учат… Верно?
— Вы же не знаете, кто я такой…
— Теперь это неважно.
«Как это?» — так и окатило Петрова.
— Почему не важно? Я ведь не кто-нибудь, я…
— Ты едешь с нами, и этого достаточно.
— Но я не хочу ехать с вами!
— Ну, землячок, это совсем нехорошо. Ты говорил: возьмите, хочу с вами, люблю вас, вы такие мировые ребята, а теперь — не хочу. Обижаешь, землячок. А когда нас обижают, что мы делаем, Витек?
И Петров тут же получил второй удар по лицу.
— Да вы что, в самом-то деле?! — вскрикнул Петров. — Куда вы меня везете? Я не хочу!
— А чего ты хочешь, землячок? На тот свет не хочешь?
— Ребята, ну хватит, — взмолился Петров. — За что вы меня? Вас же посадят — какой вам смысл из-за меня?
— Нас давно сажают, — усмехнулся детина, — только посадить никак не могут.
— Ну, ладно, забрали деньги, документы, черт с ними. Но отпустите меня!
— Уже не хочешь с нами, землячок? — обернулся детина.
— Нет, — помотал головой Петров, продолжая держать платок у носа, — Зачем я вам нужен?
— Да ты нам не нужен. Это мы тебе зачем-то нужны были. Зачем?
— Жизнь хотел узнать. Понять, кто вы такие…
— Понял теперь?
— Понял.
— Больно понятливый стал. Эх, суслик, ничего ты еще не понял. Не понял, где у таких, как ты, жилка обрывается…
«Ну, все, прикончат, — пронеслось в Петрове. — Неужто так глупо сдохну?»
— Гады вы! — неожиданно — даже для самого себя — тихо произнес Петров. — Сволочи! Ненавижу вас! Всю жизнь ненавидел таких!..
— Та-ак… — взглянул на него в зеркальце детина. — Петушок прокукарекал, курочка снеслась, а? — Он прижал машину к обочине, выключил зажигание, потушил фары. По крыше нещадно и громко колотил дождь. — Ну, Витек, давай, — как бы между прочим обронил он.
Тот, что спереди, и тот, что сзади, вышли из машины. Детина остался за рулем.
— И ты выходи! — скомандовал он Петрову.
Петров вышел. Его трясло как в лихорадке. По лицу сек дождь.
Хлопнула впереди дверца — из машины вылез и детина.
И в тот момент, как хлопнула дверь, Петрова ударили сзади. Он согнулся. Ударили спереди. Снова сзади. Петров, защищаясь, стал разбрасываться руками по сторонам. И тут его пнули в живот. На секунду Петров потерял жизнь. Ослепление — и сразу мрак. Потом снова били.
— Кончайте его, — расслышал Петров как сквозь вату.
И вот это: «Кончайте его» — пронзило Петрова, будто молнией! Ни тогда, ни позже, никогда в жизни он не сможет объяснить себе, откуда в нем вспыхнула сила, даже не сила — ярость жизни, хитрость ее, изощренность; он вдруг разом озарился ее светом, все понял, все постиг: жить, жить! — и как ужаленный прыгнул в сторону. Прыгнул и побежал. Он не знал, что ему подсказало, какой темный или светлый инстинкт сработал, но он сработал: Петров побежал не по дороге, а в поле, прочь от дороги. Поле было раскисшее; дождь хлестал, видно, не первый час; Петров проваливался в грязь, но бежал; падал, поднимался и снова бежал, не столько слыша, сколько шкурой чувствуя за собой погоню. Он бежал долго, в совершенной темени, в жути, потерял ботинок, бежал так — одна нога в ботинке, другая — без, в носке; кровь кипела в горле — дыхание захлебывалось, но он бежал, он хотел жить. Когда он понял, что погоня отстала: бог его знает почему, просто плюнули, наверное, чего за ним бежать по грязи, какой смысл, пусть живет, черт с ним, кому нужна его паршивая жизнешка — когда он понял это, он повалился сначала на колени, потом всем телом на землю — лицом в грязь, и тут его затрясло от рыданий как в лихорадке. Потом, чуть позже, он расслышал еле-еле пробивающийся сквозь дождь и темень звук чихающего мотора; не поднимаясь с земли, оглянулся. В далекой дали заметил две резкие, как штыки, полоски света. Вот они качнулись, и машина, взревев мотором, помчалась по шоссе. Она напоминала заводную игрушку. Петров поднялся с земли, его еще продолжало колотить, но он на это не обращал никакого внимания. Из своей темноты, как зверь из потаенного логова, он наблюдал за охотниками, которые совсем недавно могли лишить его света, а потом плюнули: живи! И он жил. Он чувствовал это не каждой жилкой, а теменью нутра, его издонностью, где в жестокой схватке дышат друг на друга жизнь и смерть. Жизнь победила, а смерть затаилась, и вот эту темь и глыбь животного инстинкта — живу! — Петров и ощущал. Жизнь — это когда отступает смерть. Если смерти нет рядом, жизнь — это не вполне жизнь.
Кажется, по лицу Петрова до сих пор бежали слезы; а может, это были только струи дождя; он сам не понимал…
Он побрел на шоссе; но побрел не перпендикулярно ему, а по кривой, неостывшим сердцем ощущая возможную опасность: охотники могут вернуться… Он шел в противоположную им сторону, но изредка оглядывался: не показались? нет? Но, слава богу, никого не было. И он брел и брел, беспрестанно проваливаясь в пашню, в одном ботинке и в одном носке, даже и не пытаясь, естественно, искать вторую туфлю, — куда там, смешно и думать! Когда он выбрался наконец на шоссе, ровное, асфальтовое шоссе, он присел на обочину, решая, что делать дальше: идти или ждать какую-нибудь попутку? Горело лицо; потрогав его ладонью, Петров тут же отдернул руку — будто его обожгли: наверно, весь был в ссадинах. Болело тело; особенно верх живота, куда ему пнули ботинком. Ну же и сволочи! — подумал Петров. Он подумал еще, без всякой связи с предыдущей мыслью, не выбросить ли ему и вторую туфлю, но решил: не надо. В одних носках, осенью, в дождь, на асфальте он будет выглядеть просто смешно, если остановится какая-нибудь машина; а если будет в одной туфле, сразу поймут: что-то случилось с человеком…
Петров поднялся и, несколько переваливаясь, как утка (из-за того, что был в одном ботинке), побрел по шоссе. Дождь шел сплошной стеной, нигде не было ни полсвета, и Петров с удивлением впервые в жизни заметил, что дождь светил сам по себе, особенно когда глядишь на асфальт; там тоже ничего не видно, но, может быть, капли, ударяясь о землю, в брызгах своих отбрасывают в пространство тончайшие нити света, иначе как объяснить, что в кромешной тьме Петров видел не только дорогу, но кое-где даже придорожные кусты, а то и сгустки леса, вдруг проступавшие в неведомо каком — далеком или близком — пространстве?
Сколько он брел, Петров не знал (часы он потерял; а может, «земляки» сняли?!), во всяком случае по ощущению — очень долго, пока наконец сзади не расслышал гул мотора. Да и ничего удивительного, что так долго не было ни одной машины: кого заставишь ехать в такую погоду? Петров остановился; наверное, здесь был пригорок, потому что шум мотора различался все явственней, а света фар все не было. Наконец из темноты, совсем рядом, полоснул свет. Петров поднял руку. Он видел, слышал, чувствовал — машина сбавила скорость; подъезжая к Петрову, она, кажется, даже начала останавливаться и вдруг взревела и как бешеная пронеслась мимо. Петров глазам своим не верил. Неужто не видно, в какой он беде? Его охватила поначалу злость, а потом тончайшая грусть, как всегда бывает с человеком, когда ему открывается еще одна истина о несовершенстве мира. «А если б подыхал тут? Тоже проехали бы?» И знал, понял: вполне возможно. Представь, ты едешь сам: ночь, темень, дождь, на дороге — бог знает где от города — стоит мужик, грязный, в крови, в одной туфле — хватит мужества остановиться? Ну вот то-то. Петров махнул рукой и побрел по дороге дальше. Неожиданно ему стало плохо; он даже сам не сразу понял это. Остановился, дышать нечем — и тут его начало выворачивать; он сел прямо на дорогу; потом, когда все прошло, когда тело, особенно ноги, опутались мелкой дрожью, он чуть отсел в сторону и, пригоршнями хватая воду в ближайшей луже, умылся. И тут снова услышал шум мотора. Поднялся. Выставил перед собой руку. И опять повторилось прежнее: машина притормозила, Петров успел заметить внутри кроме шофера женщину с ребенком на руках, будто мадонну, но тут же шофер дал газ, и счастливчики, спрятанные от дождя железной непромокаемой крышей, пронеслись мимо Петрова.
Больше Петров не голосовал. Несколько машин прошли со стороны Ярославля, три — на Ярославль, и ни одна не остановилась. И наплевать, решил Петров. Если бы не живот, который ломило не на шутку, видно, били по солнечному сплетению, Петров, наверное, мог идти и идти так бесконечно. Странное дело, он чувствовал душевный подъем, непонятную просветленность, словно открылось ему что-то совершенно новое о жизни. А открылась ему навстречу как бы сама жизнь, ее объятия: жил, жил и не знал, что такое жизнь, и вдруг чуть не потерял ее — и сразу прозрел: вот она, истина! Он выглядел сейчас как оборванец или бродяга, грязный, избитый, обессилевший, но внутри у него разжигалась и даже жгла душу радость: ничего, ничего, мы еще поживем на свете, мы еще посмотрим, кто кого!
Вот в такой момент, когда он испытывал подобное жжение внутренней радости, вдруг и остановился рядом с ним грузовик. Петров оглянулся — в кабине сидел молодой парень, лет двадцати двух, не больше, сидел один — и вот ведь, не испугался, сбросил газ.
— Ну, чего стряслось? — крикнул парень, приоткрыв дверцу и высунувшись из кабины.
— Подбрось до города, — вместо ответа попросил Петров. — Не бойся, я нормальный.
— Да я и не боюсь. Садись, — показал шофер на сиденье.
— Ты чего везешь? — спросил Петров, когда захлопнул за собой дверь.
— Уголь.
— Под дождем?
— Под брезентом. Слушай, да ты на себя посмотри, а потом вопросы задавай, — усмехнулся парень. — Кто это тебя так угваздал? — И он врубил скорость. Грузовик понесся по шоссе, разрезая дождь и темноту.
— Да так, друзья-приятели.
— Хороши друзья. Знаешь хоть их?
— В том-то и дело, что нет. В Наро-Фоминск с собой взяли.
— В какой Наро-Фоминск? — покосился удивленно парень. — Эта дорога на Кострому.
— Ну, врали, значит. Завезли, избили и выбросили. Ограбили в придачу.
— Ты хоть знаешь, какой километр от Ярославля?
— Какой?
— Восемьдесят третий.
— Далеко увезли, подонки.
— А ты кто, если не секрет?
— Журналист.
Шофер оглядел Петрова повнимательней. Не сбрасывая скорости, снял с себя телогрейку, подал Петрову:
— Накинь. Смотри, дрожишь весь…
— Спасибо.
Вскоре Петров пригрелся, его сморило, и он задремал. Очнулся — шофер толкает в бок.
— Слышь, друг. Приехали. Куда тебя везти-то?
Петров огляделся: начинались пригородные застройки Ярославля. Светало. Дождь кончился. Петров назвал адрес. Он помнил его наизусть, столько из-за него пришлось натерпеться. Никогда в жизни не думал, что придется воспользоваться им. Но куда денешься в таком виде? Не в гостиницу же ехать?
— Ну, вот и твой дом. Счастливо! — пожелал шофер. — Смотри, журналист, с нашими ребятами осторожней. Могут и на тот свет отправить.
— Спасибо тебе! Не знаю, как тебя зовут…
— Николай.
— Спасибо, Николай! Будь здоров! Красивой тебе невесты!
Петров сразу нашел нужный подъезд, как будто бывал здесь миллион раз. А между тем не был ни разу. Второй этаж. Квартира сорок. Нажал на звонок. Больше всего боялся, как бы не увидели соседи. И еще об одном молил — чтобы Наталья была одна. Впрочем, даже если не одна, другого выхода не было. Петров еще раз нажал на кнопку. Наконец за дверью послышалось движение. «Дома», — облегченно вздохнул Петров.
— Дмитрий, ты? Я же сказала — не приходи, не пущу.
Петров молчал. Не знал, как начать.
— Кто там? — насторожилась Наталья (голос ее он сразу узнал). — Дмитрий, ты?
— Это я, Петров. — А что еще он мог сказать?
— Какой Петров? — несколько испуганно спросила Наталья.
— Петров. Владик. Ну, помнишь? Журналист из Москвы.
Наталья щелкнула замком, открыла дверь.
— Ой! — вскрикнула она и тут же в страхе захлопнула дверь. Он успел подставить ногу.
— Это я, Петров… — прошептал он. — Не узнала? Не бойся, это я, Владик…
Она с осторожностью снова приоткрыла дверь:
— Ты-ы? Откуда? Что с тобой?! Ты весь в крови…
Петров шагнул через порог.
— Ой, что же я? Проходи, проходи… Ничего не пойму… Откуда ты? Что с тобой?
Перед входной дверью висело большое настенное зеркало, и вот тут, взглянув на себя, Петров действительно ужаснулся. Лицо в ссадинах, в кровоподтеках, а самый страх оттого, что все это вперемешку с грязью. Замшевый пиджак и описать невозможно — задубевший кусок глины. Джинсы порваны, изваляны в грязи так, что стоят колом. И — один ботинок. Вторая нога — просто в носке. Носок — чистая земля, мало этого — порван, из дыры безобразно торчит большой палец.
— Ты одна? — спросил Петров.
— Да, — кивнула она. Он не узнавал ее: тогда, в первую их встречу, она была строгая, серьезная, неприступная; а тут стояла перед ним испуганная, с растрепанными волосами, в примятом домашнем халате домашняя женщина. Он опустился на стул — благо он стоял рядом.
— Откуда ты? Что с тобой? — в который раз повторила Наталья.
Петров откинул голову назад, закрыл глаза.
— Дмитрий — это кто? — спросил он, не открывая глаз.
— Это мой муж. Я рассказывала тебе. Мы разошлись, а теперь он ходит, умоляет…
— Он, кажется, военный у тебя?
— Да. Но при чем тут он? Ты раздевайся, Владик. Снимай с себя все. Я сейчас…
Она бросилась в ванную, включила кран, чем-то загремела, зазвенела… Петров почувствовал: так хочется заплакать.
Вернулась она быстро.
— Ну, что ты? Раздевайся… Я пустила горячую воду… Что случилось, Владик?
— Как видишь, избили, — усмехнулся он.
— За что?! Как ты вообще оказался в Ярославле?
— Приехал в командировку.
— И не объявился?
— Вот — объявился.
— Ладно, ладно, все разговоры потом… — торопливо заговорила Наталья. — Ты идти можешь?
— Конечно. — Он открыл глаза. — Что, Наталья, не узнала меня?
— Ой, не узнала! Честное слово — как увидела, испугалась!
Он снова усмехнулся. Наклонился, расшнуровал ботинок.
— А второй где? — спросила Наталья.
— Там, — вяло махнул рукой Петров. — Далеко. Покоится на ярославском поле сражения.
— Ну ладно, ладно, — остановила его юмор Наталья. — Пойдем.
Оставляя на полу следы, Петров пошлепал в мокрых носках за Натальей.
— Вот мыло, мочалка. Полотенце. Все понял?
Он кивнул: да. На слова, казалось, не было сил.
— Халат можешь вот этот накинуть. Ну, счастливо. Одежду брось вот сюда, в угол. Я потом займусь ею…
Наконец дверь за ним закрылась. Он сбрасывал с себя одежду, как сбрасывает шкуру змея, — буквально сдирал ее.
Потом шагнул в ванную, в крутую горячую воду, окунулся с головой. И не стерпел резкой боли — вскрикнул невольно, застонал.
— Ты что? Что ты? — насторожилась за дверью Наталья.
— Ничего, ничего… нормально… — поморщился он.
Кожу на лице саднило так, что Петров с трудом сдерживал себя, чтобы не вскрикнуть. По возможности старался меньше мочить лицо. Но как можно не мочить его? Все равно голову надо мыть, голову-то, может, в первую очередь…
Он взял себя в руки — и плюнул на боль. И забыл о ней.
И сразу ощутил, какое блаженство вливается в него, чем больше он растворяется телом в горячей воде. В какой-то момент он, кажется, даже отключился, похоже — задремал. Во всяком случае — потерял ощущение времени… Тело его изнывало одновременно болью и наслаждением: на боль он перестал обращать внимание и поэтому вбирал в себя только блаженство… Потом начал мыться. Мыло, попадая на ссадины и раны, рвало кожу так, будто ее сдирали с тела наждачной бумагой. Петров морщился, но терпел. По крайней мере, на один раз у него хватило силы воли намылить голову, лицо, шею — а после он по макушку нырнул в горячую воду. Чуть ниже грудной клетки, как раз в ложбине, остался след от ботинка; верней — след удара: большое лилово-синее пятно. Петров стискивал зубы, когда задевал мочалкой это место. Наконец он спустил воду, стал обливаться под душем. Тело горело, раны дергало. Петров осторожно вытерся полотенцем, накинул махровый халат. Халат, конечно, был не по росту, но уж тут ничего не поделаешь. Он вышел из ванной.
— Боже, что они с тобой сделали! — воскликнула, покачивая головой, Наталья. Теперь, когда он отмылся от грязи, ссадины и раны еще больше открылись. — Владик, нужно обязательно йодом, — забормотала она.
Он всю жизнь боялся йода; вообще боялся всякой физической боли, хотя с виду был мужественный: высокий, стройный, красивый…
— Может, так затянется?
— Да ты что? Надо обязательно для дезинфекции. Иди сюда!
Она посадила его на стул посреди кухни, вытащила из аптечки йод. Прижигая раны, она нечаянно касалась его грудью, — он морщился от боли и волновался от ее прикосновений.
— Потерпи, потерпи немного… Еще чуть-чуть, — пришептывала Наталья.
Потом он сказал:
— Если можно, я лягу спать.
— Ну, конечно, конечно. О чем говорить. Только знаешь, — смутилась она, — я думаю, тебе нужно сначала выпить. Для профилактики, понимаешь?
— У тебя есть?
Она достала из холодильника початую бутылку, налила ему в стакан.
— А теперь спать, — сказал он.
Когда она проводила его в комнату и он лег, то глаза у него сами собой тотчас закрылись.
— Разбуди меня без пятнадцати десять. Можешь?
— Конечно.
— Пожалуйста… разбуди… — И он провалился в сон. Как в небытие.
Было начало седьмого утра.
Разбудила она его точно, как обещала. Он с трудом открыл глаза.
— Спи. Зачем тебе подниматься? — пожалела его Наталья.
— Подай, пожалуйста, телефон.
Опершись на локоть, набрал нужный номер.
— Елена Васильевна? Доброе утро! Это Петров. Не искали еще меня?
— Нет, нет, как договаривались. В десять ноль-ноль.
— Елена Васильевна, у меня тут появилась одна идея…
— Слушаю вас, Владислав Юрьевич.
— Хочу сделать вам один подарок.
— Что вы, Владислав Юрьевич, какой подарок… даже и не думайте!
— А вы послушайте, Елена Васильевна. Хочу предоставить вам возможность отдохнуть от меня дня три-четыре.
— А именно?
— У меня возник один любопытный план — поработать одному. Нашел интересного героя. Но работать с ним нужно осторожно.
— Я могу помешать?
— Не хочется вас обижать этим словом. Но, поймите сами, излишняя осторожность, предусмотрительность, что ли, не повредит.
— Ну что ж, я все поняла, Владислав Юрьевич. Работайте так, как вам удобно. В любой момент, если понадобится моя помощь, сразу звоните. Я всегда к вашим услугам.
— Спасибо! И самое главное — спасибо, что не обиделись!
— Ну что вы, что вы, Владислав Юрьевич… Разве я не понимаю? Работа журналиста — работа не из легких. Требует определенных жертв.
— Да, да… Кстати, Елена Васильевна, как дела с Бобровым?
— Пока ничего нового, Владислав Юрьевич. Пропал, как в воду канул. Теперь всецело займусь им.
— Странно, очень странно… Куда же он мог деться? Во всяком случае — желаю удачи! Если что — я вам позвоню. Всего доброго!
— До свиданья, Владислав Юрьевич! Не забывайте нас!
Петров положил трубку. Облегченно вздохнул:
— С этим, кажется, все улажено.
— А кто это Елена Васильевна? — как бы между прочим спросила Наталья.
— Да сопровождает меня везде. Слушай, — обратился он к Наталье, — у тебя можно будет переждать несколько дней? Пока вот это все, — он показал на лицо, не затянется?
— Конечно. О чем разговор.
— А муж?
— Дмитрий? При чем тут он? О нем не беспокойся — это вчерашний день.
— Спасибо. Тогда у меня к тебе просьба.
— Какая?
— Ты можешь сходить в гостиницу и забрать мои вещи? Там немного — плащ, «дипломат», спортивная сумка. Я туда позвоню…
— Конечно, могу. Только отдадут ли мне?
— Об этом не беспокойся. Телефонный справочник у тебя есть?
Найдя нужный номер, он позвонил администратору гостиницы.
— Добрый день. С вами говорит журналист из Москвы. Да, Петров Владислав Юрьевич. Спасибо, что запомнили. У меня небольшая просьба: сейчас к вам зайдет девушка, секретарь, — передайте ей, пожалуйста, из номера мои вещи. Да, уезжаю. Понимаете, срочные дела в области. За проживание все уплачено. Ну, спасибо большое! Обязательно еще приеду, как же… До свиданья!
Наталья смотрела на него во все глаза:
— Ну, ты и актер!
— Поневоле станешь, когда рожа на блин похожа. Так что, Наталья, будь добра, заскочи, ладно?
— Хорошо, все сделаю. А ты спи.
— Спасибо. Буду спать.
— Если проснешься — меня нет, поешь что-нибудь сам. Найдешь в холодильнике.
— А ты где будешь?
— Ну, милый мой, ты совсем забыл: я ведь работаю. Часов в шесть вернусь. А может, и раньше сегодня. Постараюсь отпроситься.
— Постарайся. — Он улыбнулся. И тут же невольно застонал.
— Больно? — пожалела она.
— Есть немного. Ладно, сплю. Все. — Он закрыл глаза.
Она смотрела на него, чуть склонив голову, с легкой жалостливой улыбкой. Потом вышла, а когда хлопнула входной дверью — он уже не слышал, спал.
…Проснулся Петров оттого, что услышал чьи-то шаги — совсем рядом, у изголовья. Открыл глаза. На краешке стула, улыбаясь, сидела Наталья. Шторы были полузакрыты, в комнате настаивались сумерки.
— Который час? — встрепенулся Петров.
— Неужели ты так и не вставал? — продолжала улыбаться Наталья.
— Нет.
— Ну и засоня… Шестой час, а ты все дрыхнешь. Вставай, я столько вкуснятины принесла. Сейчас будем ужинать.
— А я заслужил? — Петров, кажется, оживал, раз начал потихоньку шутить.
— А вот этого я не знаю. Но ты мой гость. А гостей нужно хотя бы раз в день кормить, чтобы они не умерли с голоду.
— А то еще хоронить придется, — в тон ей добавил Петров.
— Нет, этого мы не допустим. Ну, вставай! Я пошла пока на кухню…
Петров накинул халат и хотел было уже выходить из комнаты, как Наталья снова вернулась, держа на руках, как подарок, выстиранную и выглаженную одежду Петрова: брюки, рубаху, майку, трусы, носки.
— Что это? — пробормотал Петров.
— Не узнаешь? На — одевайся.
— Когда ты успела? — Он не верил своим глазам.
— Утром еще. Когда ты спал…
— Ну, ты даешь! — в искреннем восхищении воскликнул Петров. — Да тебе цены нет! Слушай, познакомь меня со своим Дмитрием. Хочу взглянуть на человека, который решился разойтись с такой женой.
— Не стоит он того, чтоб с ним знакомиться.
— Плохой?
— Просто недочеловек еще.
— Как это? — поразился Петров, услышав слово, которое показалось ему необычайно ярким, емким.
— Да что о нем говорить… Лучше одевайся, и идем ужинать.
Белье пахло чистотой, утюгом, оно туго облегало тело, наполняя его бодростью, свежестью. А джинсы, слегка севшие после стирки, буквально обтекали ноги, сидели на Петрове как литые. Ай да Наталья! Не только постирала, но и заштопала, и выгладила, — а где заштопала, даже и не видно. Ярко-розовая рубашка (жаль, запонки потерял), приталенная по моде, сидела на нем тоже как литая, и Петров почувствовал себя заново рожденным.
— К тебе можно? — спросила из-за двери Наталья.
— Ну еще бы! — радостно закричал он.
Она вошла, держа в руках новые темно-коричневые, с фигурными пряжками, туфли.
— Что это? — оторопел Петров.
— Туфли. Не босиком же тебе ходить.
— Ты — купила — мне — туфли? — выделяя каждое слово, проговорил пораженный Петров.
— Купила. По знакомству, конечно.
— Да откуда ты знаешь мой размер?!
— А твой старый ботинок? — Она кивнула за дверь. — Вон валяется под порогом.
— Ну, Наталья, век мне не рассчитаться с тобой! Коли б можно, расцеловал бы тебя!
— В чем же дело?
— Можно?!
— А что ты так удивляешься?
— Ты же была такая недотрога…
— А ты хотел, чтобы я с первого раза бросилась незнакомому мужчине на шею?
— Да черт его знает, чего я хотел… — Он подошел к ней и по-братски трижды расцеловал ее в щеки. — Спасибо, Наталья! Спасибо, что ты есть на свете!
— Ой, задушишь! — притворно закричала она и зарделась розовым румянцем.
Петров сел на стул.
— Можно надевать?
— Конечно!
Туфли были прекрасные, югославские, богатые, и сидели на ноге так, как будто он сам их десять раз примерял, прежде чем купить.
— Слушай, да таких и в Москве не найдешь.
— Я же говорю — по знакомству достала.
— И дорого стоят?
— Пусть это тебя не волнует. Это мой подарок.
— Ну, слушай, это уж слишком… Я подарков от женщин не принимаю.
— А от меня примешь! — Она смотрела на него так, будто она была его мать, а он — любимый, но не совсем послушный сын.
— Но это же разорение для тебя…
— Да о чем ты говоришь!
— Нет, правда…
— Все, забыли об этом. Пошли. — И она, как маленькому, подала ему руку. Пришлось подчиниться, и Петров, став в туфлях еще выше и стройней, зашагал следом за Натальей. В коридоре он увидел свой плащ, «дипломат», спортивную сумку.
— Забрала?
— Конечно.
— Нет, ты просто клад какой-то, а не женщина. Откуда ты такая взялась?
— Ниоткуда. Вот, в Ярославле живу.
На кухне, оглянувшись на Петрова (здесь горел яркий свет), Наталья рассмеялась:
— Нет, не могу! Как же они разукрасили тебя!
— Смешно?
— Знаешь, извини, но, ей-богу, смешно! Никогда бы не подумала, что такое могут сотворить с тобой. С тобой!
— Между прочим, то же самое думал и я.
Кухонный стол был уже сервирован. Две тарелки, две вилки, два ножа. Тонко порезанный лимон, густо посыпанный сахаром. Открытая банка шпротов. Маринованные огурцы и кочанная капуста. Маслины. («Маслины-то откуда?» — присвистнул про себя Петров.) Посредине — коньяк, две серебряные рюмки с позолотой изнутри. И по всей кухне — аромат жареного мяса.
— Садись… С минуты на минуту будет готово мясо… По-польски!
— Ну и ну! — только и сказал Петров.
— Нравится? — спросила она. — Знаешь, я давно не сидела по-человечески. В гости ко мне ходят редко, разлюбила гостей, мужа не пускаю, мама приезжает редко, вот так и живу… И все будни, будни… А сегодня наступил праздник!
— Как раз в честь праздничка и Петрова побили, — вставил он.
— Ну, наверное, Петров заслужил, вот его и побили.
— Петров заслужил медаль, а не синяки под глаз. Товарищ Петров ради сенсационного материала влез в бандитское логово, а его не поняли. Избили, а в придачу забрали еще бумажник.
— И много там было денег?
— Дело не в деньгах. Хотя и в них тоже. Главное — там был паспорт, журналистское удостоверение, командировочные бумаги.
— Как же ты теперь? — В огорчении за него она даже присела на краешек стула.
— А черт его знает. Паспорт — ладно, заплачу штраф. А вот за удостоверение выговор влепят. Да еще за командировку как-то отчитываться надо…
— Может, тебе в милицию заявить?
— Смеешься? Уж тогда меня точно с работы выгонят. Чтоб голову не терял… Ладно, бог с ним, перебьюсь как-нибудь. На билет у тебя денег возьму. Если дашь взаймы, конечно.
— Господи, нашел о чем беспокоиться…
— Ну и вот. А остальное перемелется. Как говорится: нет худа без добра. Тебя вот повидал.
— А без этого неужели не зашел бы?
— За кого ты меня принимаешь? Петров никогда не забывает друзей. — Хотя про себя знал, что никогда не пришел бы сюда, если бы…
— Какой я тебе друг? Кто я вообще такая? Так, не поймешь что…
— Наталья, ты самая замечательная женщина, какую я знаю. Ты бескорыстная. Ты настоящая. — И, кажется, Петров говорил это вполне искренне.
— Ой, не говори… — махнула она рукой и покраснела. И тут же, без перехода: — Что это я… мясо-то готово… сгорит еще… — И скорей к сковороде.
Мясо в самом деле было готово. Обжаренное в сыре и яйце, оно издавало такой аромат, что у Петрова поневоле потекли слюнки. Впрочем, если вспомнить, он ведь со вчерашнего дня ничего не ел, так что мало удивительного…
К мясу Наталья положила красную капусту, сочную и ароматную. «Знаешь, почему она такая? Потому что мама маринует ее вместе со свеклой…» И огурцы — тоже очень странно — были красные, когда их надкусишь. «Тоже поэтому. Мама маринует все вместе: огурцы, морковь, свеклу, капусту в кочанах. Получается чудо!..» — «Да, чудо…» — соглашался Петров. Налили по рюмке. «За встречу?» — «За встречу!» И потом набросились на еду, верней — набросился Петров, потому что был голоден как волк. Когда немного утолили голод, поглядели друг на друга, Наталья улыбнулась.
— Странно, — сказала она.
— Да, странно, — согласился он.
— А что тебе странно? — спросила она.
— Все странно. Вчера, ночью, в дождь — Петрова убивали; а сегодня Петров сидит у тебя, ест мясо, как будто ничего и не было… Странно, очень странно!..
— А мне странно, что ты у меня. Я думала, когда мы еще увидимся с тобой…
— Почему ты разошлась с мужем?
— Тебе в самом деле интересно?
— Конечно.
— Видишь ли, у нас была машина. И однажды мы разбились…
— Да ты что?! — поразился Петров.
— Да, было. Я долго лежала в больнице, потом мне сделали операцию. И Дмитрий ушел от меня.
«Вот оно что… — понял он наконец. — А я-то думал, дурак…»
Там, в Москве, когда он заметил (только утром заметил), что она прихрамывает, ему стало не по себе. Он только подумал тогда: слава богу, ничего не было, пронесло…
— Он ушел, потому что ты стала… — Он хотел сказать: «…прихрамывать», но не решился, Наталья и не дала договорить, сказала быстро:
— Да, поэтому… Но разве ты заметил? — Она густо покраснела.
— Для меня это ничего не значит, — соврал он. Верней, так: сейчас это для него ничего не значило, а тогда, в Москве, когда он увидел, что она прихрамывает, ему стало действительно не по себе.
— Знаешь, я так стесняюсь этого… Мне кажется, я и людей разлюбила поэтому.
— Ты разлюбила людей? Расскажи кому-нибудь другому. Если хочешь знать, в детстве я два раза ломал обе ноги. И ничего. — Он приврал, конечно.
— Правда?
— Правда.
— Ты хороший, — сказала она. Она все поняла.
— Я отвратительный, — сказал он. — Я еще тогда говорил тебе. Если бы люди могли заглянуть мне в душу, они бы ужаснулись.
— Ты наговариваешь на себя.
— Нет, — сказал он. — Но мне жаль себя. Мне просто жалко самого себя, уж я не знаю почему, и поэтому я мирюсь с собой.
— Я заметила уже тогда: ты хочешь казаться хуже, чем ты есть. Почему? Не надо, Владик.
— Представь себе, я говорю сейчас правду. Но мы так устроены: когда говорим правду — нам не верят, а когда лжем — то верим даже сами себе.
— Не говори, я знаю, какая у тебя душа.
— Какая?
— Она болит у тебя за других людей. Я это чувствую. Я говорила тебе: я читала многие твои очерки.
— В очерках я лгу.
— Это неправда!
— Да, лгу.
— Тогда я ничего не понимаю…
— Да, ничего не понимаешь… И не только ты. Я сам ничего не понимаю. Представь себе, сегодня ночью меня могли убить. Я жив. Я у тебя. Почему же я не перерождаюсь? Почему со мной не происходит чуда?
— Я больше не хочу об этом, — сказала она.
— Хорошо, — согласился Петров.
— А у меня сюрприз для тебя! — оживилась Наталья. — Ты можешь подождать минутку?
— Конечно.
Она быстро вышла из кухни. Он не смотрел ей вслед, чтоб не смущать ее, чтоб не думала, что он обращает внимание на ее прихрамывание.
Через несколько минут она появилась в проеме двери. Она появилась счастливая, улыбающаяся, а ему стало не по себе. Вот сейчас ему действительно стало не по себе.
— Узнаешь? — спросила она.
Он кивнул. Хотел сказать: да, конечно, но как-то не получалось пока сказать что-нибудь.
— Как я тебе благодарна! — воскликнула она. — Какой у тебя вкус! Ты просто чудо, Владик! Я жду не дождусь зимы, когда смогу надеть ее!
Она стояла в шубе. В той самой шубе, в которой он давным-давно привык видеть свою жену Люсьен.
— Я тебе нравлюсь? — улыбнулась Наталья.
— Очень, — кивнул он.
— Только говори правду! — погрозилась она пальцем. — Женщине нужно говорить правду, когда она хвастается своими нарядами.
— Я говорю правду, — лгал Петров.
То есть он, конечно, не лгал… Впрочем, нет, лгал. Сам черт не разберет, какое у него сейчас было состояние…
— Можно, я посижу в ней?
— Ну конечно.
— Тебе трудно было достать ее?
— Нет, не очень, — сказал Петров. Какой там трудно, усмехнулся он про себя: взял у жены и послал тебе.
— А почему ты грустный? — спросила она.
— Я не грустный, — ответил он. — Я просто задумался.
— Вспомнил, как мы познакомились?
— Да, и об этом тоже.
— Ах, это было забавно. И вообще весь тот вечер… и ночь у Юрика Устьянцева. Ты тогда обиделся на меня?
— Нет, что ты.
— Обиделся, я знаю. Но что поделаешь, если я такая. Я не могу ни с того ни с сего лечь с мужчиной в постель.
— Ты меня тогда восхитила.
— Правда?
— Когда я встречаю таких женщин, как ты, у меня появляется уважение к людям.
— Может, ты и сейчас обманываешь?
— Нет, сейчас не обманываю.
Они чокнулись серебряными рюмками. И послушали серебряный звон.
— Ты удивился, когда получил от меня деньги?
— Нет, не очень. Мы же договаривались.
— А ты знаешь, я долго колебалась. — («Ты правильно колебалась», — думал Петров.) — Думала: вдруг ты просто так сказал, для красного словца. А мне очень хотелось именно такую шубу. Женщины становятся дурами, когда дело касается тряпок. Правда?
— Во всяком случае — похоже.
Разве мог он рассказать кому-то, как, получив от нее пятьсот рублей, чертыхался про себя. А потом пришла в голову странная идея: забрать шубу у жены и выслать этой дуре. (Тогда он считал ее дурой. Но не сейчас.) Позвонил Юрику Устьянцеву, фотокору, другу по редакции: Юрик, выручай, уговори мою жену продать тебе шубу, скажи: точно такая нужна твоей сестре. А жене пообещай: достану новую, она давно просит у меня новую, согласится. Шубу у жены они купили за четыреста рублей, сто рублей прогуляли с Юриком и потом шубу отослали в Ярославль.
— Опять ты грустный, — сказала Наталья. — Ты устал?
— Немного.
— Может, пойдем спать?
— Нет, посидим еще немного.
Это «пойдем» вдруг странно взволновало его. Он не ослышался? Она сказала: «Пойдем?» Неужто на этот раз все произойдет без всяких проблем? Тогда, когда они с Юриком познакомились с Натальей и ее подругой Сашей на Савеловском вокзале и поехали потом к Юрику в гости, Наталья была совсем другая. Неприступная. Гордая. Серьезная. Хотя и призналась Петрову, что знает его по очеркам. Очень любит его писанину, муру эту. Он плюнул тогда на нее. Лег спать, а она всю ночь просидела за столом. Юрик был с Сашей. Хотя положа руку на сердце Саша хотела быть с Петровым. Она сама сказала об этом. Но что поделаешь: женщин они распределили заранее: маленькому Юрику — маленькая Саша, высокому Петрову — высокая Наталья. Чушь какая-то. И главное — пообещал тогда Наталье достать американскую шубу. Сказал: для него это плевое дело. Хвастался, чтоб добиться своего. А своего не добился. И шубу пришлось у жены конфисковать…
Так мог ли он после этого искать Наталью в Ярославле? Да ни за что на свете не появился бы у нее, если бы…
Если бы вчера, то есть сегодня ночью, чуть не убили.
Чуть не убили — и он пополз к ней.
Потому что больше во всем Ярославле не было ни одной родной души. Потому что знал: она примет. Знал: он действительно нравится ей. Потому что почувствовал еще тогда: она хорошая, настоящая. А о себе знал: мерзавец. Пусть не всегда, но временами — точно мерзавец. Как же он мог искать ее? Вот в этой дурацкой шубе, которую столько лет он привык видеть на плечах жены Люсьен?
Как вообще он может смотреть Наталье в глаза?
А между тем — смотрит. Сидит, пьет коньяк, разговаривает. Приняла его, вымыла, вычистила, спать уложила, туфли купила, ужином угощает — и каким ужином! Что же это? Как понять все? Как осознать? Непередаваемо…
— А как ты живешь в Москве? — спросила она. — Ты ничего о себе не рассказываешь.
— Да как живу… Живу помаленьку.
— Как твой сын?
«Неужели я и о сыне рассказывал? Значит, рассказывал…»
— Виталька-то? Уже в шахматы меня обыгрывает.
— Смотри какой молодец… А ты хорошо играешь?
— Вообще-то неплохо.
— Ты первый пойдешь ложиться или я? — неожиданно, совсем не в русле разговора, спросила Наталья.
Он посмотрел на нее пытливо, на этот раз она глаз не опустила, встретила его взгляд спокойно, со спокойной уверенностью в себе и в нем.
— Я, — сказал он. — Если ты не возражаешь…
— Тогда иди. А я пока тут немного уберу…
Он встал и хотел выйти. Она встала тоже. Они были близко друг от друга, совсем рядом. Но он не мог обнимать ее в этой шубе.
Он шутливо нажал ей на кончик носа:
— Я тебя жду.
Она обморочно вздохнула и рассмеялась:
— Хорошо. Я скоро.
Петров уже освоился в ее комнате, выключил большой свет, зажег настольную лампу. Поставил пластинку. Шарль Азнавур пел томно, грустно. Петров разделся и лег в постель.
Потом пришла Наталья.
— Не смотри, — попросила она.
— Не смотрю, — сказал он, но продолжал смотреть.
Он не мог не смотреть на красивую женщину. Красота, говорил Петров, это единственное, чего человек не должен стыдиться. Всего остального он стыдиться обязан. Даже жизни своей он обязан стыдиться…
…Потом, когда она забылась на его плече, Петров мучительно хотел обнять мыслью всю жизнь разом, целиком, мгновенно. Но это, конечно, было невозможно, и у него даже ломило виски от дум. Он почувствовал: с этой женщиной ему было хорошо и покойно, как давно уже не бывало в жизни. Но в том-то и дело, что такое происходило с ним с каждой новой женщиной. Сейчас он вполне мог представить себя мужем Натальи, а жена Люсьен и даже сын Виталька уходили в какую-то совершенно иную жизнь, как бы нереальную, ненастоящую: он чувствовал, что мог бы все бросить, остаться здесь, в Ярославле, жить с Натальей, начать все заново, и никто ничего не будет знать о нем, как никто нигде не знает, что он здесь сейчас, сию минуту, — а какая от этого будет разница? Он может жить там, может — здесь, и нет никакой разницы, потому что дело не в женах, не в женщинах, не в детях, а в нем самом. А в нем-то, собственно, какая еще загадка? Да никакой. На его месте тут мог спать любой другой, как любой другой может спать рядом с его женой.
Вот вчера его могли убить — что изменилось бы? Ну что?!
Просто не стало бы его, Петрова, а мир остался бы прежним, совершенно безучастным как к жизни, так и к смерти Петрова.
…Среди ночи проснулась Наталья, шептала ему:
— Ах, Владик, если бы ты знал, как я хочу любить кого-нибудь по-настоящему, сильно, если бы ты знал, мой милый…
Во сне она плакала.
А потом уснул и Петров.
…Разбудил их звонок. Резкий. Тревожный. Наталья встрепенулась:
— О господи, неужто опять приплелся…
Она накинула на себя халат, вышла в коридор.
— Дмитрий, ты? Кто там?
— Открой… — услышал Петров жалобный мужской голос. На всякий случай все в Петрове разом напряглось и насторожилось.
— Я же говорила — не приходи, не пущу!
— Наталья…
— И прекрати будить меня по утрам! Смотри, я в часть пожалуюсь…
Через минуту она вернулась в комнату.
— Неужто каждое утро приходит?
— Почти.
— Зачем?
— Ему по пути. Просыпается рано, в часть идти надо…
— А где он живет?
— С матерью. Недалеко тут.
— Не можешь простить его?
— Разве дело в прощении? — вздохнула Наталья, обняла Петрова, прижалась к нему. — Не люблю я его. Выгорела. Вот тебя — тебя бы могла полюбить…
— Меня нельзя, — сказал Петров.
— Я знаю. Очень жаль, правда?
— Наверное, — уклончиво ответил Петров.
Каждое утро Наталья уходила на работу, и каждое утро Петров садился за письменный стол. Поскольку все равно он никуда не мог выйти и ничем не мог заняться, он решил писать очерк. В общих чертах он у него уже сложился в голове. Он понимал, конечно, что конкретного материала не хватает, но и добрать его было немыслимо в сложившихся обстоятельствах, поэтому пошел на профессиональную хитрость, решил нарисовать собирательный образ главного героя. В основу положил судьбу Володи Зинченко, малолетнего хулигана, который исправился под влиянием лейтенанта инспекции по делам несовершеннолетних Валентины Лихачевой. Очерк он так и назвал — «Исповедь бывшего хулигана». Он писал о трудном детстве Володи Зинченко, о том, что отец бросил семью и мать была вынуждена колотиться в полном одиночестве с четырьмя детьми. Вот тут-то и подстерегала Володю знакомая всем «улица». Мелкое воровство, хулиганство, приставание к прохожим, вино, блатные песни, драки на танцплощадках, угрозы. Дружба с местным королем улицы — Волдырем. Володя при нем «шестерка», а потом и правая рука. Так неминуемо Володя оказывается в инспекции по делам несовершеннолетних, за столом напротив лейтенанта милиции Валентины Лихачевой.
Далее рассказ о Валентине. Родом из деревни. Сирота. Воспитывала бабушка — Мария Евграфовна. Крупным планом образ бабушки. Деревенская подвижница. Свет в окне. Молись на бабушку, читатель! Свет прожектора вновь смещается на Валю Лихачеву. Деревенская девчонка — по наказу бабушки — едет в город учиться. Ткацкая фабрика и заочно — учеба в институте. Трудности. Валя участвует в молодежных рейдах против хулиганов. Крупным планом эпизод, в котором Валентина однажды в одиночку проявила героизм: привела в милицию здоровенного детину. Желательно с внешностью того идиота, который ночью чуть не прикончил Петрова. Валентину приглашают работать в милицию. Она колеблется, но затем, конечно, соглашается. Опять наплыв: бабушка сидит у окошка, читает письмо от внучки и плачет от гордости за нее. Нет, лучше не плачет, лучше она сядет писать ответ и напишет: дорогая моя внученька Валечка, я всегда знала, что ты будешь на переднем крае борьбы, борись и дальше с хулиганами, не давай им спуску! В милиции, однако, два направления. Два течения: Лихачева и Бобров. Бывшая ученица Боброва избирает свой путь. Она осуждает порочные методы Боброва. Хулиганов нужно перевоспитывать, влиять на них словом, убеждением, вести широкую шефскую работу. Но Бобров отстаивает свою точку зрения. Его панибратство с хулиганами ни к чему хорошему не приводит. И не может привести. Крупным планом диалог Лихачевой и Боброва. Каждый должен высказаться до конца. Но сделать это так, чтобы читатель, естественно, остался на стороне Лихачевой.
Теперь вопрос — чем закончить очерк? Можно так: счастливое лицо Лихачевой — ей вручают орден «Знак Почета». И первым ее поздравляет Володя Зинченко. Тут же дать описание того, как однажды Володя Зинченко стал свидетелем убийства человека. Потрясенный, он приходит к Лихачевой: «Я больше не могу так жить, Валентина Максимовна! Помогите мне! Я все понял, все осознал!» — «Правильно, — скажет Лихачева в ответ. — Молодец, Володя! Я всегда верила, что ты выберешься на правильную дорогу!» В дальнейшей борьбе с хулиганами Володя становится первым помощником Лихачевой…
Вот такой план, такой очерк.
И Петров писал его день за днем, красочно, с подробностями, с живописными деталями, проникновенно, входя в роль вершителя судеб.
Он чувствовал, что к концу третьего дня очерк закончит, а раз так — можно будет уезжать из Ярославля. И лицо, слава богу, почти затянулось. Во всяком случае — побоев не видно. Утром он сказал Наталье: «Ты не можешь купить билет на Москву?» — «Хочешь уже уезжать?» Она даже в лице изменилась. За три дня Наталья так привыкла к Петрову, что не представляла теперь, как будет жить без него. «Да, нужно ехать», — сказал он. «Может, хотя бы завтра?» — «Если можно, Наталья, сегодня». — «Я прошу тебя, завтра. Утром. Прошу тебя. Пусть у нас будет прощальная ночь». Он посмотрел ей в глаза. И сжалился: «Хорошо. Завтра». — «Умница», — она поцеловала его в щеку и, окрыленная, побежала на работу.
Итак, завтра он должен был уезжать. А сегодня сидел за столом и заканчивал очерк. В сущности, он его написал. И теперь проходился по тексту строгим пером. Сокращал. Убирал красивости. Усиливал финал, диалоги. Драматизировал борьбу Лихачевой и Боброва. Очерком он мог быть доволен. Высосан из пальца, конечно, но вполне реалистичен. А поскольку главный герой — образ собирательный, претензий ни с чьей стороны быть не может. Володю Зинченко он сделал Толей Бимченко, Лихачеву — Лохмачевой, а Боброва — Сусликовым. Все остальное в таком же духе.
И вот тут как раз раздался телефонный звонок.
Петров привык к звонкам: обычно Наталья звонила ему по три-четыре раза в день. Просто так — поболтать, поинтересоваться, как у него продвигается очерк, спросить: соскучился ли по ней? Спросить: что ел на обед? И так далее.
Петров снял телефонную трубку:
— Слушаю.
— Дима, ты что, вернулся? — пропел удивленно игривый женский голос.
— Нет, это не Дима.
— А кто же это, если не Дима? Очень голос знакомый…
Петрову, между прочим, тоже показалось, что он слышал где-то эту напевную мягкость. И он наугад сказал:
— А мы с вами и знакомы.
— Да неужели? Кто же вы?
— Нехорошо не узнавать старых друзей.
— Честное слово, не узнаю… Что-то знакомое-знакомое, а никак не пойму…
И тут Петрова осенило: это же Саша! Натальина подруга, с которой они вместе приезжали в Москву.
— Ах, Саша, Саша, — сказал Петров с глубокой укоризной. — Таких друзей забыла, а еще клялась в любви.
— Я клялась? — Она весело рассмеялась. — Кому? Когда? Кто вы, наконец?
— Помнишь, Саша, Москву, Савеловский вокзал, квартиру Юрика Устьянцева…
— Влад, неужто ты?! — потрясенно прошептала Саша.
— Птичка, не узнаешь старых друзей.
— Откуда ты? Когда приехал?
— Да уж несколько дней.
— И Наталья молчала? Я же ее каждый день в институте вижу.
— Боится тебя.
— Меня? Не меня она боится, а тебя прячет. Слушай, Влад, ты еще не скоро уезжаешь?
— В том-то и дело… Сегодня или завтра. Завтра — это в крайнем случае.
— Все! Поняла! Выезжаю! Немедленно еду к тебе! Чтоб ты приехал — и не повидаться? Да ни за что!
— Наталью не боишься?
— Я с ней еще поговорю! Я ей скажу, как друзей прятать у себя на квартире! Ну ладно, спрятались, воркуете там, но повидаться-то бедную Сашу могли пригласить? Нехорошо, ребятки! Все, жди! Выезжаю! — И она бросила трубку.
Петров усмехнулся. Нравились ему вот такие бесшабашные девки.
Через пятнадцать минут она была уже в квартире. Как только увидел ее, так сразу все вспомнилось. Как сидели тогда у Юрика Устьянцева. Как Саша танцевала то с Юриком, то с Петровым, а Наталья сидела в углу, грустная и потухшая. Как Устьянцев волчонком посматривал на Петрова, потому что Саша приглашала и приглашала Петрова. А потом они вышли. И целовались с ней. И Саша шептала Петрову: «Я хочу быть с тобой…» — «Детка, — отвечал Петров, — я тоже этого хочу. Но нельзя». — «Я не хочу с Устьянцевым, — шептала Саша. — И потом — запомни: тебе будет плохо с Натальей. Я знаю…» — «По-другому нельзя, — говорил Петров. — Юрик мой друг». — «Я хочу быть с тобой, — настаивала она. — С тобой». — «Нет, ты будешь с Устьянцевым. А я буду с Натальей». — «Это невозможно», — шептала она. И они целовались. И все-таки он был против: «Пойдем, им плохо без нас. Мы не должны их бросать. Ведь мы люди…»
И вот теперь они были одни.
— Ну что же ты? — спросила она, улыбаясь ему откровенно, бесстыдно.
Он не дал ей снять плащ. Захлопнулась дверь, а он уже целовал ее. Она пахла дождем, свежестью, молодостью, соблазном.
— Какой ты стал симпатичный, — она нежно гладила его по лицу. — Весь в шрамах. Как я люблю таких мужиков — мужественных, сильных, в шрамах…
— А ведь в прошлый раз я был без шрамов?
— В прошлый раз ты был противный. Ты заставил меня пойти к твоему низкорослому Юрику…
— Тебе не понравился Юрик?
— Я терпеть не могу маленьких мужиков. Мне их жалко. Мне противно с ними.
— Бедный Юрик! — Прозвучало это как знаменитое шекспировское: «Бедный Йорик!»
…Потом, когда они лежали и слушали Азнавура, позвонила Наталья:
— Ну, как продвигается твой очерк, милый?
— Кажется, я его закончил.
— Правда? Ой, какой молодец, я тебя поздравляю! Сегодня будем обязательно отмечать это событие!
— Ты купила билет?
— Да, купила, — голос ее сразу потух. — На завтра. На одиннадцать утра.
— Молодец.
— Ты соскучился по мне?
— Да.
— Очень?
— Приезжай скорей. Я жду тебя. — (Между прочим, Саша, лежа на его плече, одним ухом прислонилась к трубке, слушала и улыбалась.)
— Чем ты занимаешься?
— Лежу в постели с красивой женщиной.
Наталья рассмеялась в трубку счастливым, радостным смехом.
— Ах, Владик, какой ты шутник! Я так тебя люблю! Не уезжай!
— Ты же знаешь, у меня дела.
— Да, дела. Знаю. У мужчин всегда дела. Дела, дела… А мы? Мы что-нибудь значим для вас?
— Если бы не вы, ни одно наше дело не сдвинулось бы с места.
— Я хочу видеть тебя. Я сейчас приеду. Отпрошусь у ректора и приеду.
— Да, приезжай скорей…
Она поцеловала его и положила трубку.
— Мне уехать или остаться? — спросила Саша.
— Конечно, остаться, — сказал Петров.
Саша рассмеялась.
— А что ты скажешь Наталье?
— Я же ей сказал: я лежу в постели с красивой женщиной.
— Так она тебе и поверила! Она убьет меня.
— Разве вы не самые близкие подруги?
— Да, подруги. Но у нас странная дружба. Она бережет свое тело, как драгоценный сосуд. Я так не могу. Мне хочется дарить себя всем. Всем!
— Единственное, что женщина должна хранить, как драгоценный сосуд, — это свое тело, — серьезно сказал Петров.
— Правда? — удивилась Саша.
— Правда, — ответил Петров.
— Значит, ты меня осуждаешь?
— Ты искренняя. Я люблю искренних женщин.
— А просто как женщина? Я нравлюсь тебе?
— Очень.
— Вот видишь. А Наталья говорит, я не могу нравиться мужчинам всерьез.
— Она не знает мужчин… Так ты действительно остаешься?
— Ну что ты! — рассмеялась она. — С Натальей мне еще жить и жить. А ты — фьюи-ить! — и нет тебя!
— Все-таки каждый человек — мудрец. Каждый! — сказал Петров.
Утром Петров уезжал. Наталья плакала.
Она плакала не навзрыд, не громко, — просто слезы текли из глаз сами по себе. И остановить их она была не в силах.
Петров не успокаивал ее; знал по опыту: будет еще хуже.
Перед самым выходом из квартиры он набрал номер телефона:
— Елена Васильевна? Добрый день! Петров беспокоит. Как это пропал? Собирал материал. Инкогнито, как говорится. Да, материал любопытный. Думаю, получится неплохой очерк. А звоню вам, между прочим, вот почему. Уезжаю в Москву — хочу попрощаться. Срочно вызвали в редакцию, так что даже не успеем повидаться… Вы уж не обижайтесь на бедного замотанного журналиста… Кстати, хотел спросить у вас: что нового слышно о Боброве? Нашли его?
— Да, нашли, — ответила Елена Васильевна.
— Ну, слава богу! — обрадовался Петров. — Сколько он вам нервов попортил…
— Но нашли его мертвым, — добавила Елена Васильевна.
— Как мертвым?! — пораженно воскликнул Петров.
— Его убили, — поправилась Елена Васильевна. — В поле, на сотом километре от Ярославля. По шоссе на Кострому…
— Не может быть, — прошептал Петров.
— К сожалению, это правда, — сказала Елена Васильевна.
«Как же теперь очерк? — думал Петров. — Впрочем… Впрочем, все, кажется, верно… Философия панибратства с хулиганами потерпела крах. И в очерке, пожалуй, это получится даже выигрышно… Хотя, конечно, жаль Боброва…»
На вокзале Наталья взяла себя в руки. Не плакала, но и не могла спокойно смотреть на Петрова. Ей казалось: сейчас она вернется в свою квартиру и там умрет.
— У меня к тебе просьба, — сказала она слепым голосом.
— Да, слушаю.
— Пришли мне, пожалуйста, общих тетрадей.
— Общих тетрадей? — удивился Петров.
— Да. Ты помнить мою подругу Сашу? Ну, ту, с которой я была в Москве?
— Да, помню. Конечно, помню.
— Она учится в институте, на четвертом курсе. И ей нужны общие тетради. Просто дефицит какой-то…
— Ну, о чем разговор. Обязательно пришлю. Я так благодарен тебе за все!
Поезд тронулся, Петров махал на прощание рукой. Теперь Наталья плакала.
Никаких тетрадей, конечно, Петров так никогда и не вышлет.
III. БУМЕРАНГ
В то время у Петрова еще не было квартиры. Жена, сын были, а квартиры — нет. В редакции, как и на всякой работе, квартиру обещали из года в год, — Петровы терпеливо ждали. А пока снимали жилплощадь.
Однажды вечером перед сном жена Петрова спросила у мужа:
— Ты замечаешь? — и показала на живот.
Петров кивнул.
— Ну и?.. — голос Люсьен звучал с некоторым вызовом.
— Будто сама не знаешь, — ответил Петров.
— Ну да, н а м все равно, страдать иль наслаждаться? — с горькой усмешкой проговорила Люсьен, подчеркивая слово «нам»: тебе, мол, наслаждаться, а мне страдать, так, что ли?
— Куда нам второго? — спросил Петров.
— Для жизни, — ответила Люсьен.
— Для жизни. А какой — собачьей? — Петров лег в постель, натянул до подбородка одеяло, закрыл веки, показывая: все, хватит, пора спать.
У Люсьен навернулись на глаза слезы. Закусив губу, она подошла к детской кроватке, в которой давно безмятежно спал сын. Она смотрела на его чистое, раскрасневшееся во сне лицо, на пухлые полураскрытые губы, которые изредка шевелились, будто сын хотел что-то сказать, смотрела на его пушистые, вьющиеся тонкие волосы, слегка повлажневшие от горячего, как бы обморочного сна; потом поправила на сыне одеяло, выпростала его руки наружу, чтобы малышу было не так жарко-томительно спать, — и сердце ее, как уже много раз в жизни, облилось теплой волной жалости и любви ко всему малому, беззащитному и хрупкому.
— Разве он у нас щенок? — прошептала она.
— Чего ты там? — недовольно проворчал Петров.
— Разве он у нас щенок? — повторила Люсьен.
— Какой щенок? — не понял Петров. — Ты чего мелешь? Ложись спать.
— Ты сказал — для собачьей жизни. Для какой собачьей жизни? Разве он — щенок?
— Ну, завелась… — В голосе Петрова прорезались жесткие нотки. — Ты что, не понимаешь, о чем речь? — Он присел на кровати, потянулся к сигаретам, чиркнул спичкой.
— Не кури здесь, — попросила Люсьен.
Он взглянул на нее быстрым оценивающим взглядом, прищурился, но не стал лезть на рожон, накинул пижаму, вышел на кухню.
Через некоторое время появилась здесь и Люсьен. Села напротив мужа, широко, некрасиво расставив ноги, сложив руки на подол ночной рубахи. Крупные отяжелевшие груди темновато светились из-под голубой шелковистой ткани, но сейчас это не волновало Петрова. Наоборот — раздражало: «Ишь, разъелась, разбухла…»
— Не нравлюсь? — усмехнулась Люсьен.
— О чем ты? — Он выпустил густую струю дыма, внимательно следя, как поднимаются вверх, одно за другим, ровные, истаивающие у потолка сизые кольца.
— Отчего это беременные не нравятся мужикам?
— Оттого, — объяснил он, — что беременные часто наглеют. Не надо наглеть. Женщину украшают нежность и слабость.
— Ну, начал плести словесные кружева! — Губы Люсьен натужно растянулись в усмешке, которая больше походила на гримасу. — А причина одна: не хочешь ребенка.
— Не хочу, правильно, — подтвердил Петров.
— Почему?
— А как жить будем? Где? С ним, — он кивнул на комнату, где спал сын, — сколько по углам скитаемся. А уж с двумя… К тому же, детка, ты забыла одно важное обстоятельство.
— Какое?
— А такое, что к первому января нам нужно вытряхиваться из этой квартиры. И искать новую.
— Разве не найдем?
— Ты искать будешь? — Петров облил жену ядовитой ухмылкой. — К тому же у этих квартирных хапуг заветное правило: с одним ребенком — еще туда-сюда, сдают, а с двумя — извини-подвинься.
— А тебе не кажется, что, будь у нас двое детей, нам бы давно дали собственную квартиру?
— Кажется. Ну и что?
— Как что? Родится второй — сразу зашевелятся в твоей редакции. Не так?
— Теперь, значит, давай клепать детей? А почему бы не завести сразу троих, четверых, пятерых? Четырехкомнатную, пятикомнатную дадут! Хоромы! Ну?
— Не ерничай! Не передергивай меня!
— Вот что, детка, давай сделаем так: получим для начала однокомнатную. А там посмотрим… Жадность фрайера сгубила.
— Откуда у тебя этот жаргон? Ведь ты не извозчик — журналист.
Петров удивленно оглянулся на жену (он сидел к ней вполоборота) и неожиданно примиряюще рассмеялся:
— Ну ладно, ладно… чего ты! Пошли-ка лучше спать. — Он привстал с табуретки, обнял Люсьен, тихонько погладил по спине, — Ну, пошли?
— Имей в виду, — заговорила Люсьен, но не так решительно, как прежде: ласка мужа окатила ее нежной волной, — я всерьез с тобой… И никуда на этот раз не пойду.
— Ладно, посмотрим. — Муж потянулся губами к мочке ее уха, нежно поцеловал, зашептал горячо: — Ну, пошли, пошли, Люсьен… — А про себя подумал: «Куда ты денешься? Припрет — пойдешь, как миленькая. Не впервой…»
Окна квартиры на третьем этаже светились розовым абажурным светом. Значит, жена давно ждет его. Иван Семенович, несмотря на холод и порывистый снежный ветер, некоторое время постоял у подъезда, весело покуривая папиросу и пряча ее огонек в рукаве; изредка он блаженно улыбался, хотя сам, пожалуй, не замечал этого. «Ну что, — думал он, — вот и дождались, Сузя, вот и пробил наш час… Каких-нибудь две недели — и мы в жаркой Индии. Неужели в Индии? Не может быть! А все же так. Так…» Жену Ивана Семеновича звали Сусанна, Сусанна Николаевна, однако домашнее ее имя было Сузя, и в обычных ли разговорах или вот в таких, в разговорах с женой «про себя», Иван Семенович иначе не называл ее, как Сузя. Иной раз ему даже странно было, когда кто-то называл ее полным именем — Сусанна Николаевна, хотя, надо сказать, когда чужие называли ее Сузей, это тоже резало слух. «Так что вот, — думал Иван Семенович, — вот как, дорогая моя, видишь… А многие думали: куда нам! — Он продолжал улыбаться, не замечая ни холода, ни ветра. — Думали: вон Брагинские, что за жизнь у них? Тьфу! Ничего нет. А теперь все будет, машина, обстановка, цветной телевизор, ковры такие, ковры другие, книжек наберем, а машину купим только «Волгу», черную, блестящую, с серебристыми бамперами. Вот так, Сузя…»
Иван Семенович поднялся наконец на третий этаж, но открывать дверь собственным ключом не стал, а по-хозяйски уверенным жестом нажал на черную кнопку.
— Кто там? — спросила жена, хотя, конечно, сразу догадалась, что это муж.
— Это я, Сузя, открывай! — бодро отозвался Иван Семенович. — Своих не узнаешь?
— Ах, это ты, Ваня, — обрадованно заулыбалась Сусанна Николаевна, быстро распахнув перед ним дверь. — Ой, что с тобой — ты весь в снегу! — Она невольно, хотя и шутливо, отшатнулась от мужа.
Иван Семенович действительно стоял в дверях белым столбом, от шапки до сапог запорошенный снегом; брови его покрылись морозным инеем, глаза горели, а щеки, как у трехлетнего пацана, пунцово сверкали глянцем.
— Сузя, можешь поздравить нас! Все окончательно решено. И даже билеты заказаны! На седьмое января.
— Как на седьмое?! — всплеснула руками Сусанна Николаевна. — Ведь это через две недели! Как же… — Она стала суетливо стряхивать снег с мужниного пальто, не обращая внимания, что под порогом образовывается грязноватая лужица.
— А вот так! — Иван Семенович снял с головы шапку, встряхнул ее хорошенько, так что кругом полетели снежные мокрые брызги, и повесил на крючок полки. Пальто, несколько коротковатое для Ивана Семеновича, с немодным шалевым потрепанным воротником, помогла снять Сусанна Николаевна.
— Ты не шутишь? Не разыгрываешь меня перед Новым годом? — переспрашивала она, забирая у мужа сапоги и подавая ему тапочки.
— Ну, Сузя, — упрекнул ее Иван Семенович, — кто же шутит такими вещами?
— И правда, правда, — согласилась Сусанна Николаевна. — Ты голодный? Чаю хочешь? Горяченького, свежего, со сгущенным молоком?
Иван Семенович поцеловал жену в щеку:
— Ты у меня умница.
Они прошли на кухню. Сусанна Николаевна засуетилась около плиты, а Иван Семенович, сложив озябшие, покрасневшие на морозе руки поверх стола, похрустывал пальцами и героем поглядывал на жену. Собственно, он любовался ею…
Они прожили вместе без малого пятнадцать лет, детей у них не было, хотя оба верили, что дети обязательно будут, возможно — даже двое, какие еще их годы: Ивану Семеновичу тридцать восемь, Сусанне Николаевне тридцать пять; и ведь главное, несмотря на пятнадцать лет совместного супружества, он как муж не переставал восхищаться женой, а она как жена — восхищаться им. Тут даже не восхищение было, а скорее тихая светлая теплая ясность, что друг без друга им нет жизни, хотя ни он, ни она ничего особого из себя не представляли. Иван Семенович — маленький, пухлый, с непропорционально длинными руками, с широкой округлой лысиной, с мелкими карими глазами, которые частенько покрывались сонной поволокой, с пористым носом и толстыми губами, — что тут привлекательного? Сусанна Николаевна тоже не краше: худая, крохотная, чуть не на голову меньше мужа, который сам не отличался ростом, — с девичьей воробьиной грудью, с прямыми рыжими волосами, с крючковатым носом, — какая уж тут красавица? А им хватало, им было даже чересчур достаточно, чтобы день и ночь испытывать и нежность, и радость, и благодарность жизни за взаимную тихую и спокойную любовь.
По специальности они были инженеры, каких пруд пруди в любом городе, сто двадцать рублей в месяц и все остальные прелести. Иной раз им казалось, что никому они как специалисты не нужны, вот хоть сейчас провались оба сквозь землю — никто и не заметит этого. И вдруг им повезло. Пришла на завод, и именно в их отдел, таинственная разнарядка. Тех проверили, этих, и оказалось, что муж и жена Брагинские среди прочих кандидатов ничуть не хуже, а может, даже и лучше других — оба инженеры, — чтобы можно было послать их на работу в Индию. На год. Или на два. В Индию? Ну да, старшими инженерами на машиностроительный завод в такой маленький городок в штате Махараштра.
Вот так и свалилось им это счастье на голову. Жили они скромно, по средствам, обычно долго копили деньги, чтобы купить какую-нибудь хорошую вещь — холодильник, телевизор, стенку или ковер, а тут неожиданно забрезжила перед глазами такая перспектива… Можно ведь и машину купить, «Волгу», например? Можно. И двух-, а то и трехкомнатную кооперативную квартиру? Можно. И гараж? И дачу? Все можно. Все. Теперь многое можно будет…
Их тем временем оформляли, проверяли, провели тщательный медицинский осмотр, сделали прививки от разных страшных болезней — чумы, холеры, оспы, после некоторых из них они дня два-три лежали пластом — такое недомогание навалилось, но в общем все шло хорошо, не хуже, чем у других. Серебрякова Виктора, к примеру, тоже хотели послать, а начали проверять, крутить да вертеть — опухоль нашли, и вместо Индии попал Серебряков в онкологический центр. С Вениамином Петровичем Захорошко того хуже получилось: оказывается, отец у него в войну полицаем был, а не партизаном, как числилось по документам, и не в брянских лесах он воевал, а на Украине детей и стариков вешал. С Вениамином Петровичем после этого сердечный удар случился; когда он несколько отошел, то уволился с завода и исчез неизвестно куда. С остальными, как с Брагинскими, все было в порядке, и вот сегодня Иван Семенович пришел домой с радостной вестью: все окончательно решено — даже авиабилеты заказаны на седьмое января. Итак, седьмого января летим в Индию!
Сусанна Николаевна поставила перед мужем скворчащую на сковородке яичницу — дымную, запашистую, с кусками крупно нарезанного сала.
— А ты? — спросил Иван Семенович.
— Я уже все, Ваня, я уже давно поужинала. А ты ешь, ешь, пока горячее…
Иван Семенович благодарно улыбнулся и с аппетитом принялся за еду. Сусанна Николаевна сидела напротив мужа в извечной женской позе — подперев подбородок руками, и ласково, с любовью наблюдала за тем, как хрустко и жестко расправляется муж с золотистой яичницей.
Потом они пили чай со сгущенным молоком, весело и возбужденно разговаривали, перебирали все мыслимые и немыслимые дела, какие нужно переделать за оставшиеся две недели, потом начали незаметно мечтать, как вернутся из Индии через год, а того лучше — через два года и купят все, что им вздумается. Самое главное, самое первое — черную «Волгу», такую, как у главного инженера Прохорова, только она у них будет новей и черней и блестеть будет ярче, чем у Прохорова, ведь его «Волга» к тому времени наверняка поблекнет. Сразу за этим нужно купить гараж — иначе во что превратится их «Волга» через каких-нибудь пять-шесть месяцев? Дальше — нужна квартира. Светлая, большая — не меньше чем трехкомнатная, потому что со временем у них будет двое детей, одному комната, второму, да и им, старичкам, тоже нужен отдельный шалашик, и при этих словах — «старичкам» и «шалашик» — они оба самозабвенно рассмеялись, ибо какие же они «старички» и какой же это «шалашик», если это будет отдельная красиво обставленная, уютная большая комната, в которой они всегда будут чувствовать себя молодыми, влюбленными, полными сил и энергии? Правда, смешно… Но, разумеется, чтобы остаться действительно молодыми — надолго, очень надолго, нужно позаботиться о своем здоровье, невозможно всю жизнь проводить в городе, в пыли, в чаду, в бензиновых парах, без свежего воздуха, без леса, лугов и полей, а для этого нужна дача. И не просто дача, не убогий захолустный дощатый домик на садово-огородном участке в шесть соток, а настоящий бревенчатый дом в истинно крестьянской деревне, где пашут, сеют, молотят, ловят рыбу, подковывают лошадей, поют по вечерам тягучие русские песни. Вот где подлинная, раздольная жизнь! И пусть деревня будет далеко от Москвы, пусть не рядом — не страшно, ведь у них в гараже личная «Волга», а с такой «Волгой» их с почетом и уважением встретят в любом месте, всякий председатель колхоза будет рад завести с ними знакомство и дружбу.
И тут, как они начали считать, да подсчитывать, да думать еще о том, что нужны и мебель, и ковры, и цветной телевизор, и книги русской и зарубежной классики, и современная одежда не может же Сусанна Николаевна после Индии ходить в том же тряпье, что и раньше: и дубленка нужна, и норковая шапка, и сапоги югославские; да и Ивану Семеновичу не мешает поменять свой гардероб, во всяком случае дубленку, пыжиковую шапку и теплые румынские ботинки он заслужил; как начали считать да подсчитывать, так вдруг и закралось сомнение: а хватит ли на все денег? Конечно, работать они будут вдвоем — две заграничных зарплаты, не то что у некоторых, где работать придется только мужу, ведь не у каждого жена тоже инженер (Иван Семенович с благодарным чувством посмотрел на Сусанну Николаевну), и все-таки — хватит ли денег, чтобы купить все, о чем они так страстно мечтают? Если пробудут в Индии год — ни за что не хватит. Это ясно. А если два? Два — это, пожалуй, будет лучше. Но оставят ли их на второй год? Все зависит от них самих. Как будут работать, как будут вести себя, какое отношение к ним сложится у начальства. Значит, нужно сделать все, чтобы остаться в Индии на два года. А еще лучше — на три. Ведь семейных предпочитают посылать надолго, с ними меньше хлопот, меньше срывов, стрессов, неурядиц. Так? Тем более если взять их семью. Ведь они… Они взглянули друг на друга — и в который раз улыбнулись. Лица у них были распаренные от возбуждения, а глаза — с дымной поволокой от разгоревшихся мечтаний, но сами себе они казались прекрасными.
Вот так постепенно они пришли к мысли, что отныне нужно учитывать каждый рубль, каждую копейку. Ведь, когда они вернутся из Индии, это обернется сторицей: все пойдет в дело — в машину, в дачу, в гараж, в кооперативную квартиру, в одежду, в книги, в другие нужные вещи.
— А что сделаем с квартирой? — спросила Сусанна Николаевна.
— С какой? — не сразу вышел из мечтаний Иван Семенович.
— Вот с этой, с нашей? — Сусанна Николаевна обвела рукой комнату.
— Надо подумать. Может, маму попросим присмотреть?..
— Нет, нет, Ваня, не то, — поморщилась Сусанна Николаевна. — У меня такое предложение: квартиру сдать. Как все делают.
— Так ведь не каждому сдашь. Я вон слышал: у некоторых квартиры так отделывали, что потом ремонт дороже обходится.
— Ну, Ваня, во-первых, от нас зависит, кому сдать. Нужно найти достойных, тихих, приличных людей. Во-вторых, совсем немаловажно для нашего бюджета, сколько набежит за год. Правда? А за два года?
— Да, это конечно. Тут ты права, Сузя. Если в месяц, скажем, пятьдесят рублей…
— Шестьдесят, — поправила Сусанна Николаевна.
— Не многовато? — Иван Семенович в раздумье наморщил лоб.
— Шестьдесят — это без телефона, — продолжала Сусанна Николаевна. — А у нас телефон. С телефоном — шестьдесят пять, я узнавала.
— У кого?
— Есть люди, — улыбнулась Сусанна Николаевна.
— Так, так, — поерзал на стуле Иван Семенович. — Значит, шестьдесят пять?
— И учти: квартиру, электричество, газ, телефон — все они оплачивают.
— Кто они? — не совсем понял Иван Семенович.
— Те, кто у нас жить будут. И пусть еще спасибо скажут! Ни за что ни про что такие хоромы получат. Квартира обставлена, холодильник, телевизор, радиоточка…
— При чем тут радиоточка, Сузя? — укоризненно произнес Иван Семенович.
— А мало ли, может, им трехпрограммный приемник захочется поставить! Пожалуйста — радиоточка на месте. Правильно?
— Так, так, — барабанил Иван Семенович костяшками пальцев по столу.
— Вот и считай: шестьдесят пять на двенадцать — это семьсот восемьдесят рублей в год. А если за два года? Полторы тысячи с лишним. Можем мы разбрасываться такими деньгами?
— Да, конечно, Сузя, не можем… Деньги нам нужны будут, правильно.
— Вот и хорошо. А Елизавета Стамбуловна пусть присматривает за жильцами. Не дает им зарываться. Чуть что — она тут как тут.
— Тяжеловато будет маме. Возраст все-таки, Сузя.
— Ну ты меня удивляешь, Ваня! Неужто трудно два раза в месяц заглянуть на квартиру родного сына?
— Два раза, конечно, можно. А чаще тяжеловато.
— А кто говорит — надо чаще? Неужто ты мог подумать, Ваня, что я хочу загнать старуху в гроб?
— Ну что ты, что ты! — замахал руками Иван Семенович и даже покраснел от этих неловких фраз.
— Значит, решили: квартиру сдаем за шестьдесят пять рублей в месяц. Желательно деньги получить за год вперед. А там видно будет.
— Согласится ли кто?
— Согласится. Когда жить негде, люди хоть на что соглашаются.
— Да, — вздохнул Иван Семенович, — это, пожалуй, так.
Через полчаса они отправились спать. Но долго еще лежали, мечтали, шептались…
Все пятачки, закоулки, тупики, площадки, подъезды вблизи обменного бюро были запружены людьми. У многих на груди висели таблички: меняю квартиру такую-то на этакую. Споры, расспросы, горячие восклицания, усмешки, желчность, радостные улыбки — чего тут только не было! Многие не просто менялись, а находили усладу в общении, в прикидывании бесконечных вариантов, во взаимных выяснениях отношений — тут сконцентрировалась сама жизнь, одна из ее изнанок. Однако те, кто сдавал или снимал квартиры, — эти были отторжены от общего муравейника, от горьковатого праздника обмена жилья: у нас, мол, честные проблемы, а у вас… Сдающие и снимающие квартиры, комнаты и углы толпились на излете муравейника, на отшибе Банного переулка, вблизи трамвайной остановки. Причем снимающих, конечно, было больше, чем сдающих, и глаз у них был наметанней, острей, и движения быстрые, ловкие, а то и нахальные: как потолкаешься тут месяц-два, так и пропитаешься ядовитым цинизмом — чего, собственно, терять, чего смотреть вокруг затравленно и обреченно? Это как у приговоренных: сначала угнетенность души, тоска, страх, а там, смотришь, — неожиданная бравада, все-наплевательство, бесшабашность на грани отчаяния.
В таком примерно состоянии находился и Петров, который больше месяца — по субботам и воскресеньям — с утра до вечера пропадал здесь. Подходящих вариантов не подвертывалось; то есть иногда и можно было бы договориться, да вот беда: как только узнавали, что Петровы ждут второго ребенка, так энтузиазм сдающих бурно падал.
…Маленького, пухлого, в потрепанной шубейке с шалевым воротником мужичка, вылезшего из трамвая и в некоторой растерянности оглядывающего толпу, Петров выделил сразу. Что-то в нем показалось привлекательным, забавным — одним словом, Петров первым подскочил к нему, подхватил под руку.
— Простите, можно вас на минуточку?
— А в чем, собственно, дело? — растерялся Иван Семенович.
Петров между тем, ловко лавируя между людьми, с осторожной, еле приметной настойчивостью уводил Ивана Семеновича в сторону от толпы.
— Если вы насчет того, чтобы снять квартиру, — дружески проговорил Петров, — могу сообщить вам как брату: сегодня квартир не было.
— Нет, нет, — улыбнулся Иван Семенович, — мне квартира не нужна.
— Ах, да, — догадливо подхватил Петров, — вы приехали по обмену?
— Нет, что вы! Менять мне не нужно, — не без гордости произнес Иван Семенович.
— Тогда ставлю две кружки пива против одной: вы собрались в баню!
(Рядом с обменным бюро действительно была баня.)
— В баню? — удивился Иван Семенович.
— Да, в баню, — серьезно продолжал Петров, — Только где ваш веник?
— Я в баню никогда не хожу, — ответил вполне серьезно Иван Семенович.
— Зря, — укоризненно покачал головой Петров. — Баня удлиняет жизнь человека на пять-шесть лет. — И широко, дружески улыбнулся, похлопав Ивана Семеновича по плечу. Ростом Петров удался на две головы выше Ивана Семеновича, так что похлопывание получилось снисходительным, обидным.
— Простите, а кто, собственно, вы такой? — насторожился Иван Семенович: пошловатая игривость незнакомца показалась ему подозрительной.
— По профессии или по существу вопроса?
— То есть… я не совсем понимаю вас, — Иван Семенович нахмурился.
— Все, кто здесь находится, интересуются одной проблемой: как снять квартиру. Это и есть существо вопроса.
— Ах, вон что! — проговорил Иван Семенович.
— И если бы вы сдавали квартиру, — с воодушевлением продолжал Петров, — я бы порекомендовал вам одного очень порядочного человека. А именно: самого себя.
— Да кто вы? — Иван Семенович нахмурился.
— Будущая звезда, а ныне — рядовой, но перспективный журналист Владислав Юрьевич Петров.
— Нет, простите, — испуганно пробормотал Иван Семенович, — я квартиру не сдаю, ничем вам не могу помочь.
— Тогда, может, вас проводить к трамваю? — в упор, грозно спросил Петров. Грозность его была наигранная, скоморошья.
— Пожалуйста, если хотите, — послушно закивал Иван Семенович. — Впрочем, спасибо…
Иван Семенович стоял уже в трамвае, когда Петров задал ему последний вопрос:
— А вы зачем приезжали-то?
И только Иван Семенович хотел ответить, как дверцы со скрежетом закрылись и трамвай, дернувшись, покатил по рельсам.
Петров весело ухмыльнулся; ему радостно было (а все от отчаянья, от бесшабашной бравады), что ни за что ни про что напугал мужичка, поставил его в тупик. Впрочем, он не забыл помахать ему на прощание рукой…
Это было в субботу, в десять утра. В зимний солнечный день 22 декабря.
А на следующий день, в воскресенье, 23 декабря, Иван Семенович вновь приехал в Банный переулок. Но на этот раз не один, а с женой Сусанной Николаевной.
Увидев их, Петров присвистнул про себя. Он сразу все понял. И чутье безошибочно подсказало ему, кем он должен быть сейчас. Скромный, вежливый, порядочный — вот кто такой Петров. Вы не знали? Можете проверить…
Несколько человек окружили Ивана Семеновича с женой: не сдаете? а вдруг? а если подумать? а чего тогда приехали? ах, не наше дело… Петров стоял в стороне. Он стоял скромно, но с выражением достоинства на лице: да, он нуждается, ему плохо, трудно, но он не будет мельтешить, заискивать, как некоторые. Краем глаза он заметил, как Иван Семенович показал варежкой в его сторону; на всякий случай Петров принял еще более независимый вид.
Однако сомнений не было: Иван Семенович с женой продирались сквозь толпу именно к Петрову.
— Добрый день, Юрий… простите, отчество запамятовал… — Иван Семенович улыбался Петрову, как старому давнему знакомому — добродушно, приветливо.
— Владислав Юрьевич, — подсказывая, поправил Петров. — Добрый день. — И он даже как бы поклонился слегка жене Ивана Семеновича.
— Ах, да, простите! — воскликнул Иван Семенович. — Именно — Владислав Юрьевич. Вот, знакомьтесь, Владислав Юрьевич, моя жена — Сусанна Николаевна Брагинская.
— Очень приятно, — вновь полупоклонился Петров.
Сусанна Николаевна свободно, легко протянула ему руку.
— Вы, кажется, журналист? — И улыбнулась при этом.
— Да. У вашего мужа прекрасная память.
— Ну что вы! — отмахнулась она от этого комплимента. — Владислав Юрьевич, у нас к вам дело… Можно вас на минуточку?
— Да, конечно. Что-нибудь случилось? — И печать глубокой озабоченности легла на лицо Петрова.
Отойдя несколько в сторону, Сусанна Николаевна ответила Петрову:
— Нет, ничего не случилось. — И игриво, кокетливо даже подхватив Петрова под руку, призналась ему: — Вы не представляете себе, Владислав Юрьевич, как я ругала Ивана Семеновича!
— Ругали? За что? — Петров сделал вид, будто он так удивился, что и идти дальше не может: переводил вопросительный взгляд с Сусанны Николаевны на Ивана Семеновича. И наоборот.
— А как вы думаете, хорошо он поступил? Ну-ка, Ваня, скажи сам!
— Да кто мог подумать… Я, знаете, Владислав Юрьевич, наоборот… то есть я даже испугался вас.
— Меня? — Тут удивление Петрова было, пожалуй, искренним.
— Именно вас, представьте! — подхватила Сусанна Николаевна и залилась мелким, тоненьким смехом.
Зимнее утро с легким морозцем, полукружье бледного солнца в студенистом небе, посвистыванье ветра в верхах крыш, слабое поскрипыванье снега под ногами прохожих, — день распахивался перед всеми в одинаковой надежде и обещании. И странно стало Петрову, что рядом с ним смеется совсем незнакомая женщина — какая-то Сусанна Николаевна, тут же глуповато улыбается ее муж Иван Семенович, а он, Петров, слушает их, участвует в разговоре, — что за наваждение?
— Знаете, он пришел домой, — продолжала рассказывать Сусанна Николаевна, — я его спрашиваю: ну как? Он отвечает: меня сразу раскусил один журналист — и я испугался. Чего испугался? — спрашиваю я. А вдруг он опишет, что мы сдаем квартиру. Спекулянты, мол. Какой же он наивный, мой Иван Семенович! Я расспросила его о вас и сразу поняла: человек просто-напросто хочет снять квартиру, у него временные трудности. А то, что он журналист, — как раз лучшая гарантия его порядочности и обязательности. Ведь так?
— Значит, вы действительно сдаете квартиру? — обрадовался Петров.
— В том-то и дело, — ласково улыбнулась Сусанна Николаевна. — Только мы боимся ошибиться. Мы уезжаем за границу надолго, на год, а может — на два, и нам нужны спокойные, порядочные, семейные жильцы. Ведь у вас есть семья, Владислав Юрьевич?
— Неужели я похож на человека, у которого нет семьи?
— Ну что я тебе говорила? — Сусанна Николаевна победно повернулась к мужу, Иван Семенович опустил глаза.
— Надеюсь только, — проговорил Петров, — у вас не трехкомнатная квартира?
— Нет, что вы! Однокомнатная, — поспешила Сусанна Николаевна с ответом. — Со всеми удобствами. Холодильник там, телевизор, радиоточка.
— Сузя, ну при чем здесь радиоточка? — с прежней укоризной произнес Иван Семенович.
— А как же, Ваня, Владислав Юрьевич — журналист, вдруг ему утром захочется услышать последние новости? Пожалуйста, включил радио — и слушай новости, а жена в это время поджаривает тебе яичницу, заваривает ароматный кофе.
— Да, конечно, — кивнул с улыбкой Петров, представив не столько дурацкую радиоточку, сколько щекочущий ноздри дымный и крепкий кофе.
— Одним словом, если вы не против, Владислав Юрьевич, можем хоть сейчас поехать к нам — посмотрите квартиру. Мы здесь недалеко живем.
В трамвай они еле втиснулись — народу, как всегда, садилось на этой остановке видимо-невидимо. Но ехать действительно пришлось недолго — до метро «Проспект Мира». А там — небольшой проулок, уютный зимний двор, детская площадка, снеговик, ледяная горка, массивный серый дом старинной постройки, третий этаж — и вот они в квартире.
Да, не сказал бы Петров, что квартира ему понравилась: было в ней что-то затхлое, безликое. Холодильник с телевизором, о которых так много говорили хозяева, были самой древней марки, громоздкие темные шторы, круглый обшарпанный стол, допотопный оранжевый абажур с дурацкой бахромой…
Сидели на кухне, пили чай с лимоном, как давние знакомые, но в душе Петров боялся главного вопроса: сколько у него детей? В это же время Сусанна Николаевна с мужем страшились другого вопроса: как начать разговор о деньгах?
— Кстати, и телефон у нас есть, — многозначительно проговорила Сусанна Николаевна.
— Я заметил. Это хорошо, — улыбнулся Петров. — Телефон мне позарез нужен. По работе.
— Жена ваша тоже журналистка? — поинтересовалась Сусанна Николаевна.
— Нет, что вы. Она у меня строитель.
— Инженер?
— Да как сказать… Бухгалтер в стройбанке.
— Вот чего я никогда не понимала — что такое стройбанк.
— Что же тут непонятного? — произнес Иван Семенович, улыбаясь, как бы приглашая и Петрова поиронизировать над непонятливостью жены. — Банк — это учреждение, где хранятся деньги.
— Ваня, есть банк, а есть — стройбанк. Не путай! — строго возразила жена.
— Кстати, о деньгах, — как бы между прочим поинтересовался Петров. — Сколько вы хотите за месяц? Пятьдесят?
Сусанна Николаевна и Иван Семенович озадаченно переглянулись. Как пятьдесят? Они не ослышались? И в то же время им стало неудобно, особенно Ивану Семеновичу, краска так и залила его лицо.
— Ну, Владислав Юрьевич, — начала тяжело ворочать языком Сусанна Николаевна, — пятьдесят рублей… за такую квартиру… в наше нелегкое время… Откровенно говоря, мы хотели просить шестьдесят пять, однако ради вас… так и быть… шестьдесят рублей. Кстати, вы нам не сказали, сколько у вас детей?
— Честно? — спросил Петров. Он подумал: да плевать мне на них, шестьдесят рублей — не каждый согласится, чего мне скрывать…
— Конечно, честно, — удивленно проговорила Сусанна Николаевна. Она подумала: чего это он так странно спрашивает?
— Один сын, но… ждем еще ребенка.
— О, какие вы смелые! — искренне восхитилась Сусанна Николаевна и со значением покосилась на мужа.
— Устраивает это вас? — напрямую спросил Петров.
— Нам лишь бы порядок да деньги исправно платили. А так — живите, не жалко. Правда, Ваня?
— Разумеется, — согласился Иван Семенович.
— Только у нас одно условие… — И, будто обжегшись на этом слове, Сусанна Николаевна заговорила быстро, взахлеб: — Может, еще чайку, Владислав Юрьевич? С сухариками, а? Со свежим лимончиком?
— Спасибо. — Петров перевернул чашку вверх дном и осторожно положил ее на блюдце. — Какое условие, Сусанна Николаевна?
— Условие такое… — Она немного помедлила. — Деньги, по меньшей мере за год, мы хотим получить вперед.
— Семьсот двадцать рублей? — быстро подсчитал Петров.
— Семьсот двадцать. Именно так.
Петров как-то странно, нехорошо усмехнулся. Брагинские напряженно ждали.
— Надо бы с женой посоветоваться. — Петров в задумчивости постучал пальцами по краешку блюдца.
На этом и порешили пока. Обменялись телефонами, условившись, что завтра вечером, самое позднее — послезавтра утром Петров позвонит Брагинским.
После этого Петров, несколько мрачноватый, ушел.
Дома Люсьен первым делом накормила Петрова вкусным обедом. Салат из капусты с морковью, в меру политый яблочным уксусом вперемешку с кубанским подсолнечным маслом; харчо, обжигающее губы, с огромными кусками баранины на аппетитно обнажившихся косточках; шашлык, густо посыпанный сочными кольцами лука, и чешское пиво — холодное, янтарное, с капельками влаги на отпотевших бутылках…
Люсьен ни о чем не спрашивала мужа; по его виду, по его хмурому взгляду и насупленным бровям понимала: и сегодня у него ничего не вышло. Она не подгоняла его. Не торопила. Чего надо, она добилась, остальное как-нибудь перемелется.
— Виталька где? — спросил Петров.
— На улице. На санках катается.
— Есть у тебя семьсот двадцать рублей? — Петров медленно пил пиво и, прищурясь, выжидательно-насмешливо смотрел на жену.
— Чего? — не поняла она. Не поняла и удивилась.
— И у меня их нет, — подытожил Петров и залпом допил стакан.
— Ты о чем, Владик?
— А о том, — сказал он, покачиваясь на стуле, — что я нашел квартиру. Да. Но денежки нужно платить за год вперед.
— Ой, да ты что?! — Люсьен всплеснула руками и присела на стул. Не знала только, улыбаться или хмуриться, чтобы не рассердить мужа.
— Такие мастодонты попались, а туда же: гони монету. Как будто я кую червонцы.
— А на это согласны? — Люсьен показала на живот и слегка покраснела.
— Как ни странно, им все равно. Впрочем, тут дело ясное: уезжают за границу — лишь бы жильцов быстрей найти.
— Везет же людям, — вздохнула Люсьен, — по заграницам ездят…
— Там гребут да еще тут прихватывают, — зло процедил Петров. — Куда им эти семьсот двадцать — солить, что ли?
— Деньги, Владик, всегда нужны.
— Ага, им нужны, а мне — расплачивайся! Хороши принципы современного общежития.
— Может, это к лучшему, Владик? Отдадим сразу — и целый год в ус дуть не будем. Представляешь?
Петров посмотрел на жену долгим пристальным взглядом.
— Хорошо говорить, — жестко сказал он и, откинувшись на стуле, прикрыл веки. — А где деньги взять?
— Хочешь еще пива? — робко спросила Люсьен.
— А осталось?
Люсьен с хитрецой ответила:
— Для любимого мужа всегда найдется.
Петров открыл глаза, посмотрел на Люсьен как бы несколько озадаченно:
— Скажи-ка, ты что, всерьез меня любишь?
Теперь настала очередь Люсьен взглянуть на мужа озадаченно:
— А разве ты разлюбил меня?
— Любишь. Люблю. Разлюбил… — медленно проговорил Петров. — Есть что-то подозрительное в этих словах. Будто ими хотят прикрыть то, чего нет.
Люсьен обиженно прикусила губу.
— Я все равно буду рожать, — сказала она.
— Ну да, любите, рожайте, размножайтесь… А вот где взять семьсот двадцать рублей — ты мне это скажи?!
— Не кричи! — Люсьен вынула из шкафа бутылку пива и с грохотом поставила на стол. — Двести рублей у нас есть. Остальные достанешь. В долг возьмешь, например. У своего друга Юрика Устьянцева. У главного редактора, наконец. В крайнем случае — в кассе взаимопомощи.
Петров не торопясь налил пива в стакан, посмотрел сквозь стекло на искрящуюся пузырьками пену, подняв стакан на уровень глаз.
— Устьянцев гол как сокол. Будто не знаешь. У главного снега зимой не выпросишь… Касса… Что ж, касса — это дело. Рублей сто пятьдесят можно достать. А остальные?
— Попросим у родителей. Ты — у своих, я — у своих.
— У моих, скажем, нет ни гроша. Сама знаешь, какая у них на Урале жизнь. Да и твои, кажется, не миллионеры?
— Да, мои — не миллионеры. Да! Но моя мама, в отличие от твоей, даст мне двести рублей. Хоть завтра. Как только узнает, что деньги пойдут на дело, на жизнь внуков, так и даст.
— Ну ладно, ладно, — поморщился Петров. — На жизнь внуков, скажите, пожалуйста… распланировали уже. Даст — и хорошо. И спасибо. — Он помолчал. — Значит, получается: двести рублей наших плюс двести теща даст плюс сто пятьдесят из кассы взаимопомощи. Пятьсот пятьдесят. Где остальные брать?
— Ты же говорил, тебе годовую премию дадут.
— Ну, сколько там? От силы — сто рублей.
— А сто рублей — не деньги?
— Ладно, плюсуем премию. Черт с ней. Из кожи лезешь, как проклятый день и ночь пишешь — а денежки жлобам уходят. Хорошенькое дельце.
— Заимей собственную квартиру — все денежки наши будут.
— Ну да, квартира появится — деньги не нужны будут? Снова запоешь старое: то надо, это, пятое, десятое…
— Ох, Петров, до чего ты занудный! Осталось-то наскрести семьдесят рублей, а ты все ноешь, ноешь…
— Ладно, будут тебе деньги. Запишусь в эту дурацкую «черную кассу» и попрошу деньги первым. Все, решено. Только не говори больше ничего, оставь меня в покое. Я хочу посидеть один, просто посидеть, поняла?
Люсьен и не нужно было ничего. Без слов вышла из комнаты, а закрыв за собой дверь, затаенно улыбнулась: «Вот так, Петров. Припрет — найдешь денежки. Как миленький найдешь. Не впервой…»
На другой день, как и договорились, Петров позвонил Брагинским. Дома оказалась Сусанна Николаевна.
— Ах, вот и хорошо, вот и хорошо, — обрадовалась она. — Знаете, Владислав Юрьевич, мы были уверены, что вы согласитесь. Теперь остается выполнить только кое-какие формальности.
— А именно? — спросил Петров.
— Мы хотели бы оформить официальную бумагу в городском бюро по обмену жилплощади. Вы не против? Одним словом, заключить с вами договор о поднайме нашей квартиры.
— Отчего же против? Наоборот, нас это тоже устраивает.
— Вот-вот. И для нас гарантия порядка и прочее. Только с нашей стороны есть одно предложение.
— Я весь внимание, Сусанна Николаевна.
— В договоре укажем не шестьдесят рублей, а тридцать. Сами понимаете, Владислав Юрьевич, нам ведь придется платить налог государству. Вам-то все равно, какая сумма в договоре, а для нас это дополнительные расходы.
— Ну, это не проблема, — согласился Петров. — Напишем что угодно. Бумага все вытерпит.
— Я была уверена, Владислав Юрьевич, что вы согласитесь. Приятно иметь дело с порядочными людьми.
— Итак, все остается за малым. Едем в городское бюро, заключаем договор. А дальше вы мне — ключи, я вам — деньги за год. Так?
— Именно так, Владислав Юрьевич. Только должна вас предупредить: никаких расписок. Ведь в договоре сумма одна, а в расписке нужна другая. Несолидно может получиться.
— Ладно, обойдемся без расписки. Главное — на руках будут договор и ключи от квартиры. Что еще надо молодой многодетной семье?
— Вы, Владислав Юрьевич, как всегда, шутите. А между тем по существу вы правы.
— Итак, когда едем в бюро?
— Только, Владислав Юрьевич, деньги, конечно, вы нам будете передавать не в бюро.
— Зачем же в бюро? Можно и потом, когда приедем к вам на квартиру.
— Но мы хотели бы получить деньги вперед, то есть до заключения договора.
— Да какая разница? — не понял Петров.
— Ну как какая, Владислав Юрьевич? Ведь формально, если у вас будет на руках договор, вы можете и не заплатить деньги.
— Вы что, не верите мне?
— Ну зачем вы так, Владислав Юрьевич? Дело не в этом, конечно, что вы… Мы вам верим, безусловно верим, но, сами понимаете, деньги — это такой предмет… уж лучше сразу обо всем договориться. Мало ли какие бывают в жизни повороты.
— Значит, если я вас правильно понял, сначала я вам отдаю деньги, причем без всякой расписки с вашей стороны, а затем мы едем заключать договор?
— Именно так, Владислав Юрьевич.
— Гм, странно получается, — ухмыльнулся Петров. — Вы мне как бы не доверяете, а я вам должен верить полностью? А вдруг я вам вручу деньги, а вы откажетесь потом заключать договор?
— Ну, Владислав Юрьевич, зачем такие крайности? Все будет, как мы договорились. Какой нам смысл обманывать вас?
— Впрочем, ладно, черт с ними, с этими деньгами, — отмахнулся Петров. — Говорите, когда вам привезти деньги?
— Если вас не затруднит, можно сегодня вечером. Скажем, часиков в семь.
— Хорошо, договорились, — буркнул Петров.
— Только, Владислав Юрьевич, у нас к вам просьба: вы должны быть один.
— То есть?
— Ну, без свидетелей.
— Что-то не пойму. Я и не собирался брать с собой никаких свидетелей.
— Я имею в виду — приезжайте один, без жены. Мало ли как дело может обернуться. Мы должны быть уверены, что ни при каких обстоятельствах вы не сможете воспользоваться в будущем нашей оплошностью. Мы ведь едем за границу, дело серьезное, и в денежных делах должны быть чисты и безупречны.
— Слушайте, если бы я не был знаком с вами, — вспылил Петров, — я бы мог подумать, что вы специально заманиваете меня в какой-то капкан. И деньги отдай заранее, и расписки никакой не требуй, и приезжай один, без свидетелей, — может, вы меня кокнуть надумали, уважаемая Сусанна Николаевна?
В трубке раздался тонкий, заливистый смех Брагинской:
— Ах, ну что вы, Владислав Юрьевич! Что вы такое говорите! Разве мы похожи на убийц и мошенников? Поймите нас правильно: мы обыкновенные инженеры, уезжаем за границу, а вы журналист, человек в некотором роде… как бы это помягче сказать… небезопасный в общественно-моральном смысле, мало ли какая мысль придет вам в голову насчет нас. А мы рисковать не хотим, нам нужно полное алиби. Мы люди простые и должны быть чистыми перед государством.
— Да уж больно пункты у вас какие-то иезуитские.
— Ну, это вы зря, конечно, Владислав Юрьевич. Не хотите снимать квартиру — мы не настаиваем. Мы только просим понять нас правильно. Ничего невозможного мы не предлагаем.
— Ладно, черт с вами! — махнул Петров на все рукой. — Принимаю все ваши условия. Значит, приезжаю с деньгами к семи вечера?
— Договорились, Владислав Юрьевич. Только у нас к вам просьба: приезжайте не по нашему адресу, а на улицу Соснина, 15, квартира 70. Там живет мама Ивана Семеновича — Елизавета Стамбуловна, это совсем рядом.
— Что-то я опять ничего не пойму, — в голосе Петрова зазвучали металлические нотки.
— Владислав Юрьевич, мы же уезжаем, а мама остается. Надо же вам поддерживать отношения с нашей семьей.
— Зачем мне поддерживать отношения с вашей, как вы говорите, семьей?
— Как зачем? Мало ли, любая проблема, любой вопрос — мама всегда поможет. И потом, согласитесь, маме хочется посмотреть, кто остается в нашей квартире. Познакомиться с вами поближе.
— Слушайте, Сусанна Николаевна, вам не кажется, что ваши бесконечные условия похожи на обыкновенное издевательство?
— Простите, не поняла вас, Владислав Юрьевич…
— А что тут понимать? Может, вы и в самом деле заведуете какой-нибудь шайкой, придешь к вам, а там встретит меня амбал три на четыре и шарахнет гирей по голове? Отчего это я должен верить вам, если вы на каждом шагу не доверяете мне?
— Дело ваше, Владислав Юрьевич. Я вам объяснила ситуацию, другого выхода у нас нет. Неужели вы допускаете, что мы похожи на грабителей? В таком случае вам даже спокойней прийти не к нам, а к нашей маме Елизавете Стамбуловне. Ведь не будет же вас грабить мама Ивана Семеновича?
— А кто такая ваша мама? Я ее знаю? Может, Елизавета Стамбуловна — это кличка как раз того амбала, который будет бить меня гирей по голове? Почему я должен верить вам?
— Обижаете, Владислав Юрьевич. Разве можно спекулировать именем родной матери?
— Знаете что, Сусанна Николаевна, скажу-ка я вам пару слов начистоту!
— Да, да, пожалуйста.
— Вы или жуки отменные с вашим мужем, либо такие крохоборы, каких свет не видывал!
— К чему же оскорбления, Владислав Юрьевич?
— А к тому, что я долго терпел ваши выкрутасы, но давать унижать себя до такой степени не позволю. Вы думаете, если у вас есть какая-то паршивая квартиренка, а у других ее нету, можно унижать людей? Удивляюсь, как только таких крохоборов за границу посылают!
— Ну, это не вам решать.
— Не мне? А может, как раз мне. Я вот напишу о вас такой очерк, после которого вас не то что за границу, а за проходную собственного завода не пустят.
— Вот видите, не зря мы вас опасались. Значит, действительно можно ждать от вас разных козней. Только скажу вам одно, Владислав Юрьевич: нечего вам писать о нас. Ни плохого, ни хорошего вы о нас не знаете!
— Хорошего — да, не знаю, а плохого…
— Что же плохого вы знаете?
— А хотя бы правду. Правду, которая очень даже не украшает вас.
— Это все слова, извините, Владислав Юрьевич.
— Слова? Ну хорошо! Я вот сообщу вашему руководству, какие вы в действительности люди, посмотрим тогда, в какую Индию вы поедете.
— Не пугайте нас. Вы ведь даже не знаете, где и кем мы работаем…
— Вы думаете, для меня это проблема — узнать? Для меня — журналиста?
— Ох, какой вы, оказывается, человек, ох какой… Недаром мы вас опасались!
— А вы? Да вы — мздоимцы и подлецы! И таких в Индию посылают?! Ну, вы у меня поедете! Вы у меня узнаете, как облапошивать народ да еще смеяться-издеваться над ним! Вы у меня…
Но Сусанна Николаевна слушать дальше не стала, бросила в отвращении и испуге трубку.
Дирекции, партийной, профсоюзной организации машиностроительного завода
Уважаемые товарищи!
Настоящим письмом сообщаем следующее о работниках вашего завода, инженерах Брагинском И. С. и Брагинской С. Н., которые 7 января будущего года должны выехать на работу в Индию.
Граждане, выезжающие за границу, имеют право сдать свою квартиру в поднайм, заключив договор с заинтересованным лицом в Московском городском бюро по обмену жилых помещений. Условия поднайма оговорены договором, за соблюдением которого следит государство, за что на наимодателя возлагается определенный налог. Размер налога зависит от суммы, которую наймодатель назначает за свою квартиру.
23 декабря сего года близ городского бюро товарищи Брагинский И. С. и Брагинская С. Н. предлагали желающим сдать свою квартиру (улица Озерная, 38, корпус 3, квартира 33) на следующих условиях:
а) общая сумма уплаты за месяц — 60 рублей; при этом в договоре предлагали указать сумму 30 рублей, тем самым освобождая себя от государственного налога на остальные 30 рублей; в течение года поднайма эти тридцать рублей в месяц, скрытые от государства, должны составить сумму 360 рублей;
б) во избежание возможных осложнений с органами власти товарищи Брагинские И. С. и С. Н. поставили условие, чтобы оплата была произведена вперед наличными деньгами за весь год будущего поднайма;
в) непременное условие: деньги должны быть вручены товарищам Брагинским И. С. и С. Н. без всякой расписки с их стороны;
г) кроме того, деньги должны быть вручены им до заключения договора, санкционированного государством;
д) кроме того, эти деньги должны быть вручены им без свидетелей со стороны снимающего квартиру;
е) кроме того, деньги должны быть вручены товарищам Брагинским И. С. и С. Н. не только до заключения договора, но и не на месте заключения договора. А именно: снимающему квартиру предлагалось без свидетелей отправиться на квартиру матери Брагинского И. С. и там произвести расчет. Лишь после этого предлагалось отправиться в городское бюро и при оформлении соответствующих документов заключить ф и к т и в н ы й по своей сути договор поднайма.
Как видно из вышеуказанного, не только сам факт сдачи квартиры с непременным стремлением укрыться от государственного налога, но и особая изобретательная изощренность пунктов сдачи квартиры характеризуют товарищей Брагинского И. С. и Брагинскую С. Н. с глубоко неблаговидной стороны.
Настоящим просим срочно т е л е г р а ф и р о в а т ь о мерах, принятых руководством завода к товарищам Брагинским И. С. и С. Н. д о и х о т ъ е з д а в Индию. При задержке ответа руководство завода будет вынуждено разделить ответственность за поведение своих работников, о чем будет сообщено в соответствующее время в печати.
Через три дня в кабинет Петрова осторожно постучали.
— Да, да, входите! — бодро прокричал Владислав Юрьевич.
Вошла старушка в широкой цветастой юбке, в кофте-безрукавке ярко-бордового — цыганского — оттенка, из-под которой белоснежно светилась блузка — с серебристыми блестками, с перламутровыми пуговицами, с просторными, в складку ниспадающими рукавами, с пышным черным бантом на груди.
«Что за чертовщина?!» — изумился Петров.
— Простите, вы будете Петров Владислав Юрьевич?
— Да, да, я, проходите, — Петров галантно привстал из-за стола, вышел навстречу старушке и проводил ее в кресло.
— Я к вам с большой просьбой, Владислав Юрьевич… Извините, ради бога, за вторжение. — Старушка слегка грассировала, и это вполне гармонировало со всем ее обликом.
— Да, да, слушаю вас — улыбнулся ободряюще Петров. Он всегда ободряюще улыбался посетителям и просителям — на всякий случай. Да и легче найти контакт с человеком, стоит лишь открыться ему в обаятельной и доброжелательной улыбке.
— Простите, Владислав Юрьевич, не знаю, живы ли ваши родители, дай бог, чтоб были здоровы и радовали вас своей жизнью еще тысячу лет, но у нас, родителей, есть, конечно, свои причуды… Мы до гробовой доски считаем наших детей несмышлеными и глупыми, уж извините.
«Не пойму, куда клонит старушенция?» — подумал Петров, а вслух сказал:
— Родители у меня живы, слава богу, спасибо! А вот относятся ко мне, как к непослушному ребенку, это точно. До сих пор относятся! Удивительно…
— В войну, Владислав Юрьевич, мы с семьей жили в Новороссийске… Как там было, не мне вам рассказывать, вы человек образованный, культурный, сами все знаете… Но это была ужасная, страшная жизнь. Очень тяжелая жизнь, Владислав Юрьевич, смею вас заверить.
— Да, да, конечно. Ну что вы… да, да, — поддержал Петров, так ничего и не понимая.
— Вы не поверите, мой сын умирал от дистрофии, а нужна была всего только небольшая малость, чтобы его спасти, — печень трески. Вы можете себе представить печень трески в те годы?
— Печень? В самом деле, трудно представить…
— Блажь ли это была, а может, не блажь, кто теперь знает, но печень нужна была позарез, иначе мой мальчик умер бы непременно.
— Этого, конечно, нельзя было допустить, — в тон старушке проговорил Петров, горестно покачав головой. Петров вел себя искренне: он всегда старался «войти» в обстоятельства чужой жизни, такое у него было журналистское правило.
— Мой муж был турок по национальности… да, да, не удивляйтесь — именно турок, и вот однажды, ради спасения сына, он бросился в море и поплыл к военному кораблю. Корабль стоял на рейде, в Цемесской бухте.
— К какому кораблю? — не совсем понял Петров.
— К нашему военному кораблю, — пояснила старушка. — Он надеялся, понимаете, раздобыть хотя бы банку печени у военных моряков. Он думал — у них есть.
— И что — его обстреляли? — Петров пытался наводящими вопросами хоть как-нибудь прояснить то, ради чего пожаловала к нему старушка.
— Нет, не обстреляли, Владислав Юрьевич, — старушка упрямо-отрицательно покачала головой. — Он просто-напросто утонул.
— Ах ты, боже мой, какая жалость! — воскликнул Петров.
— Когда его вытащили, а вытащили его военные моряки, мой муж был еще жив. Он умер у них на руках. Перед смертью он прошептал только одно слово: «Печень». Вы понимаете, Владислав Юрьевич? Он умер ради спасения сына.
— Да, да, понимаю, — закивал головой Петров, в действительности совершенно ничего не понимая: «Может, она меня с кем-нибудь перепутала? Зашла не в тот кабинет? Или просто кто-то подшутил над старушкой? Чего не случается с нашим братом…»
— Между прочим, военные моряки подарили мне пять банок тресковой печени. И мой мальчик остался жив, Владислав Юрьевич. Он жив остался!
— Какое счастье! — воскликнул — и впрямь радостно — Петров. — Поздравляю вас!
— А мужа моего похоронили, Владислав Юрьевич. И я одна, совершенно одна, растила нашего сына. Вырастила. Выучила. Поставила на ноги. Это не так легко, Владислав Юрьевич, при моем слабом здоровье.
— Понимаю вас, сочувствую всей душой, — развел руками Петров.
— В таком случае, Владислав Юрьевич, пусть вас не шокирует мое отчество — Стамбуловна. Это отчество «приклеилось» ко мне после того, как умер мой муж. Я вам говорила — он турок по национальности.
— Постойте, постойте… — начал наконец что-то понимать Петров.
— Настоящее мое отчество — Исидоровна. Но с тех пор как погиб мой муж, меня стали называть только Стамбуловной. В честь мужа, который родом был из Стамбула.
— Так, так…
— Поэтому не удивляйтесь, Владислав Юрьевич, необычности моего имени — Елизавета Стамбуловна. Всему на свете есть свои причины и объяснения.
— Значит, вы мать…
— Да, многоуважаемый Владислав Юрьевич, я мать Ивана Семеновича Брагинского. И умоляю вас, заклинаю всеми богами: не губите моего сына! Он и так, бедняга, однажды был на грани смерти. Ради спасения мальчика отдал свою жизнь и его отец.
— Да, но…
— Вы и представить себе не можете, что творится теперь на работе у моего сына! Зачем вы хотите погубить его? Для чего вам это надо? Вам нужна квартира — пожалуйста, можете пользоваться ею бесплатно!
— Но, простите, Елизавета Стамбуловна, я предупреждал вашего сына! И, к сожалению, при всем уважении лично к вам, не могу питать тех же чувств к Ивану Семеновичу… То, чем они занимаются с женой, называется спекуляцией государственным имуществом. Да это и не имущество — это государственная, казенная квартира!
— Владислав Юрьевич, если вы не заберете письмо — вы погубите их. Сжальтесь над моими сединами!
— Это они научили вас прийти сюда? — нахмурился Петров.
— Нет, что вы, что вы… Они ни о чем не догадываются. Им и в голову такое не придет, что я, с моим здоровьем, могу поехать в редакцию… Я все делаю от своего имени. Тайно.
— К сожалению, Елизавета Стамбуловна, ничем не могу помочь вашим детям. Я их предупреждал. Они сами выбрали то, что получат теперь по заслугам.
— Но вы журналист — вы должны быть милосердны, Владислав Юрьевич!
— Я милосерден, Елизавета Стамбуловна. Но милосердие свое, извините, должен направлять на тех, кто этого заслуживает. А не на тех, кто обманывает государство.
— В вас, Владислав Юрьевич, скорей всего говорит оскорбленное самолюбие. А совсем не забота о государственном благе. Ну хотите, я встану перед вами на колени?! Только не губите детей!
— Простите, Елизавета Стамбуловна, ломать комедию я вовсе не намерен. И это дело, так и знайте, я доведу до конца. Всего вам доброго!
— Вы больше не хотите разговаривать со мной, Владислав Юрьевич? Но имейте в виду, на будущее, если со мной что-то случится, доля вины будет лежать и на вашей совести…
— Я готов разговаривать с вами сколько угодно, Елизавета Стамбуловна, но совершенно о других вещах. К тому же у меня рабочий день, и, как вы понимаете, есть разные срочные дела… Извините, но мне действительно некогда.
Старушка скорбно кивнула. Посидела некоторое время, повесив седую голову на грудь, как бы собираясь с силами. Потом поднялась и, пошатываясь, побрела к выходу. Словно слепая, она шарила впереди себя руками… Странно. Когда зашла, впечатление произвела совершенно другое: здоровая, крепкая, хотя и потешная старушка.
На следующий день в редакцию журнала на черной «Волге» приехали главный инженер машиностроительного завода Прохоров и парторг Саврасов. Принял гостей, немало удивившись их приезду, главный редактор журнала Коршунов Леонид Степанович.
Разговор в кабинете продолжался полтора часа.
Через два часа Леонид Степанович вызвал в кабинет Петрова. В разговоре с Петровым приняли участие также заместитель главного редактора Тихончук и ответственный секретарь журнала Рэм Борин.
Пожалуй, целую минуту, как Петров вошел в кабинет, Леонид Степанович внимательно осматривал своего сотрудника с головы до ног. Потом показал на кресло:
— Садись.
— Ничего, постою, какие наши годы, — попробовал отшутиться Петров.
— Садись, — надавил голосом Леонид Степанович.
Петров, делать нечего, сел, широко, свободно расставив ноги: роста он был высокого, а кресла, как назло, низкие.
— Так, так, — продолжал всматриваться в Петрова главный редактор. — Как живешь, Владислав Юрьевич?
— Хорошо живу, Леонид Степанович, — в тон главному редактору ответил Петров.
— А семейные дела как?
Когда главный спрашивал, его заместитель Тихончук и ответственный секретарь Рэм Борин как бы тоже спрашивали Петрова, но только молча, глазами: «Да, как живешь, Петров? Как семейные дела?»
— И семейные дела хорошо, — отвечал Петров.
— С жильем как?
«Да, с жильем как?» — немо повторяли сослуживцы.
— С жильем плохо, Леонид Степанович. Сами знаете.
— Так, ясно… Значит, если с жильем плохо, можно гадости творить?! — Голос главного явно накалился.
— А что такое-то? — искренне удивился Петров.
— Ты столкнулся с подлостью, так, да? — вкрадчиво поинтересовался главный редактор.
— Вот именно, Леонид Степанович. С подлостью. Все верно.
— А сам как стал действовать?
«Да, а сам как стал действовать?» — спрашивали в четыре глаза его зам и ответственный секретарь.
— И сам стал действовать подло, — ответил на свой же вопрос главный редактор.
— А вы что, Леонид Степанович, хотите, чтобы такие люди по заграницам ездили, представляли за рубежом нашу страну?
— Нормальные люди. Ну, немного подзаработать хотели на собственной квартире. Дело обычное, житейское. А ты их сразу с дерьмом смешал.
«Да, а ты их сразу с дерьмом смешал…»
— Странные слова говорите, Леонид Степанович. — усмехнулся Петров. — Я ведь понимаю, вы скандала не хотите, не хотите обострять проблему… Но со стороны-то странно слушать, особенно из ваших уст: нормальные, мол, люди, государство обманывают, нуждающихся обирают, вот и за границу едут — а что, заслужили… Так, что ли?
— Ты демагогией-то не занимайся, Петров! — побагровел Леонид Степанович.
«Да, да, не занимайся, не занимайся демагогией, Петров!» — поддержали начальника подчиненные.
— Согласен, я с ними жестковато поступил, — продолжал свою линию Петров. — Согласен также, что если б не нуждался в жилье, то вряд ли столкнулся бы с этими людьми. Но теперь-то что? Проходить мимо? Делать вид, что этих людей нет? Это вы мне предлагаете, Леонид Степанович?
— Я смотрю, ты ловко научился словами жонглировать! Однако меня не переиграть, Петров. Нет, не надейся! — отрезал Леонид Степанович. — Насчет улучшения твоих жилищных условий мы теперь очень даже задумаемся, Петров. Обещаю тебе — подумаем основательно. Видно, ты еще не очень нуждаешься в хорошей квартире, раз можешь выкидывать подобные номера! Это раз. Во-вторых, завтра в приказе получишь выговор за превышение своих полномочий, а чтоб эта мысль оказалась для тебя доходчивой, лишим тебя годовой премии. В-третьих, с отделом коммунистического воспитания придется распрощаться, Владислав Юрьевич. Не знаю вот только — навсегда или на время. Жизнь покажет…
— И жаловаться, конечно, я не могу? — усмехнулся Петров.
— И жаловаться, конечно, ты не можешь, — в тон ему ответил главный редактор.
«Не можешь жаловаться, нет, не можешь…» — подтверждали и Тихончук с Рэмом Бориным.
— Вот на нас будут жаловаться, — продолжал главный. — Причем в самые высокие инстанции. И крыть нам нечем. Нечем, Петров. Потому что по всем статьям ты не прав.
— Но в одном-то я прав — написал правду!
— Ты написал правду, которая называется поклеп. Чтобы писать правду, надо самому быть чистым. А у тебя, Владислав Юрьевич, рыльце в пушку. Так что, если мы это дело не закроем и тебя не накажем, жалоба на нас пойдет в ход.
— Ладно, я понял. Дело замнем. Виноватого корреспондента накажем. А праведники Брагинские за границу поедут? Деньги сколачивать на свою дешевую мещанскую жизнешку?
— Ты все правильно понял, Петров, — кивнул Леонид Степанович. — Кроме одного.
— Кроме чего? — поинтересовался Петров.
— Кроме того, что никуда Брагинские не поедут. Мы исправим ошибку, и на заводе исправят ошибку. Там, надо сказать, тоже умные люди работают.
— Диалектика взаимных уступок? — широко так улыбнулся Петров.
— Диалектика порядочных отношений, — поправил его главный редактор. — Или тебя не устраивают порядочные отношения?
«Да, тебя не устраивают порядочные отношения?..»
— Меня устраивает, что Брагинские не поедут в Индию. Если это правда, конечно. Не могут подлецы представлять нашу страну за границей.
— Как не могут они быть разоблаченными не нашими, не советскими методами. Правильно я понимаю, Владислав Юрьевич?
— Мне что сейчас, благодарить? Или молча удалиться?
— Можешь и поблагодарить, да. Можешь, — задумчиво проговорил главный редактор. — И можешь идти, тоже можешь. Но на прощание, Петров, прошу тебя иметь в виду одну вещь.
— Слушаю вас, Леонид Степанович.
— А вещь простая. И очень доходчивая. — Он несколько помолчал. — Еще раз повторится подобное — придется нам распрощаться с тобой. На этот раз — навсегда.
— Спасибо за предупреждение, Леонид Степанович.
— Был бы прок, Владислав Юрьевич.
— Я могу идти?
— Можешь, да. Можешь идти.
«Можешь, можешь, иди, беги, благодари, спасайся!..».
— А вы останьтесь, — приказал главный Тихончуку и Рэму Борину.
Те недоуменно, испуганно переглянулись.
Но Петрова это больше не интересовало. Он поднялся с кресла и вышел из кабинета.
«Ну как?» — глазами спросила его Нина Ивановна, секретарша главного редактора.
— Пока жив, — ответил Петров.
Что он имел в виду, кто жив, главный или он сам, — этого понять было нельзя. Внешне Петров всегда оставался невозмутимым.
31 декабря, в канун Нового года, Ивана Семеновича и Сусанну Николаевну вызвали на заводскую комиссию и объявили: в связи с изменившимися обстоятельствами командировка Брагинских в Индию отменяется.
Вечером с Сусанной Николаевной случился сердечный приступ. Так, небольшой, но все-таки… В новогоднюю ночь она лежала в постели, а Иван Семенович сидел рядом и первый раз в жизни пил в одиночку водку. Сильно не захмелел, но все же пьян к утру был изрядно.
А после Нового года стали они жить в своей квартире по-прежнему, вот только взаимная любовь и обожание несколько поугасли у них. Суше они стали, строже, а что касается детей, то их решили не заводить вовсе. Уж как-нибудь обойдутся без детей, ну их…
Квартиру Владислав Юрьевич получит на работе не скоро. Помыкаются они еще с женой, помаются, но ничего, выживут. А что до второго ребенка, о котором мечтала Люсьен, то он так и не появится на свет. Не получилось у Люсьен с родами.
Москва — Новороссийск — Генуя
1983—1985