— По-вашему, должен благодарить? Он кого-то ухлопал, а я мучайся? Еще неизвестно, почему он тот бумажник не спер! Может, это я его спугнул!
— А в бумажнике были деньги?
Холин разом остывает и вспоминает, что он порядочный и благовоспитанный.
— Откуда я знаю? Не имею привычки копаться в чужих вещах. Я хотел только человеку помочь, а вы…
— А я — ничего. Кстати, цвет плаща Тобольцев мог и перепутать. — Следователь для виду заглядывает в папку. — Э-э, да я сам перепутал. Действительно, черный плащ.
— Ох… — облегченно выдыхает Холин.
— Испугались? Чего ж вам пугаться? Скажите, беседа с Тобольцевым состоялась утром, вечером? Давайте восстановим для Пал Палыча картину во времени и пространстве.
— Раз мы были вдвоем, то, очевидно, других вызвали на допрос. Значит, с утра или после обеда…
— Вы стояли? Сидели у стола?
— Вероятно, сидели…
— И с чего он начал?
— Собственно… вряд ли я вспомню.
— Хоть некоторые фразы должны всплыть, если вы сосредоточитесь.
— Н-нет. В тот момент я настолько разволновался, все смешалось. Очень жаль, раз вам это важно, — он по-прежнему обращается к Знаменскому, стараясь выдерживать доверительный тон.
— Число тоже не вспомните?
— Примерно с неделю назад. В камере дни так сливаются.
— Мы за эту неделю дважды встречались, Холин. Вы и не заикнулись о Тобольцеве!
— Вы не из тех, кто верит! — огрызается Холин и снова «со всей душой» к Знаменскому: — Я не располагал уликами, Пал Палыч! А Тобольцев колебался. Он должен был морально дозреть.
Следователь холодно наблюдает эти заигрывания Холина.
— Удовлетворены, Пал Палыч?
— Есть маленькая неясность. — Знаменский в свою очередь хочет прозондировать Холина.
— Прошу.
— Для безвинно арестованного, Холин, вы ведете себя на редкость спокойно. Месяц в заключении — и ни жалоб, ни возмущенных писем в разные инстанции. Между тем темперамента вы не лишены. Какое-то неестественное смирение…
— Справедливо замечено, — поддерживает Панюков. — Если вы действительно не виновны…
— То есть как, «если действительно»? — жалобно вместе раздраженно вскрикивает Холин. — А признание Тобольцева? Почему «если»? Может, он не все сказал? Пал Палыч! Он сказал, что был пьяный?
— Да.
— Сказал, что ударил по голове?
— Да.
— И что Киреев как упал, так и не поднялся?
— Да.
— И после всего вы… — оборачивается Холин к Панюкову, — вы намекаете, будто это против меня, что я не жаловался?! Ловко повернули! Человек верит в советское правосудие, что оно способно разобраться, а вы — вон как! Теперь стану жаловаться, будьте покойны! Выгораживаете убийцу! Считаете, нашли несмышленыша? Я требую освобождения!
Панюков выглядывает за дверь.
— Арестованный больше не нужен.
— Прощайте, Пал Палыч! — драматически произносит Холин с порога.
— Ну-с, я видел вашего «претендента на убийство», вы — моего. Как говорится, дистанция огромного размера. Холин — сплошное самообожание, самомнение и самосохранение…
— Однако при нынешнем положении вещей… — вздыхает Знаменский.
— Согласен, может вывернуться, — мрачнеет и Панюков. — Даже не уверен теперь, что добьюсь продления срока ареста. Ох уж этот Тобольцев! Фокусник…
Панюкову вспоминается добрая и несчастная физиономия.
А Знаменский размышляет о Вадиме Холине.
«Следователь обязан быть объективным. Но обязан и соображать, когда ему врут. Парень врет. Его угодливые интонации вдвойне противны потому, что фальшивы. В действительности я для него — милицейский придурок, — думает Пал Палыч. — „Сплошное самообожание и самомнение“, как сказал Панюков. Кратко и верно. И объективно».
7
С подобной характеристикой вполне согласился бы отец Вадима, если б вдруг решил открыть душу. Но этого он не делает никогда. И никому.
Супруги Холины разительно не похожи друг на друга. Он — высок, худ, замкнут и молчалив. По лицу трудно понять, какие чувства он испытывает, если испытывает вообще. Она — небольшого росточка, кругленькая, румяная, говорливая. Любая эмоция сразу выплескивается наружу. Жизнь Холиной — это дом, хозяйство и главное — дети: двое сыновей, которых она страстно, безмерно любит.
Старший, двадцатипятилетний Дмитрий, сидит за столом, отдавая должное материнской стряпне. А младший, ее маленький, ее Вадик, — невыносимо даже подумать — томится за решеткой!
Сегодня впервые за долгие-долгие недели Холина утешена. В который раз уже перечитывает она какой-то рукописный листок. Ее немного выцветшие, но ясные глаза сияют, губы дрожат, и счастливая слезинка скатывается по щеке.
— Он снова будет дома, с нами! Ах, Митенька! Возблагодарим судьбу!
— Благодарить надо меня и Киру Михайловну.
— Кира Михайловна получила и еще получит, мне ничего не жалко! А для тебя награда — само освобождение Вадика. Разве нет?
— Еще бы! Кому охота писать в анкете: «брат судим»?
— Митя, ты циник, — ласково упрекает мать.
— Угу. А идеалист пальцем бы не шевельнул, чтобы расхлебывать вашу кашу.
Она подсаживается к сыну и гладит его по плечу.
— Почему ты так говоришь: «вашу кашу»?
— А чью же? Если бы вы с ним поменьше нянчились…
— Вспомни, как часто мы бывали строги! — перебивает мать.
— Ну да, ты прятала ботинки, когда он собирался на очередную пьянку. Но если братец влипал в историю, его вызволяли всеми средствами.
— Ах, Митя, о чем мы спорим? С тобой разве не нянчились? Нанимали репетиторов, устраивали в институт. Все твои покровители жуют папиными зубами.
Холин-старший в это время укладывает в потрепанный чемоданчик зубоврачебные инструменты и протезы. Руки двигаются автоматически, быстро и экономно. Захлопнув крышку, он выходит в смежную комнату.
— Куда ты? — удивляется мать.
— Примерить мост директору магазина «Ковры».
— И ты уйдешь сейчас, когда у нас такая радость?
Отец молча направляется в переднюю.
— Подожди ликовать, — замечает Дмитрий. — Письмо получено не для того, чтобы перечитывать его на ночь. С ним надо идти в органы.
Холина бежит за мужем.
— Отец, ты слышишь?
Тот проводит расческой по жидким волосам и одевается.
— Отец, надо идти в органы!
Холин разражается длиннейшей по его меркам речью:
— Хватит того, что я плачу. Мите нужна квартира — плачу, у Вадика неприятности — плачу. Зубными мостами, которые я сделал, я вымостил детям дорогу в жизнь. А уж куда они по ней придут, это… — Он снимает дверную цепочку и отпирает серию замков.
8
У Знаменского маленькое заседание: друзья прослушивают признание Тобольцева.
— …Гражданин, который привязался, мне надоел, и я старался от него отделаться. Тогда он стал мне грозить, вынул бумажник и совал мне под нос какие-то документы: вроде раньше он был начальник и прочее. Тогда я разозлился и ударил его. Он упал, а я ушел. Все… А он там же умер.
— С чего вы взяли?
— Потому что он умер.
Знаменский прерывает запись:
— Ну и дальше в том же роде.
Томин разводит руками.
— «Что-то с памятью моей стало, то, что было не со мной, помню…». Вообще-то, среди уголовников оно не в диковинку. Какая-нибудь шестерка вешает на себя тяжеленный жернов, чтобы прикрыть туза. Но шестерке приказано и ей обещано.
— Саша, Холин для Тобольцева — не туз.
— А что такое Холин?
— Пухленький, красивенький, наглый. Не слишком умен, но хитер бесспорно. Прямо кожей чувствует опасность. При всем том — воспитанный мальчик, студент. Боюсь, нравится девушкам.
Томин хмыкает.
— Сколько лет дочери Тобольцева?
— Семь, Саша.
— Какая версия рухнула! — комментирует Кибрит.
— Смейся-смейся! Интересно, что ты предложишь?
— Совсем просто — подкуп.
— Давайте обсудим, — соглашается Знаменский. — Тобольцев очень любит ребят, ценит свободу. За его провинности причитается два-три года. Ради денег принять чужой позор и большой срок?.. Да он и не корыстолюбив.
— А махинации с нарядами?
— Втянулся по слабодушию. Малосильная бригада села к концу месяца на мель, пришли женщины, ревут. Пожалел. Дальше — больше. Разумеется, потом он имел и незаконную прогрессивку и прочее, но дышал не этим. Причина того, что с ним сейчас творится, спрятана глубоко…
— Между ним и Холиным должна существовать связь. Четкая и доказуемая! Иначе остается поверить, что их судьбы удивительно пересеклись над телом Киреева — раз, в камере — два. — Томин увлекся: загадка всегда интересна. — Вообще-то, поверить можно и в это, — говорит он, оседлав стул. — Тогда представим: на Тобольцева обрушился двойной удар. По его вине один человек умер, другой сел. И юный узник постоянно рядом, как живой укор. Следуют душевная борьба, отказы явиться на допрос и, наконец, решение покаяться.
— А в результате убийство с целью ограбления чрезвычайно удобно делится на двоих: одному — случайное убийство, другому — неверно истолкованная попытка помочь потерпевшему, — протестующее доканчивает Знаменский.
— Ладно, Паша, ищем связь.
— Берешься?
— Что делать… Когда был убит Киреев?
— Четырнадцатого. Тобольцев арестован шестнадцатого.
— Очень хорошо. Кстати, на что Холин польстился?
— Киреев выиграл пятьсот рублей и прямиком из сберкассы забежал отметить. Продавщица помнит — разменяла ему сотенную купюру. А, по словам кассирши сберкассы, возле Киреева крутился парень, похожий на Холина. Но на опознание она засмущалась: такой, говорит, молоденький, не возьму греха на душу…
— Ясно. Что-то наука примолкла. Начнешь по обыкновению прибедняться: ах, да что же я могу?
— А что я, по-твоему, могу? Работа проделана три месяца назад. Если следователь Холина не возражает, я бы поглядела протокол осмотра, экспертизы — но только для очистки совести.
— Ну, а ты сам?
— Я, Саша, не буду лентяйничать за твоей широкой спиной. Намечена большая охота за мелкими подробностями.