— Слушаю.
— Неправда! Вот о чем я сейчас говорила?
— О Шопене.
— Котька! — она расцвела и поцеловала Ваню в губы. — Ты совсем замерз!
— Нет, ничего. Чуть-чуть.
— Губы ледяные! Давай еще тут покружимся и спрячемся где-нибудь? Давай?
— М-м-м!
Прятаться было негде. Мысль эту Ваня вертел в голове и так, и эдак, но ни к чему дельному в процессе размышлений не пришел. Вот только холодно. Эта мысль плотно засела в Ваниной умной голове.
— Где-нибудь в торговом центре, да?
Торговый центр «Зеленый» в три часа ночи не работал. Положа руку на сердце, мало что работало в три часа ночи на станции метро «Бутырская». Кроме мороза. И пары тусклых фонарей.
— Или в кафе. Круглосуточном.
Ванина любимая приехала из Вены. Ей казалось, что в Москве не круглосуточные только театральные кассы. С самого утра Ваня пытался намекнуть об этом Беатриче, но ее чары (Ваня, помимо всего прочего, был еще и поэтом) противились любому разговору на прагматическую тему.
— Ванечка, мур?
— Мур.
— Давай играть в слова? — Она изящно поправила воротничок. — Парапет.
— Теплица.
— Артишок.
— Костер.
— Рондо! Знаешь, что такое рондо, котик?
Гуляли они долго. Дорога вдоль шоссе была не самой живописной. Помимо зелени — ее было много, всяких черных деревьев, кустов и недоскошенных травинок, выскочивших, словно прыщи, в промежутках между плитками, — прогулочный маршрут по Огородному проезду мог похвастаться разве что заправками. Туда вести приличную девушку Ване не позволяла совесть. «Кеды… — думал он, теряя чувствительность пальцев на ногах. — Зря кеды. Пиджак… тоже зря пиджак». Потом Ваня подумал о том, что если зря пиджак, то, может, зря и одеваться, и вежливо общаться — а это был путь в никуда. Этому его научило внимательное изучение классической литературы.
— Милая, — он аккуратно сжал ее руку, — может, к тебе домой?
— Ты чего! — Беатриче рассмеялась. — Там же родители.
— Ко мне?
— А там твои! Так холодно? Давай я тебя погрею.
Любимая, не сбавляя шага, начала растирать Ванину ладонь. Боль пронеслась по кровотокам через все его заледеневшее тело прямо в кончики пальцев. Не бывший ранее замеченным в трусливости, гордившийся (заслуженно!) тем, что никто не смел назвать его слабаком ни в школе, ни в студенческие годы, Ваня по-девчачьи вскрикнул.
— Любимый! Нам еще полночи гулять. У тебя телефон совсем вырубился?
— Совсем. А у тебя?
— Конечно, днем еще. Давай так — пойдем куда глаза глядят, а как только увидим где-нибудь теплое место, сразу туда зайдем. Хорошо?
— Угу.
— Миленький, ну чего ты!
— Все хорошо.
— Тогда поцалунок! В щечку!
Беатриче обвила его шею и горячо поцеловала. Вокруг, будто узор от тающей снежинки, растеклось тепло. У Вани подкосились ноги. Любимая прижалась к нему вплотную — и в это чудеснейшее из мгновений кровь прилила к совсем другой части его тела, той, для которой приличного названия не существует, хотя ничего пошлого или грубого в ней нет; двое влюбленных называли ее просто: «часть», — часть собрала все сохранившееся Ванино тепло, и этого тепла хватило, чтобы Беатриче почувствовала ее сквозь пуховик.
— А это что такое? — игриво спросила она.
Ваня нахмурился. Несмотря на некоторую инфантильность, присущую студентам из Европы, его любимая прекрасно знала, что это такое.
— Кто у нас проснулся!
Как при чтении Гомера Ваня, не отрываясь, следил за росписью Ахиллова щита, так и сейчас, наблюдая движения тонкой женской кисти, он не дрогнул. Слегка перебирая пальцами, Беатриче провела рукой по лацканам его пиджака, спускаясь вдоль рубашки, обвела каждую пуговку отдельно, чуть сжала поясницу и добралась до Ваниной спины. «Мурашки, — тупо подумал Ваня, — говорят о том, что я живой». Любимая водила руками по его телу туда-сюда, пока наконец не набрела на часть, а добравшись до нее, руку не убрала, а прижала еще сильнее. На минуту Ваня забыл обо всем на свете. О стихах, литературе, холоде, кино, о том, что дома у него полный холодильник (родители вчера были в магазине), о долгосрочных планах, работе и учебе, о самом насущном и до смеха несущественном, — короче, обо всем Ваня забыл, вообще обо всем, можно даже сказать, что он забылся. Но стоило сладостному наваждению исчезнуть, как мгновенно явилось другое, гораздо более ощутимое. Ваня взглянул в почерневшие глаза любимой и понял — холодно на улице или горячо, а им надо целоваться.
Беатриче обжигающе лизнула шею Данта, отошла на пару шагов в сторону заправки и одним движением сорвала с себя абсолютно всю одежду.
Василий К. вышел на работу чуть раньше обычного. Вместо того чтобы сразу идти в офис, он решил на этот раз по дороге заглянуть в цветочный — и выбрать красивый розовый букет возлюбленной из отдела маркетинга и продаж. Возлюбленную звали Ленкой, у Ленки были красивые ноги и прозрачная блузка. И хотя ее строгость не позволяла К. предпринять решительных действий уже не первый месяц, сегодня он почувствовал: сейчас или никогда.
Именно эти мысли крутились в его голове, когда ранним утром тринадцатого января он споткнулся обо что-то на Огородном проезде. Он взглянул себе под ноги и пискнул (совсем как девчонка). На асфальте лежал заледеневший труп молодого парня. Одежда мерзлыми комками валялась около него — и, если не считать свисающего с левой ноги белья, мальчик был совершенно голым. Но что еще больше поразило К. — это огромный, действительно внушающих размеров член, тянувшийся навроде стрелки ко второму трупу, которого К. поначалу не заметил. Голая девушка, бледной кожи которой успела коснуться, в отличие от парня, смерть, лежала, распростав ноги так широко, что это показалось К. даже немного поэтичным. На устах ее догорала улыбка сладостного ожидания.
Василий К. перекрестился. «Жизнь коротка, — подумал он, — а значит, Бог посылает мне сигнал. Времени мало!» Он выбрал две самые печальные розы из своего роскошного букета и положил на холодный асфальт, прямо между двух возлюбленных. Выдержав благоговейную паузу, К. тяжело вздохнул и поспешил на работу — звать замуж Ленку из отдела маркетинга и продаж.
Март. Инфаркт
Бог знает, сколько нужно сил, чтобы весь день, с самого раннего утра, ждать поздней ночи. Ваня терпел проснувшись, терпел, читая Пастернака; в первой половине дня и во второй, осмысленно и краешком сознания. Наконец, ближе к двенадцати часам, семейные стали отходить ко сну.
Первым в его комнату постучался папа. Рассеянно глядя на сына, он очень строго произнес:
— Доброй ночи.
Но Ваня не растерялся. Он собрал всю свою натренированную волю и так уверенно, как только смог, ответил:
— Доброй!
Затем зашла Ванина мама. Она заглянула в его ноутбук (Ваня знал за ней эту привычку) и нежно улыбнулась.
— Спокойной ночи!
— Доброй, — кивнул Ваня.
На экране мерцала физиономия академика Зализняка. Берестяные грамоты много лет не отпускали Ваню полем непаханым тем для выпендрежа.
Сестренка влетела к нему, словно птеродактиль. Накануне она успела чуть не задохнуться в ванной. Кроме того, она ударилась коленкой об угол холодильника и головой об их собаку Кирие. Последнее происшествие ее серьезно напугало.
— До завтра! — попрощалась сестренка, захлопнула говорливый клювик и упорхнула в родительскую комнату.
Из прихожей донеслось настороженное «гав-гав» собаки Кирие.
— Спи, Кирие! — приказал папа.
И Кирие заснула.
Ваня остался один. Удостоверившись, что ни одна живая душа его не слышит, Ваня выключил свет, снял штаны и позвонил любимой.
— Привет, милая. Не спишь?
— Привет! — ответила она шепотом. — Я уже в кроватке. Ты чего так поздно?
— Да, знаешь, дома…
— Что, котик? Все в порядке?
— Ага, там просто… — Ваня прислонил телефон к другому уху, чтобы лучше слышать шорохи из комнаты родителей. — Ничего, свет мой. Ты легла?
— Я же сказала, милый. Почти сплю.
— А что на тебе?
— То-о-онкая ночнушка.
— Я хочу снять ее с тебя.
— Подожди! Не спеши. Нужна загадка, тайна…
Ваня лег в кровать. Ему представилась сцена любви в библиотеке. Раскинув руки, опершись одной ногой на Чехова, другой — на Льва Толстого, она звала его — но не словами, упаси боже — взглядом, только взглядом. Изумрудное платье сияло в библиотечном полумраке, а подол так высоко задувался ветром (в библиотеке был сквозняк), что открывал стремительному Ваниному взору все то, чем он мечтал бы обладать.
За стенкой кто-то кашлянул. Ваня затаил дыхание.
— …Ты здесь? — послышалось из трубки.
— Да, — ответил Ваня тихо, а оттого и сексуально.
— Я провожу по твоему колену, по брюкам. Ничего такого! Просто пальцами. Вожу. И поднимаюсь. На тебе футболка?
— Черная, плотная такая.
«Burberry», — удовлетворенно подумал Ваня. Он любил красиво одеваться.
— Ах! — томно вздохнула Беатриче. Мир высокой моды возбуждал ее до крайности. — Тогда я пробираюсь к твоей спинке и поднимаю края футболки. Но снимать не буду! Замерзнешь.
Смутное предчувствие охватило Ваню, в его голове сверкнул далекий образ: ночная улица, январь, два голых мертвых человека, — но вместо того, чтобы поддаться липкому кошмару, он решительно отогнал его и опустил ладонь на часть. Часть обрадовалась долгожданному вниманию и ткнулась в руку хозяина через белье.
Вдруг сердце Вани екнуло. На кухне зажегся свет. Милая продолжала ворковать в трубку нежности, но он ее не слышал, мысли его были далеко. В фильтре с водой, откуда папа наливал себе попить, в открытой дверце холодильника. Ваня перестал дышать. Настенные часы показывали половину первого. «Сейчас мама читает сказку, — думал поэт. — Есть от силы минут десять, пока никто меня не слышит». Но как он ни старался, маминого голоса ему разобрать не удалось, а вот тяжелые папины шаги так и гремели по кухонному полу.
— Ванечка!
— Да, милая?
— Ты спишь?
— Нет, милая.