Джек ЛондонЛюбовь к жизни
Они продвигались по берегу медленно и трудно, и как-то раз тот из двух мужчин, что шел впереди, споткнулся посреди россыпи неровных камней. Оба устали, ослабли, на лицах их застыли гримасы тягостного терпения, нередкие у тех, кому приходится долгое время сносить немалые лишения. Тяжелые тюки из одеял были приторочены ремнями к их плечам. Лоб каждого облегал еще один ремешок, не позволявший тюку перекашиваться. Каждый нес по ружью. Они ступали, ссутулившись, выставив вперед плечи и еще дальше плеч — головы, не отрывая глаз от земли.
— Нам стоило прихватить еще по паре патронов из тех, что остались в тайнике, — сказал второй.
Он говорил тусклым, лишенным выражения голосом. Какое-либо воодушевление в нем отсутствовало, и первый мужчина, уже вступивший в покрывавшую камни речного дна молочно-белую пену, ответом его не удостоил.
Второй последовал за первым. Они не стали разуваться, хоть вода и была холодна, как лед, — холодна до того, что у обоих заныли лодыжки и онемели ступни. Кое-где она доходила им до колен, и мужчины пошатывались, нащупывая ногами опору.
Тот, что шел вторым, поскользнулся на гладком голыше и едва не упал, но сумел ценою отчаянного усилия устоять, хоть и вскрикнул от боли. Ему показалось, что он того и гляди лишится сознания, голова у него закружилась, и он, покачиваясь, выставил перед собой свободную руку, словно пытаясь опереться ею о воздух. Когда же дурнота миновала, он шагнул вперед, но покачнулся снова и едва не упал. И замер на месте, глядя на своего спутника, так и не обернувшегося ни разу.
Он простоял целую минуту, словно обсуждая что-то с собой. А потом крикнул:
— Билл, постой, я повредил лодыжку.
Но Билл продолжал брести по молочной воде. Он не оглянулся. Второй мужчина смотрел в спину Билла и, хоть лицо его оставалось таким же невыразительным, как прежде, глаза приобрели сходство с глазами испуганного оленя.
Билл, доковыляв до дальнего берега, поплелся, не оглядываясь, дальше. Замерший посреди речушки мужчина, вглядывался в него. Губы мужчины дрожали, шевеля покрывавшую их густую каштановую поросль. Он даже высунул язык, чтобы облизать их.
— Билл! — крикнул он. То был молящий крик попавшего в беду сильного мужчины, однако Билл не повернул на него головы. Спутник Билла смотрел, как тот, нелепо покачиваясь и кренясь вперед, шаркающей походкой поднимается по пологому склону холма к тусклому небу. Смотрел, пока Билл не перевалил через гребень холма и не скрылся из глаз. А затем медленно обвел взглядом мир, оставшийся у него теперь, после ухода товарища.
Над горизонтом смутно теплилось солнце, почти закрытое бесформенной дымкой и испарениями, которые казались грузными и плотными, хоть и лишены были осязаемости и очертаний. Мужчина, постаравшись перенести весь свой вес на одну ногу, вытащил часы. Четыре, а поскольку сейчас был конец июля или самое начало августа — представление о точной дате утратилось уже неделю, если не две, назад, — он знал, что солнце висит примерно на северо-западе. Он оглянулся на юг, где-то там лежало за унылыми холмами Большое Медвежье озеро; и еще он знал, что в той же стороне прорезает на своем страшном пути канадские пустоши Полярный круг. Речушка, в которой он стоял, впадала в реку Коппермайн, а та текла на север и своим чередом впадала в залив Коронации, в Ледовитый океан. Он никогда в тех местах не бывал, но однажды видел их на карте «Компании Гудзонова залива».
Он снова обвел взглядом окружавший его мир. Сердца то, что он увидел, не согревало. Мягкая, волнистая линия горизонта. Низкие холмы. Ни деревьев, ни зарослей, ни травы — ничего, лишь огромное, страшное запустение, быстро наполнявшее его страхом.
— Билл, — прошептал он и потом еще раз: — Билл.
Он присел посреди белой воды — так, точно огромная ширь наваливалась ему на плечи с неодолимой силой, норовя придавить его своей самодовольной жутью. И затрясся, точно малярийный больной, да так, что ружье вывалилось из его руки и, плеснув, скрылось под водой. Это словно пробудило его от кошмара. Он справился со страхом, взял себя в руки и, пошарив по дну, нашел свое оружие. Затем сдвинул тюк поближе к левому плечу, чтобы снять хотя бы часть груза с поврежденной ноги. И, морщась от боли, пошел, медленно и осторожно, к берегу.
Он не останавливался. С отчаянием, переходившим в безумие, забыв о боли, он поднялся на гребень, за которым скрылся его товарищ, — теперь он выглядел со стороны даже более нелепо и комично, чем, хромавший, передвигавшийся рывками Билл. Однако за гребнем ему открылась только неглубокая ложбина, лишенная каких-либо признаков жизни. Пришлось снова побороться со страхом и, одолев его, он сдвинул тюк еще дальше влево и начал спускаться с холма.
Ложбина оказалась заболоченной, с выступавшим из воды плотным, смахивавшим на губку мхом. При каждом шаге из-под ступни его выбивались струйки воды, и всякий раз, как он поднимал ногу, слышалось чавканье, и казалось, что мох отпускает ее с большой неохотой. Он шел по оставленным Биллом следам от одной бочаги болотной воды к другой, огибая и переходя плоские камни, островками поднимавшиеся из моря мха.
Он был один, но с пути не сбился. Он знал, что, в конце концов, выйдет туда, где маленькие, иссохшие пихты и ели стоят на берегу озерца «Титчин-Ничили», что на языке этих краев означает «место, где растут короткие палки». А в озеро это впадает ручей с чистой, совсем не молочной водой. В ручье растет камыш — это он хорошо запомнил — однако деревьев там нет, и он пойдет вдоль ручья, пока тот не разделится надвое. От развилки течет на запад другой ручей, он пойдет вдоль него до самой реки Диз, и там найдет перевернутый, заваленный камнями челнок, а под ним — тайник. В тайнике отыщутся и патроны для его незаряженного ружья, и рыболовные крючки, и леска, и маленькая сетка — все, что требуется для охоты, для сооружения ловушек, позволяющих добывать пропитание. Найдется там и мука, — правда, немного, — и кусок копченой грудинки, и горстка бобов.
Там его будет ждать Билл, и они спустятся на веслах по Дизу к Большому Медвежьему озеру. И поплывут по нему на юг, все время на юг, пока не достигнут реки Маккензи. А по ней опять поплывут на юг, только на юг, уходя от зимы, которая будет попусту гнаться за ними, и реку начнет затягивать льдом, а дни будут становиться все холоднее и резче, и там, на юге, их будет ждать теплая фактория «Компании Гудзонова залива» с множеством высоких деревьев вокруг и целой кучей еды.
Так думал, с трудом ковыляя вперед, этот человек. И так же, как напрягал он свои телесные силы, так напрягал он и разум, стараясь уверить себя, что Билл, конечно же, не бросил его, что он будет ждать у тайника. Ему просто необходимо было думать именно так, иначе не было смысла выбиваться из сил, а следовало просто лечь и умереть. И пока тусклый шар солнца медленно опускался на северо-западе, он проделывал, и не раз, каждый шаг пути, по которому они с Биллом станут уходить на юг от преследующей их зимы. И мысленно перебирал и перебирал еду, которую найдет в тайнике, и ту, что получит в фактории. Он не ел вот уж два дня, и еще более долгое время не ел досыта. Время от времени он нагибался и срывал блеклые болотные ягоды, отправлял их в рот, прожевывал, глотал. Болотная ягода это просто семечко в капле воды. Вода во рту сразу тает, а семечко колкое, жесткое. Он знал, что ягоды — не еда, но терпеливо жевал их, поскольку надежда выше и знания, и опыта, который она попросту отрицает.
В девять часов вечера он зашиб о камень большой палец ноги, и упал — от одной только слабости и усталости — на землю. И какое-то время пролежал на боку. Потом вывернулся из наплечных лямок, с трудом сел. Еще не стемнело и в медливших сумерках он пошарил среди камней, отыскивая клочья сухого мха. А, набрав небольшую кучку его, разжег костер — еле тлевший, дымный — и поставил на огонь жестяной котелок, чтобы вскипятить воду.
Потом он развернул тюк и первым делом пересчитал оставшиеся у него спички. Их оказалось шестьдесят семь. Для верности он пересчитал их три раза. Потом разделил на три части, завернул каждую в вощеную бумагу и уложил один пакетик в пустой табачный кисет, другой сунул за околыш своей потрепанной шапки, а третий спрятал на груди, под рубашкой. Но стоило ему покончить с этим, как на него напал страх, и он развернул и снова пересчитал спички. Их по-прежнему было шестьдесят семь.
Он просушил у огня мокрую обувь. От мокасин только и осталось, что мокрые лохмотья. Сшитые из одеяла носки в нескольких местах продрались, ноги стерлись до крови, болели. Боль пульсировала и в лодыжке — и он осмотрел ее. Лодыжка распухла так, что уже не отличалась толщиной от колена. Он отодрал от одного из двух своих одеял длинные полоски и туго обмотал ими лодыжку. А после оторвал еще несколько и обмотал ступни — хоть какая-то замена носкам и мокасинам. Потом выпил из котелка всю ставшую уже горячей воду, завел часы и улегся на одно из одеял, накрывшись другим.
Спал он как убитый. Около полуночи пришла ненадолго и ушла темнота. На северо-востоке встало солнце — по крайней мере, там забрезжил день, само солнце закрывали серые тучи.
В шесть он проснулся, полежал, не шевелясь, на спине. Смотрел в серое небо и думал о том, как ему хочется есть. Поворачиваясь на бок, он испуганно вздрогнул, потому что неподалеку кто-то фыркнул, — и увидел северного оленя, который с настороженным любопытством вглядывался в него. До животного было футов пятнадцать, и в голове человека сразу же нарисовалась картина — шипящий, поджаренный на огне кусок оленины, — а во рту появился даже и вкус. Он машинально потянулся к незаряженному ружью, прицелился, нажал на курок. Олень всхрапнул и пустился наутек, постукивая копытами по камням, попадавшимся ему по пути.
Мужчина выругался, отбросил пустое ружье. Затем, громко постанывая, начал подниматься на ноги. Дело это оказалось трудным и долгим. Суставы обратились за ночь в ржавые дверные петли. Кости в них терлись одна о другую едва ли не со скрипом, согнуть и разогнуть каждый удавалось лишь ожесточенным напряжением воли. Когда он, наконец, поднялся, ему потребовалась еще минута, если не больше, чтобы разогнуться и встать прямо, как подобает стоять мужчине.