Три недели спустя человек этот лежал на койке китобойного судна «Бедфорд», по ввалившимся щекам его текли слезы, он рассказывал о том, что ему пришлось пережить. А еще он лепетал что-то бессвязное о матери, о солнце южной Калифорнии, о доме среди апельсиновых рощ и цветов.
Еще через несколько дней после этого он уже сидел за одним столом с учеными, капитаном, его помощниками и штурманом. Он с вожделением всматривался в расставленную по столу обильную еду, беспокойно провожая каждый кусок ее взглядом и ощущая, когда кусок исчезал в чьем-то рту, острое сожаление. Он был в своем уме и все-таки, садясь с этими людьми за стол, проникался ненавистью к ним. Ему не давал покоя страх, что еды надолго не хватит. Он расспрашивал о судовых запасах продуктов кока, юнгу, капитана. Они несчетное множество раз успокаивали его, однако он никак не мог им поверить и изыскивал самые хитроумные предлоги, чтобы подобраться к кладовке и увидеть припасы своими глазами.
Потом все стали замечать, что он прибавляет в весе. Полнеет с каждым днем. Ученые покачивали головами и строили теории. Его попытались ограничить в еде, однако он все равно раздавался вширь и рубаху его уже распирало снутри брюшко.
Матросы только посмеивались. Они-то все знали. И ученые, устроив слежку за ним, узнали тоже. Увидели, как после завтрака он, сгорбясь, совершенно как нищий, протянул ладонь к матросу и о чем-то его попросил. Матрос ухмыльнулся и протянул ему кусок морского сухаря. Попрошайка жадно схватил сухарь, осмотрел его, как скупец осматривает золотую монету, и сунул за пазуху. Такие же пожертвования получил он и от других усмехавшихся матросов.
Ученые ничего ему говорить не стали. Оставили беднягу в покое. Но все же осмотрели тайком его койку. Она оказалась обложенной сухарями, и матрас тоже оказался набитым ими — сухари были повсюду. И тем не менее, он пребывал в здравом рассудке. Просто готовился к тому, что снова придется голодать — только и всего. Ничего, это у него пройдет, решили ученые; и действительно, ко времени, когда якорь «Бедфорда» пошел, громыхая, на дно залива Сан-Франциско, все уже прошло окончательно.