Ещё был бы сын, — будущий добытчик, кормилец, а то — девчонка. Голодный рот да слабые руки. Прожорлива без меры, небережлива, обувь горит на ней. А замуж отдавать, приданое ей собирай… снова семье разорение!
Вот и отправляют в лес, несмотря ни на какую погоду. Может, как-нибудь сгинет там, избавит мир от никчёмного своего существования. Не самим же давить подушкою! Да и подушку на доброе вроде бы дело жаль.
Искорка аж остановилась, чувствуя, как вскипают на щеках злые слёзы. А хоть бы и пришли сейчас огневихри! Все лучше в единой вспышке сгореть, чем под крышей постылого дома заживо гнить безо всякой надежды на избавление.
… Он соткался из снежной круговерти, могучий зверь с огромными рогами. Шерсть стекала с его боков метельными струями, и маленькие, не больше ладони, огневихри пробегали по ней. Зверь будто плыл сквозь позёмку, невероятный, огромный, сказочно прекрасный. Искорка смотрела на явившееся перед нею чудо и понимала, что, наверное, замерзает уже насмерть и потому видит проводника из мира живых в иной мир, тот самый, где не гаснут звёзды и не восходит солнце. Вот только говорили старухи, что проводники — существа мрачные, вида кошмарного и плату за проводы берут остывающей кровью уходящего. А у солнечного оленя не было клыков, и сам он был — воплощённый свет.
Искорка поникла на колени, нашарила в кармане застывшую горбушку и протянула зверю. Запах хлеба отозвался в животе голодным урчанием, с утра ведь ни крошки во рту, берегла на ночь, когда голод донимает особенно. Олень подошёл, неспешно, важно. Склонил голову, мягко подобрал с ладоней горбушку, согрев горячим дыханием озябшие пальцы. Тёмный глаз горел изнутри багровым, будто огневихрь жил в голове чудесного видения и просвечивал сквозь зеницу.
Тут бы заплакать да на шею волшебному зверю кинуться — пусть заберёт, увезёт с собой, да хотя бы и затопчет на месте, всё едино. Но слова замёрзли и не шли с языка. А с рогов оленя соскользнул вдруг маленький огневихрь и упал в протянутые ладони, где уже не было хлеба.
Искорка зажмурилась: сейчас сгорит! Вот прямо сейчас. Но ничего не произошло, лишь тепло побежало по жилам, живое, солнечное, радостное тепло, как в начале лета, когда после бури из облаков выглядывает вдруг солнце.
Когда девочка решилась открыть наконец глаза, то не увидела она ни оленя, ни огневихря на своих ладонях. Всё исчезло, развеялось в один миг, пропало, как и не было его никогда.
А тепло осталось.
Две зимы прошло над Искоркою как тяжкий сон, вот только не помнила она, когда заснула и засыпала ли, скорее, живой прямо в могилу спустилась… Тёткины дочери у зеркал охорашивались, о женихах мечтали, к смотринам готовились, а неродная тяжёлую работу по дому на себе тянула, и было той работы столько, что спина к земле вечерами сама гнулась. Двор вымети. Скотину обиходь. Огороды опять же, их полоть-поливать надо. Ладони что лосиные копыта стали, жёсткие, в мозолях и шрамах, коса под солнцем до рыжины выгорела.
Один раз показался волшебный олень, одарил огнём, что в сердце жил теперь — хоть бы еще один раз увидеть! Полюбоваться да слова найти нужные, заветные, судьбу о колено переломить, как ломается в руках сухая палка. Но нет, сколько ни ходила Искорка в лес, как ни звала своё счастье, не откликалось оно. Да и то, две зимы с тех пор прошло как тяжкий сон, и было ли чудо? Не сама ли придумала себе, замерзая насмерть? Спасли охотники, идущие мимо, так лучше бы и не спасали!
Болото начиналось за кривыми чахлыми деревцами, тёмная вода выпускала на воздух пузыри, и они лопались, распространяя в воздухе удушающий смрад. Но здесь хорошо родила ягода, зимой придававшая бодрости тоскующим по летнему солнцу душам… И Искорка собирала оранжевые жёлтые шарики в короб, а болотные чёрные аги перекликались между собою тоскующими голосами.
Даже небо оставалось здесь блёклым, и редкие пряди тумана отсвечивали тусклою серостью. Горе неразумному, не ведая троп, сунувшемуся в болото! Но Искорка любила гиблое это место, сама не понимая толком, почему. Не слышала она здесь визгливого голоса тётки Любочады, не лупила по плечам и спине ненавистная тёткина палка. И можно было присесть на обомшелую корягу, слушать тишину, покуда не зазвенит она в ушах агачьим граем и смотреть на дневные звёзды, пробивавшиеся сквозь небесную хмарь.
Искорке казалось, болото любит в ответ её тоже. Ни разу не соскользнула нога на неверной кочке, всегда под ноги стелилась тропинка, и самые ягодные кусты будто сами шли в руки. Никто не приносил столько добычи, как Искорка. А кое-кто оставлял в зыбучей топи не только сапоги, но, бывало и такое, собственную глупую жизнь.
Искорка сидела на бревне, уронив уставшие руки на колени, и ни о чём не думала. Пятнадцатое лето валилось за плечи, и доброго слова о нём было не найти. Может, остаться здесь? Шагнуть с кочки в чёрную гнилую воду, призвать ходящего-в-ночи и оставить тело на прокорм мокрицам да пиявкам. Там, за гранью, всяко не будет ни тётки, ни её палки, ни противных кикимор, которых заставляли называть милыми сестрицами.
Холёные, алощёкие, с ухоженными косами они не были милыми, ничуть. Красотою сестрицы удались в бабушку, которая, как говорили, не чуралась вещего слова, а более ничем. Доброй души на ярмарке не прикупишь, а когда из глаз смотрит угрюмая злоба, не спасает даже воспетый в песнях захожих менестрелей васильковый цвет. То-то не возжелала старая ни одной из внучек передать из подола в подол наследную силу, унесла с собой за окоём, не догонишь и силою не отберёшь.
Возвращаться в селение до того не хотелось, что ноги сами примерзали к влажной земле. В Медоварах чужих не жалуют. И если живёт в чьём дворе сирота навроде Искорки, так и у той жизнь не мёд и не сахар. Тяжёлый труд, недетские мозоли на детских руках, коротенькая, как посвист прыгающей рыбки жизнь. То в Искорке огневихрь две зимы назад поселился, что до сих пор не замёрзла она, в морозы в сенях ночуя, и не околела в полях на общинной работе и в лесу не сгинула, да и болото её за свою принимало.
А сказки просила душа, о сказке мечтала со всей неистовой верой юности. Чтобы вдруг! Улететь на сказочном крыле прямо в Золотые Врата, ведущие к вир-раю, и никогда-никогда не обернуться, никогда не вернуться назад…
Тихий вздох донёсся слева, из-за поросшей жёсткой болотной травой кочки. И ещё один раз. И ещё. Искорка испугалась поначалу, слишком уж вздох похож был на человеческий, вдруг там злой разбойник… но злые разбойники вздыхают не так. Они наваливаются ордой и убивают, а над женщинами и детьми жестоко глумятся. И не бывает такого, чтобы разбойник бродил по лесу один.
Искорка осторожно подошла, пролезла, пригнувшись, под корявыми ветвями болотной ясеневки, и ахнула: перед нею лежал сказочный зверь из давней зимы.
Белоснежная шерсть свалялась и заляпана была грязью, на задних ноге зияли рваные раны, будто рвали ту ногу злые псы ящероголовые, а в почти угасшем взгляде стыли мука и боль. Но это был он, именно он и никакой другой, зверь из дар-рая, подаривший когда-то маленький огненный вихрь почти замёрзшей девчонке, и горячий тот вихорёк грел по сей день, не давая сгинуть даже тогда, когда гибель подступала ближе вытянутой руки.
Псов с ящеровой головой Искорка видела: зимой тревожили они поселения, и приносили охотники их туши, распяленные между двух жердин. Страшны их зубы, размером в добрый локоть! А кожа что каменная, хороши из такой кожи сапоги — в дождь не промокают, в мороз ноге тепло в них, как в летний день…
Говорили люди, владетель Старолесья держит таких на цепи и на охоту любит ходить с ними. А то ещё про владетеля говорили, что глаз у него черён да дурен, на что ни глянет, всё вянет, и Искорка верила. Наместники владетеля каждую осень наезжали за данью, и каков был их господин, если сами они страшны и жестоки без меры.
И так еще говорили люди, голоса свои понижая, будто пробавляется владетель колдовством, злым и чёрным, способен агой болотной оборачиваться и пятиглавым гадом подземным, всё потому, что подменили его ещё во чреве матери злые огненные ветры Старой Земли. Но зовёт себя старолесский владетель потомком Светозарного, чью кровь негоже разбавлять с тёмной кровью простого люда. Однако целомудрие блюсти не способен и горе женщинам, понесшим во чреве своём дитя владетельское. Страшна их участь, смотреть, как ящероголовые псы радуются нежной плоти новорождённых младенцев, а потом лететь вниз головой со скалы в Дымную Пропасть.
Хоть бы извёл кто нечестивца, ясный свет позорящего!
Но не торопился мир рождать таких храбрецов и древний предел Старолесья стонал под гнётом недостойного своего правителя…
Кремень-дерево зовётся так по тому, что не могут спалить его огневихри, как бы ни старались они уничтожить живую древесную душу. Только кремень-древа выжили в Старом Лесу после того, как застыло нерушимыми гранитными волнами Каменное Море, и впервые ветра принесли от него свирепый колдовской огонь.
Под одним таким деревом звенел, прыгая по выступившим из тверди земной белым камням, ручей, и со временем пробьёт вода здесь добрый овраг, а пока под подмытыми и одревесневшеми на воздухе корнями достаточно было места, чтобы укрыть раненого так, чтобы не сразу заметили его мимохожие люди. На песчаную почву положила Искорка старые овчины, тайком забрав их из сарая, где ночевала круглый год, от зимы до лета. Никому те овчины не нужны были, и тётка о них наверняка сама давно уже забыла. От болота олень, собрав остатки мужества, добрался до укромного места сам, но уж здесь свалило его в лихорадке… вот ведь, и звери, бывает, мечутся в беспамятстве, даже такие волшебные, как этот!
Промыла Искорка раны, насколько могла, приложила к ним целебные листья подорожной лилии, привила сухой чистой ветошью, а больше ничего сделать уже не могла. Раны либо затянутся сами, либо еще сильнее разгонят лихорадку, и сожрёт она волшебного зверя, оставит от него лишьгору остывающей плоти.