За некоторое время до этого здоровье Кларимонды стало хуже, день ото дня цвет ее лица изменялся. Приходившие врачи ничего не знали о ее болезни и не знали, что делать. Они выписывали какие-то ничтожные рецепты и не возвращались. Однако она заметно бледнела и становилась более и более холодной. Она была почти такой же белой и такой же умирающей, как в ту известную ночь в незнакомом замке. Я расстраивался, видя ее медленное угасание. Она, прикасаясь к моей ране, улыбалась мне нежно и печально роковой улыбкой людей, которые знают, что они умрут.
Утром я сидел на своей кровати и завтракал за маленьким столом, чтобы не покидать ее ни на минуту. Разрезав плод, я довольно глубоко случайно порезал палец. Кровь немедленно побежала из фиолетовых прожилок, и несколько капель пролились на Кларимонду. Ее глаза загорелись, лицо приняло выражение свирепо радостное и дикое, какого я никогда не видел. Она спрыгнула с постели с энергичностью животного, с проворством обезьяны или кошки, и она приняла участие в моей ране, она стала сосать ее с непередаваемой чувственностью. Она глотала кровь маленькими глотками, медленно и драгоценно, как гурман, который пробует вино Хереса или Сиракуз; ее наполовину мигавшие глаза и веки ее глаз вместо круглых стали продолговатыми. Время от времени она отрывалась, чтобы поцеловать мою руку, потом она начала давить на края раны губами, чтобы вышло еще немножко капель крови. Когда она увидела, что кровь больше не идет, она подняла влажные сверкающие глаза, более прекрасные, чем майская заря; ее рука была теплая и влажная; она была прекрасная и совершенно здоровая.
«Я не умерла! Я не умерла! – сказала она полубезумно от радости, наклонясь к моей шее. – Я могла бы тебя любить еще долго. Моя жизнь заключена в твоей, и все, что я есть, исходит от тебя. Несколько капель твоей богатой и благородной крови, более ценной и более действенной, чем все эликсиры мира, вернули меня к жизни».
Эта сцена заняла долгое время и инспирировала во мне странные сомнения в правоте Кларимонды. Вечером, когда солнце пришло в мою келью, я увидел аббата Серапиона более мрачным и более встревоженным, чем когда-либо. Он посмотрел на меня внимательно и сказал мне: «Мало того что вы потеряли вашу душу, вы хотите также потерять ваше тело. Несчастный молодой человек, в какую ловушку вы попали». Тон, которым он произнес эти слова, меня живо изумил, но, несмотря на яркость, это впечатление сразу же исчезло, и тысячи других забот стерли их в моем сознании. Однако вечером я случайно увидел в моем предательски наклонившемся зеркале Кларимонду, которая заливала порошок в чашу с пряным вином, чтобы приготовить послеобеденный напиток. Я взял чашу и сделал вид, что поднес ее к своим губам, поставив на какую-то мебель, как будто для того, чтобы закончить позднее мое развлечение, и, воспользовавшись моментом, когда красавица повернулась спиной, я вылил содержимое под стол, после чего ушел в мою комнату и лег, но решил не спать, чтобы посмотреть, что произойдет. Мне не пришлось ждать очень долго; Кларимонда вошла в ночном одеянии и, освободившись от вуали, растянулась на кровати рядом со мной. Когда она была точно уверена, что я сплю, она взяла мою руку и надрезала ее золотой шпилькой, вытащенной из головы; потом забормотала низким голосом:
«Капелька крови, ничего, кроме маленькой капельки крови, рубин на краешке моей иглы!.. Потому что ты меня еще любишь, и не нужно, чтобы я умирала… Ах! Бедная любовь! Твоя хорошая кровь пурпурного цвета так ярка, я буду пить. Спи, мой единственно прекрасный, спи, мой бог, мое дитя; я не сделаю тебе зла; я не отберу у тебя жизни, которая нужна, чтобы не умерла моя. Если бы я так сильно не любила тебя, я могла бы решиться иметь других любовников, чьи вены я бы пила, но с того момента, как я узнала тебя, весь свет мне противен… Ах! Прекрасные руки! Как они круглы! как они белы! Я никогда не позволю себе уколоть эту красивую голубую вену». И, как только она это произнесла, она заплакала, и я почувствовал дождь ее слез на моей руке, которую она держала в своих руках. Наконец она решилась, сделала маленький надрез своей шпилькой и принялась накачивать побежавшую кровь. Хотя она выпила всего несколько капель, меня сковал страх; она заботливо своей рукой соорудила маленькую повязку, после того как рана была помазана мазью, и рука мгновенно зажила.
Я больше не сомневался, аббат Серапион был прав.
Однако, несмотря на эту уверенность, я не мог не любить Кларимонду, и я добровольно отдал бы всю кровь, которая была ей необходима, чтобы поддерживать ее искусственное существование. Кроме того, у меня не было большого страха; женщина представлялась мне вампиром, и то, что я услышал и увидел, полностью меня убедило; у меня тогда были полнокровные вены, которые не скоро иссякли бы, и капля за каплей я не торговал моей жизнью. Я сам раскрыл свои руки и произнес: «Пей! И пусть моя любовь соединится в твоем теле с моей кровью!» Я избегал делать какие-то напоминания о снотворном, о котором она была осведомлена, не напоминал о сцене со шпилькой, и мы жили в самой совершенной гармонии. Однако моя совестливость священника преобразила меня более, чем когда-либо, и я не знал, какие новые манипуляции изобретет она, чтобы умертвить мою плоть. Хотя все видения были спонтанными и я ни в чем не участвовал, я не отваживался коснуться Христа руками, такими нечистыми и оскверненными духовно реальным или сновиденным развратом. Чтобы избежать попадания в эти утомительные галлюцинации, я пытался избежать сна, я держал мои глаза открытыми с помощью пальцев и оставался стоять у стены, борясь со сном изо всех моих сил; но песок сонливости кружил вдруг в глазах, и, видя, что вся борьба бесполезна, я робко опускал руки в унынии и усталости, возвращаясь к предательскому берегу. Серапион делал мне более неистовые увещевания и твердо упрекал меня в слабости и лихорадочности. Однажды, когда я был более взволнован, чем обычно, он мне сказал: «Вам надо избавиться от этой одержимости, и нет другого средства, кроме очень экстремального, и его нужно использовать: большое зло требует сильных лекарств. Я знаю, где Кларимонда была предана земле; нужно, чтобы мы откопали ее и чтобы вы увидели, какое безжалостное существо объект вашей любви; вы не будете больше держать страха за вашу душу перед нечистым трупом, преданным червям и готовым превратиться в прах; вы это сделаете и, конечно, вернетесь к самому себе». Я был таким уставшим от двойной жизни, что готов был принять это: раз и навсегда желая узнать, кто, священник или дворянин, был жертвой иллюзии, я решил убить одного из этих двух людей, бывших во мне, или убить обоих, так как подобная жизнь не могла длиться более. Аббат Серапион запасся мотыгой, рычагом, фонарем, и в полночь мы направились через кладбище *** (он точно знал его местонахождение). После того как немой луч фонаря осветил надписи на некоторых могилах, мы пришли наконец к камню, наполовину сокрытому множеством трав, пожранному мхом и растениями-паразитами, расшифровали начальные слова надписи:
Здесь лежит Кларимонда
Была она самой живой,
Самой прекрасной в мире
«Это именно тут», – сказал Серапион, и, поставив на землю фонарь, он скользнул рычагом в разлом камня и начал работать. Камень уступил, он начал работать лопатой. Я пытался наблюдать за ним, тише и молчаливее, чем сама ночь; что касается аббата, он наклонился к месту захоронения; он обливался потом, задыхался, его дыхание становилось тяжелее и напоминало хрип умирающего. Это было странное зрелище, и, если бы нас кто-нибудь увидел, он счел бы нас скорее похитителями и ворами, чем священниками Господа. В старании Серапиона было что-то жесткое и дикое, что делало его похожим скорее на демона, чем на апостола или ангела; и в его лице, с его крупными строгими линиями, и в глубоко вырезанном отражении фонаря не было ничего очень обнадеживающего. Я почувствовал бисеринки пота на своих замерзших членах, и от страдания волосы зашевелились на моей голове; я смотрел в самую глубь строгих действий Серапиона, как на отвратительное кощунство, и я хотел, чтобы тени облаков, которые тяжело кружили над нами, вышли к огненному треугольнику, который превратился в прах. Совы взгромоздились на кипарисы, обеспокоенные свечением фонарей, тяжело закружились над стеклом фонаря, били своими пыльными крыльями, бросая жалобные крики; довольно далеко визжали лисы, и тысячи шумов взвизгивали в тишине. Наконец лопата Серапиона ударила по гробу и доскам с глухим и звучным шумом, с ужасным шумом, который вернул небытие; Серапион снял крышку, и я увидел Кларимонду, бледную, как мрамор, с соединенными руками; из-под ее белой пелены не было видно ничего, кроме силуэта головы и ног. Маленькая красная капля сверкала, как роза, в углу ее обесцвеченного рта. Серапион, увидев это, пришел в ужас:
– Ах! Вот этот демон, бесстыдная куртизанка, пьющая золото и кровь! – и он окропил святой водой тело и гроб, рукою начертал крест.
Бедная Кларимонда не была больше мертвой, к которой прикасалась святая роза; прекрасное тело превратилось в прах; оно было не более чем смесью ужасной горстки золы и наполовину обугленных костей.
– Вот ваша любовница, синьор Ромуальд, – сказал неумолимый священник, показывая мне на печальные останки, – есть ли у вас еще соблазн прогуляться в Лидо и в Фузине с вашей красоткой?
Я низко наклонил голову; огромное потрясение было внутри меня. Я повернул в мою келью, и синьор Ромуальд, любовник Кларимонды, отделился от бедного священника, которого в течение долгого времени держал в своем странном обществе.
Следующей ночью я увидел Кларимонду; она мне сказала, как в первый раз в портале церкви:
– Несчастный! Несчастный! Что ты делаешь? Почему ты слушаешь дурака священника? Разве ты не был счастлив? И что я тебе сделала, чтобы разорять мою бедную могилу и разорять несчастные мои останки? Весь разговор между нашими душами и телами отныне разорван. Прощай, ты еще обо мне пожалеешь.