Любовь — последний мост — страница 3 из 11

1

Пилот круто поднимал машину в небо, в котором подрагивали росчерки молний и откуда на землю проливался дождь. Непогода заявила о себе еще утром безветрием и духотой, а теперь над Франкфуртом разразилась гроза. В кабине мерцал свет, он то зажигался, то гас. Сейчас, в полдень, снаружи была кромешная тьма.

Филипп Сорель сидел в третьем ряду на месте «А» у левого окна. Он всегда старался в самолете сидеть поближе к кабине летчиков. Аэробус проваливался в воздушные ямы, покачивался, потом вновь выравнивал линию полета и продолжал набирать высоту. А свет по-прежнему мерцал.

Ирене уже было известно, что он полетит в Женеву, где пробудет неопределенно долгое время. Подробности ее не интересовали. Прежде чем уехать на такси в аэропорт, он на всякий случай оставил свой женевский адрес Генриетте. И, поскольку Ирена, как обычно, проснулась поздно, прощаться они не стали, как и накануне вечером.

«Я словно в плену, — мысленно рассуждал Филипп Сорель. — И никакого выхода нет. Сначала полгода в Женеве. А потом? Я не хочу больше возвращаться во Франкфурт, к Ирене, в этот белый дом, «где разбиваются сердца». А чем я буду заниматься столько времени в Женеве? Мне не хочется никуда ехать и оставаться надолго…»

Машина вдруг провалилась в воздушную яму. Две сидевшие рядом женщины испуганно вскрикнули.

— Говорит командир корабля, — послышался ровный голос из динамика. — Мы приносим свои извинения за беспокойство. Мы сделаем все, что в наших силах, чтобы в дальнейшем полет проходил нормально. Мы скоро выйдем из зоны метеорологических возмущений. В Женеве солнечно, температура тридцать два градуса по Цельсию.

«Рокетт-сюр-Сиань!»

Сорелю вдруг вспомнился Рокетт-сюр-Сиань, и он улыбнулся, охваченный воспоминаниями. «Кэт, — подумал он, — Кэт, любимая… Как счастливы мы были тогда, как безмерно счастливы!»

Он мысленно увидел перед собой Кэт, стоящую на холме за домом под очень высоким кипарисом, сейчас он видел ее отчетливо, даже как будто с излишней резкостью: на ней белые брюки, белые туфли и синяя, завязанная на груди рубашка. Загорелые руки и плечи обнажены. У Кэт длинные ноги, широкие плечи, узкие бедра и длинные светлые волосы. Она очень стройная. У нее необыкновенно молодое лицо, на котором выделяются большие синие глаза и чувственный рот. Вся она — воплощение молодости…

Когда он снимал ее, Кэт улыбалась, широко раскинув руки. Волосы ее светились, как и ее глаза, красивые зубы блестели. Он подбежал к ней, прижал ее к себе, а она взяла его голову в свои ладони и несколько раз поцеловала. Потом они долго еще стояли на этом холме в Рокетт-сюр-Сиань, что примерно в получасе езды на машине в сторону Канн с его шикарными отелями и бесконечными потоками автомобилей — а здесь, почти совсем рядом, такая дивная тишина. Отсюда с холма они могли видеть три точки в море: Порт-Канто, маленькие острова Сент-Онорат и Сент-Маргерит и Напульская бухта.

Летом 1973 года Кэт было двадцать лет, а сам Сорель работал тогда еще в Гамбурге, в «Альфе». Умер дядюшка Кэт, который очень ее любил, и по наследству ей достался от него земельный участок с домом, и вот тогда они на самолете полетели в Ниццу, а потом, взяв напрокат машину, поехали в Рокетт-сюр-Сиань, чтобы осмотреть нежданно-негаданно свалившееся на них наследство. С того момента, как они остановили машину и вышли у маленькой церкви, они чувствовали себя так, будто попали в волшебное царство. Рокетт, расположившийся на берегу сонно бормочущей Сиани, оказался крохотным городком. Взявшись за руки, они прошли от церкви с ее древним колодцем до просторной площади, где росло много платанов и где мужчины играли в бул.[16] Они зашли в единственное местное питейное заведение, которое называлось «Кафе на площади». К нему примыкала лавка, где можно было купить продукты, а также инструменты, джинсы, туфли, замороженные торты и лекарства.

Хозяин кафе и лавки Эмиль Кудер, в берете и с сигаретой «голуаз» в уголке рта, был старым знакомым дядюшки Кэт. Он сердечно поздоровался с ними и показал им свое кафе. Он познакомил их с пожилой мадемуазель Бернадеттой, сидевшей в задней комнате за столом с телефонным аппаратом. Здесь мадемуазель Бернадетта принимала и разбирала почту, откладывая в особые стопки письма, которые забирала около полудня маленькая машина, приезжавшая из Канн.

Толстяк Эмиль проводил их обоих на участок — мимо невысоких домов, на стенах которых сушили связанный в косы лук. Повсюду они видели гревшихся на солнце кошек и только одну-единственную собаку, и то спящую. И вот они уже стоят перед высокой двустворчатой дверью из черных железных прутьев. Открыв дверь, Эмиль передал связку ключей Кэт.

— Эти ключи оставил для вас мэтр Вальмон, нотариус из Грасса, — сказал Эмиль. — Спокойно осмотрите все, а вечером приходите ко мне, я приготовлю что-нибудь вкусное. А сейчас я вас оставляю… — Сдержанный человек этот Эмиль; уходя по песчаной дорожке, он один раз оглянулся и помахал им рукой.

С лужайки на участке отлично просматривался дом. Стены его были сложены из старого серого известняка в провансальском стиле, крыша покрыта красной черепицей. Комнаты очень просторные, что стало особенно заметно после того, как они открыли тяжелые ставни на окнах. Камин. Кухня, обложенная кафельной плиткой. Спальня с широкой кроватью… Как хорошо было у них на душе, когда после осмотра всего дома они вышли на воздух. После приятной прохлады каменного дома здесь казалось жарко.

Потом они стояли посреди цветущего луга перед большим пустым бассейном. По его стенкам сновали ящерицы, исчезавшие потом в фиолетовых цветах бугенвилий, которыми почти полностью поросли и стены их дома. В конце луга они увидели террасу, границы которой были выложены красными камешками. Здесь же стоял огромный мощный каменный стол и высокие пузатые глиняные сосуды. Толстяк Эмиль объяснил им впоследствии, что эти сосуды называют кувшинами Али-Бабы. В кувшинах Али-Бабы сбоку были проделаны отверстия, напоминающие карманы. Из больших верхних отверстий росли и тянулись к свету белые и фиолетовые петуньи, а также красная и белая герань, а из боковых карманчиков высовывались головки маленьких розочек и пестрых полевых цветов.

Только стоя на этой террасе можно было оценить, какой большой у них участок. Округло подстриженные кусты и высокая трава, желтый цветущий дрок и кроны невысоких деревьев на солнечном ветру словно перекатывались волнами — это было море цветов, трав и листьев.

— «…И вся благодать мира», — процитировала Кэт из Библии, когда они стояли на этом холме под высоким кипарисом и смотрели в сторону трех видневшихся точек на море. «Love Is Many Splendored Thing»[17] Хан Су-ин была любимой книгой Кэт. Филиппа она сначала не заинтересовала, но потом он, как и Кэт, до глубины души проникся чувствами героев этого автобиографического романа. Хан Су-ин и американский репортер Марк так же любили друг друга, как и они с Кэт, и рядом с огромным городом Гонконгом у них был свой холм, куда более высокий, чем этот в Рокетт-сюр-Сиани, но и на том холме, что под Гонконгом, тоже росло дерево, там они всегда встречались и смотрели на море.

Много раз встречались Хан Су-ин с Марком на этом холме, и вдруг в Марка, писавшего в каком-то окопчике на пишущей машинке свой репортаж, попала шальная пуля. Он был убит на месте. Это потрясло Кэт, которая с тех пор не раз повторяла: «Каждая история о большой любви заканчивается смертью одного из влюбленных». Когда они увидели фильм, поставленный по этой книге, с Дженифер Джонс и Вильямом Холденом, в небольшом кинотеатре на окраине Гамбурга, Кэт расплакалась, выйдя на улицу, и сказала:

— Да, так оно и будет.

— Что «так и будет», любимая?

Она не ответила. И умерла при родах Кима, и все «так и было».

Но в тот воскресный день, когда они стояли на холме в Рокетт-сюр-Сиане, все еще было чудесно, они обнимали и целовали друг друга, а потом побежали в старый каменный дом, в котором было так прохладно, и любили друг друга на широкой кровати. А вечером отправились к Эмилю в его «Кафе на площади» и ели «морского волка», блюдо, которое он готовил великолепно, и запивали его белым вином, таким холодным, что зубы стыли, а потом бегом вернулись в свой рай и снова любили друг друга…

Да, они обрели свой рай! И собирались всегда проводить тут отпуск: летом лежать, загорать на солнце и плавать, совершать долгие пешие прогулки и ездить в Канны, и ребенок, которого они с таким нетерпением ждали, будет, конечно, с ними. Зимой они будут подкладывать в камин большие поленья, и у них будет время, много времени, чтобы поговорить друг с другом, чтобы любить друг друга, вместе слушать музыку или читать, сидя рядом. Или, сидя рядом, молчать.

После смерти Кэт Филипп ни разу не был в Рокетт-сюр-Сиане. Ирена приходила в состояние, близкое к истерике, стоило при ней упомянуть это название, и поэтому ему пришлось найти супружескую пару, которая согласилась присматривать за домом и порядком на участке.

И вдруг Филипп Сорель ощутил радость, счастье и уверенность в себе — потому что знал теперь, куда девать себя после того, как прочитает эти доклады в Женеве, и где он теперь будет жить в мире и спокойствии — он вернется туда, где однажды для них с Кэт открылось все благолепие мира на земле.

Аэробус вылетел из туч на ослепительный свет солнца. Мужской голос объявил пассажирам: «Многоуважаемые дамы и господа! В настоящий момент мы приближаемся к Женеве с запада, со стороны озера».

Самолет сделал большой заход налево, и Филипп Сорель увидел внизу мерцающий на вершинах далеких гор снег, а внизу — темно-синюю водную гладь.

2

Прошло еще некоторое время, пока самолет приземлился в аэропорту Женевы, недалеко от границы между Францией и Швейцарией, и пока он выкатился на свою полосу у терминала, где пассажиры могли выйти из аэробуса. У Сореля было такое впечатление, будто эскалатору, ведущему в здание аэровокзала, не будет конца. Багаж выдавали этажом ниже, и подавались чемоданы не снизу вверх по ленте транспортера, а спускались по наклонным металлическим желобам сверху. У Сореля было три чемодана. Он поставил их на тележку и, толкая ее перед собой, пошел к выходу. Здесь собралось много ожидающих. Он сразу заметил молодого стройного человека с доской, на которой мелом были написаны его данные, имя и название отеля «Бо Риваж». Он помахал ему рукой, протискиваясь с тележкой через толпу. Молодой человек был в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке. А шляпа на нем была оливкового цвета.

— Месье Сорель?

— Да.

— Добро пожаловать в Женеву, месье! Меня зовут Рамон Корредор. Я имею честь доставить вас в отель. Позвольте… — Он взялся за ручку тележки и пошел вперед.

Они вышли из здания аэропорта Куантрен со швейцарской стороны. В тени выступающей крыши аэропорта стояли бесчисленные такси, и повсюду — на клумбах, маленьких лужайках — Сорель увидел пестрые цветы.

«Я попал в настоящий город цветов», — подумал он.

— Вон там, видите, он стоит, — сказал Рамон, — мой синий «ягуар».

Несколько минут спустя они уже ехали по широкой тенистой улице мимо высоченных деревьев, кроны которых, смыкаясь, образовывали некое подобие зеленого тоннеля. Сорель видел роскошные виллы, а в проемах между ними мерцала вода озера. Тихонько урчал кондиционер.

3

Неожиданно, как будто телекамера перешла с частного плана на общий, Сорель увидел само озеро с теплоходами на нем, с небольшими яхтами и стайками парусных судов. И вода, и лодки переливались радужными красками, как цветы, которых здесь было на удивление много — на клумбах, в прямоугольных цветниках, в ящиках вдоль ограды у озера. «Какие дивные краски! — думал Сорель, глубоко вдыхая воздух. И какие красивые деревья!»

— Это парк Ла Перль дю Лак, — сказал Рамон Корредор. — А в нем — вилла Бартолони… На ней гостили знаменитейшие люди, по посыпанным белым песком дорожкам прогуливались короли и королевы, на одной из скамеек Ламартин сочинял свои стихи… А вот здесь начинается уже парк Мон Репо с виллой Плантамур. В ней сейчас находится Институт Анри Дюнана.[18] Вон она, видите, между деревьями… В Женеве много парков, месье. Если у вас будет время, их стоит посмотреть… — он говорил с акцентом.

«Разговорчивый какой водитель», — подумал Сорель и спросил:

— Вы ведь не уроженец Женевы?

— Нет, месье. И в «Бо Риваж» я не на постоянной службе. Я работаю в лимузинном сервисе. Из «Бо Риважа» нам звонят, когда у них не хватает машин подходящего класса. Как в данном случае, например.

— В данном случае?

— Сейчас в городе гостит арабский шейх. Со свитой человек в сто пятьдесят. И еще съехалось много ученых. Во вторник открывается международный конгресс… В больших отелях нет ни одного свободного места.

— Откуда же вы родом?

— Из Испании, месье, из Мостолеса, это такой городок недалеко от Мадрида… Жили мы там очень бедно. Поэтому я и приехал в Женеву. Здесь я хорошо зарабатываю. Как только я сколочу приличную сумму, я куплю квартиру для моих родителей и младшей сестры. Я уже точно знаю, как мне получить лицензию и оформить кредит — еще несколько лет здесь, и у меня в Мадриде будет собственное такси.

С каждой минутой Сорель чувствовал себя все более свободным и раскрепощенным, вид озера, цветов и старых деревьев в парках совершенно очаровал его. Четырехполосная дорога вдоль реки с ее автомобильными потоками, растекающимися в оба направления, плавно уходила вправо, и он увидел бьющий из озера фонтан. Вода поднималась очень высоко.

— Это Жет д’о. Сейчас струя достигает высоты в сто сорок метров. А в 1886 году еле-еле достигала тридцати. Фонтан был сооружен в гидротехнических целях, для выравнивания давления, понимаете, месье? Но потом он так всем понравился, что его перенесли подальше в озеро и сделали более мощным… А теперь мы с вами уже на набережной Монблан. А это мост с тем же названием. Он переброшен через Рону на другую сторону и ведет в Старый город.

— Что значит «через Рону»?

— Рона стекает с Ронского глетчера в Бернских Альпах, она проходит через все Женевское озеро и вон там, видите, снова из него вытекает.

Они все ближе подъезжали к фонтану. Около него над озером поднималась радуга, охватывающая темно-синее небо и исчезавшая за темно-коричневым горным хребтом на другом берегу в туманных испарениях жаркого дня.

— А вот отель «Нога-Хилтон», — сказал Рамон.

Они подъехали к зданию с множеством открытых окон, с наружными лестницами и рекламными огнями разных ресторанов. В нижних этажах, как заметил Сорель, жались друг к другу шикарные магазины.

— Это отель «Д’Англетер», — сказал Рамон Корредор из Мостолеса, который мечтал о собственном такси в Мадриде. — Мы уже на месте! Вот и «Бо Риваж»!

Они остановились перед светофором, и Сорелю удалось в подробностях рассмотреть обращенный в сторону озера фасад отеля. Здание состояло из четырехэтажной центральной части и нескольких возвышающихся над ней боковых флигелей. Открывающиеся наружу французские окна, большинство из которых выходило на балконы, затеняли синие шторы. На высоте второго этажа он увидел террасу, заставленную столиками и стульями, снаружи ее протянулись ящики с множеством красных пеларгоний — здесь располагался ресторан, где в тени зонтов сидели многочисленные посетители. Перед зданием находился еще один ресторан, столики которого были расставлены прямо на земле; окна здесь тоже прикрывали синие шторы. И на каждой из них было написано «Quai 13».[19]

Рамон проехал еще немного и свернул направо, притормозив у входа в «Бо Риваж». Швейцары в ливреях бросились к машине за багажом. Сорель вышел из «ягуара» и, после прохлады в лимузине несколько пораженный духотой улицы, наблюдал за водоворотом машин у въезда в комплекс гостиниц: сколько здесь полосатых дорожек для пешеходов, сколько усаженных цветами клумб у поворотов; по набережной машины идут в четыре ряда, то тут, то там сворачивая влево и вправо; множество такси, ждущих гостей у входов в гостиницы, подъезжающие и отъезжающие машины. «В Германии, — подумалось Сорелю, — здесь уже не одно происшествие случилось бы! А здесь все основано на взаимном внимании и уважении, люди улыбаются друг другу, когда разъезжаются, руками делают знаки: проезжайте, дескать, сначала вы». И у Сореля вновь появилось то самое близкое к счастью ощущение, которое он испытал, подлетая к аэропорту Куантрен. «Франция, — думал он, — я во Франции», — и ему даже в голову не пришло, что он в Швейцарии, а вовсе не в соседней с ней стране.

— Добрый день, месье Сорель. Добро пожаловать в «Бо Риваж», — проговорил мужской голос.

Сорель словно очнулся после недолгого сна. Перед ним стоял служащий отеля. Несмотря на жару и духоту, он был в темном костюме, белой рубашке и серебристом галстуке.

— Позвольте сопроводить вас… — он шел рядом по красной ковровой дорожке, покрывающей мраморную лестницу.

На первой ступеньке Сорель ненадолго задержался, оглянувшись на фонтан. Цвета радуги стали как будто еще отчетливее, а сама она поднималась высоко в небо. И там, где она исчезала по ту сторону гор, Сорель мог в чистейшем горном воздухе разглядеть далекий Монблан.

4

Холл в «Бо Риваже» был большим и круглым. Между оранжевого цвета мраморными колоннами стояли кресла и низкие столики. Посреди холла в беломраморном фонтане тихо плескалась вода. Справа от входа был бар «Атриум». Официанты в черных брюках, белых рубашках и черных бабочках бесшумно скользили между столиками с подносами, заставленными рюмками и бокалами.

Сорель остановился. Над холлом сверху на уровне четвертого этажа нависал стеклянный купол. Четырнадцать металлических колонн поддерживали плоскость с открытой галереей, от которой на этажах во все стороны расходились коридоры. Все стены облицованы оранжевым мрамором. Сквозь круглые ходы коридоров на этажах Сорель видел много дверей отдельных номеров.

Он подошел к стойке администраторов. За ней сидели две женщины. Он назвал свою фамилию.

— Добро пожаловать, месье Сорель! — Та, что была повыше, с улыбкой поприветствовала его и положила перед ним формуляр для гостей. — Достаточно будет, если вы напишете свою фамилию. Оставьте, пожалуйста, ваш паспорт, все остальное я внесу сама. Желаю вам приятно провести у нас время.

— Благодарю, — кивнул Сорель, слегка сбитый с толку довольно необычной архитектурой отеля. — Скажите, когда был построен «Бо Риваж»?

— В 1865 году. Холл и фасад остаются в первозданном виде, хотя, конечно, не единожды реставрировались. Как и номера люкс, конечно. Для вас зарезервирован номер двадцать два — двадцать один. Ключи вы получите у консьержа.

У другой стойки работали двое мужчин в белых ливреях. И здесь к нему обратился более высокий.

— Месье Сорель! Добрый день! Вот ваши ключи. Хотите взять оба?

— Да.

— У нас есть почта для вас.

Консьерж левой рукой подал ему запечатанный белый конверт. К ним быстрым шагом подошел молодой человек в темно-коричневых брюках и светло-синей рубашке. Он был темнокожим.

— Рене, проводи, пожалуйста, месье Сореля в его номер!

— С удовольствием. Лифт вон там, месье. — Рене шел впереди большими, пружинящими шагами. Весь лифт был отделан зеркалами. Рене нажал на кнопку второго этажа. Лифт, урча, поплыл вверх.

— Откуда вы родом, Рене?

— С Берега Слоновой Кости, месье.

Лифт остановился. Рене открыл дверь.

— Позвольте…

Он пошел по коридору, вдоль которого протянулись художественного литья металлические перильца, с потолка свисали роскошные люстры, через каждые несколько метров были расставлены напольные вазы с цветами.

— Ваш багаж уже здесь. — Рене открыл левую створку высокой двери и через прихожую прошел в салон. — Пожалуйста, месье! Спальня и ванная комната — рядом. Разрешите, я покажу вам…

Сорель остановился между двумя французскими окнами, выходившими на озеро. Краски воды, цветов и деревьев на набережной от жары словно потухли. А внутри царила прохлада. Кондиционер был включен, опущенные шторы не пропускали солнечного света.

К тому же окна естественным образом затеняла крона могучего каштана. Отлично виден был фонтан, бивший из озера. Вода его вздымалась вверх, напоминая собой струю расплавленного серебра. Стены салона были покрыты светло-синими обоями, позолоченные настенные светильники закреплены в темно-синих прямоугольниках, взятых в белую рамку. В трех углах салона стояли маленькие диванчики, вокруг большого круглого стола — шесть кресел, два зеркала в тяжелых позолоченных рамах висели на противоположных стенах. Под первым на мраморном столике в высокой вазе стоял специально подобранный в фиолетовых тонах букет. Под вторым находился открытый камин. Рядом с телевизором на столике, покрытом камчатой скатертью, — плетеная корзина с фруктами, батарея бутылок с содовой водой и соками, а также серебряное ведерко, где в кусочках льда охлаждалась бутылка «Сонт де Шампань», и в довершение всего еще добрая дюжина сосудов разной емкости.

Сорель открыл дверь в спальню. Обстановка ее была выдержана в том же стиле, только основными цветами были оранжевый и нежно-красный. Двуспальная кровать покрыта тяжелым серебристым пледом. Скатерть на столе, как и в салоне, расписана фигурами эльфов и сказочных животных. И здесь работал кондиционер, и здесь закрытые окна были занавешены шторами, которые сбоку обрамлялись еще бархатной драпировкой.

Он сел за письменный стол в стиле ампир.

«Мою жизнь и мое будущее уничтожили «Дельфи» и Ратоф, — думал он, — и из-за этого я вынужден теперь жить в самом дорогом номере «Бо Риважа».

Он достал из кармана записную книжку, поискал в ней и нашел номер телефона Международного центра конференций. Попросил соединить его с секретарем симпозиума, который начнется во вторник. Снявшей трубку даме сообщил, что уже прибыл и обосновался в «Бо Риваже». Потом прошел в соседнюю комнату и переложил содержимое трех чемоданов в высокие стенные шкафы. Когда он при этом чересчур перегнулся вперед, у него из нагрудного кармана пиджака выпал небольшой конверт, который дал ему консьерж. «Я совсем забыл о письме», — подумал он и достал из конверта сложенный вдвое листок.

Он узнал почерк своего сына: «Дорогой папа, спасибо тебе за помощь! Я был уверен, что ты меня в беде не оставишь!» А под этими словами на страничке, переданной по факсу, были еще фотокопии двух газетных вырезок. На одной из них написанное прописными буквами название:

«ЗЮДДОЙЧЕ ЦАЙТУНГ», 10 ИЮЛЯ 1997 ГОДА

А на втором заголовок над материалом, набранным в одну колонку, гласил:

ДИРЕКТОР ОТДЕЛЕНИЯ БАНКА УБИВАЕТ СВОЮ СЕМЬЮ И КОНЧАЕТ ЖИЗНЬ САМОУБИЙСТВОМ

Из текста следовало: «Якоб Ф. (45 лет), директор филиала одного из крупных мюнхенских банков, расстрелял вчера из пистолета свою тридцатисемилетнюю жену, сына (9 лет) и дочь (6 лет). Затем покончил жизнь самоубийством, выстрелив себе в рот. По сведениям, полученным от соседей, Якоб Ф. в последнее время испытывал сильную депрессию. Это же подтвердили ответственные лица из управления банка в Мюнхене».

Под этим сообщением его сын приписал: «Наверное, это было для него лучшим выходом. Отец, желаю тебе хорошо провести время в Женеве. Твой сын».

Сорель едва успел добежать до ванной комнаты. Здесь его сильно вырвало прямо над сливным бачком. За первым позывов последовал второй. В это время он уже стоял на коленях на мраморном полу.

Когда желудок его окончательно опорожнился, он, опираясь на ванну, встал. Он закашлялся, ему не хватало воздуха. Руки и ноги дрожали, и он ничего не мог с этим поделать. Он снова опустился на пол и так и лежал пластом, пока силы понемногу не вернулись к нему, тогда он снова попытался встать, придерживаясь за край умывальника и ванны. Не переставая кашлять, увидел свое отражение в большом зеркале. Лицо бледное, рот открыт, левое веко дергается, глаза красные и слезятся так, что все он видит как в тумане.

Он вымыл лицо холодной водой и прополоскал рот, снова ощутив рвотный позыв. В ванной комнате воняло, вонь исходила от него самого, от его перепачканной одежды. Он включил душ и одним и тем же полотенцем принялся вытирать следы рвоты в сливном бачке, брызги у стойки умывальника и на мраморном полу, поливая все вокруг водой. Потом разделся догола, швырнул брюки, пиджак, рубашку и полотенце в ванну и открыл оба крана. Он зашел в сделанную из матового стекла душевую кабину, намылил все тело и голову и долго мылся. Вода стала горячей. Он переключил на холодную. Потом опять на горячую. И опять на холодную. Вентилятор включился автоматически.

Ванна наполнилась водой почти до краев. Он закрыл краны. Дрожащей рукой взял большое махровое полотенце и вытер досуха голову и тело. Потом полил свои вещи еще и еще раз из душа, сунул все в бумажный гигиенический мешок, а уже его — в ящик для мусора, стоявший под блоком из двух умывальников.

Доплелся до спальни и, нагой, упал на мягкий плед, покрывавший широкую кровать. Письмо-факс от сына он взял с собой из ванной комнаты. Сейчас он вглядывался в него по-прежнему слезящимися глазами.

«Разумеется, девушки, принявшие это послание по факсу, его прочли, прежде чем положить в конверт», — подумал он. — В таком отеле, как «Бо Риваж», немецким, конечно, владеют все. Обсуждали они это? С портье, например? Кто вообще мог уже узнать об этом факсе?»

Когда и откуда он был послан?

Дрожащими руками поднеся листок к самым глазам, он уставился на верхнюю строчку. Увидел компьютерные данные:

10/7/97 — 08:41 — 004122 GENEVE HOTEL DES POSTES.

Опустив листок, он почувствовал, что весь похолодел. Выходит, факс послан сегодня в восемь часов сорок одну минуту с женевского главпочтамта.

Он застонал.

Кто его отправил? Ким? Так Ким в Женеве? Если да, то где?

«Сообщение из «Зюддойче цайтунг» скопировали сегодня прямо на листок факса, — рассуждал он. — Но кто и когда это сделал?»

Газета поступила в продажу в Мюнхене вчера около двадцати двух часов. За границу она попала с самолетом или с поездом. Женева относительно близко от Мюнхена. Так что доставить «Зюддойче цайтунг» к утру труда не составляло. И Ким мог бы купить газету в первом же попавшемся газетном киоске. Тогда у него оставалось достаточно времени, чтобы сделать фотокопию на факсе, а потом отправить факс с главпочтамта. Но только в том случае, если сам он действительно в Женеве! Откуда он мог знать, что в этом номере будет сообщение о самоубийстве Фернера? Может, передал кто-нибудь из мюнхенских приятелей, — это не исключено. Но что Киму делать в Женеве? Что он задумал? Что теперь будет? Что?»

Филипп Сорель лежал на спине и ровно дышал, глядя в потолок. Единороги, эльфы, черти, олени, птицы и ангелы глядели на него сверху.

5

Примерно через два часа он проснулся после кошмарного сна, содержание которого он в момент пробуждения забыл. Он чувствовал себя разбитым и испытывал необъяснимый страх. Где он? Что с ним случилось? Прошло немало времени, пока он все вспомнил. Вот он, факс, лежит на серебристом пледе. У него перехватило дыхание. Прочь отсюда!

Ему нужно уйти отсюда! Куда-нибудь… все равно куда! Пусть он даже заблудится в чужом городе, зато успокоится. Прочь отсюда!

Выйдя из отеля, он сразу оказался в самой гуще движения машин, останавливавшихся перед светофорами и разворачивавшихся неподалеку. Зеленый свет для пешеходов зажигался ненадолго, так что он для начала добрался только до зеленого усаженного цветами треугольника посреди проезжей части улицы, к которому прижимались такси и где толпились переходившие улицу люди. Поджидая, когда в очередной раз зажгут зеленый свет, он не мог оторвать глаз от старого каштана, рядом с которым остановился. Никогда прежде ему не доводилось видеть более высокого и красивого каштана, и его вид на несколько секунд примирил его с действительностью.

Оказавшись на противоположной стороне набережной Монблан, он пошел по ней вперед, мимо зеленых газонов и цветников… Да, сколько повсюду цветов… «Уничтожил, — подумал он, — всю свою семью уничтожил…»

Пройдя метров двести, он оказался перед странным монументом со множеством башенок, сводчатых окон и колонн. Из памятной доски на нем он узнал, что это монумент герцогу Брунсвику,[20] сооруженный между 1877 и 1879 годами по желанию герцога Карла II Брауншвейгского, завещавшего все свое имущество Женеве. Внутри памятника находится гроб с телом великодушного дарителя… «Ратоф сказал, чтобы я наплевал на судьбу Фернера, этого идиота», — подумал Сорель.

Проходя в тени высоких гостиничных и торговых зданий, он заметил, что мимо него быстро прошла женщина с пристыженным мальчиком. «Что ты скажешь Господу нашему Иисусу, когда Он застанет тебя за мастурбацией?» — услышал он голос молодой женщины. Шум проезжавших машин заглушил ответ сына. «Якоб Ф. в последнее время испытывал сильную депрессию».

Он прошел по следующей «зебре» и оказался у причала для речных пассажирских судов. Люди разных национальностей толпились у сходен «Лозанны» и «Гельвеции». Оба судна, похоже, вот-вот отойдут… Что, Ким в Женеве? «Наверное, это было для него лучшим выходом, отец». На стенке набережной он обнаружил бронзовую табличку с надписью:

ICI FUT ASSASSINÉE LE 10 SEPTEMBRE 1898 S. M. ELISABETH IMPERATRICE D’AUTRICHE[21]

Металлические поручни у стены покрывала красноватая ржавчина. «Вот, значит, где погибла императрица Австрии Елизавета, которую все называли Сиси. Ее убил анархист-итальянец. Какая скромная, однако, табличка!» — подумал Сорель, проходя мимо.

Он дошел до широкого моста Монблан, по которому в обе стороны змеились казавшиеся бесконечными потоки автомобилей. Ему пришлось ждать долго, пока загорелся зеленый свет. Он заметил посреди Роны островок, густо поросший деревьями, кустами и цветами. Увидел кафе со стоящими под открытым небом столиками, а неподалеку большой памятник. Скульптор изваял своего героя сидящим. На постаменте Сорель прочитал: Jean-Jacques Rousseau — Жан-Жак Руссо. Кто-то толкнул его и извинился. Сорель испугался. Пошел дальше вдоль Роны, мимо фасадов роскошных отелей. По новому мосту перебрался на другую сторону реки. И вскоре оказался на улице Роны. Эта улица, как и весь Старый город, напоминала сверкающую витрину лавки. Один дорогой магазин вплотную прижимался к другому. «Слишком много! — подумал он, — слишком много богатства. Деньги просто вопиют…»

Только он успел это подумать, как увидел старуху. Медленно переставляя ноги, она шла вверх по улице Роны, толкая перед собой детскую коляску. На ней было грязное темное платье, волосы тоже грязные, свалявшиеся. Она шла босиком, ноги у нее были в грязи. Детская коляска доверху завалена использованными пластиковыми пакетами. Старуха остановилась у картонной урны и стала копаться в ней в поисках чего-нибудь съедобного. Нашла что-то, сунула в рот и неверной походкой направилась к ближайшей скамейке, на которую и опустилась совершенно без сил. Сорель поспешил к ней, но она уже опять поднялась и рылась зачем-то в этих никчемных пакетах. При этом она разговаривала сама с собой.

— …преступники… — говорила старуха. — Негодяи и шлюхи… Богатые шлюхи и богатые негодяи… Убийцы, воры, лжецы… Они обманывают… они продают смерть… Ножи, чтобы зарезать… Бомбы, чтобы сбрасывать на нас… Яд, чтобы нас травить… Они за свои преступления поплатятся…

— Мадам, — Сорель протянул старухе стофранковую купюру. Она не обратила на него внимания.

— …им всем суждена погибель, этим лжецам, убийцам, клятвопреступникам и обманщикам, всем им, и этому городу тоже…

— Мадам, прошу вас, позвольте… — Сорель по-прежнему протягивал ей купюру.

— …к urbi et orbi,[22] — продолжала старуха, — придет смерть, да, смерть… Рухнут горы, и придет потоп, который уничтожит их… О, если бы мне только дожить до этого дня, прошу Тебя, Господи, дай мне дожить до того дня, когда все они сгинут…

— Вот, возьмите! — Сорель сунул стофранковую купюру в один из пластиковых пакетов. Старуха вынула ее, плюнула на купюру и бросила ее в придорожную пыль.

— Laisse-moi, salaud![23] — сказала она, не глядя на него. — Думаешь, будто сможешь так от меня откупиться… Не сможешь, и никто не сможет!.. Все вы люди потерянные, скоро вам всем конец… скоро уже, очень скоро… Он мне сам сказал…

«А почему бы и нет? — подумал Сорель. — Разве она не права? Жизнь… разве есть мерило для того, чтобы узнать, какую ценность она собой представляет? И что в ней ничто гроша ломаного не стоит? Сколько в ней добра и сколько зла? А если и есть такая шкала ценностей — то где на ней место этой старой женщине и где Киму, и где Ратофу? Где Ирене, где Якобу Фернеру с его женой, сыном и дочерью, где место пациентам из «Лесного умиротворения»? И где на ней место мне самому?»

Старуха достала из пакета подгнивший банан и начала давить его деснами своего беззубого рта. А потом вдруг плюнула в сторону Сореля. И пока он утирал слюну носовым платком, она говорила: «Да будь ты проклят и умри проклятым!»

6

«Бентли», «роллс-ройсы» и «кадиллаки» бесконечной чередой шли по улице Роны, так что Сорель с трудом пересек ее, чтобы выйти на параллельную улицу дю Марше. По лестнице поднялся на находившуюся немного выше площадь. Извилистая тропинка вела оттуда еще выше на некую разновидность естественной террасы, служившую смотровой площадкой, с которой открывался вид на озеро и на сверкающий огнями богатый центр города. Синяя эмалированная табличка оповещала, что название этой площади — Ле Карре. По узенькому переулку Сорель попал в Старый город, и здесь ему показалось, будто он оглох: шума нарядной, сверкающей огнями Женевы здесь совсем не было слышно.

«Да будь ты проклят и умри проклятым! — сказала старуха, после того как плюнула в мою сторону», — думал он, идя по узкой улице, по древнему, мощенному булыжником тротуару. Здесь нет ни машин, ни людей. Здесь, наверху, просто невероятно тихо.

Без всякой цели и намерений, теряя подчас направление, бродил он по Старому городу, совсем другой Женеве, мимо домов с готическими стрельчатыми сводами и мимо руин разрушившихся от времени городских укреплений.

«Надо бежать отсюда прочь! Не могу же я целыми днями только и ждать звонка от Ратофа — а вдруг я им зачем-нибудь понадоблюсь? Ведь так сказано в моем договоре. Пять лет я должен быть в распоряжении «Дельфи». Это невыносимо. И Ким невыносим. И Ирена невыносима. Выходит, вся моя жизнь такова. Так что остается одно — бежать! Но куда?»

Повсеместно на зданиях памятные доски. Из камня и металла. Имена. Какие-то слова. Сорель читал их, не вникая в смысл. Вон там родился знаменитый актер Мишель Симон, а тут — Жан-Жак Руссо. Знаменитые философы, естествоиспытатели и математики родились здесь или здесь жили. Улица Гранд-Рю, площадь дю Гранд-Мезель. Колодец с каменными дельфинами.

И снова памятная доска. Здесь проходила граница гетто. Памятные доски, таблички. Буквы плясали и расплывались перед его глазами. Сорель остановился, покачиваясь. Услышал чьи-то шаги. С тех пор как он бродит здесь, наверху, он не встречал ни одной живой души. К нему приблизились и прошли мимо две женщины с хозяйственными сумками. Они разговаривали по-немецки.

— У Леотара, — сказала одна из них, — по четвергам бывает сельдь свежего засола.

— Оставь меня с этим Леотаром! У него никогда ничего путного не бывает!

— А я говорю тебе, Эдит, что эта сельдь свежего засола на вкус просто великолепна!..

И вдруг он оказывается перед собором, который возвышается над тесно жмущимися друг к другу домами. «Помолиться, что ли? — размышлял он. — Может быть, молитва поможет. Но к кому мне взывать о помощи? Разве есть человек, которому я мог бы довериться?

А Макс Меллер? Мой друг Макс, который оставил всех и вся, чтобы жить в тишине и уединении, там, в Ментоне. Мне надо съездить к нему, он подскажет мне выход, как обойти этот договор, которым меня приковали к «Дельфи». Он сам сумел тогда расстаться с «Альфой». Да, он мне поможет. Он найдет подходящий способ…» — Сорель продолжал свой путь со все возрастающей в глубине души надеждой.

Золотые маковки русской православной церкви. И еще одна церковь рядом. Улочки становятся все уже. Лавки антикваров. Лавки букинистов. «Hotel de Ville», ратуша. Нигде ни души. Только памятные доски, памятные доски и таблички.

«Пора возвращаться в отель, надо позвонить Максу, — подумал он. — Как тогда сказал косоротый: «Если ты нарушишь договор, если ты хоть один-единственный раз откажешь фирме в услуге, о которой тебя попросят… нам придется защищаться… а как, ты это на себе почувствуешь, Филипп, и очень скоро, очень скоро…»

«Ратоф не должен допустить, чтобы я откололся от «Дельфи», ни при каких условиях. Мне слишком много известно. Может быть, я здесь только для того, чтобы в случае чего меня легко можно было убрать. Может быть, они с самого начала так и задумали: убить меня здесь, в Женеве. Если меня кто-нибудь найдет, например, в Старом городе заколотым, задушенным или убитым из огнестрельного оружия, разве разоблачат когда-нибудь наемного убийцу и того, кто это убийство заказал? Никогда и ни за что. А они там, в «Дельфи», будут наконец спать спокойно…»

Сорель ускорил шаги, иногда поскальзываясь на гладких булыжниках. Сердце его побаливало, воздуха не хватало. Он шел все быстрее. Иногда скользил так, что чуть не падал, и тогда на какое-то время прислонялся к стене одного из домов. Ему стало трудно держаться на ногах.

Но несколько погодя он понемногу взял себя в руки. Оглядевшись, заметил, что стоит на уже знакомой ему площади. Увидел надпись на белой эмали: «Le Carré». «Я здесь уже был как будто, — подумал он. — Вон там терраса с видом на озеро и на центр города».

В одном из маленьких домов на маленькой площади находился дешевый видеосалон. Справа и слева от входа в стеклянных витринах были выставлены кассеты с обнаженными красотками. Все это выглядело невыразимо грустно. Напротив — небольшое кафе с зелеными и желтыми креслами перед столиками. Ни одного посетителя в кафе не было. Рядом с кафе блестели свежевымытые окна художественной галереи. На стене дома было крупными прописными буквами написано «МОЛЕРОН».

Сорель подошел поближе.

Ко входной двери приклеен плакат. На нем фотография мальчика, который стоит у разбитого окна разрушенного дома и держит в руках кусок картона, на котором скособоченными красными буквами написано «HELP MY».[24]

7

У мальчика было бледное лицо и оттопыренные уши. Может быть, только казалось, что уши у него оттопыренные, потому что щеки его сильно впали. В глазах стояло выражение безнадежности и полнейшего отчаяния.

Над снимком черными буквами было напечатано одно слово — ВОЙНА. А под ним надпись:

КЛОД ФАЛЬКОН. ВЫСТАВКА.

1 июля — 15 сентября 1997 года

Галерея, ко входу в которую вели три ступеньки, ярко освещалась. В высокое окно он увидел, что в зале много посетителей; можно было разглядеть и несколько сильно увеличенных черно-белых фотографий на обтянутых грубым серым полотном планшетах: мертвая старуха, лежащая в грязи, и страшно худая собака рядом, которая обгрызла ее обнаженное бедро. Подпись под фотографией: «Эфиопия, 1989 год». На другом снимке: кукла лежит в окровавленном нижнем белье. Кукла разорвана на части. В правом углу снимка — срезанная по локоть осколком или каким-то другим острым предметом человеческая рука, над которой кружат мухи. Внизу под снимком: «Сараево, 1993 год».

«Вот где я оказался, рядом с такой выставкой, это не случайно, — подумал Сорель, испытывая не то ужас, не то какое-то подобие восторга. Он хотел пройти мимо. Нет, — подумал он. — Нет! Войди! Это предназначенный тебе путь! Предназначение, — подумал он. — Прежде мне ни о чем подобном и мысли в голову не приходило…»

У входа стоял стол, за которым сидел высокий худощавый мужчина с симпатичным слегка вытянутым лицом. У него были густые, слегка вьющиеся волосы, очень живые зеленые глаза, полные губы. Он производил впечатление человека гордого. Ему было лет на десять меньше, чем Сорелю. Мужчина приветствовал вошедшего кивком головы. Перед ним лежала стопка каталогов. «Потом, — подумал Сорель, — потом».

Обойдя нескольких посетителей, он остановился перед очередным снимком: на обломках дома сидят одиннадцать детей, голых или оборванных. Все они с увечьями, и только у нескольких протезы. Маленькая девочка прижимает к груди игрушечного медвежонка. У него тоже оторвана одна лапа. «Восточная Турция. Курдистан, 1984 год».

«Мины, — подумал Сорель, — мины». И тут ему вспомнились слова Джозефа Вейценбаума: «Когда я в 1963 году начал работать в Массачусетском технологическом институте, знаменитое учебное заведение давно сотрудничало с Пентагоном… В 1963 году бушевала война во Вьетнаме. В Эм-ай-ти научные сотрудники начали разрабатывать электронное оружие. Среди всего прочего была изобретена противопехотная мина — я в этом не участвовал — противопехотная мина величиной с кнопку, скажем, двух сантиметров в диаметре… У этой противопехотной мины была такая особенность, что она не взрывалась, если на нее наезжал грузовик, но сразу взрывалась, стоило ей испытать легкое давление, то есть если на нее наступить, допустим, ногой…»

Сорель переходил от снимка к снимку, он чувствовал, что просто обязан увидеть их все до единого.

Солдаты американской морской пехоты спасаются бегством, унося тяжелораненого товарища, а вокруг разрывы от снарядов: Ангола, 1991 год. Американский священнослужитель с убитой пожилой женщиной на руках: Сальвадор, 1992 год. Американские морские пехотинцы допрашивают с пристрастием человека в гражданском: Камбоджа, 1993 год. Коридор в госпитале, женщина с грудным ребенком на руках видит, как с гримасой смертельной боли на лице уходит из жизни ее муж: Шри Ланка, 1987 год. Израненные и изувеченные чернокожие солдаты, ждущие перед католической миссией, когда им дадут поесть: Конго, 1997 год.

«…Глядя на эти противопехотные мины, которые отрывали конечности людям и не реагировали, когда по ним проезжали грузовики и танки, глядя на это изобретение Эм-ай-ти, я вспомнил, какое оправдание нашли для себя немецкие ученые, работавшие на Гитлера: «Мы всего лишь изобретатели, в политике мы ничего не смыслим, мы занимаемся тем, чему учились и что стало нашей профессией, а как будут использованы результаты нашей работы, за это отвечать не нам…» Вот так же рассуждали и наши люди. Такова позиция многих. Они стоят на том, что наука вне ПОЛИТИКИ и что применение их открытий от них не зависит. А ведь это грех, причем грех великий», — звучал в ушах Сореля голос Вейценбаума.

Перепуганные палестинцы сдаются в плен вооруженной христианской милиции: Бейрут, 1987 год. Женщина отказывается расстаться со своим убитым ребенком. Лагерь палестинских беженцев в Газе: Израиль, 1988 год. Мальчик-палестинец швыряет камни в вооруженных израильских солдат: Хеврон, 1988 год. Тот же подросток, только что убитый, в луже крови, в руке у него камень: Хеврон, 1988 год.

«Что за человек этот Клод Фалькон? — спрашивал себя Сорель. — Его посылают с одной войны на другую, где он делает снимки, а потом показывает нам, как зеркало: вот какие мы звери!»

Сорель переходил от одного снимка к другому, от одного стенда к следующему. Одни посетители покидали галерею, другие появлялись. «Клод Фалькон, — подумал он. — На какое агентство он работает? Где живет? Мне никогда раньше не приходилось бывать на выставках об ужасах войны. Несколько фотоальбомов мне попадалось, фамилии некоторых военных корреспондентов я знаю, но Клод Фалькон…»

Разбитая патефонная пластинка плавает в крови. Отчетливо видно ее название на трех языках: «Мои слезы еще горячи». Час спустя Сорель стоял уже перед последней фотографией на выставке. Он решил все же подойти к симпатичному худощавому мужчине с пристальными зелеными глазами.

— Месье?

Мужчина привстал.

— Я хотел бы приобрести каталог.

— Пожалуйста. — Тот назвал цену.

Сорель расплатился.

— Дать вам пакет?

— Не нужно, благодарю. Я… — замялся Сорель.

— Да, месье?

— Где живет Клод Фалькон? Здесь, в Женеве?

— Думаю, что я не имею права дать вам адрес. А зачем вам?

— Я хотел бы поговорить с месье Фальконом.

— С кем?

— С месье Фальконом. Но если это невозможно…

— Я думаю, это возможно, одну секунду! — мужчина повернулся в сторону боковой комнаты. — Клод, можно тебя ненадолго?

«Вот я и познакомлюсь с человеком, который сделал все эти снимки, — подумал Сорель. — Я должен познакомиться и поговорить с ним». Послышались шаги. Но не мужские. Из боковой комнаты вышла женщина.

Изящная, она могла показаться даже хрупкой, но была, конечно, выносливой и очень упорной. На ней серые льняные брюки, серая мужская рубашка навыпуск и черные спортивные туфли. Макияжа почти нет. Кожа лица шелковистая, высокие скулы, черные глаза, черные, коротко остриженные волосы, прядями ниспадающие на лоб. Она улыбнулась, и Сорель сразу оценил, какие у нее красивые зубы.

— Да, Серж? — спросила женщина. — Что случилось?

— Месье хотел поговорить с тобой.

— Добрый вечер, месье…

— Сорель, — выдавил он из себя. — Филипп Сорель.

Он протянул ей руку.

— Очень рада. Я Клод Фалькон.

— Но ведь вы… а я-то… — Он умолк и покачал головой.

— Вы предполагали, что я мужчина?

— Да, мадам. Клод ведь мужское имя.

— Вовсе нет, — сказала женщина с большими черными глазами. — Клод имя как мужское, так и женское, разве вы не знали?

— Нет, — то есть, да, конечно, — но я как-то не подумал об этом… тем более у вас такие снимки, что…

— Если это комплимент…

— Да, конечно! Но я как-то не так выразился… Вы правы… Извините меня, пожалуйста, я в некоторой растерянности…

— Это со многими случается, — сказала она и, указав на симпатичного худощавого мужчину, представила: — Это Серж Молерон. Он хозяин этой галереи. И он же организовал эту выставку.

Молерон кивнул, Сорель ответил ему поклоном. Его левое веко задергалось.

— Так о чем вы хотели поговорить со мной, месье Сорель? — спросила Клод Фалькон, отступив на два шага назад.

В галерее появились новые посетители.

— Да, я хотел… конечно… однако…

— Пойдемте! — предложила Клод Фалькон. — Вон в ту комнату! — и первой прошла в боковую комнату, в которой были составлены планшеты, подрамники, рамы и кое-какой инструмент.

— Тесновато у нас здесь, — сказала Клод Фалькон. — Садитесь на этот стул, — и, прежде чем от успел отказаться, она сама присела к столу, по возможности подальше от него. — Вы отлично говорите по-французски. Ну, с небольшим акцентом… Вы ведь не из здешних мест, вы не француз, да?

— Нет, мадам, немец. Я только с сегодняшнего дня в Женеве… — Левое веко задергалось еще сильнее. — Я остановился в «Бо Риваже» и решил пройтись по городу, в том числе и здесь, в его верхней части… И вот оказался на вашей выставке… Мне захотелось непременно познакомиться и поговорить с вами… Я никогда подобных фотографий не видел… Великолепные снимки… Этот протест против войны, против ее зверств и безумия производит потрясающее впечатление…

— Дело не в войне, месье, а в самих людях.

— Да, — сказал он. — В людях. И ваши снимки доказывают это.

Клод Фалькон бросила на него испытующий взгляд.

— Так вы, говорите, прибыли в Женеву только сегодня?

— Да, из Франкфурта. Я по профессии информатик.

— Информатик, — повторила за ним она.

— Да, мадам.

— И в какой области?

— Компьютеры.

— Какие именно компьютеры?

— Компьютеры в самом широком смысле слова… Я работаю компьютерным вирусологом…

— А что это такое?

— Это такой специальный термин, извините! Компьютерные программы все чаще подвергаются нападению со стороны вирусов, которые искажают их, разрушают, которые их стирают или фальсифицируют. Вы меня понимаете?

— Да, знаю. Это может быть крайне опасным для программ самолетов, лечебных заведений, лабораторий.

— Строго говоря, это опасно повсеместно… И моя профессиональная задача состоит в том, чтобы предохранять программы от попадания в них вирусов… Или, если они туда все-таки попали, удалить их и предотвратить их новое появление…

— Ясно, — снова этот испытующий взгляд. — А в Женеве что?

— Простите, в каком смысле?

— Вы сказали, что прибыли из Франкфурта… чем вы намерены заняться в Женеве? Отдыхать?

— Нет, — ответил он. — А если и да, то позже… Для начала я должен выступить с докладом. В Международном центре конференций, там на следующей неделе начнется симпозиум…

Он заметил, что ее красивое лицо вдруг ожесточилось. И голос ее прозвучал удивительно резко, когда она сказала:

— На следующей неделе в Центре состоится только один симпозиум. Он называется «Перспективы двадцать первого века».

— Да, — сказал он. — «Перспективы двадцать первого века». Соберутся экологи, медики, конфликтологи, химики, физики, генетики и специалисты по СПИДу, политологи и демографы… это будет большой разговор о завтрашнем дне мира… У нас множество серьезных проблем, требуются новые подходы… Например, поскольку в будущем избавиться от безработицы будет невозможно, требуется совершенно новая политика общей занятости, совершенно иная структура общества. А что будет с потоками беженцев? Или со странами третьего мира?.. Я уже упомянул, что выступать будут эксперты по самым разным вопросам. Я — единственный, кто будет говорить о компьютерах. И о тех разрушительных процессах, которым они подвержены. А также о тех разрушениях, которые могут быть вызваны самими компьютерами…

— «О разрушениях, которые могут быть вызваны самими компьютерами…» — повторила за ним Клод Фалькон чуть ли не шепотом. — Вот, значит, в какой области вы работаете! Замечательно! Formidable![25]

Она встала и обошла вокруг стола, стараясь к нему не приближаться. А потом остановилась, упершись обеими руками о столешницу. На ее лице появилось выражение нескрываемого отвращения.

— Что вы за человек, скажите на милость?! И говорите еще, будто вас потрясли мои снимки! Извращение какое-то! Специалист по компьютерам, прибывший на симпозиум «Перспективы двадцать первого века». Да, только так они и могли назвать это, еще бы.

— Я не понимаю…

— Не могли же они, в самом деле, назвать это сборище «Поле битв-2000» или «Уничтожение народов в двадцать первом веке»! Нет, это не годится… Назовем нейтрально: «Перспективы двадцать первого века». Как современно, как убедительно это звучит! Тут позволительно обмениваться последней информацией любого рода и характера, причем безо всякого смущения, потому что такие «беседы о будущем» будут недоступны для тех, кто не принадлежит к высшему кругу! Ну еще бы! До меня дошли сведения, что этот симпозиум будет охраняться особенно «надежно»… Я не понимаю только, как вы осмелились… — Она оборвала себя на полуслове, а потом все-таки закончила: — осмелились прийти сюда. — В голосе ее звучала неприкрытая злость.

Открылась дверь, и в тесную комнату зашел Молерон.

— Серж, этот… этот месье выступает на будущей неделе на симпозиуме «Перспективы двадцать первого века». — Клод Фалькон понизила голос чуть ли не до шепота. — Он будет говорить о компьютерах и об исходящей от них опасности.

— Я в восторге, — сказал Серж Молерон. — Специалист по компьютерам приходит на выставку, чтобы посмотреть на свои жертвы.

Сорель вскочил со стула.

— Они вовсе не мои жертвы! Я уже объяснял мадам, чем занимаюсь. Я удаляю вирусы из компьютерных программ и никогда ничем другим не занимался…

— Где? — спросил Молерон. — Где вы это делаете?

— Я уже говорил мадам: во Франкфурте.

— Ого!

— Что «ого»?

— Это насчет Франкфурта, — сказал Серж Молерон. — Там есть одна фирма, одна из крупнейших в этом клубе убийц. «Дельфи». Вы, случайно, не в «Дельфи» работаете?

Сорель уставился на него, злой от собственной беспомощности.

— Отвечайте же! Вы в «Дельфи» работаете?

— Да, — ответил Сорель сдавленным голосом. — Я настолько потрясен этими снимками…

— Немедленно прекратите это! — воскликнула Клод Фалькон. — Довольно ломать комедию!

— Это вовсе не комедия, — сказал Сорель.

Серж Молерон рассмеялся.

— Не смейтесь! Я в самом деле потрясен и хотел обязательно поговорить с вами, мадам Фалькон. Дайте мне, по крайней мере, шанс объяснить вам…

— Объяснить? — она поморщилась от отвращения. — Вы работаете в «Дельфи» во имя мира, да? Вы пацифист? Долой все войны, да? Мы, наверное, должны быть вам еще благодарны…

— Все понятно, — сказал Молерон. — Вы всего лишь маленький, скромный специалист. Вы избавляете программы «Дельфи» от вирусов, чтобы все эти орудия убийства, аппараты для уничтожения людей, ракеты и мины, все это великолепное оружие функционировало без ошибок и помех в нашем прекрасном новом мире после наступления 2000 года. Вот и все, чем вы занимаетесь. А с убийцами у вас нет ничего общего. Какой вы милый и обходительный человек. Людей такого пошиба всегда хватало в том кругу, к которому вы принадлежите. Гиммлер, как известно, любил цветы, Геринг — животных, Гитлер…

— Это подло! — воскликнул Сорель, совершенно потеряв самообладание. — Но я не позволю вам оскорблять меня! Я хочу уйти отсюда!

— Да пожалуйста! — Молерон подошел к двери и распахнул ее.

Сорель почувствовал, как на глаза набежали слезы, он почти ничего не видел в двух шагах от себя. Пошатываясь, он шел по залу. Посетители отступали в сторону и с любопытством смотрели ему вслед.

Когда он вышел на воздух, все странным образом завертелось у него перед глазами. Сделав еще один шаг, он оступился и упал со ступенек на асфальт маленькой площади. Ощутил острую боль на правой щеке, а из рваной раны закапала кровь.

8

Подсвечиваемый невидимыми прожекторами, фонтан бил из озера на высоту сто сорок метров. Сейчас сама струя напоминала жидкое золото, а в высшей своей точке фонтан раскрывался, подобно огромному цветку, и миллионы капель падали обратно в озеро.

Филипп Сорель сидел в пижаме и наброшенном на нее халате в широком плетеном кресле на балконе своего номера в отеле и любовался фонтаном и освещенными судами на озерной глади. Цепочки сверкающих круглых лампочек бежали от моста Монблан в сторону набережной и на другой берег реки, где стояли высоченные здания, световая реклама с крыш которых отражалась в воде. Он отпил из стакана большой глоток виски, потому что чувствовал себя прескверно, но сразу это не помогло, он отпил еще, и кубики льда на дне стакана зазвенели; он подумал, что поступил мудро, заказав целую бутылку «Чивас Регал» и много колотого льда, который ему принесли в стеклянном сосуде. «Это все, чем я могу утешиться после первого дня, проведенного в Женеве», — с горечью подумал он.

Кровь пульсировала под пластырем на его правой щеке, которую он поранил, упав на площади Ле Карре.

Возвращаясь через весь город в отель, он плакал, но никто из прохожих даже не взглянул на него. «В Ниццу! — подумал он. — Завтра рано утром первым же рейсом полечу в Ниццу, а оттуда доберусь в Ментону, к Максу. Лишь бы уехать отсюда, да поскорее!»

В отеле он первым делом попросил консьержа забронировать для него место в самолете компании «Эр Интер» на рейс в семь тридцать утра, а консьерж, в свою очередь, настоял на том, чтобы врач отеля, как раз возвращавшийся от больного, продезинфицировал рану Сореля у него в номере и чтобы ему наложили пластырь или сделали, если надо, перевязку. Стройный врач, представившийся доктором Мартинесом, был седовласым, и лицо его покрывала трехдневная седая щетина. Он посоветовал Сорелю немедленно прилечь. Завтра вечером он заглянет снова.

Но Сорель совету прилечь не последовал.

Он включил все лампы и настенные светильники в синем салоне и принялся разглядывать в огромном зеркале свое отражение — длинное худое лицо, бледное и усталое сейчас, с черными кругами под серыми глазами и тяжелыми, полуопущенными веками, левое из которых опять дергалось. Его курчавые черные волосы были всклокочены, в его внешности не осталось ничего от обычно присущего ему выражения предупредительности и любезности, легкой иронии и бесконечного терпения — из всего того, с помощью чего он обычно столь успешно скрывал, что́ у него действительно происходило в душе. «Я никогда не был красавцем, но и таким отталкивающим, как сегодня, я себя тоже не помню», — подумал он, испытывая отвращение к своему лицу и к себе самому, и вдруг ему опостылела вся эта навязчивая роскошь синего салона, и он погасил верхний свет, оставив только настольную лампу. И пошел к телефону, вспомнив, что собирался обязательно позвонить в Ментону, чтобы договориться о встрече со своим другом Максом Меллером. Найдя его телефон в своей телефонной книжке, набрал номер. Через некоторое время в трубке послышался незнакомый ему голос:

— Алло…

— Добрый вечер!

— Кто говорит?

Она назвался, сказал, откуда звонит, и спросил, можно ли поговорить с Меллером.

— К сожалению, нет, — ответил мужской голос. — Меня зовут Гастон Донне, я друг Макса. Он попросил меня присмотреть за его квартирой и кошкой. Поэтому я и перебрался сюда из Канн, сижу здесь, работаю над книгой.

— А где Макс, месье Донне?

— Его пригласили в Китай. Сейчас он там. А где именно, я не знаю. Ему предстоит чуть ли не всю страну объездить.

— Это очень срочно. Неужели с ним никак нельзя связаться?

— К сожалению, месье Сорель. Увы.

— А если он позвонит?

— Вообще-то он не собирался. Сказал только, что позвонит, чтобы сообщить о дате прилета.

— А когда он улетел?

— Две недели тому назад.

— А когда собирался вернуться?

— Не раньше, чем через два месяца. А может быть, и позже… Скажите хотя бы, где он может вас застать?

— В Женеве, в отеле «Бо Риваж»…

Сорель назвал свой номер телефона без всякой надежды, что Макс до него дозвонится. Из Ментоны или еще откуда-нибудь… Что будет через месяц? А что через два? Он поблагодарил писателя, имя которого ему никогда еще не приходилось слышать, за желание помочь и тут же позвонил консьержу, чтобы отказаться от билета на рейс «Эр Интер».

Сидя в широком плетеном кресле на балконе, он налил почти полный стакан виски, бросил туда несколько кубиков льда и выпил. Левое веко так и не перестало дрожать. Льдинки постукивали о стенки стакана, а он думал о том, что Клод Фалькон и Серж Молерон не зря так накинулись на него… Ход его мысли вовсе не был ни хаотичным, ни сбивчивым, потому что когда люди думают о чем-то или что-то вспоминают, они делают это, отнюдь не повинуясь законам логики и хронологическому порядку, а скользят сквозь время и пространство, повинуясь внезапным вспышкам в своем мозгу, тому, что их мучает, пугает или приносит счастье.

Однажды, вспомнилось ему, он говорил об этом с одним писателем, и тот сказал, что так называемые внутренние монологи только в этой форме и следует передавать… С чего это вдруг ему вспомнился этот писатель? «Ах да, из-за Гастона Донне и еще из-за того, что однажды мне в четыре утра пришлось быть на вокзале в Местре, это недалеко от Венеции. Я опоздал на свой поезд и ждал следующего. Все рестораны оказались закрытыми, и я прохаживался по грязному перрону, было очень душно, воздух стал словно липким, и я вспотел. Со стороны нефтеперегонного завода тянуло вонью, а в конце перрона на видавшем виды чемодане сидел молодой человек, который сказал мне, что он писатель и что через минуту-другую он умрет. Я не знаю, действительно ли он умер через минуту-другую, потому что как раз подошел поезд на Милан, и я вошел в вагон. В поезде тоже чем-то воняло, но иначе, чем на вокзале в Местре… Умереть — дело нехитрое, — подумал Сорель, — это каждому по силам, каждый способен на это в любое время, в любую секунду. Вот я, например, запросто могу свалиться замертво прямо из этого плетеного кресла, оба они правы, что накинулись на меня, теперь мне раз за разом приходится убеждаться в том, что я целые десятилетия прожил под этим невидимым стеклянным колоколом и работал под ним, лишенный малейшей связи с действительностью, с реальным миром. Достаточно еще виски в бутылке? Мне сегодня понадобится много…»

Он взглянул на наручные часы. Двадцать минут одиннадцатого. «Ну и что, — на него накатила злость… — Какого черта? Кто мне позвонит в такое время? И сюда?» Но телефон, как ни странно, зазвонил. Он не пошевелился. Телефон продолжал настойчиво звонить, и тогда он быстро встал, ударившись коленом о край стола, чертыхнулся; войдя в салон, он опять включил верхний свет. Единороги, олени, птицы, эльфы, черти и ангелы наблюдали за ним с потолка, когда он снял трубку. Ему пришлось прокашляться, прежде чем он произнес:

— Слушаю!

— Добрый вечер, господин Сорель. — Он сразу узнал голос, хотя прозвучал он очень тихо.

— Добрый вечер, мадам Фалькон. — «Нет, — подумал он, — с меня хватит! Оставьте меня в покое! Довольно!..»

— Прошу извинить меня за поздний звонок, господин Сорель! — Клод Фалькон говорила по-немецки без акцента. — Как вы себя чувствуете?

— Отлично, — тоже по-немецки ответил он.

— Я слышала, у вас какая-то травма. Серьезная?..

— Все в порядке. Врач промыл рану и наложил пластырь.

— Правда все в порядке?

— Да, конечно! — Он начал злиться. — Спасибо, что вы побеспокоились обо мне. Доброй ночи, мадам!

— Подождите… Не кладите трубку, пожалуйста!

— Еще что-нибудь?

— Я… я не перестаю думать о том, что у нас с вами вышло в галерее. Как мы с Сержем на вас набросились.

— Я уже забыл об этом. — «Ну, к чему эта ложь?» — подумал он. — Не переживайте. Завтра мы все об этом забудем.

— Нет, — сказала она. — Ни вы не забудете, ни я. Это было ужасно… Мне так стыдно… и Сержу тоже. Я хочу обязательно увидеться с вами, чтобы объяснить, почему я так вспылила. Хотя бы отчасти оправдаться в ваших глазах, потому что вообще-то это вещь непростительная. Мне хотелось бы поговорить с вами как можно скорее. И не по телефону. Вы еще не легли спать?

— Нет.

— Можем мы увидеться?

— Вы имеете в виду сегодня?

— Да, именно так. Я совсем рядом с отелем. Через пятнадцать минут я могла бы быть у вас. — «Может быть, она выпила», — подумал Сорель…

— Хотите встретиться сегодня?

— Я ведь уже как будто сказала, что да.

— Вместе с месье Молероном?

— Нет, одна. Но говорить я буду и от его имени. Так что же, вы согласны? Ну, пожалуйста!

Сорель посмотрел в сторону балкона — там оставался стакан с виски. Он вышел на балкон и выпил.

Из трубки доносился ее голос:

— Господин Сорель! Господин Сорель! Вы меня слышите… Господин Сорель!

— Да.

— Почему вы не отвечаете? Я вас как будто о чем-то попросила. Почему вы так долго молчите?

— Потому что пью виски. Я не думаю, что нам нужно встречаться еще раз.

— А я другого мнения, господин Сорель. Ну, пожалуйста!

«Эх, да все равно…» — подумал он и сказал:

— Ладно. Буду ждать вас внизу, в холле.

— Спасибо вам, господин Сорель. Спасибо.

— Значит, через пятнадцать минут.

«Это займет немного времени», — подумал он. — Напиться я еще успею».

9

Через десять минут он спустился в холл. Он выбрал темно-синий костюм и белую рубашку с открытым воротом. За стойкой администраторов в это время никого не было, только консьерж работал еще за своей стойкой, да из комнаты телефонисток слышались голоса и сочился свет. В холле сидело много гостей, бар «Атриум» тоже был полон. Сорель услышал, как кто-то играет на фортепиано.

Из угла холла донесся громкий смех. Там сидели четыре пожилых, но еще крепких с виду господина в рубашках с подвернутыми рукавами и пили пиво. Один из них говорил по-немецки.

— Вы полюбуйтесь на эту Францию! Страна обанкротилась, все в ней идет вкривь и вкось. Именно поэтому нам и удалось так легко уложить этих парней на лопатки. Потому что договор с нами им был необходим как воздух. Какое счастье, что мы проиграли войну…

Они все еще смеялись, эти пожилые господа, когда повернулась большая стеклянная дверь. Сорель затаил дыхание. Медленно, с улыбкой на губах в холл вошла Клод Фалькон. Но до чего же она изменилась, сейчас она выглядела совсем иначе, чем днем в галерее. На ней был облегающий костюм из черного шелка и черные туфли на высоком каблуке. Она подкрасилась, и в свете люстры ее рот влажно алел. Черные подведенные глаза блестели, а когда она улыбалась, в уголках глаз появлялись тоненькие морщинки. Он снова подумал о шелке: шелк напоминала ему и кожа ее лица с высокими скулами, и тонкие пряди волос, ниспадавшие на ее высокий лоб. Черные, коротко остриженные волосы тоже блестели.

— Спасибо, — сказала она, посмотрев ему в глаза.

— Не за что, — ответил он. — Предлагаю пойти на террасу.

— Отлично, — кивнула Клод Фалькон.

Рядом с ним она прошла в сторону бара, откуда лестница вела прямо в открытый ресторан, расположенный за стенами отеля.

В углу четверо немцев опять громко рассмеялись.

Гостей на террасе оказалось немного, но светильники были зажжены, и все официанты стояли на местах. Когда они закрыли за собой стеклянную дверь, к ним сразу подошел один из них.

— Добрый вечер, мадам Фалькон, добрый вечер, месье… Желаете поужинать? — лицо у него было детское, и он, несомненно, старался угодить гостям.

— Нет, благодарю, — сказала Клод Фалькон. — Мы хотим побеседовать. Найдите нам отдельный столик. Может быть, вон тот, у балюстрады.

— Разумеется, мадам Фалькон. Вы позволите?.. — молодой официант в белой доверху застегнутой куртке поспешил пройти вперед. Вблизи от ящиков с пеларгониями на балюстраде стоял столик для двоих. По набережной Монблан шел поток автомобилей, а дальше открывался вид на озеро с освещенными судами, и в ночное небо вздымалась золотая струя фонтана.

— Желаете выпить чего-нибудь, месье, мадам?

— По телефону вы сказали, что как раз пьете виски. Продолжим?

— С удовольствием. «Чивас Регал», пожалуйста.

— Большое спасибо, мадам Фалькон, месье. Два «Чивас Регал».

Обходительный официант исчез.

— Мне приходится часто бывать здесь по делам, — сказала она по-немецки. — Все здесь очень предупредительны ко мне.

— Вы изумительно говорите по-немецки, — сказал Сорель.

— А вы — по-французски, — ответила она. — Так на каком же языке мы будем говорить?

— По-французски, — сказал он.

— Très bien.[26] — Она улыбнулась, отчего у уголков глаз опять появились тоненькие морщинки.

«Как она хороша, — подумал Сорель. — Она просто чудо как хороша». — И тут же он ощутил, что в нем опять закипает злость, потому что еще не забыл, что эта женщина сказала ему всего несколько часов назад. Посмотрел поверх красных пеларгоний в сторону фонтана. Клод Фалькон тоже смотрела на фонтан, и оба молчали. Появился молодой официант с бутылкой виски, рюмками, содовой и вазочкой с кубиками льда на подносе.

— Отлично, благодарю, — сказал Сорель. — Я займусь этим сам. — И, обратившись к Клод Фалькон, спросил: — Со льдом или с содовой?

— Содовой побольше, да. Спасибо.

Он приготовил все, как полагается.

— Ле хаим![27] — Она подняла рюмку.

— Ле хаим! — сказал он.

И оба выпили.

— Я люблю этот еврейский тост, — сказала она.

— Да, «за жизнь»! Действительно, хороший тост!

Он вопросительно посмотрел на нее.

— Лучшего начала для нашего разговора не придумаешь — хорошо, что вы его знаете. Но ведь вы сами не еврей, да?

— Нет, — ответил он. — У меня есть друг, который живет сейчас на Лазурном берегу. Мы с ним работали вместе — много лет назад. Вот он еврей.

— А теперь он чем занимается?

— Подал заявление об уходе, бросил все и уехал в Ментону. Он не хотел больше иметь ничего общего ни с нашей работой, ни с миром, в котором мы живем. И никогда к былому не возвращался.

— Замечательная история, — сказала Клод.

— Это он, он замечательный, — сказал Филипп. — Самый умный и самый печальный человек из всех, кого я знаю.

— Он и должен быть печальным, если он умен, — сказала она. — Почему вы так на меня посмотрели? О чем вы сейчас подумали?

«Таких женщин я до сих пор не встречал», — подумал он как раз в это время.

— О виски.

— О виски? Почему?

— О том, какой он приятный на вкус.

Она скривила губы.

— Конечно. Мы, значит, не виноваты. Вы, значит, не из них. И я не из них. Зато Серж — да.

— Что?

— Он еврей. И очень умный. Может быть, такой же, как ваш друг из Ментоны.

«Тогда он тоже человек печальный», — подумал Сорель.

— Он родился в Алжире. У его родителей была там большая ферма. Их и его сестру Ханну, которую он очень любил, убили оасовцы — боевики тайной алжирской организации ОАС — в 1960 году, незадолго до того как Алжир заключил с Францией соглашение о перемирии. Сержу было тогда три года. Поскольку всех остальных его родственников националисты тоже убили во время гражданской войны в концлагере, Серж попал в Париж в детский приют. Там он подружился с мальчиком, судьба которого была такой же, как и у него. Этого друга звали Александр.

— Звали?

— Александра послали в Югославию в качестве офицера французского контингента частей ООН. Три месяца назад он в своей машине подорвался там на мине. С тех пор у Сержа, кроме меня, никого нет.

— Понимаю, — сказал Сорель. — Мне очень жаль.

— Вы действительно понимаете? — спросила она. — То есть понимаете, почему мы с Сержем повели себя так, когда он услышал, кто вы по профессии и на кого вы работаете — и почему я тоже повела себя так?

— Да, — ответил он. — Мина…

— Это всего лишь одно из объяснений, одна из причин. Однако это отнюдь не оправдывает нашего с ним поведения. Я хочу поэтому сама попросить у вас прощения от себя лично и от имени Сержа. Мы оба сильно перегнули палку. А когда заходишь слишком далеко, часто бываешь несправедливым. Кто спорит, от информатики вообще и от компьютеров в частности много пользы…

«Пользы, благодати!.. — с горечью вспомнил он слова Вейценбаума. — А я обязан еще в течение пяти лет — целых пяти лет! — быть в распоряжении «Дельфи», если не хочу угодить в ловушку, которую поставили мне Ратоф и его хозяева, которые запросто могут убрать меня, как человека, представляющего для них чрезмерную угрозу. В пятьдесят один год я человек конченый и в профессии, и в личной жизни, хотя мне и позволено жить за чужой счет полгода в отеле «Бо Риваж», на террасе которого я сижу сейчас с этой женщиной, к которой испытываю сильнейшее влечение. Она почувствовала это, совершенно определенно почувствовала, и у нее тоже есть какое-то чувство ко мне, потому что… Немедленно забудь об этом! Что сказала тебе вслед эта старуха с проржавевшей детской коляской: «Будь ты проклят и умри проклятым!» Я приношу людям только страдания и несчастья. И не имею права подпускать близко к себе никого, а уж эту Клод Фалькон — тем более!»

Он сказал:

— Выпьем за Сержа! Ле хаим!

— За Сержа! Ле хаим! — Она подняла рюмку.

Она посмотрела на него, и он не отвел своего взгляда. «Нет, — подумал он с горечью. — Нет, это исключено, совершенно исключено! Я не имею права никого приближать к себе. Если не хочу причинять ему боль…»

— Так вы нас простите?

Он непонимающе взглянул на нее, глубоко уйдя в свои мысли.

— Извините?

— Я спросила, простите ли вы нас с Сержем?

— О-о, — протянул он, кивнув. — Конечно! И больше об этом ни слова! Я отлично понимаю вас — при моей-то профессии…

— Вы увидели в галерее мои снимки… и поэтому вам захотелось поговорить со мной. Мы это наверстаем, не здесь, не сегодня. Вы ведь пробудете некоторое время в Женеве, и мы встретимся.

«Нет, нет, нет! — подумал он. — Нет, этого нельзя допустить! Конечно, это было бы великолепно! Но это исключено. Совершенно исключено!»

— Вы знаете Женеву?

— Нет.

— А когда у вас доклад?

— В следующую среду.

— До этого вы очень заняты?

Он, наконец, посмотрел ей прямо в глаза, и при этом сердце у него заколотилось и заметно начало дергаться левое веко. «Нет, — опять подумал он. — Надо поставить точку! Чтобы не было никаких неясностей! Скажу ей, что я, дескать, страшно занят, буквально ни одной свободной минуты! А жаль…»

— Ничем особенным я не занят, — сказал он и подумал: «Проклятье, вот проклятье!»

— Это хорошо, — сказала она. — Я тоже ничем не занята. Не хотите ли, чтобы я показала вам город?

— Конечно, хочу, — согласился он. — Но ничего не выйдет…

— Почему? Разве вы сами не сказали только что, будто никаких неотложных дел у вас нет?

«Этого мне не выдержать, — подумал он. — После стольких лет. Такая женщина. Но нельзя! Я не имею права навязывать ей себя…»

— Это было бы прекрасно, — сказал он.

— Вот видите! — она снова улыбнулась. — Может быть, встретимся завтра? Перед вашим отелем, часов в десять утра?

— В десять… замечательно, — произнес он думая: «Что с того, если она покажет мне город? Завтра осмотрим город — и после этого встречаться больше не будем. Хотя и это с моей стороны уже ошибка, потому что даже такая встреча — это слишком много, слишком много! Надо было твердо говорить «нет!» — и только! Да, а теперь уже поздно давать задний ход. Надо что-то сказать. Надо сказать что-то…»

— У вас пустой стакан, — сказал Филипп Сорель. — Еще виски?

— Да, пожалуйста. Надо же нам выпить за примирение!

Она подозвала обходительного молодого официанта и жестом дала понять, чего хочет.

Тот кивнул.

Когда он принес заказ и Сорель опять разлил виски в стаканы, Клод Фалькон предложила:

— На этот раз выпьем за вас!

— Нет, спасибо, прошу вас, не нужно.

— Обязательно нужно, — сказала она. — И без всяких возражений! Я вам и от имени Сержа говорю! Ле хаим!

— Ле хаим! — ответил он и с неожиданной грустью подумал: «Повезло же ему, этому Сержу!..»

— Вы уже давно с ним знакомы?

— С кем?

— С Сержем.

— А, с Сержем. Очень давно. С тех пор, как я живу в Женеве… Погодите… Сейчас мне тридцать шесть… Одиннадцать лет назад я переехала из Парижа…

«Одиннадцать лет назад, — подумал он, я перебрался из Гамбурга во Франкфурт…»

— С тех пор мы и знакомы с Сержем. Он оказался здесь примерно в то же время, что и я. Десять лет назад открыл свою галерею, в Старом городе на площади Ле Карре.

— А почему он уехал из Парижа?

— Знаете ли вы, кто такой Ле Пен?

— Еще бы.

— Тогда он был во Франции на гребне успеха. Неонацисты не только в Германии водятся, месье. Вот так Серж и попал в Женеву. Здесь он чувствовал себя увереннее. Надеюсь, на это у него есть все основания.

— А как здесь оказались вы?

— Здесь много фотоагентств, — сказала Клод. — И одно из них предложило мне договор с очень хорошими условиями. А через два года я с этим агентством рассталась и работаю теперь как свободный художник. Для фотографов это хороший город. Здесь делается большая политика… Да и само положение города… Из Куантрена самолет за какие-нибудь несколько часов доставит меня на любой театр военных действий. Вы меня понимаете?

Он кивнул.

— Вы с Сержем… Вы очень большие друзья… — Его рука случайно коснулась ее руки.

Она отпрянула. Лицо ее стало суровым, голос прозвучал холодно, в нем слышался вызов:

— Желаете узнать, что у нас да как? Вас интересуют детали?

Он ошарашено посмотрел на нее.

— Мадам Фалькон, с чего вы взяли? Что это с вами?

Она отвернулась.

— Не обращайте внимания. Я иногда бываю не в себе. Вы это, наверное, уже заметили.

Он все еще был под впечатлением ее недавней вспышки.

— Не в себе… Я тоже часто бываю не в себе. Все мы тронутые. Но я вовсе не хотел быть бестактным…

— Так почему же вы спросили?..

«Что с ней происходит, с этой женщиной? — подумал он. — Она и впрямь не в себе, причем у нее это серьезнее, чем у многих из нас».

Спустя мгновение она снова выглядела милой и дружелюбной.

— Мы с Сержем такие друзья, что лучше не бывает, — сказала она.

— Приятно слышать. — «Что с ней все-таки? — недоумевал он. — Она как-то излишне резко реагирует на вполне обычные вопросы…»

Снова посмотрев ей прямо в глаза, он весь оказался под властью ее очарования и магнетизма.

— Мне что-то не по себе, — сказала она.

«Ее глаза…»

— Это ничего, — сказал он. — Это ничего…

— Да, ничего хорошего. Я устала, мне давно пора бы идти. — Она приподнялась со стула.

— Подождите! Еще по глоточку. Как говорится, на дорожку…

Она подняла свой стакан и выпила до дна.

Он сказал:

— Ле хаим.

— Ах да, конечно. Ле хаим! — И встала.

Он быстро допил содержимое стакана и тоже встал, В ресторане уже почти никого не было. У стеклянной двери, ведущей в отель, стоял их официант.

— До свидания, мадам Фалькон, месье…

— До свидания и спасибо. — Она улыбнулась молодому официанту.

Он поклонился, сильно покраснев при этом. Рядом на маленьком серебряном подносе лежал счет. Сорель подписал его и дал официанту чаевые.

— Мерси, месье, — поблагодарил официант, провожая их.

10

Они вышли на улицу.

— У вас есть машина? — спросил Сорель.

— Да.

— Где?

— В моем гараже. Сейчас она нам не нужна.

Синий «ягуар» выехал из-за угла и остановился. Человек, вышедший из машины, был в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке. Лицо у него было смуглое.

— Добрый вечер, месье Сорель!

— Добрый вечер, Рамон, — ответил тот.

Человек, мечтавший о том, чтобы обзавестись в Мадриде собственным такси, прошел мимо них ко входу в отель.

— Кто это? — спросила Клод Фалькон.

— Рамон Корредор. Шофер. Он встречал меня в аэропорту. Вы хотите сказать, что живете где-то неподалеку?

— Набережная Монблан, дом двадцать три. Через квартал отсюда.

Они прошли мимо ресторана «Набережная, 13», относящегося к гостиничным корпусам. Здесь, на воздухе, сидели еще несколько посетителей. Ночь была теплая. На палубах прогулочных судов танцевали, горели шары уличных фонарей. Световая реклама с крыш высотных домов по другую сторону реки отражалась во всем своем многоцветии в воде озера, и золотая струя фонтана была сейчас, кажется, совсем близко. По набережной Монблан проезжали редкие в это время суток автомобили. Светофоры были переключены на желтый свет.

— Где вы научились так хорошо говорить по-французски? — спросила Клод Фалькон.

— Мне приходилось часто бывать по делам фирмы в Париже. Обзавелся там подругой и брал у нее уроки французского, — сказал он. — А вы? Откуда ваш блестящий немецкий?

— Я целый год проработала в парижской редакции «Штерна», — ответила она и сразу, как бы не желая об этом больше распространяться, добавила: — Мы уже почти пришли.

Поблизости от отеля «Нога-Хилтон» царило оживление: слышались громкая музыка и смех, о чем-то оживленно переговаривались темнокожие молодые мужчины и красивые юные девушки — по всей видимости, весьма доступные.

— В Женеву приехал некий арабский шейх, — сказала Клод Фалькон. — Со свитой человек в сто пятьдесят. Это, наверное, его телохранители и любимые сыновья.

— Да, мне уже приходилось слышать об этом.

Они пересекли узкую улицу, где вплотную, одна к другой, стояли припаркованные машины. Толчея здесь была такой, что Сорель уже начал опасаться, что им не пройти. Мужчины пялились на Клод Фалькон и раздевали ее глазами, но расступались перед ними, давая пройти. И вдруг наступила почти полная тишина, хотя они прошли всего шагов сто.

— Завтра пятница, — сказала она. — Точнее говоря, она уже наступила. Интересно, разразилась ли где-нибудь очередная война, пока мы с вами прогуливались?

— Будем надеяться, что нет.

— Тогда, значит, так: если нигде не вспыхнула война и они не позвонят мне и не пошлют меня срочно к черту на кулички, то мне удастся выспаться и к десяти утра я заеду за вами на машине в отель. Ничего не имеете против, месье?

— Напротив, я очень рад, мадам. Просто чрезвычайно рад.

Они остановились перед высокой дверью из светлого дерева. Он задрал голову и оглядел фасад пятиэтажного дома с множеством балконов. Большинство окон было прикрыто спущенными жалюзи, в трех еще горел свет.

— Так вот где вы живете.

— Да, месье. — Она посмотрела на него. — Наверху, крайнее окно слева на пятом этаже. Дом недалеко от центра, для меня это удобно — из-за работы. И вообще — квартира у меня просторная, так что я часто работаю дома. Квартплата высокая, но тут уже ничего не поделаешь.

— Я об этом не спрашивал…

— Но вы об этом подумали…

— Ваша правда, — кивнул он.

Она открывала дверь.

— Я известная на весь город «великосветская коммунистка». Живу на набережной Монблан, но езжу на подержанном «рено-лагуне». Что вы на это скажете? — Она быстро повернулась к нему, при этом у нее подвернулся высокий каблук правой туфельки, и она упала бы, не подхвати он ее мгновенно обеими руками. Секунду спустя он услышал ее крик: — Убери свои руки, грязная свинья! — потеряв всякий контроль над собой, она колотила своими маленькими кулаками по его груди, с размаху заехала по лицу, сорвав пластырь на щеке. Ему стало больно. Он опустил руки, в недоумении уставившись на нее, а она все никак не могла остановиться, била его кулаками и кричала:

— Мерзавец! Подонок! Убирайся ко всем чертям! — потом она рванула дверь на себя и, вся в слезах, скрылась за ней.

Сорель стоял, как вкопанный, не зная, что и подумать. «Слегка тронутая? Не в себе? — Он, огорошенный донельзя, вспомнил их недавний разговор. — Да она самая настоящая сумасшедшая, эта женщина. Сначала эти наскоки в галерее, теперь — вот это. Ей самое место в психиатрической клинике…»

Несколько погодя он неспешно направился в сторону своего отеля. Он не оглядывался и не посмотрел в сторону окон Клод Фалькон на пятом этаже. Он мысленно ругал ее разными крепкими словами. По-немецки и по-французски…

Перед отелем «Нога-Хилтон» по-прежнему стояли молодые арабы и красивые проститутки, они о чем-то громко переговаривались и смеялись во все горло. Громко играла музыка в стиле «техно». Он пересек четырехполосную набережную, сейчас пустую, и мимо множества клумб и деревьев в цвету пошел вперед, решив немного прогуляться по ночной Женеве.

«Мишель, — подумал он, — Мишель тоже была такой вот сумасшедшей. Сколько всего я вытерпел по ее милости. Мишель была истеричкой, выходки которой были достойны Нобелевской премии. Да, тогда в Париже… Редкой красоты фурией была эта Мишель. А ее попытки покончить с собой… А ее припадки истерии… Но все же по сравнению с Клод Фалькон Мишель была невинной овечкой. Нет, такой женщины мне еще встречать не доводилось. Я уже сейчас сыт по горло! С Мишель эта история тянулась целый год. Какое счастье, что с Клод это произошло в самом начале знакомства: мне будет легче покончить с тем, чего не должно быть ни при каких обстоятельствах. Как бы это ни было больно, да, как бы больно это ни было».

Вернувшись в свой номер, он включил верхний свет. Увидел в зеркале пластырь на щеке, по которому Клод заехала кулаком. Рана под ним саднила, а на самом пластыре виднелась кровь. Другого пластыря у него под рукой не было, но это не пугало его. «Все остальное куда хуже», — подумал он, мысленно чертыхнув еще раз Клод Фалькон. Потом вышел на балкон, посмотрел на столик с бутылкой и рюмкой и перевел взгляд на сияющий посреди озера фонтан. Стало совсем тихо, только откуда-то издалека доносились звуки музыки.

«Клод Фалькон, — подумал он, — folle de Genève.[28] Я на коленях должен был бы возблагодарить Бога за то, что она сразу повела себя именно так, да, на коленях, если бы я верил в Бога».

В комнате зазвонил телефон.

Он налил себе виски в стакан, не обращая внимания на звонок.

Аппарат перестал трезвонить.

«Вот и славно», — подумал он и выпил.

Телефон опять зазвонил. Но он оставался на балконе, пока звонки не прекратились.

Время от времени отпивал несколько глотков из стакана.

Опять телефонные звонки!

«А, все равно!..» — подумал он, снимая трубку.

И сразу услышал ее прерывистый голос:

— Не кладите трубку! Я хотела извиниться перед вами…

— Это мы уже проходили. — Он выпил.

— Нет, нет, нет! Не то!.. — Она даже не пыталась скрыть, до чего взволнована. — Такого я себе никогда не позволяла… Клянусь вам… мне так стыдно… мне ужасно стыдно…

— Забудем об этом! — сказал он и подумал: «Это мы тоже уже проходили».

Ему захотелось выпить, но он заметил, что стакан пуст. Он подошел к столику на балконе и налил в стакан виски, бросил кубики льда и подлил воды. Все это он проделал одной рукой, потому что в другой у него была трубка телефона.

— Да, да, я, наверное, спятила. Но не окончательно, уверяю вас. Это у меня пройдет…

— Будем надеяться. — Он опять выпил.

— Вы мне верите?

— Конечно, — сказал он. — Каждому вашему слову.

— Благодарю вас! Значит, завтра в десять утра я за вами заезжаю?

— Нет.

— Нет? — Ее голос задрожал, потом он услышал, что она плачет. — Но ведь мы договорились.

— Этот договор потерял силу.

— Мы с вами… пожалуйста! В десять!

«Хватит, я сыт по горло, — подумал он. — Да и стакан опять пуст».

— Клод? — сказал он.

— Да, Филипп?

— Я не желаю вас больше видеть. Идите к черту!

Часть II