Любовь — последний мост — страница 7 из 11

1

— Уехать? Ты рехнулся? Ты не можешь уехать! Ты построил эту штуковину! И сейчас здесь нет человека, важнее тебя!

— Это совсем ненадолго, Дональд!

— Что-нибудь с Кимом?

— Да… нет… да. Не знаю. Мне позвонил адвокат.

— А в чем дело?

— Он мне не сказал. Может быть, я вернусь уже завтра.

— Как фамилия твоего адвоката?

— Зачем тебе?

— Я обязан это знать, друг мой! Фамилию, адрес, номер телефона. Я должен, по крайней мере, проинформировать Паркера об этом… Что опять заставит его подумать, будто Ким все-таки…

— Почему я тебе и звоню. И даже прошу тебя позвонить Паркеру. Я не желаю ничего от него скрывать. Мне надо в Женеву, скорее всего, это связано с Кимом. Скажи ему об этом! И тем самым я как бы отпрашиваюсь у тебя. Вот фамилия моего адвоката и его адрес…

— Приятное, приятное дело, ничего не скажешь, честное слово!

— А каково, по-твоему, у меня на душе?

— Я вовсе не о тебе подумал. Приятно же все это для «Дельфи»! Они надеялись, что расставшись с тобой, они раз и навсегда избавились от проблем с Кимом, но нет, все наоборот…

— Дональд, прошу тебя! Нет ведь ни малейшего доказательства того, что к катастрофе причастен какой-либо вирус.

— А что Ниманд, этот прокурор?

— С ним я очень подробно беседовал. Он во всем разобрался. И довольно быстро.

— Ладно, под твою ответственность — я позвоню Паркеру.

— Спасибо. Мне просто необходимо слетать в Женеву.

— Ладно, Филипп, ладно. Я на твоей стороне, это честно. Бедняга ты…

2

— Филипп, друг мой! Где вы? В Эттлингене?

— Да, но мне нужно срочно улетать. Клод наверняка позвонит вам еще в течение дня…

— Да… она звонит мне ежедневно… как и вам.

— Вот именно. Но сегодня вечером она ко мне в Эттлинген не дозвонится.

— Прочему? Где вы будете?

— В Женеве. Опять в отеле «Бо Риваж».

— Возвращаетесь в Женеву? Когда? Я встречу вас в аэропорту.

— Нет, спасибо, это очень любезно с вашей стороны, но не беспокойтесь, я возьму такси. Я только попрошу вас передать Клод, что вечером она может застать меня в моем номере.

— Передам. Это из-за Кима?

— Из-за Кима?

— Ну, наверное вам нужно к его адвокату. Мне вся эта тягостная история известна.

— Откуда?

— От Клод, конечно. Она мне обо всем рассказала.

— Клод рассказала вам о Киме?

— Клод рассказывает мне обо всем. Вам ведь тоже. Вы ведь уже знаете от нее, что я не могу иметь ничего с женщинами и по какой причине. Правда?

— Это… это… ну, я вам скажу…

— Так знаете вы об этом или нет?

— Знаю.

— Вот видите. Клод из тех женщин, что и сама не лжет, и ложных отношений не признает. Ни в чем. А вы должны знать, что у меня и как. Только тогда вы поймете мою любовь к Клод и любовь Клод ко мне. И только так я понимаю любовь Клод к вам и ваши чувства к Клод. Мы трое должны знать все друг о друге. А любовь… Разрешите, я расскажу вам одну историю о любви? У вас есть несколько свободных минут?

— Конечно…

— Это реальный случай. Его приводит в своей книге Мартин Бубер. Его герой записывает в своем дневнике: «Тому, как надо любить людей, я научился у одного крестьянина. Сидел он как-то с другим крестьянином в трактире и выпивал. Они долго пили молча, а потом, когда вино смягчило его сердце, он спросил своего приятеля: «Скажи, ты меня любишь или нет?» Тот ему ответил: «Я тебя очень люблю». Первый крестьянин говорит ему на это: «Ты говоришь, что любишь меня, а на самом деле не знаешь, чего мне не хватает. Если бы ты меня действительно любил, ты бы это знал». Тот ему ничего не ответил, и крестьянин решил, что ему тоже лучше будет помолчать… И я, — пишет рассказчик, — понял: так вот в чем заключается истинная любовь к человеку: в потребности почувствовать тяготы и беды другого и испытать при этом желание их разделить, нести совместно». Мы трое, Филипп, должны относиться к любви так же, как и он. У каждого из нас позади искалеченная жизнь, и любовь для нас — последний мост.

3

Тяжелую дверь в кабинет адвоката Марро ему открыла худенькая бледная девушка.

— Добрый вечер, мадемуазель. Я — Филипп Сорель. Мэтр Марро мне назначил…

— Мэтр Марро ждет вас. Следуйте за мной, месье… — Она шла впереди него по узкому коридору, пока не остановилась перед кабинетом адвоката. Там, как и во время первого визита Филиппа, были задернуты портьеры на окнах, горел верхний свет и жужжал кондиционер.

— Прошу вас, садитесь! Мэтр скоро подойдет.

Он действительно появился очень быстро. На этот раз он был в светлом костюме, опять от первоклассного портного. На своих маленьких ножках он едва не парил по комнате, распространяя тонкий запах туалетной воды, — эдакий слоноподобный эльф. Филипп при его появлении встал.

— Ради бога, сидите, сидите, месье Сорель! Как удачно, что вы смогли прилететь!

Колосс с розовым лицом ребенка, с маленьким округлым ртом, проницательными серыми глазами и гривой черных волос уютно устроился в кресле за черным письменным столом. Он принялся торопливо перебирать своими маленькими руками лежавшие на столе бумаги. Найдя, что искал, он откинулся на спинку кресла и, держа несколько листков перед огромных размеров животом, начал читать один из документов вслух низким, но звучащим на удивление мягко, едва ли не вкрадчиво, голосом.

— Только без паники, месье! Ничто не бывает так плохо и страшно, как кажется на первый взгляд… хотя… Ну, как я уже вам говорил, речь пойдет об изнасиловании… Об изнасиловании жены вашего сына. Некрасивая это история, да, приходится признать, очень даже некрасивая.

— Я… Симону… — «Черт побрал!» — выругался Филипп, мысленно проклиная себя. — Я не насиловал жену моего сына, уважаемый мэтр Марро!

— Разумеется, нет, месье, — на этот раз на Марро была сшитая на заказ темно-синяя рубашка и желтый галстук с жемчужиной в узле. — Я и не ожидал, что вы скажете мне, что сделали это, — он покачал головой, сидевшей между плечами, — шеи как будто не было и в помине. Для вида он опять принялся перебирать документы. — Однако с мадам Симоной вы знакомы, не так ли?

— Да. Она заходила ко мне в «Бо Риваж». Да я вам рассказывал об этом.

— Когда?

— В воскресенье днем… нет, это было в субботу, во второй половине дня.

— Это было двенадцатого июля, верно?

— Да, верно.

— А в воскресенье, тринадцатого июля, во второй половине дня вы были у меня, месье Сорель, и попросили меня вести дело вашего сына Кима.

— Да. Это так.

— Чем я и занимался.

«И за что ты получил аванс в пятьдесят тысяч франков».

— Тогда же, в воскресенье, вы рассказали мне, правда, без всяких подробностей, о том, что вам довелось пережить во время встречи с мадам Сорель в отеле «Бо Риваж».

— Да, некоторые детали я намеренно опустил.

— А почему, любезный месье Сорель?

— Разве я должен был выкладывать всю подноготную?

Толстяк рассмеялся.

— Что вас так развеселило, мэтр?

— Человеческая комедия, месье, великая человеческая комедия. Да, зачем вам было выкладывать всю подноготную, если вы не пытались изнасиловать мадам Сорель? А я, тем не менее, замечу — извините меня за смелость, месье Сорель, — что все-таки имело смысл рассказать мне о визите милостивой госпожи Сорель все до малейшей детали, даже если вы и не пытались… Она в высшей степени занимательное существо, это без всяких шуток и натяжек говорю!

— Вы с ней встречались?

— А то как же.

— Когда?

— Тоже в воскресенье тринадцатого. Примерно через час после того, как от меня ушли вы. Она знала, что я взялся вести дело ее мужа Кима.

— Откуда?

— Вы сами ей об этом…

— Нет!

— Постарайтесь вспомнить! Откуда же мадам Сорель в таком случае узнала обо мне?.. Вы сказали ей об этом в субботу, когда она попросила вас подыскать адвоката для своего мужа, и вы назвали ей мое имя…

— Ничего подобного!

— Ну, допустим! Тогда она пошла за вами следом, когда вы в воскресенье направились ко мне из отеля… Она хороша собой и очень неглупа, эта юная дама!.. А вы, месье, поступили не слишком умно, приняв ее в своем номере!

— Я и не думал ее принимать. Она просто ворвалась в салон, воспользовавшись тем, что я немного растерялся… А потом я ее прогнал.

— Когда, месье Сорель?

— Что?

— Когда вы прогнали мадам Сорель? Сразу после ее появления в вашем номере?

— К сожалению, не сразу. К сожалению, после того, как…

— Мадам точно так же все описывала…

— Как это «точно так же»?

— Что вы прогнали ее, грубо вышвырнули из номера — после того, как изнасиловали!

— Это мерзкая, грязная ложь! — вскричал Филипп.

— Не кричите, пожалуйста, месье! — Колосс даже прищелкнул несколько раз языком, как бы добавив «ай-ай-ай!», — кричать незачем!

— Но я не насиловал ее!

— Мадам готова в случае необходимости подтвердить это под присягой.

— А я готов поклясться на Библии, что не насиловал ее.

— Понятно, месье, конечно! Но кому поверят — вот вопрос! К сожалению, есть несколько человек, которые, если их вызовут в качестве свидетелей, дадут показания очень и очень для вас неприятные…

— Показания? Да ведь все это — ловушка, западня! Шантаж! Все было рассчитано задолго до того, как она заявилась ко мне…

— Месье Сорель!

— Да…

— Не возбуждайтесь чрезмерно, это к добру не приводит! Конечно, я отдаю себе отчет в том, что вас шантажируют… однако ситуация эта в высшей степени взрывоопасная.

— Почему же вы не позвонили мне раньше? Например, в воскресенье, сразу после визита этой юной дамы? Я ведь тогда был еще в «Бо Риваже» Почему вы позвонили только сегодня, в Эттлинген? Сколько дней прошло…

Марро вздохнул, опустил ненадолго глаза и перегнулся через стол, положив на него все свое жирное туловище. Он не мигая смотрел на Филиппа, сплетя свои короткие розовые пальчики.

— Я позвонил вам только сегодня потому, что только сегодня получил реальный шанс помочь вашему сыну — и предотвратить появление в судебных инстанциях жалобы на вас… об изнасиловании… Нет, нет, месье, давайте посторонними разговорами не заниматься! Будем говорить только о том, что прямо относится к делу… Мне сегодня предстоит разбирать еще одно в высшей степени запутанное дело. И срочное притом. Слушайте меня внимательно! Ваша невестка прислала мне записанные на магнитофонной пленке показания против вас, а также подписанный ею же машинописный текст — это равнозначно показаниям под присягой. Не надо!

— Что «не надо»?

— Не надо меня перебивать! Вы ведь только что собирались это сделать, месье! Вы хотели сказать, почему же мадам… после якобы имевшего место изнасилования сразу же не обратилась в полицию и не дала там показаний против вас? Это можно было бы понять, да, это можно было бы понять. Но для меня вполне понятно, да что там, для меня куда понятнее — во много раз, так сказать, — что она пришла ко мне. Никто из изнасилованных не бежит сломя голову в полицию. Ну, допустим, кто-то и делает это, что называется, по горячим следам. Но иногда это делают только через несколько дней, а то и несколько недель спустя — по самым разным причинам. Или вообще в полицию не заявляют. А ваша невестка сделала это заявление и оставила собственноручно подписанный ею текст у меня, а не обратилась в полицию только потому, что я ее настойчиво об этом попросил…

— Вы попросили ее об этом?

— Я умолял ее, месье. Мне нужно было еще несколько дней… Мадам поняла это и поэтому дала согласие на то, чтобы ее показания на некоторое время в известном вам уже виде остались у меня… Сегодня оговоренный срок хранения истекает. Поэтому я и попросил вас незамедлительно приехать ко мне… Часы в бомбе замедленного действия тикают, гм-гм, простите меня за это клише! Так вот! У меня, следовательно, есть подписанные ею показания. У меня есть еще ее платье, все разорванное и в пятнах крови — оно было на мадам, когда она пришла к вам в отель. У меня есть и имена трех лиц, готовых подтвердить показания мадам о том, что она была изнасилована. Вами! Не надо! Не перебивайте! — Марро взглянул на свои бумаги. — Во-первых, это коридорная Берта Донадье. В субботу вечером вы позвонили мадам Донадье и попросили ее поменять ваше постельное белье, потому что у вас якобы было сильное кровотечение из носа и вы, к сожалению, перепачкали кровью простыни, а также махровые полотенца в ванной комнате. Оставались и пятна крови на полу в ванной…

— Это все Симона! Это у нее пошла кровь из носа! Это была ее кровь…

Марро вздохнул с видом мученика.

— Месье, месье! Это очень может быть, но это только ухудшает ваше положение. Сейчас вы утверждаете, будто эти следы крови — а их было очень много — оставила мадам Сорель, будто это у нее было кровотечение. Почему же вы сказали мадам Донадье, что это у вас пошла кровь из носа? Не перебивайте! Конечно, вы скажете, что хотели любым способом избежать скандала, понимаю, понимаю. Но если сравнить вашу кровь со следами, оставшимися на платье — простыни и полотенца давно постирали, — то скорее всего выяснится, что это кровь мадам, а не ваша… Идем дальше, мне уже пора заняться делами следующего клиента! И еще мне хотелось бы сегодня вечером встретиться с друзьями в погребке на джэм-сейшн — поиграть с ними джаз. Эх, ну и жизнь, дух перевести некогда… Итак, что же мы имеем? Ну, да, мадам Донадье и двух горничных, которые помогли ей прибрать у вас в номере и ванной комнате, где черт знает что творилось… Извините за это грубое выражение.

— Откуда вам все это известно?

— Я — лучший адвокат в Женеве, месье! У меня есть друзья и связи повсюду, и отели — не исключение. Я попросил разнюхать кое-что одного из моих сотрудников. Горничные, конечно, не стали долго запираться. Одну зовут Жанин Рено, другую. — Сама Нуфкома, это молоденькая негритянка с Берега Слоновой Кости…

— Безумие какое-то, — воскликнул Филипп.

— В последний раз прошу и предупреждаю вас, месье Сорель: не кричите! Я этого вообще терпеть не могу… а учитывая, что мне пришлось сделать для вас в последние дни, эти крики абсолютно неуместны…

— Извините меня, мэтр.

4

— Вы нервничаете, я понимаю, — по-отечески доброжелательно проговорил Марро, — но и вы должны понять загруженного сверх всякой меры адвоката, у которого нет даже времени поиграть на любимом кларнете… Но это вас не интересует. Вас интересует, что я успел сделать за прошедшие дни. Ну-с, Господь свидетель, хвастовство мне чуждо, но тем не менее: кое-что мне удалось, и я не могу этим не похвастаться. Я уже говорил вам, друг мой, что у меня есть связи повсюду. Их у меня и впрямь много, причем в самых разных кругах общества. Даже в таких кругах, которые… Однако это ни к чему. Короче, требования вашей невестки свелись вот к чему: либо я добьюсь, чтобы ее мужа завтра освободили из следственного изолятора и дело ограничилось денежным штрафом, либо это очаровательное существо завтра в десять утра подаст в полицию заявление о том, что вы ее изнасиловали. Она хочет, чтобы дело в принципе было решено уже сегодня, не позднее двадцати одного часа. Если вы не забыли, комиссар Барро из управления полиции, к которому попал ваш сын, объяснил вам, как сказал потом и мне — мы с ним добрые друзья, мы с ним поддерживаем и деловые и число приватные контакты, гм-гм, — он, значит, сказал вам, что в случаях, подобных делу вашего сына, наши законодатели достаточно великодушны. Если при аресте находят количество героина, равное примерно дневной дозе наркомана, арестованного вскоре выпускают на свободу, ограничиваясь наложением на него денежного штрафа… Припоминаете? Можете отвечать.

— Припоминаю. Однако…

— Этого достаточно. Однако, хотели вы сказать, доза, найденная у вашего сына при аресте, была большей, к тому же какое-то количество героина обнаружили в его гостиничном номере. Комиссар Барро допускает, что вашего сына нанял какой-то дилер и что этот самый дилер и оставил еще некоторое количество наркотика, предназначенного на продажу, в комнате вашего сына Кима. Гм-гм. Знаете, судьба иногда играет с нами в престранные игры. В числе моих клиентов чисто случайно есть именно такой дилер. Тяжелый случай, и перспективы у него невеселые, над ним висят как минимум пять лет отсидки, сейчас он в загородной тюрьме, в Пюпленже — вы бывали в Пюпленже, прелестное место, там очень вкусно готовят, не в тюрьме, конечно… Я на прошлой неделе побывал там трижды вместе с одним следователем, превосходнейшим человеком и ударником в нашем джазе — мы еще сделаем из вас нашего афисионадо!.. На чем я остановился? Ах, да, после того, как я хорошенько усовестил этого дилера, этот мой клиент признался, что дал вашему сыну героин на продажу и что спрятал некоторое количество героина в его номере… Я вот что хочу сказать: при том, в чем он обвиняется, причем все доказательства его вины есть, это чистой воды самаритянский поступок со стороны этого человека, и за это ему срока не добавят и даже могут несколько скосить наказание — за добровольное чистосердечное признание. А с вашего сына будет снято пренеприятнейшее подозрение. Совершенный им позорный поступок настолько потряс его, что он сразу после того, как его арестовали, не сообщил следствию, что невольно стал жертвой этого дилера. А возможно, он не сделал этого еще и потому, что не знал ни его имени и фамилии, ни его домашнего адреса… Тем самым инцидент исчерпан. Вашего сына завтра утром отпустят, и мы с вами можем заехать за ним в Пюпленж — ах, да, я забыл, вы же очень заняты. Тогда я это сделаю сам, это доставит мне удовольствие, вы же понимаете — Bona causa triumphal![68]

Мэтр Раймонд Марро откинулся на спинку резного кресла, всем своим видом изображая человека, которому, благодаря своей правоте и благим помыслам удалось одержать победу, от чего однако он не возгордился, ибо никогда не забывал о том, что сам всего лишь смертный.

— Благодарю вас, мэтр, — проговорил потрясенный Филипп. — Не знаю даже, как мне вас благодарить. Я перед вами в неоплатном долгу…

— Ну уж нет, — возразил Марро.

— В каком смысле?

— Нет, месье, вы меня просто удивляете! Разумеется, юная дама с восхитительными ножками и… глазками требует гм-гм… компенсации за изнасилование. Не надо! Не говорите, что никакого изнасилования не было! Это мы уже проходили… Вдобавок, через десять минут придет мой следующий клиент. Все можно уладить только таким образом, и другого способа нет, месье. Дама получит возмещение за физическое и моральное оскорбление, вам вернут платье с пятнами крови, и вы получите нотариально заверенное заявление о том, что никогда и пальцем не дотронулись до этой восхитительной особы. Юная дама вместе со мной отправится в Пюпленж за вашим сыном. Сколь трогательна их любовь! Часто ли нам с вами, дорогой месье Сорель, приходится быть свидетелями такой самоотверженной любви жены к мужу! Гм, гм, гм… Следователь уже подписал документ об освобождении вашего сына — вот он, счастливый конец!

— Как только вы получите от меня двести тысяч франков, — сказал Филипп.

— Как только я… а, ну да, разумеется! — Марро позволил себе ухмыльнуться. — Еще немного, и я забыл бы об этом!

— Я…

— Месье…

— Я… Не находите ли вы требования этой… этой… дамы не то что неумеренными, а просто чудовищными!

— Честь женщины того требует, — Марро подчеркивал каждое слово кивком головы. — Вы совершенно правы, сумма это немалая. Однако это ничего не меняет, вы ее заплатите. Дама требует всего пятьдесят тысяч, еще пятьдесят тысяч составляет сумма штрафа вашего сына. Десять тысяч получит дилер. А оставшиеся деньги покроют мои накладные расходы и составят мой гонорар.

— Я вам уже выписал чек на пятьдесят тысяч. Ваш гонорар — сто сорок тысяч франков?

— Накладные расходы, месье! Не забывайте о накладных расходах! И не забывайте: не будь моих чудодейственных связей, не будь я таким мастером своего дела, не окажись у меня под рукой этого дилера, не только он, но и ваш сын получил бы пять лет. Вы не должны думать только о деньгах, месье! С моей точки зрения это было бы непростительным неуважением ко мне. Пардон!

— У меня есть небольшое поместье с виллой в Рокетт-сюр-Сиань, райском местечке неподалеку от Канн, где я собираюсь поселиться, уйдя на покой… А деньги? Почти все, чем я обладаю, вложено в ценные бумаги.

— Надеюсь, в очень ценные бумаги, месье. У вас есть в банке доверенное лицо, управляющее вашим состоянием?

— Да.

— Так в чем же проблема? Завтра утром позвоните ему и поручите продать часть этих бумаг — честно и благородно. Вот и все!

— Это затянется на несколько дней, не меньше.

— А разве я сказал, что требую денег не позднее сегодняшнего вечера? Я все предусмотрел. Сейчас вы просто дадите мне чек — чековая книжка у вас, надеюсь, при себе? Вот видите! Я вам всецело доверяю! Мы с вами еще увидимся.

— Увидимся?

— Вам нужна авторучка? Вот, пожалуйста… Да, мы с вами увидимся, я в этом совершенно уверен, месье Сорель. Чувство подсказывает мне это… А оно меня никогда не подводит. Спасибо за чек. Мы сочтемся.

— Это я должен вас благодарить, мэтр, — Филипп подумал: «Если я еще несколько раз встречусь с этим заступником и спасителем, я по миру пойду». А вслух сказал: — Еще один вопрос…

— Да.

— Вы хоть на мгновение допустили мысль, будто я изнасиловал эту особу?

— Да что вы, месье! За кого вы меня принимаете? Ничуть я в это не поверил, ни на одно мгновение. Но скажите мне по совести, как я мог иначе уладить это дело ко всеобщему удовлетворению?

— И что теперь?

— Теперь «преобразило солнце Йорка в благое лето зиму наших смут!» О, великий и неподражаемый Шекспир!

5

Когда он оказался перед входом в отель «Бо Риваж», у него за спиной остановился большой синий «ягуар», из которого вышел Рамон Корредор, молодой испанец, заранее предвкушающий радость от того, что получит в Мадриде лицензию водителя такси.

— Добрый вечер, месье Сорель!

— Добрый вечер, Рамон! Вы и впрямь работаете днем и ночью.

— Сейчас проходит большой конгресс, месье Сорель. Да и этот шейх… Я только что свозил в Дивонн двух принцев крови, им захотелось поиграть в рулетку, в два ночи мне велено за ними заехать, — юноша-красавец рассмеялся. — Однако месье тоже не сидится на месте, извините меня за это замечание.

— Вы совершенно правы. Завтра утром я опять покину Женеву.

— Но вы вернетесь?

— Непременно.

— Счастлив слышать это, месье Сорель. Спокойной ночи!

Когда Филипп хотел войти в отель, его окликнула одна из проституток.

— Привет, малыш! Как насчет нас с тобой? Я сделаю все, что пожелаешь.

— Нет, — отказался Филипп. — Большое спасибо.

Она была высокого роста с огненно-рыжими волосами и огромных размеров ртом. Она облизнула полные губы.

— Я знаю много вещей, о которых ты и не подозреваешь.

— Не сомневаюсь. Однако… вынужден отказаться.

— Ты немец, да? У тебя такой мягкий акцент. Я год жила в Германии, в Дюссельдорфе. Так ты немец?

— Да.

— Я люблю немцев. Как тебя зовут, малыш?

— Адольф, — сказал Филипп, поднимаясь по ступенькам к входной двери.

— Ах, ты, паршивый кусок дерьма! — заорала рыжая, но тут же, спохватившись, убежала — как бы чего не вышло.

Оказавшись в холле, Филипп поднял голову и увидел, как из бара «Атриум» вышел Серж и помахал ему рукой.

— Слава богу, я жду вас тут уже больше часа, — сказал Серж, подойдя к нему. Он был в черном костюме и черной рубашке.

— Случилось что-нибудь? — проговорил Филипп, весь похолодев. — Что-нибудь с Клод?

— Я ничего не знаю, — мимо них прошла группа громко смеющихся гостей. — В восемь вечера у меня зазвонил телефон. Говорил незнакомый мне мужчина. Он назвался доктором Жаком Лесепом из «Врачей без границ».

Филипп уставился на него.

— И что он сказал? Что-нибудь о Клод?

— Нет. Он очень спешил куда-то. Я, конечно, сразу спросил о ней. Она позвонит мне между девятью и десятью часами вечера, сейчас она никак не может, сказал Лесеп.

— Почему это?

— Занята так, что ни минуты свободной нет, сказал он. Я еще успел прокричать в трубку, чтобы она позвонила в «Бо Риваж», там она застанет нас обоих.

— Да, но что произошло?

— На этом связь прервалась. Представления не имею! Пойдемте, что ли, в ваш номер?

— Конечно, — сразу согласился Филипп. — Пойдемте!

В синем салоне было душно. Сорель распахнул настежь двери на балкон. Увидел огни вечерней Женевы, огни на озере и на белых судах, увидел золотые струи фонтана. «Я ненавижу этот фонтан, — подумал он и тут же одернул себя: — Рехнулся ты, что ли? Надо взять себя в руки».

«Клод… Клод…»

Он встал со стула и повернулся к Сержу.

— Что будете пить?

— Все равно. Виски.

Дрожащими руками налил в стаканы виски, бросил туда же кубики льда, долил содовой воды. Они выпили стоя.

— Еще по стаканчику, пожалуйста, — сказал Серж.

Филипп проделал все еще раз.

Они сели. С потолка комнаты на них смотрели единороги, эльфы, гномы, косули, птицы и ангелы.

«Клод… Клод… Клод…»

— Что с Клод? — вскричал он.

— Ну, не знаю я! Этот Лесеп передал только, что она позвонит. Выходит, она жива, так ведь? Раз может позвонить, все в порядке, да?

— Если Лесеп не соврал.

— А зачем бы он стал врать? Какая ему от этого польза?

— Проклятие, вот проклятие! Хотите еще?

— Да. Подождите. Я сам все сделаю, — Серж встал.

Они снова выпили.

Потом некоторое время сидели друг против друга молча. С улицы доносился шум движения на набережной Монблан.

Когда ожидание показалось Филиппу совершенно невыносимым, как раз и зазвонил телефон. Он вскочил со стула. Серж тоже. Каждый из них схватил трубку стоявших в разных углах комнаты мобильных. Они одновременно крикнули:

— Да?

В ответ громко и отчетливо прозвучал мужской голос:

— Говорит Жак Лесеп. Месье Молерон? Месье Сорель?

— Да, — снова одновременно крикнули в трубки они.

— Начнем с того, что мадам Фалькон жива и даже не ранена. Так что вы не волнуйтесь. Но пока что она в состоянии, близком к шоковому.

— Да в чем дело? — заорал в трубку Филипп.

— Был очень сильный воздушный налет на то селение в джунглях, где как раз находились они. Все разрушено, все хижины сгорели. Много убитых и раненых. Армия предоставила нам вертолеты… Первым делом вывезли, конечно, раненых.

— Вывезли. Куда это, доктор?

— Во Франсевиль. Здесь у нас опорный пункт. И госпиталь здесь же. Мадам Фалькон пока в госпитале. Во Франсевиле.

— Франсевиль? — опять крикнул Филипп. — Где это?

— В Габоне, — ответил врач. Сейчас голос его прозвучал очень устало. — Это республика на северо-западе от Конго…

Филипп и Серж услышали в трубке слабый голос Клод.

— Что говорит мадам? — спросил Серж.

— Хочет непременно сказать вам несколько слов… Хотя врач не рекомендовал ей… у нее был шок, я уже упоминал об этом… но она настаивает… я не хочу волновать ее, передаю ей трубку… секундочку…

Послышался голос Клод, дрожащий, не слишком отчетливый.

— Филипп? Серж?

— Да, дорогая, да.

— This plase of smiling peace…[69] Этой деревни больше нет! — она громко разрыдалась, громче, чем они могли ожидать. — Они прилетели сегодня… два истребителя-бомбардировщика… с ракетами… с бортовым оружием… Хижины, все-все, горели… все сгорело дотла! Много убитых!.. Очень много! Женщин, старух… и детей… Одна женщина только что родила… их убило обоих… и роженицу, и ребенка… и школьный учитель тоже погиб… а раненых сколько… Кто успел, бежал в джунгли… Мы… связались с Франсевилем… по радиотелефону… до прилета врачей умерло еще несколько человек из раненых… Потом все пошло очень быстро… Мы боялись, что эти истребители-бомбардировщики появятся еще раз… Когда мы улетали, внизу все догорало… догорало… догорало…

Филипп и Серж услышали, как врач уговаривал Клод:

— Заканчивайте разговор, мадам, вам нельзя так волноваться! Вы обещали мне, что скажете всего лишь несколько слов. Я за вас отвечаю, мадам, и поэтому прошу… Пожалуйста, мадам!

— Да, да… еще несколько секунд. — А потом уже в трубку: — Мы даже не знаем, чьи это истребители-бомбардировщики… все опознавательные знаки были закрашены… наверняка из Браззавиля… Их могли и те, и другие послать… Кто их разберет…

— Клод! — закричал Филипп. — Поклянись, что ты не ранена!

— Я… клянусь… А вот Генри Уоллес…

— Репортер из «Ньюсуика»?

— Да… он стоял рядом со мной… когда… когда в него попало… Кровь… кровь… а я… я осталась в живых только потому, что…

Снова послышался голос врача:

— Довольно, мадам! Я настаиваю! Поймите, месье, мадам не должна много разговаривать…

— Мы понимаем, месье доктор, — сказал Серж.

— Надо немедленно освободить телефонную линию, это не спутниковая связь… Вы сможете позвонить ей позже. Я вам дам специальный код…

Филипп схватил блокнот, записал номер.

— Да вы особенно не беспокойтесь… это действительно всего лишь последствия шока. Мы о ней позаботимся, все будет в порядке. Спокойной ночи, месье!

Мужчины долго сидели в синем салоне молча.

Наконец, Серж сказал:

— Если человек хочет по какой-то причине закричать, и ему непременно нужно закричать, но он не может этого сделать, то его внутренний крик будет самым истошным изо всех, что можно вообразить.

Они опять помолчали.

— Клод жива, и у нее все будет в порядке, — первым прервал молчание Серж. — Я слетаю туда и привезу ее.

— Как ты туда попадешь?

— Через Либревиль, столицу Габона. Там есть аэропорт. В Габоне никакой войны нет. Сейчас у Клод последствия шока. Ты же слышал. Кто-то должен ее оттуда забрать. Дай мне номер телефона!

Они оба не заметили, как перешли на «ты».

— Я с тобой!

— Тебе нужно обратно, в Эттлинген!

— Плевать мне на Эттлинген!

— Не скажи! Что нужно, то нужно. Я справлюсь один. Я привезу Клод домой. Клянусь, я привезу ее! Полечу первым рейсом, и оттуда сразу позвоню тебе. И Клод тебе позвонит. Только так у нас все получится, как надо, согласись, Филипп!

Серж обнял его.

— Будь здоров, держись. Ну пока! — и Серж ушел.

Филипп прислонился к каменному камину. Он вспомнил о Местре и о Клод в объятиях Смерти.

6

Два последующих дня он вечерами сидел в «Наследном принце» и тщетно ждал звонка.

Едва приземлившись в Штутгарте, он первым делом позвонил во франкфуртский банк своему доверенному лицу и попросил его перевести двести тысяч франков адвокату Раймонду Марро в Женеву.

Тот был несколько озадачен. Они хорошо знали друг друга много лет.

— Что с вами, господин Тауберт? Какие-либо трудности с переводом денег?

— Абсолютно никаких, господин Сорель. Но я… Но вы… Извините меня, господин Сорель, но я чувствую себя ответственным… За короткое время я по вашему поручению перевел весьма солидные суммы… Мне приходится постоянно продавать ваши ценные бумаги, господин Сорель… Это так настоятельно необходимо?

— Да. И должно быть сделано всенепременно, — в тон ему ответил Филипп.

— Мне остается только надеяться, что в ближайшее время это не будет иметь продолжения. Прошу меня простить… Это все потому… Вы такой хороший и такой давний наш клиент…

— Благодарю за заботу! Я постараюсь сделать все, чтобы это не повторилось! — сказал Филипп и подумал: «А что я могу сделать для этого?.. И на какое время хватит еще денег?»

В вычислительном центре на улице Отто Хана эксперты продолжали искать знакомые им участки в цифровых цепочках, чтобы взять в кольцо то место, где вирус проявил активность. Они систематически проверяли все «поле» с помощью своей аналитической программы, зная, что перед ними стоит задача, почти не имеющая решения.

Эта работа позволяла Филиппу хотя бы в течение дня не думать постоянно о Клод, о Серже, но по ночам было тяжело. Он почти не спал, а если забывался ненадолго, его мучили кошмарные видения. Вечером второго дня он несколько часов подряд пытался дозвониться до опорного пункта «Врачей без границ» во Франсевиле. Тщетно.

Лишь вечером третьего дня позвонил Серж.

— Извини, Филипп, раньше никак не мог. До Либревиля я добирался целую вечность. Пришлось четыре раза пересаживаться, а потом еще ждал самолета на Франсевиль. Габон переполнен беженцами из Конго. А самолетов раз-два и обчелся.

— А Клод? — нетерпеливо перебил Филипп, стоявший перед панорамным окном в своем номере, стекол которого касались ветви старого дерева. — Клод… что с ней?

— Все в порядке. Правда, Филипп! Во Франсевиле ей не могли предоставить нужного ухода. Вот я и перевез ее сюда, в Либревиль, в городскую больницу.

— В больницу? Значит, она все-таки ранена?

— Физически — нет. Когда она говорила с нами по телефону, последствия шока еще ощущались. А несколько часов спустя у нее был нервный срыв. Ей дали транквилизаторы, еще во Франсевиле…

— Какие транквилизаторы?

— Не из самых сильных. Сейчас она выздоравливает… отсыпаясь. Ее будят… для приема пищи. Ей можно принимать ванны и душ, прогуливаться по парку. Но от этого она быстро устает и потом подолгу спит.

— Где ты живешь?

— Мне предоставили комнату в общежитии врачей. Это совсем недалеко от Клод. В настоящий момент я стою посреди парка и говорю с тобой через «инмарсатфон», который одолжил у одного из санитаров. По обыкновенному телефону дозвониться почти невозможно. Клод невероятно повезло. Она еще велела передать тебе, что любит тебя и что все будет хорошо, когда мы опять будем вместе.

— Я тоже люблю ее, передай ей это, Серж!

— Я ей это все время повторяю.

— Что я ее люблю?

— Что ты ее любишь, и что я ее люблю…

— Прошу тебя, звони каждый день! А то я здесь не выдержу…

— Буду. Каждый день, вечером, обещаю…

— Спасибо, Серж, спасибо! Какой ты молодчина, что слетал туда! Теперь я за нее не боюсь…

— Нам обоим теперь не так страшно. Ну, ладно, пора прощаться. Обнимаю тебя. И от ее имени тоже.

— И я обнимаю вас обоих.

— Я молюсь за нас троих, — сказал Серж. — Я знаю, ты в Бога не веришь. А я все равно буду… Ладно, спокойной ночи!

На другой день в вычислительном центре обнаружили первые следы вируса, которые они так настойчиво и долго искали.

7

Теперь все внимание было сосредоточено на винчестере компьютера, где нашли следы присутствия вируса. Как Филипп и объяснял прокурору Ниманду, около дюжины экспертов проверяли сегмент за сегментом этого диска с его миллиардами строк информации, с приказами и инструкциями. Целыми сутками они сверяли результаты поисковых программ.

По вечерам Филиппу звонил Серж. У Клод дела пошли на улучшение, но пока что врачи постельного режима не отменяли. И она подолгу спала.

— Все ее фотокамеры, все ее снаряжение, все, что она сняла, и даже ее «инмарсатфон» — все погибло во время налета. Все, что она успела снять и проявить, все пленки — все! — сказал ему Серж однажды вечером. — Она еще не знает об этом…

И все, что Филипп слышал, все, что происходило вокруг, снова показалось ему призрачным, совершенно нереальным. «Поймем ли мы, люди, — подумал он, поймет ли хоть один-единственный человек на земле когда-нибудь жизнь, в которой он живет? Ну, хотя бы одно ее мгновение?»

Утром 25 июля, в пятницу, он сидел перед своим компьютером-анализатором, уставившись — в состоянии бесконечной усталости и лихорадочного возбуждения — довольно взрывоопасная смесь! — на ряды цифр, которым не положено было стоять там, где они появились. Его руки дрожали, когда он волевым усилием вызвал в памяти десятичные соответствия цифровому коду:

На экране трижды подряд появилась цифровая цепочка: 110011001100.

Каждый второй ноль в цифровой цепочке означал лишь отбивку от следующего знака в цифровом ряду. Вот с этого самого места вирус и исчез куда-то, чтобы спрятаться в огромном лабиринте программ жесткого диска. Эта короткая цепочка была как бы его прощальным посланием.

И если бинарный ряд перевести в десятичный, послание это гласит: 666.

8

«И увидел я другого зверя, выходящего из земли; он имел два рога, подобные агнчим, и говорил как дракон.

Он действует перед ним со всей властью первого зверя и заставляет всю землю и живущих на ней поклоняться первому зверю, у которого смертельная рана исцелена.

И творит великие знамения, так что и огонь низводит с неба на землю перед людьми».

Высокий и стройный криминальоберрат Гюнтер Паркер — лицо у него загоревшее, узкое, светлые волосы коротко подстрижены, брови тоже светлые, кустистые, и очень светлые глаза — опустил Библию, из которой зачитал вслух отрывок, и внимательно посмотрел на сидящих перед ним за круглым столом в конференц-зале вычислительного центра на улице Отто Хана в Эттлингене прокурора Хольгера Ниманда, лысоголового Дональда Ратофа и Филиппа. Издалека, с улицы доносился веселый детский смех.

Потом Паркер вновь приблизил Библию к глазам и продолжил цитату:

«…И чудесами, которые дано было ему творить пред зверем, он обольщает живущих на земле, говоря живущим на земле, чтобы они сделали образ зверя, который имеет рану от меча и жив.

И дано ему было вложить дух в образ зверя, чтобы образ зверя и говорил, и действовал так, чтоб убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу зверя.

И он сделал то, что всем — малым и великим, богатым и нищим, свободным и рабам — положено будет начертание на руку или на чело их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его.

Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть».

Паркер снова посмотрел на сидящих перед ним.

— Шестьсот шестьдесят шесть, — сказал он. — Шесть, шесть, шесть — число, которое господин Сорель обнаружил на плате. — Он принялся ходить взад и вперед по комнате. — Шесть, шесть, шесть это послание, оставленное нам вирусом. Часто такое бывает, господин Сорель?

— О чем вы? — не понял тот. Вид у него был усталый, он не выспался.

— Что вирус оставляет после себя какие-то символы. Цифровые послания.

— Нет, — ответил Филипп. — Ни с чем подобным я до сих пор не встречался. Однако так или иначе, это не случайность.

— О чем это вы?

— Если бы я обнаружил цифровую цепочку для чисел «шесть-шесть-шесть» только единожды, это можно было бы счесть случайностью. Если бы это появление было единственным, то вероятность его случайного появления была бы 1:4096, тем самым оно могло бы появиться на одной из каждых двадцати компьютерных строчек. А при трехкратном повторении цифр «шесть-шесть-шесть» возможность случайного появления в таком порядке понижается до одной к семидесяти миллиардам. Я же нашел три шестерки подряд трижды. Так что случайность приходится исключить.

— Спасибо, господин Сорель, — сказал Паркер. — То, что я вам прочел, — отрывок из Откровения Иоанна, глава тринадцатая, стихи с одиннадцатого по восемнадцатый. Теперь у нас есть ясность: катастрофа на комбинате лекарственных препаратов вызвана вирусом, оставившим нам свое угрожающее послание. То, что это выяснилось, заслуга господина Сореля. Мы благодарим его и всех его сотрудников.

— Прими и мою благодарность, Филипп, — сказал косоротый, — от меня лично и от имени «Дельфи», разумеется. Великолепная работа, нет, честное слово!

«Ах, ты, дерьмо собачье! — подумал Сорель. — До следующего, мол, раза. За пять лет чего не случится…»

— А теперь я хочу попросить вас, господин Сорель, и вас, господин доктор Ратоф, вместе со мной полететь в Берлин, чтобы принять участие в пресс-конференции, которая сегодня во второй половине дня состоится в управлении полиции. В шестнадцать часов, — на всякий случай уточнил он.

— Это честь для нас, — напыщенно проговорил жирный Ратоф и, не вставая со стула, изобразил нечто вроде поклона. — Не так ли, Филипп?

— Конечно, мы полетим вместе с вами, — сказал тот и подумал: «Теперь еще и Берлин! Надо оставить в «Наследном принце» номер телефона в отеле «Кемпински», чтобы Серж мог до меня дозвониться, — сразу подумал он, потому что вот уже двадцать лет, приезжая в Берлин, всегда останавливался в этом отеле. — Позвоню моему старому знакомому, главному портье «Кемпински» Вилли Руофу и попрошу его записывать, кто мне звонит, и передавать, когда я буду возвращаться», — решил Филипп.

— Благодарю вас за готовность помочь нам, господин Сорель, — сказал прокурор доктор Хольгер Ниманд. Сегодня он ничуть не подражал инспектору Коломбо. Прокурор, страдавший особого рода лейкемией и постоянно мерзнущий, был в сером пиджаке из тончайшего английского твида, темных брюках и элегантных туфлях, в черном кашемировом пуловере с У-образным вырезом. И даже галстук у него был подобран с несомненным вкусом. Волосы были причесаны так тщательно и аккуратно, будто он пришел сюда прямо от парикмахера.

— Единственное, что мы можем сделать сразу, это объявить, что заведено уголовное дело против неизвестных пока лиц, потому что в данный момент мы еще не знаем, где именно в систему вычислительного центра ввели вирус.

— Как и то, какие у преступников были на то причины и какие цели они преследовали, — добавил Паркер, тоже обойдя вокруг стола. — Шесть-шесть-шесть. Я встречался в Берлине с деканом теологического факультета Университета имени Гумбольдта и спросил у него о значении и смысле этого числа. — Он снова сел и разгладил ладонью страницы раскрытой Библии. — Вот что он мне объяснил: Ветхий и Новый заветы были написаны изначально на древнееврейском и греческом языках. На этих языках числа изображаются не цифрами, а отдельными буквами алфавита. Если поступить наоборот и сложить буквенное значение какой-то мысли в виде суммы чисел, равноценных отдельным буквам, и предположить, что в сумме оно составляет шестьсот шестьдесят шесть, то в этом числе обнаружится имя «император Нерон», объяснил мне декан. И до известной степени соответствует истине, что некоторые черты первого и второго зверей напоминают времена преследований, которым при Нероне подвергалась христианская община Рима. Однако, — продолжал криминальоберрат, — эти буквенные числа, или слова-числа, — ибо и буквы обладают в обоих языках мистическими и символическими значениями — предпочтительнее рассматривать как указание или даже предсказание невероятных страхов и ужасов конца света, сказал мне декан. И действительно, число шестьсот шестьдесят шесть в интерпретации Откровения в религиозном смысле соответствует образу врага рода людского, а говоря более общо, воплощает человеконенавистничество, все опасное и вредоносное, одним словом — это апокалипсис, всеобщая погибель.

После этих слов в комнате надолго воцарилась тишина.

Потом Ратоф спросил:

— По какой причине человек, запустивший в программу вирус, озаботился еще и тем, чтобы перед своим исчезновением оставить нам этот след, это послание-предупреждение? Или угрозу! Указание на то, что, возможно, произойдет в самое близкое время?

— Нам сие неизвестно, — сказал Паркер. — Мы ничего не знаем о том человеке — или тех людях, — который или которые это преступление совершили. Мы ничего не знаем о его побудительных мотивах, при том условии, конечно, что мы имеем дело не с душевнобольными. Потому что и это не исключено. Чтобы оставить это число, которое символизирует конец всего сущего, у преступника могло быть много причин. Возможно, мы имеем дело с религиозным фанатиком. Или с человеком, который ненавидит глобализацию, повсеместно единолично властвующий капитализм…

Ниманд проговорил:

— Или человек, полагающий, что из-за нас гибнет весь мир, или провидец, пророк, который хочет предупредить, встряхнуть нас и заставить опомниться, или бедняк, который ненавидит богачей, потому что они в ответе за бесчисленные несчастья…

И даже Ратоф встрепенулся:

— Или кто-то из третьего мира, который мстит за все происходящие там ужасы, а ведь, честное слово, там ужас что творится…

— Не исключено, это террорист, который в ближайшее время даст нам знать, что он от нас требует за то, чтобы не последовало следующего удара… — сказал Ниманд, потирая холодные, как всегда, руки.

— Есть еще множество иных причин, черт знает чем руководствовался преступник. Мы не знаем, что заставило его пойти на это. Мы не знаем, нанесет ли он очередной удар, а если да, то где и когда. Мы в ужасном положении, все мы, сидящие сейчас здесь, — и, боюсь, огромное количество людей во всем мире.

«С чего это вдруг он принял вид разуверившегося во всем старика? — подумал Филипп. — Он словно воплощает сейчас тоску и отчаяние. Но отчаялся он не от того, что только что сказал нам, нет, этого человека, только еще моложавого, загорелого и уверенного в себе, терзает иная, совершенно иная забота, в этом я уверен».

Паркер поймал на себе взгляд Филиппа и в несколько мгновений вновь вернулся в образ всецело увлеченного своей работой криминальоберрата, его голос вновь обрел силу и звучность.

— Именно потому, что мы живем в такое время, когда многие люди опасаются вселенской катастрофы, глобального коллапса промышленности, именно поэтому чрезвычайно важно не допускать никакой паники, нельзя оповещать всех о том, что господин Сорель обнаружил на диске. Вот почему никто из нас не станет говорить ни слова об оставленном нам угрожающем послании. Нельзя — ни в коем случае! — чтобы это стало известно средствам массовой информации.

Остальные согласно кивнули.

— Это относится и к экспертам из «Дельфи», господин доктор Ратоф, и к специалистам из спецгруппы, за которых я отвечаю.

— Я готов за своих людей дать руку на отсечение, нет, правда, честно, — сказал косоротый.

— Тогда поехали! — и Паркер направился к двери.

9

— Господин Сорель!

Около восьми вечера улыбающийся Вили Руоф, главный портье отеля «Кемпински», с распростертыми объятиями шел по вестибюлю навстречу Филиппу. Он был высокого роста и крепкого телосложения, в классическом костюме представителей его профессии: в черном сюртуке до колен, на лацкане значок — две золотые маски, — в черных штреземановских брюках в серую полоску, серой жилетке и сером галстуке к белой рубашке.

Филипп крепко пожал руку Руофу, который был родом из Баварии, но уже несколько десятилетий жил в Берлине.

— Я оставил для вас ваш люкс четыреста двадцать-тридцать. Позвольте сопроводить вас, — Руоф прошел рядом с Сорелем к лифту. Поднялись на четвертый этаж.

— Я видел вашу пресс-конференцию по телевизору, — сказал Руоф, открывая дверь номера и пропуская Филиппа вперед. Верхний свет был включен. — Не всю, отдельные части, смотрел, когда было свободное время и меня не тормошили. Сколько журналистов, сколько телевизионщиков! Конечно, после этой катастрофы в Шпандау! А о преступнике ничего не известно! Когда вы объяснили, что к чему, мне просто плохо стало. Выходит, преступник может сидеть в Австралии, в Канаде или у нас в Потсдаме — и мы никогда об этом не узнаем.

Носильщик принес чемоданы Филиппа, получил чаевые и, бормоча слова благодарности, исчез.

— Жутковато, — сказал Руоф. — Криминальоберрат Паркер сказал, что нет ни малейших данных о том, зачем преступник это сделал, — он покачал головой. — Куда катится этот мир, господин Сорель, куда?

— Да, — согласился Филипп. — Куда?!

Засигналил пейджер Руофа. Он бросил взгляд на дисплей.

— Извините, меня требуют к стойке администрации. Желаю вам приятного времяпрепровождения!

Оставшись в одиночестве, Филипп присел к письменному столу, попавшему сюда не иначе как из мебельного салона антиквариата, подтянул телефонный аппарат поближе и набрал номер.

Он еще из аэропорта в Штутгарте позвонил в редакцию одной бульварной берлинской газеты и попросил соединить его с репортером уголовной хроники Клаусом Маске, которому оказал в свое время очень серьезную услугу.

— Маске! — ответил ему мужской голос.

— Это Сорель. Я уже в «Кемпински». Удалось вам что-то выяснить?

— Нет таких вещей, которые я не мог бы выяснить. Но приятного мало.

— А я этого и не ожидал.

Репортер уголовной хроники сказал:

— Я расспросил кое-кого из моих приятелей-сыщиков… все говорят одно и то же.

— А именно?

— Этот… гм-гм… человек… бедолага он! Кругом одни несчастья… Женился удачно, лучше не бывает, по высшему разряду! Говорят, жена у него была — сказка! Пять лет назад она умерла. Рак. Но это лишь первая часть романа. Дело в том, что у него есть сын. Его зовут Вальтер, и этот человек любил своего сына так же беззаветно, как и жену. С самого рождения он не давал и пылинке на него сесть, баловал — сын ни в чем не знал отказа. По словам моих приятелей, это переходило все границы…

Левое веко Филиппа задергалось.

— …а этот Вальтер, ну и отблагодарил же он отца! Сразу после выпускных экзаменов в гимназии пропал и с тех пор больше на глаза отцу не показывался. Живет среди самых отъявленных подонков в Риме, Париже и Лондоне, и отец узнает о нем что-то только, когда тот что-то натворит, какую-нибудь мерзость учинит… Чек подделает или украдет что-то, он готов приторговывать краденым, сбывать для дилеров наркотики, шантажировать людей — и все в таком роде…

Сорель уставился в стену перед собой.

— …и тогда настает черед отца. А как же! Кто же еще замнет все эти неприятности, вытащит Вальтера из тюрьмы и будет платить, платить, платить — за все! Нормальному человеку не под силу представить в каком положении из-за этого негодяя оказывался его отец — сколько раз тот уже мысленно ставил крест на своей работе и карьере! Сам он, отец, надеется еще, что никому ничего не известно, а на самом деле об этом знают многие, господин Сорель, очень многие. Они его, беднягу, жалеют, делают вид, будто ничего не видят и не слышат, оберегают его, как могут, но наступит момент, когда это им больше не удастся. И тогда этому человеку придет конец, он и сейчас уже человек почти что конченый… а все из-за Вальтера, этого говнюка! Выглядит он великолепно, очень неглуп, хорошо учился — но человек он совершенно аморальный, «капитально» аморальный, как выразился один из его приятелей. M-да, вот как обстоят дела у этого господина. Пригодится вам это? Вы как будто сказали мне сегодня утром по телефону, что судьба этого человека вас заботит…

— Так оно и есть, — подтвердил Сорель. — То, что вы мне рассказали, для меня очень важно. Однако помочь ему я вряд ли смогу…

— В каком паскудном мире мы живем, а? Ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Если вам что-нибудь еще понадобится, сразу звоните мне, господин Сорель! Никогда не забуду, что вы для меня тогда сделали!

— Но ведь это само собой разумелось. Всего хорошего, господин Маске!

— Вам тоже, господин Сорель!

«Ни одно доброе дело не остается безнаказанным», — подумал Филипп, положив трубку.

В дверь номера постучали, и не успел еще Филипп крикнуть «Войдите!», как в комнату ворвался Ратоф и поспешил к нему с протянутой рукой.

— Я хотел попрощаться с тобой, — сказал косоротый. — Завтра лечу обратно во Франкфурт. Спасибо за все, ты действительно первый из лучших. Я благодарю тебя также от имени «Дельфи». То, что ты сделал, — это высший пилотаж, нет, правда, я абсолютно честно, — Ратоф похлопал его по плечу. — Когда ты возвращаешься в Женеву? Каким рейсом?

— Почему… в Женеву? Разве не в Эттлинген?

— Зачем?

— Что значит «зачем»? Мне ведь нужно заново оснастить вычислительный центр, привести его в рабочее состояние.

— Нет! — сказал как отрезал лысый толстяк.

— Что «нет»?

— Нет, это сделают другие люди, твои ученики, которых ты воспитал в «Дельфи». Все указания на этот счет уже получены. И работа уже началась.

Сорель отступил от него на два шага.

— То есть это поручили не мне?

— Я ведь уже сказал, что нет. Нет, абсолютно честно, Филипп, твоих заслуг у тебя никто не отнимает, но ты еще не забыл, что к деятельности фирмы и к ее установкам ты допуска не имеешь? Разве что произойдет очередной несчастный случай с вирусом.

Филипп сел на один из диванчиков.

— А ты как думал? Что этот твой успех заставит всех нас махнуть рукой на то, что было? Ты меня просто смешишь приятель, нет, честное слово!

— Я… — начал Филипп.

Однако косоротый перебил его.

— Ты ближайшим рейсом вернешься в Женеву! И останешься в Женеве! Будешь в нашем полном распоряжении! Как сказано в договоре. Пять лет. Будешь выступать с докладами, получать от нас оговоренную сумму, а в остальном — шабаш! Нет, честное слово, Филипп, я тебя не понимаю. Я-то думал, ты рад-радехонек, что можешь так быстро вернуться в Женеву.

— Это почему же?

— Ну, знаешь, мир слухами полнится. Она, наверное, райская птичка, если ты так в нее втюрился. Проснулся, наконец, да? Ну, лучше, как говорится, поздно… Я тебя поздравляю и желаю тебе и ей, хотя я ей пока что не представлен, твоей прекрасной леди, большого-пребольшого счастья! Узнай, когда ближайший самолет в Женеву — и, хлоп, прямо к ней в гнездышко!

— Дональд!

— Да, Филипп?

— А ну, выматывайся отсюда, да поскорее, а то я тебе в морду дам!

— Послушай, это уже слишком, нет, правда!

— Скройся! — очень тихо сказал Филипп. — Увидимся после очередной катастрофы!

10

После ухода Ратофа Филипп на лифте спустился в ресторан, где было очень мало посетителей. Он не мог заставить себя не думать о том, почему «Дельфи» так торопится отправить его обратно в Женеву. Ел он без аппетита. Когда ему подали десерт, ему вспомнился криминальоберрат Гюнтер Паркер. «Между нами существует прочная связь, — подумал он, — и за это мы должны благодарить наших сыновей: мы с ним товарищи по несчастью. Его Вальтер и мой Ким — два сапога пара, они друг друга стоят». Подписав счет, он поднялся к себе в номер. Еще в коридоре он услышал, что у него зазвонил телефон.

Сунув магнитную карточку в прорезь в двери, он подбежал к аппарату. Схватив трубку, прижал ее к уху.

— Да… алло!

— Филипп!

Он сел на ручку кресла.

— Клод!

— Да, Филипп, да! Я так счастлива слышать твой голос!

— А я, Клод, а я!..

— Санитар дал мне свой «инмарсатфон». Я сразу побежала в парк, как только они мне это сказали.

— Что «сказали»?

— Что завтра я могу лететь домой.

— Домой, в Женеву?

— Конечно, в Женеву, куда же еще?

— О, Клод! Значит, ты уже совсем…

— Да, я о’кей, Филипп. Абсолютно о’кей, как говорят врачи. И я чувствую себя совершенно здоровой! Боже, как я рада! Завтра мы с Сержем будем в Женеве. Ты надолго задержишься в Германии?

— Нет, я освободился. Могу улетать хоть сейчас.

— И когда ты собираешься?..

— Завтра утром, первым же рейсом на Женеву.

— О, Филипп, это здорово! Да, просто здорово! Значит, завтра вечером мы трое наконец-то опять будем вместе!

«Мы трое. Наконец-то! Вместе. Что за чертовщина?.. — подумал он. — Что за чертовщина!»

— Когда вы вылетаете?

— В шесть тридцать. Самолетом «Свисэйр». С промежуточной посадкой в Камеруне. В Женеве мы будем в четырнадцать десять. Заедешь за нами в аэропорт?

— Посмотрю на ваше поведение.

— Да, ты прав, тут есть над чем подумать. Я люблю тебя, Филипп!

— И я тебя! До завтра!

— До завтра! Я тебя обнимаю, дорогой, я обнимаю тебя!

Лишь несколько минут спустя он, сбросив с себя оцепенение, позвонил ночному портье и заказал билет на самолет в Женеву, на первый утренний рейс. Потом пошел в ванную комнату и отвернул до предела оба крана. Лежа в горячей воде под целой горой мыльной пены, он думал о том, что — как знать — может быть, ему и впрямь суждена долгая и счастливая жизнь с Клод. Да, долгая и счастливая жизнь с Клод… Эх, если бы!..

«И с Сержем, — подумал он. — Разве такое возможно? Разве так бывает?..»

11

Высокие створки из тонированного стекла в зале прилета аэропорта Куантрен разъехались. Появились пассажиры, их было очень много: одновременно приземлились два самолета. Филипп стоял рядом с эскалатором. Он ждал уже без малого час. Люди. Люди. Ожидающие и прибывшие, встречаясь перед стеклянной дверью, обнимались и целовались. Толпа смеющихся, зовущих кого-то и плачущих от радости людей росла. Отдельных пассажиров Филипп больше не различал. Где Клод? Где Серж? Все ли в порядке? Он чувствовал, как учащенно забилось сердце — в висках, в руках. Где они? А вдруг…

— Филипп! — это голос Клод. Но он пока не видит ее.

— Филипп! — опять ее голос.

— Клод! — громко крикнул он. И через секунду, увидев ее, побежал ей навстречу, а она, расставив руки, навстречу ему. Она почти не накрашена, лицо у нее загоревшее, черные глаза сияют. Волосы спутаны и всклокочены.

Она обняла его, державшего в каждой руке по небольшому пакету, и он тоже обнял ее, крепко-крепко, вдыхая запах ее волос и духов, а она поцеловала его в губы, в щеки, в лоб и снова в губы, снова и снова.

— Боже мой, — шептала она, — как я счастлива…

— А я… — ему приходилось выдавливать из себя каждое слово. — А я, Клод…

И тут он, наконец, увидел стоящего за спиной Клод высокого и стройного мужчину в бежевом костюме и черной рубашке. Лицо у него было удлиненное, волосы темные, густые, слегка вьющиеся, губы полные, глаза зеленые.

— Серж!

Он обнял его, и Серж расцеловал его в обе щеки, прижав к себе.

— Салют, Филипп, друг мой! Я привез ее, нашу Клод, в полном здравии и полном порядке!

Они смеялись, хлопая друг друга по плечам, и Клод целовала Сержа и Филиппа.

На них наталкивались люди.

— С дороги!

— Дайте же пройти!

— Проваливайте отсюда! Нежничают тут!

— Пойдемте, друзья! — предложил Серж. — Нам действительно пора!

Он взялся за ручку багажной тележки, на которой стояли два чемодана: большой и маленький, старый и обитый. «Его они наверняка достали где-то для вещей Клод, ведь все привезенное ею из Европы, погибло во время налета и бомбежки», — подумал Филипп. А она, радостно улыбаясь, подхватила под руки их обоих, и они вышли из здания аэровокзала и сразу оказались на самом солнцепеке.

— Ах, друзья мои! — повторяла она, стоя вместе с ними в очереди на такси, переводя взгляд с Сержа на Филиппа и с Филиппа на Сержа. В ее черных глазах прыгали золотистые искорки, а в уголках глаз подрагивали тонкие морщинки. — Ах, друзья мои!

А потом все трое сидели на заднем сиденье «мерседеса», Клод — посередине.

— Куда, мадам и месье?

— Набережная Монблан… — Клод назвала номер дома, и такси мягко тронулось. Клод задыхалась от избытка чувств, когда проговорила: — Все у нас получилось! И мы живы!

«Мерседес» катил по улице, усаженной старыми деревьями, как по зеленому тоннелю, по направлению к озеру.

— Что это у тебя, Филипп?

Он протянул ей коробку, верх которой был затянут тонкой прозрачной пленкой. В ней лежало пять орхидей-каттлея, бело-фиолетово-красных.

— С праздником, как говорится! — пошутил он. — Картона больших размеров у них не нашлось, и они очень долго извинялись. А красные розы заказаны и будут доставлены тебе завтра утром.

— Спасибо, Филипп! Боже мой, зачем ты так транжиришь деньги! Вот увидишь, Мотек, этот человек кончит тем, что будет стоять в очереди за супом в столовой для неимущих!

— Да, ему самое место в ночлежке, — поддержал ее Серж. — Но особенно не переживай, Филипп, в случае чего мы о тебе позаботимся. И не допустим, чтобы ты страдал от нужды и голода. До этого все-таки не дойдет, правда, Клод?

— Никогда, — сразу же согласилась она. — А в другом пакете что у тебя?

— «In Love again»,[70] — сказал Филипп.

— Вот еще! — фыркнул Серж. — Что это еще за новости?

— Да не в этом дело, — сказал Филипп. — То есть, в этом, конечно, тоже. Но в пакете одеколон, который называется «In Love again»… — он запнулся. — Ну, если точнее, то не одеколон, а туалетная вода, совершенно новая… Ее составил Ив Сен-Лоран совсем недавно, объяснила мне продавщица. Мне запах этот очень понравился, хотя мало ли что мне очень нравится… Ты, Клод, сама решай, и если тебе тоже понравится, я скуплю все, что есть в Женеве. Эта же продавщица объяснила мне еще, что Сен-Лоран выпустил одну-единственную партию…

Такси резко свернуло на набережную Вильсона. Клод привалилась к нему, и он почувствовал прикосновение ее груди и бедра. Ее лицо было совсем рядом, он умолк, ощущая, как его захватывает волна жгучего желания. Когда она опять выпрямилась на сиденье, он искоса взглянул на нее и понял, что ею овладело такое же чувство.

— И дальше? — проговорил Серж. — Что там у тебя было дальше с этой продавщицей? Хорошенькая она? Говори, не стесняйся! Длинноногая блондинка с высокой грудью? Выкладывай, не скрывай от нее самого интересного!

— Будет тебе, Мотек! — сказала Клод. — Будет тебе, не нападай на него, малыш!

— Но почему, Клод, почему? Разве мы не имеем права узнать побольше об этой даме? Грудастая она была, скажи? А вот у тебя, Клод…

— Мотек!

— У тебя под глазом тень осыпалась, дорогая. Давай, я уберу это поцелуем, вот так!

Такси ехало очень быстро. По левую руку открылся вид на озеро со множеством яхт на нем.

Вид был великолепный, и солнце так слепило глаза, что Филипп невольно зажмурился.

«Все будет хорошо, все получится — как понимать эти ее слова? Мы будем счастливы все трое. Все трое!»

Машина резко остановилась.

— Мы на месте, мадам! — сказал водитель. — Быстро мы, правда? — он быстро обошел вокруг машины и помог Клод выйти.

— «In Love again», — проговорил он с акцентом. — Ну, понятно, ну конечно. Кто бы мог сомневаться, если речь идет о вас, мадам? Идите вперед. Я поднесу ваши вещи!

12

Они поднимались в старом лифте, который трясся, скрипел и кряхтел, пока не остановился на пятом этаже, где жила Клод. Водитель поставил большой чемодан Сержа и маленький старый чемоданчик в круглой прихожей, оклеенной синими обоями. Им пришлось включить свет, потому что жалюзи повсюду были опущены. Они их подняли и распахнули окна настежь, но задернули занавески. Пока мужчины занимались этим, Клод сбросила туфли и босиком побежала в ванную комнату. Филипп услышал, как она пустила воду; сам он, стоя у окна, не сводил взгляд с озера с бегущими по его волнам судами и бьющим в синее небо фонтаном, он видел потоки машин, кативших по набережной мимо клумб с цветами. Здесь, наверху, уличный шум так не досаждал, и хотя солнце стояло над домом в зените, в квартире с ее просторными комнатами и высокими оштукатуренными потолками было прохладно.

В спальне Клод, теперь ярко освещенной, стояла кремового цвета кровать с такого же цвета покрывалом и наволочками на подушках. На золотисто-коричневых деревянных консолях в венецианском стиле, выступавших из стен по обе стороны кровати, лежали беспорядочно набросанные книги и журналы. Вдоль стен, оклеенных кремового цвета обоями, над консолями висели похожие на огромные раковины светильники в древнеримском стиле. Напротив кровати стояло кремового цвета кресло, а рядом с ним — венецианский стол с золотисто-коричневыми интарсиями восемнадцатого века под стать консолям. Золотом отливали и вставки на многочисленных дверцах встроенного шкафа, закрывающего большую стену в комнате, и выпуклая ручка на входной двери. Филипп вошел в огромных размеров гостиную. Квадратные плиты из белого мрамора на полу отделялись одна от другой тонкими черными мраморными пластинами, на черных книжных полках вдоль стен стояли книги в переплетах всех цветов радуги. Обои и занавески на окнах — белые. Семь черных деревянных стульев с мягкими сиденьями и спинками были расставлены вокруг большого низкого стола и двух приставных столиков. Большой стол стоял у открытой балконной двери, его поверхность была покрыта вырезанным точно по его размерам листом темного стекла. И столы, и стулья были в стиле Людовика XVI.

Под самым потолком висели три люстры. Обстановку комнаты завершал большой черный телевизор. Над камином из черного мрамора в черно-белой рамке висел портрет красивой маленькой девочки, писанный маслом; она была в простом платье и сидела, сложа руки на коленях. У девочки были черные волосы и черные глаза, которые очень серьезно смотрели на Филиппа. Ему даже казалось, что где бы он в гостиной ни стоял, взгляд девочки будет направлен на него. Над самой головой ребенка в синем-синем летнем небе парил красный ослик.

— Ты сядь! — сказал Серж, поняв, каково ему, попавшему сюда впервые. — Шикарная лачуга, а?

— Даже очень шикарная, — отнюдь не для вида согласился Филипп, опустившись на один из мягких стульев. — Сколько книг!

— Их еще больше в столовой и в фотоателье Клод. Видишь встроенные в стену динамики справа и слева от картины над камином? Такие есть во всех комнатах. Хитроумная стереоустановка, к которой все они подсоединены, находится в задней комнате фотоателье Клод. Это ее затея. Там же она решает, что когда записать и что когда транслировать. Включается и выключается эта система, в том числе и телевизор, с помощью вот этого самого пульта, — он поднял и показал продолговатую металлическую коробочку с кнопками.

— А кто эта маленькая девочка? — спросил Филипп, указывая на портрет над камином.

— Мать Клод.

— Что?

— Мать Клод. В возрасте трех лет от роду. Эту картину художник сделал по заказу Клод с фотографии. Хороший художник. Я видел фотографию. Как ты знаешь, родители Клод были очень бедны.

— Да, — сказал Филипп. — Это мне известно.

— Снимков здесь не увидишь, они есть только у нее в фотоателье. И других картин тоже нет. Она говорит, что ей хватает тех картин, что висят у меня. А что до фотографий… — он умолк, потому что в комнату вошла Клод. Они оба поднялись с мест.

— Не вставайте, друзья! — сказала Клод. Она была босиком, в махровом халате, очень коротком, так что можно было сколько угодно любоваться ее красивыми ногами. Она принесла серебряный поднос с тремя высокими рюмками и ведерком со льдом, в котором стояла бутылка шампанского марки «Редерер-Кристаль». После душа у нее на голове был высокий белый тюрбан. Она улыбалась, и, казалось, сбросила с себя напряжение последних дней и тяжелого перелета. «Это только кажется, — подумал Филипп, — вон у нее какие темные круги под глазами».

Клод поставила поднос на стол и села.

— Ах, ах! Открой бутылку, Мотек! Нам повезло, что в холодильнике нашлось шампанское.

Когда Серж разлил вино, они чокнулись бокалами.

— Ле хаим, ребята! — сказала Клод. — Будем здоровыми и сильными, и доживем до ста двадцати!

— Ле хаим! — сказал Серж.

— Ле хаим, — Филипп не сводил глаз с Клод. «Как она хороша, — думал он, — как она хороша!»

Серж снова наполнил бокалы.

Он сидел в черной рубашке, расстегнув верхнюю пуговицу.

— Сними ты, наконец, свой пиджак и распусти хотя бы галстук, господин генеральный директор, — последние слова он произнес по-немецки, и Филипп, разведя от неожиданности руками, подчинился.

Вдруг Клод охнула:

— Что с тобой? — испугался Филипп.

— Идиотка я, вот что! — она быстро вышла из комнаты и вернулась с шарообразной вазой с орхидеями и поставила ее посреди стола.

— Спасибо тебе, Филипп, — поблагодарила она. — Спасибо!

Он не сводил с нее глаз. Нет, она совершенно спокойна.

— А теперь рассказывай! Как оно было, в Эттлингене, а потом в Берлине. Расскажи все без утайки! Нам важно это знать.

Филипп рассказал им обо всем — на это ушло довольно много времени. О числе Апокалипсиса он упоминать не стал.

Клод подытожила:

— Как все это страшно! Жутко, чудовищно!

— Я же говорил, мы еще не то увидим! — сказал Серж. — Помните, во время нашего незабвенного пиршества в «Ла Фаволе». Кстати, нужно в ближайшее время опять заглянуть туда. Я, увы, оказался прав… Но это только начало… — Он нагнулся к Филиппу. — А ты, добрый папаша, вытащил, значит, своего беспутного отпрыска из тюрьмы?

— А что мне оставалось? Вспомни о Симоне и о ее угрозе.

— Кусок дерьма! — выругался Серж. — Ободрали тебя, как липку, да? Ничего, эта парочка еще отблагодарит тебя, не сомневайся!

— Не каркай, Серж! — Клод положила ноги на черное стекло стола. — Придержи язык, понял?

— Да я же не со зла, боже мой! Филипп — мой друг… наш друг! Я беспокоюсь о нем!

— Я тоже беспокоюсь, — сказал Филипп. И посмотрел в глаза Клод, которые под тюрбаном казались еще больше. — Но только не сегодня. И завтра тоже не буду. Как я могу о чем-то всерьез тревожиться, когда вы опять рядом? — Он сказал «вы», а смотрел лишь на Клод.

— А мы кое о чем забыли, — сказал Серж.

— О чем? — спросил Филипп.

— Выпить за наше благополучное возвращение. — Он снова наполнил высокие бокалы, и они выпили. — А ведь еще самая малость, и никакого счастливого возвращения не было бы и в помине, — сказал Серж.

— Что это значит? — встрепенулся Филипп.

— Потому что могло произойти самое страшное.

Веко Филиппа задергалось.

— Во время налета в джунглях?

— Да?

— Что это было? Да не тяни ты!

— Вообще-то она могла погибнуть, наша Клод, — Серж сильно побледнел, и Филипп заметил, что у него даже руки задрожали.

— Погибнуть?

— Да?

— Как это? Да говори же!

— Не будь на ней амулета, она погибла бы.

— Без такого, какие есть и у нас?

— Да. Мы с Клод носим амулеты на шее, а ты — в кармане, — сказал Серж и, взмахнув рукой, опрокинул бокал. Немного шампанского пролилось на темное стекло. — Покажи ему, Клод!

Она распахнула халат, так что можно было увидеть ложбинку между грудями. Филипп встал и подошел к ней, чтобы рассмотреть амулет получше. Увидел прогнувшийся кусок черно-серого металла. Клод сняла с себя амулет и протянула Филиппу. Он был еще теплым от ее тела.

— Это было во время ракетной атаки… — сказала Клод. — Когда они начали стрелять из бортового оружия… что только не летало по воздуху… щепки, камни… и сталь…

— В Клод попал стальной осколок. Небольшой, видать… Попал в амулет, понимаешь, и не пробил его…

— Да, все так и было, — подтвердила Клод. — Я до сих пор не в силах этого осознать. Серж прав, амулет спас мне жизнь. Вот и не верь после этого в разные чудеса…

— Действительно, — согласился с ней Серж. И очень тихо добавил: — Подари я такой амулет моему другу, он бы не наступил в Югославии на эту мину.

Клод подошла к Сержу, обняла его.

— Не надо, — сказала она. — Прошу тебя, Мотек, не думай опять об этом.

— Ладно, — ответил Серж. — Прости! Ты права, нельзя так распускать нервы… — Он обнял Клод. — Тебя во всяком случае амулет спас. И это самое главное. Завтра ты получишь от меня новый экземпляр. Я хотел сказать: от нас с Филиппом. Я правильно говорю, Филипп?

— Да. Завтра мы с Сержем пойдем в Пти Пале и купим для тебя новый.

— Никакой новый амулет мне не нужен, — отказалась Клод. — Ни при каких обстоятельствах! Я буду носить этот. Пойду к Давиду Левину, он мне его выпрямит и отполирует.

— Но ведь подписи на нем больше не разберешь.

— Это не имеет значения, Филипп. Мне известно, что там было написано.

— Она права, — согласился Серж. — Она у нас очень мудрая, Филипп. И она просто обязана носить этот амулет и не имеет права менять его на другой. Ведь этот уже доказал свою чудодейственную силу!

— В этом все дело, — проговорила Клод. — А теперь, доложу я вам, ваша заботливая хозяйка страшно устала, и ей надо поспать. Вам это тоже не помешает. В конце концов, нам давно не двадцать лет!

— Когда мы увидимся?

— Предлагаю завтра! Завтра я в вашем полном распоряжении. Завтра я буду в полном порядке. Но не звоните мне по телефону! Я вам сама позвоню.

Серж с Филиппом встали. Клод проводила их до двери и поцеловала на прощание.

— Не забудь своего чемодана, Мотек! Я свои вещи разберу потом. Сейчас меня и впрямь ноги не держат. Пока, друзья! И оставьте в покое молоденьких девушек! Будьте паиньками! А если это вам не по силам, будьте, по крайней мере, осмотрительны!

13

— Я до сих пор не могу в это поверить, — говорит Филипп. Он прошелся с Сержем по набережной Монблан до «Бо Риважа», и теперь они сидели под синим тентом в уличном кафе «Набережная, 13» и пили кофе. — Меня прямо в жар бросает, как только об этом подумаю.

— А каково было мне, когда я нашел ее в этом маленьком госпитале во Франсевиле, и врачи объяснили мне, что к чему, представляешь? Я с ней и словом перемолвиться не мог, врачи для начала дали ей очень сильное снотворное.

В это время они были единственными посетителями в кафе «Набережная, 13» Молодые официанты накрывали столы к ужину.

— Сначала Клод выглядела очень прилично, — сказал Филипп, — и в настроении была, смеялась, шутила… а под конец еле на ногах держалась, и не только от усталости, да?

— Нет, не только от физической усталости, — согласился Серж. — То, что ей довелось пережить в джунглях, — страшная история. В первые дни в больнице Либревиля, куда мы ее доставили, она несколько раз пыталась рассказать об этом… немного бессвязно, она не доводила свою мысль до конца, обрывала фразу на полуслове… Знаешь, чаще всего она упоминала убитых детей, да, и еще Генри Уоллеса, этого репортера. Он стоял рядом с ней, когда осколком снаряда ему срезало голову.

— Ужас!

— Да, ужасно! Наше счастье, что в Либревиле она попала в руки хороших врачей. Среди них был даже психолог, и все они уделяли Клод много внимания. Долгий крепкий сон, покой и лекарства поставили ее на ноги… Боюсь, она еще не совсем здорова. Знаешь, у нее такая профессия, что она много всякого насмотрелась, но ничего подобного все же не было. Она больше не рассказывает о пережитом, вот уже несколько дней, но, безусловно, думает об этом не переставая. Она женщина сильная и старается нервы не распускать; сейчас она счастлива от мысли, что мы опять вместе. Но мы должны обращаться с ней осторожно, Филипп, очень осторожно…

Они встали.

— Сейчас я чувствую себя вконец разбитым, сам не знаю почему, — признался Серж. — Думаю, самое время хоть немного поспать. Советую тебе сделать то же самое, старик! Это самое лучшее, что мы можем придумать сегодня. Завтра будет другой день, как говорила Скарлетт О’Хара.

Подойдя к краю тротуара, он остановил такси. Филипп помахал ему и через ресторан прошел в свой отель.

14

— У нас есть письмо для вас, месье Сорель, — консьерж передал Филиппу конверт.

— Спасибо, — поблагодарив, тот поднялся к себе в номер.

Шаркая ногами и чувствуя себя неимоверно усталым, он вышел на балкон и сел в одно из широких плетеных кресел. Надорвал конверт. Из него выпал факс, отправленный в двенадцать часов дня из лондонского аэропорта Хитроу. Филипп прочитал написанный от руки текст:

«Дорогой отец, мы благодарим тебя за все, что ты для нас сделал. Обещаем, что подобное больше никогда не повторится. Обнимаем тебя, Ким и Симона».

«Почерк Кима», — равнодушно подумал Филипп. Вернувшись в салон, он бросил листок в корзину для бумаг. Потом принял переменный душ, горячий, а потом ледяной, снял с постели тяжелое серебристого цвета покрывало и лег голый на прохладную простыню — несмотря на включенный кондиционер, в спальне было жарко. Он вспомнил о том, что рассказал ему Серж о смерти Генри Уоллеса, и у него снова появилось ощущение, нет, уверенность в том, что смерть вездесуща. Jamais deux sans trois. Да, где двое, там и трое. «И относится это не только к самолетам, например, — подумал он, — но и к землетрясениям, извержениям вулканов, смерчам и катастрофам на море — ко всему, что я теперь переживаю, это тоже относится. Это закон. Если погибнут двое, обязательно погибнет и кто-то третий, да что там — погибнут еще очень многие…» С этой мыслью он уснул. Из путанных снов его вызволил резкий телефонный звонок.

В комнате было темно, в окне он увидел много огней и даже не сразу понял, где находится. Сначала он нащупал кнопку на настольной лампе, потом снял трубку.

— Да? — он прокашлялся.

— Я тебя разбудила? — услышал он голос Клод.

— Да.

— Извини!

— Нет, нет! Я рад, что ты позвонила, Клод! А который час? — принимая душ, он снял в ванной комнате часы.

— Без четверти десять, — ответила она. — Я проспала целых пять часов. И сейчас я как новенькая. А ты?

— Я тоже. Как ты себя чувствуешь, Клод?

— Нервничаю, — сказала она. — И даже очень. Я хочу что-то сказать тебе, Филипп, но не по телефону, так не получится, ты должен быть рядом, когда я скажу тебе это. Это что-то необычное и очень приятное. Давай встретимся в «Библиотеке»?

— Когда угодно.

— Через двадцать минут?

— Через двадцать минут, — он уже встал с постели.

В это позднее время «Библиотека» была почти пуста. Филипп пришел раньше Клод, и Робер Арто, обходительный хозяин бара, приветствовал его, а сидевший за роялем светловолосый Жорж начал наигрывать «Сэ си бон».

— Я провожу вас к вашему столику? — проговорил Робер и пошел рядом с Филиппом в нишу, где они с Клод сидели перед ее отлетом в Конго.

Филипп мысленно поздоровался с рыжим сенбернаром, изображавшим Генриха VIII, с принцессой пуделихой и с бассетом, принцем-супругом, вислоухим, с большими грустными глазами, и тут на него повеяло сквозняком. Оглянувшись, он увидел направляющуюся к столику Клод. На ней опять был облегающий брючный костюм из черного шелка с глубоким вырезом, на ногах — черные кожаные туфли на высоком каблуке. Она подкрасилась, губы ее алели, а черные волосы блестели.

— Добрый вечер, дорогой, — она поцеловала его, а Жорж сразу начал наигрывать другую мелодию и напевать:

— Every time it rains, it rains pennies from heaven…

— Наша песня, — сказала Клод.

— Да, наша песня.

Когда Робер подошел, чтобы поздороваться с Клод, она сказала ему:

— Мы были в отъезде. А теперь опять долго будем в Женеве.

— Заходите к нам почаще, прошу вас… — улыбнулся Робер. — Как только сможете.

— Обещаем! И, чтобы отметить наше возвращение, принесите-ка нам, пожалуйста, два…

— «В постели»!

— Вы не забыли!

— Как я мог забыть, мадам, — улыбнувшись, хозяин бара исчез.

Клод посмотрела на Филиппа.

— Ну как?

— Что?

— Не чувствуешь? Ну, поцелуй меня еще раз!

Он поцеловал ее.

— Ого! Моя туалетная вода!

— Это твой запах — теперь. Когда я наряжалась, я увидела этот небольшой пакет, открыла флакон и попрыскала немножко «In Love again» себе на руку. — Она прильнула к нему. — И потом… потом я подумала об этом названии. Я действительно опять хочу любить, Филипп! Помнишь, я рассказывала тебе об этом англичанине, который изнасиловал меня в джунглях? Там валялось множество красных плодов, испускавших сладкий и вместе с тем терпкий запах…

— Be sure that your umbrella is upside down…[71] — пел Жорж.

— …и я сказала тебе еще, что не могу забыть этот запах, что он повсюду меня преследует… А теперь он пропал, этот запах! И ты принес мне «In Love again» — ты понюхай, понюхай!

Он обнял и поцеловал ее, вдыхая этот запах вместе с запахом ее кожи, и она тоже поцеловала его, и им было безразлично, что несколько посетителей, сидевших за соседними столиками, с любопытством на них уставились.

Робер принес заказанное спиртное, а Жорж запел:

— If yon want the things you love, you must have showers…[72]

— Ле хаим, — сказала Клод.

— Ле хаим! — согласился Филипп.

И они выпили.

— Это безумие, — произнесла после этого Клод. — Чистое безумие, Филипп! Но у меня такое чувство, будто я спасена. Какое восхитительное слово «спасена». Правда? И никакое другое мне сейчас на ум не идет. Я окончательно спасена от того, что было тогда… Ты дал мне время, ты не торопил меня, ты ждал, и ты принес мне освобождение от моих внутренних тягот этим «In Love again»… и этот запах новой любви возбуждает и тревожит меня, Филипп!

— Меня тоже. Очень.

— Тогда давай уйдем отсюда, прямо сейчас. Я ни о чем другом больше думать не могу.

15

Они засыпали и просыпались вновь и любили друг друга еще и еще с отчаянной страстью и со всей страстью отчаяния. И снова забывались коротким чутким сном. На этот раз они проснулись от того, что кто-то настойчиво звонил в дверь квартиры.

— Кто бы это мог быть? — спросил он. — Серж?

— Ни в коем случае.

— Тогда кто?

— Представления не имею, — сказала она, прижимаясь к нему. — И знать не хочу, — и она стала целовать его, но стоявший за дверью звонил, не переставая. В конце концов Клод встала и вышла из спальни, уже освещенной солнцем, набросив на плечи короткий махровый халат, потом сняла трубку домофона. Слышно было, как она открыла, а затем закрыла входную дверь. Она вернулась в спальню с большим букетом роз на длинных стеблях. Улыбаясь во весь рот, Клод сказала:

— Сумасшедший ты!

— Господи! Я сам купил их вчера и просил принести их тебе на квартиру утром! — вспомнил он. — Но часов в десять, не раньше, чтобы тебя не разбудили.

Эти слова развеселили Клод.

— Чтобы меня не разбудили! Знаешь, сколько сейчас времени?

— Ни малейшего понятия.

— Пол-одиннадцатого.

— Скажи пожалуйста!

— И вот я, бедная и несчастная, стою с букетом из тридцати роз — на голодный желудок, между прочим, потому что у нас с тобой не было и крошки во рту.

— Ты, бедная и несчастная, стоишь не с тридцатью, а с сорок одной розой в руках. А что на голодный желудок — я не виноват.

— Сумасшедший! — кричит она. — Сумасшедший!

— Если они тебе не нравятся, можешь их выбросить.

— Еще как выброшу! — и бросает розы на постель, а сама падает рядом с ними. — О-о, Филипп, Филипп… иди ко мне! Иди скорее!

И они любят друг друга на постели, где лежит столько роз с длинными стеблями.

16

Приняв ванну, он помогает ей на кухне приготовить завтрак: достает из холодильника апельсиновый сок, яйца, ветчину, джем и сетку с хрустящими булочками из шкафчика, они еще теплые.

— Они подвешивают сетку с булочками на дверную ручку, понимаешь, дорогой, они привозят их каждый день, когда я дома.

Пока он жарит на плите яичницу с ветчиной, она идет в комнату, наливает воду в высокую напольную вазу и ставит ее с розами на черно-белый мраморный квадрат пола у камина.

Потом они переносят все, приготовленное для завтрака, на большой стол, покрытый тонированным стеклом, который стоит у окна. Филипп в рубашке, Клод — в коротком халате, оба босиком.

Они сидят рядом на диванчике, едят яичницу с ветчиной и хрустящие булочки, намазанные маслом, пьют апельсиновый сок и крепкий черный кофе. Филипп ест с аппетитом, несколько раз его взгляд останавливается на портрете маленькой девочки с большими глазами, который висит над камином. Он тихо говорит:

— Твоя мать…

Клод вопросительно смотрит на него.

— Серж мне рассказал все об этом портрете.

— Она была очень красивым ребенком, моя мать, — говорит она. — Я когда-нибудь покажу тебе снимок…

— А глаза у нее такие же большие, как у тебя. Или, скорее, наоборот. И такие же черные. И такие же серьезные…

— Они были очень бедными людьми, мои мать и отец.

— Как и мои, — говорит он. — Они были бедными и постоянно болели.

— Да, мои тоже подолгу болели, — говорит Клод. — Но маленькой девочкой мама была очень красивой. Поэтому я и заказала этот портрет, понимаешь?

— Конечно, — говорит он.

Звонит телефон. Клод поднимает трубку.

— Доброе утро, моя красавица, — говорит Серж. — Хочу поздравить тебя с наступлением нового дня. И моего друга Филиппа тоже, если он уже проснулся. Сейчас двенадцать, и я подумал, что вы, наверное, уже на ногах.

— А то как же!

— Хорошо выспались?

— Не очень-то, Мотек. Поздно заснули. А ты?

— Спал как убитый. И как вы теперь себя чувствуете?

— Не будь пошляком!

— Прошу прощения. Завтракаете сейчас, да?

— Тут ты попал в точку, Мотек.

Филипп встал.

— Ты что? — спрашивает Клод. — Тебе захотелось в туалет?

— Нет, но, может быть, вы хотите обсудить что-то личное, и я не намерен…

— Сядь сейчас же на место, дурачина! — говорит Клод в трубку. — Говорит, что если мы обсуждаем что-то интимное, он не желает, мол, нам мешать.

— Даже не верится! Да он у тебя и в самом деле дурачина. Я ведь ему уже все объяснил однажды… и очень подробно. Ему что, надо все повторять по сто раз? Или он ничего не понял. Спроси его!

Клод смотрит на Филиппа.

— Серж говорит, что он уже объяснял тебе однажды, как обстоит дело насчет нас троих. Понял ли ты его и все ли ты понял?

Филипп кивает.

— Он кивает. Он у нас теперь онемел.

— Ладно уж, — говорит Филипп, — будет вам надо мной смеяться! Да, я все понял, все до конца. Я тоже люблю Сержа.

Клод гладит его по голове, говоря в трубку:

— Он говорит, что тоже любит тебя…

— И оба мы любим тебя, наше волшебное создание, — говорит Серж. — Если вы как раз сейчас завтракаете, то у вас, наверное, не будет желания в самое ближайшее время пообедать. Верно я рассуждаю?

— Абсолютно верно! Надо сперва проголодаться, а до этого еще далеко.

— Я так и подумал. Но надо же нам отпраздновать нашу встречу?

— Просто необходимо!

— То-то. Поэтому я уже провел совещание с хозяевами «Ла Фаволы». Николетта Мартиноли приготовит нам такой ужин, что закачаетесь. Предложение принимается?

— Ни одного против и никто не воздержался.

— Ты будешь во всем белом, хорошо?

— Как скажешь.

— И мы, мужчины, приоденемся.

— Ну уж постарайтесь!

— Можно, я буду в смокинге?

— Считай, что тебе разрешили.

— А он? Спроси, есть ли у него смокинг?

— У тебя есть смокинг?

Филипп снова кивает.

— Он опять кивнул.

— Я его понимаю. Для него это все внове. Да это и вообще необычно и непонятно для посторонних, для чужих нам людей. Но мы-то сами… Для нас это единственный выход. Скажи это ему!

Клод повторила его слова.

— Безусловно, — соглашается Филипп. — Конечно, Серж уже объяснил мне однажды все. Он… он прав.

— Он говорит, что ты прав. И он тоже будет в смокинге. Боже мой, какой вид у нас будет, как на светском приеме! Даже маленькие собачонки и те будут лаять при нашем появлении.

— Не только домашние собачки!

— Привет тебе, Серж!

— Значит, до вечера. Можно мне поговорить с Филиппом?

Клод передает трубку Филиппу.

— Серж хочет тебе что-то сказать.

Он колеблется.

— Да бери же ты, он ждет!

— Я… но, в самом-то деле, Клод…

— Дурашка!.. Ты все еще сомневаешься, да?

— Да. Из этого ничего хорошего не получится.

— Хочешь поставить точку?

— Ни в коем случае!

— Тогда поверь нам с Сержем: все должно получиться! Возьмешь ты, наконец, трубку!

Он берет ее.

— Доброе утро, Филипп, — говорит Серж. — Мне необходимо кое-что обсудить с тобой. Срочно. Скажи, когда я могу приехать в «Бо Риваж»?

— А в чем вопрос?

— Ну, а как ты думаешь? Я уже говорил тебе вчера, что Клод пока не все преодолела. И ты должен быть внимательным и бережным по отношению к ней. Хочешь помочь ей — вместе со мной?

— Еще бы!

— Тогда через полчаса у тебя в отеле?

— Да, через полчаса, Серж. — Он протянул трубку Клод и встал.

— Что ты собираешься делать?

— Пойду оденусь. Мне… мы встречаемся с Сержем.

— Ну, если ты любишь его больше, чем меня, — она видит его обескураженное лицо и хохочет. — Ну, ты же не принял моих слов всерьез, Филипп? Конечно, раз вы с Сержем договорились. Ты ведь потом вернешься сюда. Но смотри, не задерживайся по другим причинам! Любовь этого не прощает. Если ты не вернешься через два часа, я тебе такую сцену устрою!

Они оба смеются, а он думает: «Все это чистой воды безумие, и добром это не кончится. Это должно плохо кончиться. Но пока все замечательно. Пока все чудесно».

17

Она была в длинном, по щиколотку, платье из белого шелка без рукавов и с глубоким вырезом на спине, в белых туфлях на высоком каблуке и с золотым колечком в мочке левого уха. С левой стороны на облегающем платье был высокий вырез. Клод шла между Сержем и Филиппом, держа их под руки. Оба были в смокингах. У Сержа — бабочка красного цвета, у Филиппа — черная.

Когда они вошли в зал ресторана «Ла Фавола», взгляды всех присутствующих обратились к ним. Кто-то улыбался, кто-то перешептывался. Габриель Мартиноли, стройный мужчина с капельками пота на высоком лбу, поспешил им навстречу.

— Мадам Клод! — он обнял и поцеловал ее. — Друзья! Как мы с Николеттой беспокоились о вас, после того как месье Серж рассказал нам об этой войне в Конго, и сейчас мы счастливы снова видеть вас, мадам Клод! — Крепко пожав руки Сержу и Филиппу, он добавил еще: — Позвольте, я провожу вас к столу…

И вот они поднимаются уже по винтовой лестнице на второй этаж, по этой самой крутой и самой узкой лестнице в мире, и Клод в ее облегающем платье этот подъем дается нелегко. Мужчины следуют сразу за ней, и от этого старая лестница трещит и скрипит на все лады.

В ресторане на втором этаже почти все столики заняты, и здесь Клод тоже берет мужчин под руки. Присутствующие опять с симпатией и любопытством смотрят на них, а две лежащие на полу у ног своих хозяев домашние собачки действительно поднимают радостный лай. Мартиноли подводит их к столику, любовно украшенному разными цветами, и все сидящие рядом смотрят на даму в белом платье без рукавов с глубоким вырезом на спине и загорелой кожей, с большими черными глазами, красивым ярким ртом — женщины с завистью и любопытством, мужчины — не без вожделения.

— Сегодня вечером я вам меню не предлагаю, — говорит Мартиноли. — Мы с месье Сержем все оговорили. Сначала, разумеется, аперитив, секундочку, одну секундочку, — он ненадолго исчез за ширмой и появился вновь с серебряным подносом, на котором стояли четыре плоских хрустальных бокала с шампанским. Провозгласил пышный тост на итальянском языке с пожеланиями всевозможных благ и закончил по-французски: — За ваше здоровье, мадам Клод, месье Филипп и месье Серж!

Они сдвинули бокалы, грани которых играли и переливались в свете ламп, и выпили друг за друга; Мартиноли сбежал вниз по скрипучей винтовой лестнице, чтобы лично проследить за последними приготовлениями на кухне, потому что месье Серж сказал, что они голодны как волки.

Некоторые из посетителей не сводили глаз с Клод и ее кавалеров, и Серж, ухмыляясь, тихонько проговорил:

— Ничего себе выход мы себе устроили — ни дать, ни взять светские львы, сопровождающие царицу бала…

— Но ведь ты этого и хотел, — сказала Клод и продолжила свою мысль: — Да, очень даже неплохой выход для людей, у которых в детстве не всегда было вдоволь еды и они не могли уснуть, потому что от голода у них урчало в животе!

Они снова подняли хрустальные бокалы и выпили. Потом Серж встал, поцеловал Клод в щеку и сказал, снова сев на место:

— Черт побрал, это же рехнуться можно — я даже прослезился. Но это только потому, что я вместе с вами!

Он утер слезы, пожал Филиппу руку и перегнулся через столик к Клод, чтобы поцеловать ее. «Любовь — это последний мост для нас троих, — подумал Филипп. — Они верят в это, и Клод говорит, что у нас — у нас! — эта menage à trois[73] может получиться. А вдруг и в самом деле получится? И вообще, чем мы рискуем, если это число шесть-шесть-шесть, которое я обнаружил на винчестере в Эттлингене, действительно предсказывает нам вселенскую катастрофу. Апокалипсис? Те, кто ответственны за этот Менетекел[74] — за это страшное предупреждение — позаботятся о том, чтобы оно осуществилось. Ну, хотя бы частично… Тогда почему бы нам троим не попытаться найти спасение в любви, пусть и таким образом?..»

— Ах, какой запах! — восторгался Серж, прижимаясь щекой к щеке Клод, — это «In Love again» от Ива Сен-Лорана. Вчера некая потрясающая блондинка продала весь запас этой новинки нашему Филиппу, но, надо сказать, покупка оказалась более чем удачной. А насчет этой длинноногой блондинки… Ладно, молчу, молчу, Клод, но пошутить можно? Я умею вести себя, как примерный ученик, если надо. Ну, ладно, оставим «In Love again». А как ты выглядишь, какая ты вообще — тут никаких комплиментов не хватит!.. Скажи, Филипп? Ну, он опять отмалчивается! Как нам совладать с этим человеком, Клод?

— Я, по-моему, нашла к нему подход, — сказала она и погладила руку Филиппа. — Ну, и к тебе тоже, — и погладила руку Сержа. — А вы оба нашли подход ко мне, — сказала она и погладила собственную руку.

Заскрипела старая винтовая лестница, и хозяин принес для начала, «от лица нашего заведения», в качестве закуски три маленьких тарелочки с заливным из утки.

— Меню вас устраивает, мадам? — не терпелось узнать Мартиноли.

— Я в восторге, Габриель! Потрясающе! Если я после этого ужина уйду в мир иной, я с полным правом смогу поклясться, что на земле познала райскую жизнь! — сказала Клод.

Мартиноли исчез и вернулся с вареными лангустами и разными овощными салатами, а молодой официант поставил на стол бутылку белого вина «Пулиньи-Монтраше», и когда все было подано и они приступили к еде, за столом воцарилась празднично-уважительная тишина, как это присуще людям, которые ценят утонченные яства. Они изредка обменивались понимающими улыбками. Время от времени, чтобы выслушать очередной комплимент, появлялся Мартиноли, а Филипп думал: «Я люблю Клод, как никогда никого не любил, и даже — если есть Бог на небе, да простит он мне это! — даже Кэт я так не любил, И то сказать — как давно это было, с годами самые сильные и самые острые чувства забываются и притупляются… Забывается, между прочим, и то, от чего было неимоверно больно и что страшно мучило…» И снова вспомнилась ему это число, состоящее из трех шестерок. А потом им подали мальков морской камбалы, запеченных в картофеле, с красным винным соусом. Серж похлопал Мартиноли по спине:

— Вы так добры к нам, Габриель. Спаси и сохрани Господь вас, Николетту, ваших близких и ваш дом!

Клод тоже похвалила это блюдо из мальков камбалы, и снова за столом наступила тишина, и никто из мужчин не заметил, что Клод ест с большим трудом. Они не заметили этого, когда подали вырезку молочного ягненка со стручковой фасолью и бутылку красного вина Шато Розан урожая 1988 года, которую Мартиноли предложил им, как предлагают самым большим ценителям драгоценностей редчайший смарагд в двенадцать каратов в ювелирном магазине «Ван Клееф и Арпельс» на Вандомской площади в Париже. И только когда принесли лесные ягоды в вине со взбитыми сливками, посыпанные ванильной пудрой, Серж заметил, как сильно дрожат у нее руки, и испуганно спросил:

— Что с тобой, дорогая? Тебе нехорошо?

Клод опустила голову и тихо проговорила:

— Мне нельзя было приезжать сюда. Мне сегодня вовсе не стоило выходить из дома, даже с вами. Извините, извините меня, пожалуйста; сначала все шло так хорошо, а потом мне почему-то вспомнилось все, эти убитые и раненые, и Генри, весь в крови… — она не могла больше говорить.

Серж встал и обнял ее одной рукой за плечи, которые дрожали, потому что она плакала. Гости опять смотрели в сторону их столика; Серж осторожно утирал слезы с лица Клод. Но она продолжала плакать, и слезы, смешанные с тушью для ресниц, катились по лицу Клод, а Серж беспомощно глядел на Филиппа, как бы желая сказать: «Я ведь тебя предупреждал: она здорова, но не совсем». Подошедшему Мартиноли Серж объяснил, что у Клод, дескать, ужасно разболелась голова и что они все извиняются за доставленное беспокойство. Потом они пошли вместе с Клод к винтовой лестнице и через нижний ресторан вышли на ночную улицу. Лицо у Клод было мокрым от слез, с бороздками от потекшей туши. Их «лагуна» стояла метрах в ста от входа в «Ла Фаволу», все трое сели в машину, до которой их проводил Мартиноли; Клод продолжала плакать — казалось, этому не будет конца.

18

Но всему приходит конец. Вот и Клод перестала лить слезы.

— Проклятие! — вскрикнула она в последний раз. — Я испортила вам весь вечер, что я натворила, идиотка такая!

— Не говори так! — воскликнул Филипп, сидевший рядом с ней. Он обнял ее. — Это должно было случиться. Каким надо быть человеком, чтобы взять и забыть такое навсегда!

— Филипп прав, — поддержал его Серж. — Кому из нас не понятно, что на этих воспоминаниях так легко крест не поставишь? И ты на это не способна, иначе мы тебя не любили бы. Свежий носовой платок нужен? Возьми вот этот!

Он достал из нагрудного кармана смокинга белый шелковый платок и протянул его ей, сидевшей впереди за рулем. Клод с шумом высморкалась, над чем они все трое посмеялись; она включила в старой машине внутреннее освещение, взглянула в зеркало заднего обзора и сказала:

— Какой у меня страшный вид. Страшный-престрашный! Дай мне мою сумочку, Филипп!

Он достал из кармана пиджака и подал ей ее узкую вечернюю сумочку, из которой она достала несколько бумажных салфеток и крем для лица. Приведя лицо в порядок, она подкрасила губы, а мужчины молча наблюдали за ее «реставрационными работами».

— Слева возле уха у тебя еще остатки туши, — сказал Серж.

— Спасибо! — Клод удалила последние следы. Несколько минут спустя она сказала: — Ну, думаю, теперь на худой конец сойдет. Хотя я все равно на чудище похожа… Одни круги под глазами чего стоят, вы только посмотрите!

— Они не от этого, — заметил Серж, и они опять рассмеялись, а Клод сказала:

— Эх, ребята, что бы я делала без вас! Но я не истеричка, правда. Серж, подтверди, что я не истеричка!

— Клод не истеричка, Филипп, — проговорил Серж. — Просто сегодня вечером, когда она вспомнила обо всем, ее прорвало…

— Я это отлично понимаю, — сказал Филипп, снова думая о числе, состоявшем из трех шестерок, о том, что бы они могли значить, и о том, какое счастье, что остальные двое об этом даже не догадываются.

Клод выключила свет в машине и вздохнула:

— Господи, до чего же мне хочется выпить.

— Мне тоже, — сказал Серж. — Нам обязательно следует выпить! Да поскорее! Ты ведь тоже не прочь выпить, Филипп?

— Терплю из последних сил.

— Так поезжай, Клод! — сказал Серж. — Давай, давай, давай, а то мы все трое окочуримся! Поезжай в ближайший бар!

— Нет, никаких баров и ресторанов! — отрезала Клод. — Я в таком виде в ресторан ни ногой!

— Боишься, что все повторится, дорогая? — спросил Серж.

— Нет, чего не будет, того не будет, — улыбнулась она. — Хотя поклясться, что я не разревусь опять, я не могу. Боже, ну и ношу вы на себя взвалили со всеми моими заботами и причудами!

— А вот об этом можешь не тревожиться! — сказал Серж. — Из всех мыслимых тягот эта — для нас самая приятная, я прав, Филипп?

— Еще бы, — подтвердил тот.

— Вообще, все замечательно сходится, — сказал Серж. — Давайте, пойдем в мою галерею. Коньяка там на всех хватит, ты сможешь плакать, сколько пожелаешь, Клод, а вечером мы преподнесем нашей единственной гостье новогодние подарки!

— Подарки? Ну, если я уж свихнулась, то вы оба дадите мне сто очков форы! С какой стати подарки, вы, безумцы?

— А как же? Сегодня сочельник! — сказал Серж. — Или я ошибаюсь? Тогда весьма сожалею, но я в этом не слишком разбираюсь. У нас этот праздник называется Ханука, и начинается он двадцать пятого числа месяца кислев, а этот месяц приходится на середину ноября — середину декабря. Так что, Филипп, дитя христианское?

— Да, у нас, гоев, сегодня рождественский сочельник, ты совершенно прав, Серж, — сказал Филипп. — Значит, выходим?

Клод сняла свои туфли на высоких каблуках, потому что в них было очень неудобно идти по влажным булыжникам, и опять взяла мужчин под руки. Вот так, взявшись за руки, они прошли по пустынным ночным улицам до галереи, и Филипп опять увидел плакат с фотографией юноши перед разбитым окном сгоревшего дома; тот держал в руке кусок картона, на котором скособочившимися буквами было написано по-английски «HELP ME».[75]

Над плакатом висело объявление, Филипп прочитал, что выставка продлится с 1 июля по 15 сентября, и подумал: «Сегодня у нас ночь на двадцать восьмое июля, и сколько всего уже случилось с начала месяца — а сколько еще случится до пятнадцатого сентября?»

Пока Серж открывал галерею, Клод жалобно сказала Филиппу по-немецки:

— Что вы задумали, недобрые люди — мужчины? Боже мой, боже мой, ну, почему я, бедная девушка, ослушалась короля Зябликоборода?

— Дроздоборода, — поправил ее Филипп.

— Что, дорогой?

— Короля звали Дроздобородом, а не Зябликобородом.

— О, чему я только у тебя не научусь, дорогой! А я была твердо уверена, что его зовут Зябликобородом. Но я все-таки знаю, что этот король как-то связан с птицами?!

— Не придуривайся! — сказал Филипп.

— Ох, как ты прав! — поддержал его Серж, щелкнувший каким-то выключателем, после чего в галерее зажглись все неоновые лампы.

Он пошел в мастерскую, А Филипп тем временем рассматривал висевшие на стенах сильно увеличенные фотоснимки, сделанные Клод на войнах прошедших лет.

— «Dont look… — сказала Клод, — that was in another country…» Это строчка из Кристофера Марло, и еще так называется роман Хемингуэя — «В другой стране».

Филипп заметил, что Клод не совсем трезва, и пошел за ней следом в мастерскую, располагающуюся налево по коридору от выставочного зала. Там они с Сержем наводили сегодня днем порядок, застелили стол белой скатертью. На ней, упакованные в серебряную бумагу, стояли два больших картонных ящика, перевязанные голубыми лентами.

— Что это вы придумали? — спросила Клод, моргая от яркого света.

— Хотим вручить тебе подарки. Хотя сегодня и не настоящий сочельник, а придуманный нами — все равно. Хочешь, считай, что получила подарки в рождественский сочельник, а хочешь, что в вымышленный двадцать восьмого июля этого года. Это подарки от нас обоих.

— Подарки? — удивилась Клод. — Стану я принимать подарки от малознакомых людей! Да за кого вы меня принимаете, господа?

— Открой коробки и посмотри! — сказал Серж.

Клод приблизилась к столу и осторожно распустила синие банты, а Серж все приговаривал:

— Ну, сними крышку с коробки, сними крышку с коробки!

— Вечно эта спешка, — жаловалась она. — Это прекрасная атласная лента, она мне вполне пригодится. И серебряная бумага тоже.

Она настояла на том, чтобы Серж с Филиппом осторожно сняли и сложили вчетверо оберточную бумагу, скрепленную местами полосками скотча. Потом Серж положил ленту и оберточную бумагу рядом с рулончиком с меню торжественного обеда, разрисованного полевыми и садовыми цветами, и только после этого Клод сняла крышку с первой картонной коробки, стоявшей на столе. Сверху лежала записка. Взяв листок, она прочитала вслух: «Для Клод! С лучшими чувствами и пожеланиями — Филипп и Серж!»

Она прочитала эти слова громко еще и еще раз и сказала:

— Знали бы вы, как вы мне дороги, — и вынула из коробки, в которой пустоты были заложены разноцветными пластиковыми шариками, упакованную в прозрачную шелковистую бумагу блестящую фотокамеру, от испуга чуть не уронив ее на стол.

— Да это же Ни… это же Ни… Боже, помоги мне, не то я и впрямь свихнусь… это «Никон»!

— Дальше, — подстегивал ее Серж, который тем временем принес бутылку коньяка, откупорил ее и как раз наполнял рюмки. — Дальше, дальше!

Клод достала из другой картонной коробки еще одну камеру и слабым голосом проговорила:

— Еще один «Никон» — святые угодники!

— Ты же говорила, что всегда ездишь в командировку с несколькими камерами, — сказал Филипп. — Дальше! Открой вон ту коробку! Она тоже твоя!

Восторженно выкрикивая что-то неразборчивое, Клод извлекла из последней коробки еще одну камеру — «Хассельблад» — и к ней широкоугольный объектив, теле- и другие объективы, всего семь штук.

Все это она аккуратно разложила в два ряда на столе, сама тоже села на стол и начала болтать ногами.

— Я мертва. Я умерла и попала в рай, где мне самое место. Нет, я точно умерла, потому что такое бывает только в райской, а не в земной жизни!

— Возьми, — сказал Серж, протягивая ей чайный стакан, наполовину наполненный коньяком, дал стакан Филиппу, поднял свой, и все трое выпили.

— Тебе ведь так хотелось выпить, — напомнил Филипп. — Разве ты забыла? Выпей залпом все до дна, так скорее придешь в себя от этой нечаянной радости!

Они выпили, а потом повторили, и Клод сказала:

— Два «Никона», один «Ха… Хассельблад» и семь об… объективов… Вы оба свихнулись, последние остатки ума потеряли! Я сейчас снова разревусь!

— Попробуй только — мы у тебя сразу все подарки отнимем!

— Ну, если так… — Клод допила свой коньяк до капли и продолжила: — …то я, конечно, плакать не буду. Я-то пока в своем уме. Не то, что вы…

Она обняла и поцеловала Филиппа, а потом и Сержа.

— Боже мой! — уставившись на камеры, проговорила она. — Какую прорву денег это стоило! Только не врите мне! Я знаю, во что вам это обошлось! Это целое состояние!

— Ну, допустим, это обошлось недешево, — Серж взял бутылку и налил коньяк в стаканы: — Нам с Филиппом пришлось сложиться. Вот почему я звонил ему сегодня днем…

— Не вдавайся в детали, Серж! — добродушно проговорил Филипп. — Нашей даме не жаль сделать подарок и в десять раз дороже.

— В сто раз! — поправил его Серж. — Ле хаим, дорогие друзья!

— Ле хаим! — ответили они и выпили, не чокаясь.

19

Под конец все трое были под хмельком, и Серж предложил Филиппу и Клод переночевать у него в большой комнате под галереей. Но Клод во что бы то ни стало хотела выспаться в своей постели, и тогда они, обмениваясь шутками и смеясь, принялись укладывать камеры и объективы обратно в коробки. Клод согласилась оставить свою машину на ночь в Старом городе, и Серж вызвал такси, которое доставило их на набережную Монблан. Серж настоял на том, что проводит их до двери и поможет Филиппу нести камеры. Они оставили их в фотоателье, которое по размерам превосходило спальню с гостиной вместе, что весьма удивило Филиппа. Здесь стояли три письменных стола, заваленных фотоснимками и рукописями. На одном из столов расположились факс и пишущая машинка. На полках у стен рядом с компакт-дисками — разные коробки с кино- и телепленками, фотобумага, папки, скоросшиватели и даже специальный экран, чтобы рассматривать на нем фотоснимки. На полках в два ряда — от пола и до потолка — расставлены книги.

— Какая большая мастерская, — удивился он. — Знаешь, такой огромной я ее себе не представлял, Клод.

— Она для меня мала, — ответила Клод. — Я ведь и дома делаю снимки для рекламы, портреты, а вон там, видишь, разные задники. Сейчас, к примеру, я работаю на Сержа — делаю каталог к его выставке Магритта. Картины снимать просто, а вот для людей нужно место, где они привели бы себя в порядок, причесались, а дамы — припудрились и подкрасились вдобавок. Направо по коридору есть ванная и туалет для гостей, а дальше, за углом, гостиная.

— И это еще не все, — подхватил Серж. — В полуподвале у Клод есть еще темная комната, где она проявляет пленки или увеличивает снимки, если не отдает их сразу в журналы. Я рассказывал тебе уже о фантастической стереосистеме, вот тут, видишь, стоит пульт управления… Ф-фу, вроде мы твои камеры доставили в целости и сохранности, мадам.

— Причем предварительно мы как следует их упаковали.

— Да, вот именно. А зачем, спрашивается, они мне нужны в коробках? Может быть, вы смилуетесь над слабой женщиной и поможете ей, если она вас очень попросит?

— А потом по просьбе слабой женщины опять уложим их в коробки? — полюбопытствовал Филипп.

— Нет, лучше сразу положим камеры в сейф, — сказала Клод.

— Дело в том, что в гримерной есть встроенный сейф, — объяснил Серж. — Вот там, в сейфе, и будут храниться камеры.

— И все это нам придется перенести туда? Прямо сейчас?

— Да, сегодня же ночью, прямо сейчас. А если меня после этого кто-нибудь ограбит, я буду знать, что наводчики — вы! И потребую, чтобы вы возместили мне их стоимость. Или сделали подарки — на Рождество, или на другой христианский праздник — новые!

— Какое мудрое решение! А сама мысль какая мудрая? — восторгался Серж, улыбаясь. — Ладно, Филипп, за дело! Глядишь, дешевле обойдется…

Филипп, похоже, его не слышал. Он уставился на круглый плакат, висевший между двумя темными окнами. Он был с метр в диаметре, на белом фоне красовалась голова коровы-буренки, которая скалила зубы и, казалось, смеялась. Сверху красным шрифтом шла подпись: «Lavache qui rit».

— Что это? — спросил он.

— Это корова, которая смеется, — объяснила Клод. — Очень даже знаменитая корова. Ты ее раньше не видел?

— Нет.

— О-о, «корова, которая смеется!» — несколько театрально воскликнул Серж, распаковывавший камеры. — Смеющаяся корова. Реклама сыра. Известно ли тебе, что во Франции есть четыреста двадцать шесть сортов сыра? Один из них тот, что рекламирует смеющаяся корова. Клод так понравилась этикетка, что она сразу пересняла ее и увеличила.

— Надо мне обязательно сделать снимок на Рождество: вы оба на фоне смеющейся коровы, — сказала Клод. — Подожди! Подожди минутку! — крикнула она Сержу, собравшемуся укладывать аппаратуру в сейф.

Серж так и замер.

— Что, опять все запаковывать?

— Ну и смейтесь надо мной, если хотите! Нет, не запаковывать. Но один «Никон» мне нужен. Тот, который сейчас у тебя в руках. Дай его мне!

— Зачем?

— Ну, не одни же ужасы мне снимать. Надо же снять и что-то веселое и приятное, для души — например, вас обоих и себя в придачу. Нам обязательно нужен снимок, где есть мы все трое — на счастье! — Она сняла с полки пленку и заправила ее в «Никон».

— Но как на снимке будут трое, если сама будешь снимать?

— Спасибо прогрессу техники! Есть еще и «самоспуск». Штатив и вспышка у меня здесь, в ателье. Станьте вон там, под коровой, которая смеется. Мне надо закрепить «Никон» на штативе, навести объектив… Так… «самоспуск» и вспышка… Я готова. Расступитесь, чтобы я стала между вами и могла обнять вас обоих! А теперь больше не двигайтесь! Только не забудьте улыбнуться! Мы должны быть веселы и улыбаться! Мы смеемся над всем на свете! Внимание, съемка!

Блеснула вспышка, и все трое улыбались — и вместе с ними, конечно, корова.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ