тот самый момент.
Он всегда происходит без слов.
Слова подобны карте некой страны. Любовь – это жизнь в той стране, освоение территории.
Как могут двое понять друг друга так близко, не поделившись своими историями? Приходит возраст, когда истории теряют свой смысл, и те, что рассказывались с таким пылом, становятся шумом волны, которая так и не достигает берега, остается безмолвной. И нет ничего предопределенного, но нет и ничего случайного.
Я не влюбилась в Бруно в тот день. Я всегда любила его, и мы всегда были вместе.
Любовь, как жизнь, но она начинается до и не заканчивается после – мы приходим и уходим в середине.
Мой отец когда-то сказал мне, что совпадения указывают на правильность твоего пути. Когда женщина, столкнувшаяся со мной в отеле Beverly-Hills, подошла к моей скамейке и села, я не знал, что должно случиться, но мне не было до этого дела. Единственное, что меня занимало, было чувство того, что я всегда хотел быть с ней рядом. Меня не тянуло излить ей душу – в этом не было никакой нужды; она знала все, что ей было нужно знать, не спрашивая меня ни о чем.
Мы сидели в парке, бок о бок, когда две птицы сели нам на колени. Птичник смотрел на нас. Дети тоже смотрели на нас. Женщина не шевельнулась. Она смотрела на свою птицу, но та глядела на меня. Маленькая птица на моем колене беззаботно крутила головкой. Потом она повернулась ко мне. Она потерла клювом, издав звук, похожий на звук пилы. Я думаю, она просила дать ей семечку.
Самый младший в толпе детишек закричал, птичник свистнул, и птицы вернулись на его простертые руки.
«Ты знала, что это случится?» – спросил я.
«Я для этого и подошла, – сказала она. Ее голос струился елеем. – Ты – француз?»
«Должно быть, батон выдал меня с головой?»
Она улыбнулась.
«Хочешь немного?» – предложил я.
Она покачала головой. «Он слишком красив».
Я оторвал верхушку батона, и она взяла ее. Разломив пополам, она дала мне кусок. Ватага голубей спикировала к нашей скамейке.
«Откуда ты?»
«Я родилась в горах Северного Уэльса. – Она закусила губу. – Ты знаешь, где это?»
«Да».
«Отлично, – сказала она. – Я возьму тебя с собой, если у тебя есть теплые вещи и любовь к сосискам».
Целый час мы сидели на скамейке, наблюдая за толпами людей, проходивших мимо.
Потом она сказала:
«Что нам теперь делать?»
Я был очень рад, что она сказала это. Значит, наши чувства были взаимны. Я все еще держал в руке камень, который она вложила мне в ладонь. А она убрала мои желуди в карман.
«У меня завтра концерт в Сан-Франциско – поедешь со мной?»
«Кто ты? – спросила она. – Скажи мне хотя бы свое имя – у меня нет привычки следовать за незнакомыми мужчинами».
Мы оба посмотрели на Птичника.
«Правда?» – сказал я.
Когда она смеялась, ее глаза слегка прикрывались.
«Бруно, – ответил я. – Мое имя – Бруно, и я – просто маленький мальчик из французской деревни, который умеет играть на виолончели».
Мой ответ ее удовлетворил. Но она поспешно заметила: «Может быть, это виолончель играет тобой. – Потом она добавила: Я думаю, что ты очень хороший виолончелист – может быть, даже талантливый».
«Почему?» – спросил я.
«Потому что ты – ключ, открывающий людей».
«Сомневаюсь».
«Не только людей», – добавила она.
Внезапно она смутилась, как это делает женщина, когда она боится сказать лишнее.
«Как тебя зовут?» – спросил я.
Она улыбнулась. «Ты можешь спрашивать меня каждый день, и каждый раз получать новый ответ».
Она прикусила ноготь и отвернулась.
«Не самый лучший ответ, не правда ли?»
«Лучше не бывает», – сказал я, и это было чистой правдой.
«Меня зовут Ханна».
Настоящее вырастает на просторах прошлого.
Я спросил ее о планах на уик-энд. Я не мог поверить, что приглашаю ее в Сан-Франциско – разрешаю незнакомке войти в мою жизнь, перелезть через ограду и направиться по полю к маленькому коттеджу, где я обитал не один десяток лет наедине с моей музыкой, моими камнями, моими французскими батонами; с рукавицей.
Я вспомнил женщину в заледеневшем окне в Квебек-Сити, монашку, написавшую мне пальцем на стекле слово.
Нет красоты без угасания. Я прочитал это где-то.
Каждый момент – это дилемма: сейчас или никогда.
Если бы мой брат во Франции мог быть свидетелем этой сцены в парке, он бы расплакался от счастья. Он часто плачет, и женщинам это нравится, но он может быть упрямым и мужественным, и это им тоже нравится. Я представляю, как я расскажу ему о Ханне. Он захочет прилететь и встретиться с ней. Он захочет слать ей цветы, шоколад, сыры – подарить ей последний кабриолет Renault. Я вижу их на прогулке по полям Нуаяна, рука об руку, мой брат поднимает и бросает палки.
«Приезжай в Сан-Франциско, – говорю я. – Садись на послеобеденный самолет, чтобы успеть на концерт, а там мы возьмем машину напрокат и приедем обратно в Лос-Анджелес – здесь твой дом?»
«Да, – ответила она. – У меня магазин в районе Сильвер-Лейк, я продаю плакаты, фотографии и картины».
«Птиц?»
«Я бы хотела, чтобы все картины изображали птиц – но не у всех такой вкус».
«Мне кажется, ты в моем вкусе».
«Мне не пришлось выбирать, какой становиться», – сказала она.
Я почувствовал укол своей гордости – словно я был частью того, что она не выбрала для своей жизни.
Потом я сказал: «Иногда мне кажется, что жизнь сама выбирает нас – мы тешим себя мыслями, что штурвал в наших руках, когда на самом деле мы лишь сосуды замысловатого устройства жизни».
«Тогда почему все может так легко оборваться?» – спросила она.
Я не знал, к чему она сказала это. Но рискнул ответить.
«Все обрывается так внезапно, чтобы мы больше ценили жизнь», – предположил я.
Она повернулась ко мне всем телом.
«Нет, Бруно. Мы ценим ее, потому что она коротка – но почему она коротка? Почему жизнь отлетает так внезапно, когда тем, кто остается позади, еще так много нужно сказать? Так много, что тишина – словно набившая рот вата, и когда наступает время говорить, ты способен только молчать. Так много остается несделанного. Что происходит с теми поступками, которые человек уже не совершит?»
Я взвесил ее слова.
«Мне кажется, что я больше ничего не хочу знать», – сказал я.
Она закусила губу. Я видел в ее глазах, что она-то хотела ответов на все свои вопросы.
Мы говорили без конца. Многое из того, что я сказал Ханне в те первые, длинные, насыщенные дни, слетело с моих губ без предварительного обдумывания. Слова сгущались в тишине, как тучи, и проливались на нее дождем. В наших разговорах я понял, что знаю то, о чем даже не подозревал.
Она согласилась поехать в Сан-Франциско. И мы вернемся в Лос-Анджелес по дороге вдоль скал на берегу океана – по самому краю страны, в которой мы прожили долгие годы.
Прежде чем мы отправились на парковку, Ханна захотела отдать Птичнику принесенную для него вещь.
Мы подошли к нему, и дети расступились, чтобы дать нам место. Ханна достала из сумочки потрепанный томик. Книгу. Она протянула ее Птичнику.
Это была Британская энциклопедия птиц.
«Посмотри на обороте», – сказала Ханна.
Он открыл книгу.
Надпись гласила:
Нашему любимому сыну Джонатану.
Пусть птицы, которых ты так любишь, всегда любят тебя.
«Видишь, эта книга принадлежит тебе», – сказала Ханна сентиментально.
«Нет, милая девушка, – сказал Птичник. – Эта книга принадлежит тебе – но ты не принадлежишь этой книге».
Он наклонился к ней совсем близко.
«Ты принадлежишь самой себе», – добавил он.
Мы были двумя молчаливыми попутчиками в машине. Мне кажется, какой-то французский писатель написал, что мы замечаем рождение любви и ее угасание по степени неловкости наедине друг с другом.
Ханна прилетела в Сан-Франциско на концерт. Он прошел вскоре после полудня. Благодаря столь раннему времени среди слушателей было больше, чем обычно, детей. Извлекая каждую ноту из своего инструмента, я не переставал ощущать ее присутствие, как она смотрит на меня, слушает – закусывает губу.
Силуэт Анны возник, как и прежде, но он показался мне очень далеким. Когда я обернулся взглянуть на нее, мой взгляд поймал лишь тонкий контур ее тела. Она покидала меня, и это меня не удивило. Я задумался, куда она отправится теперь. Я буду по-новому скучать по ней.
Мы уехали из Сан-Франциско сразу после концерта, по прямой, как стрела, дороге через городские холмы. Свет солнца стал золотым, отразившись от воды; многие дома были красного цвета, с маленькими башенками в углах. Люди в парках сидели и пили воду из пластиковых бутылок. Мужчина в черной футболке выгуливал собаку и болтал по сотовому телефону. Мимо проехала девушка на велосипеде. Велосипедная корзинка была полна лимонов. Волосы девушки завивались кудрями. В придорожных кафе не было свободных мест. Лица скрыты за газетами. Компании в ожидании свободного столика.
Наша машина ползла в потоке – мы выбирались из Сан-Франциско больше часа, но мы были вместе, два единственных попутчика в путешествии, назначение которого не играло роли. Ханна рассказывала о концерте. Она сказала, что была единственной в зале, кто не хлопал по окончании концерта. Что для нее концерт не закончится никогда.
Когда мы наконец повернули по-настоящему на юг, на автостраду Pacific Coast, Ханна замолкла надолго. Я думал, что она наслаждается видом. Мимо нас проехал мотоциклист. Потом мы догнали дом на колесах и плелись за ним медленно несколько миль.
Я стал задавать Ханне вопросы, но она отвечала односложно. Я рассказал ей о Метрополитен-музее изобразительных искусств в Нью-Йорке – о длинном фонтане, полном монет.
«Интересно, сколько из этих пожеланий сбылось», – сказала она.
Снова тишина.
«Ты слышишь?» – спросил я.
«Что? – сказала она. – Я не слышу ничего».