Погладила его легонько ладошкой по голому телу, да и пошла себе домой. Вот какая внучка у Андрона оказалась, совсем на него непохожая — ни бороды его не имеет, ни суровости…
А вороны между тем все ходят по полю, гаолян жрут, как в ни в чем не бывало, косят наглым взглядом, покрякивают. Обезумел тут ходя, схватил ружье, да как начал стрелять из него мелкой дробью. Закаркали вороны не своим голосом, рванулись прочь кто куда, а несколько так и остались лежать на земле трупами, аминь им вышел, по-русски говоря, амба. А еще одна ворона, подраненная, черная, как бы в белых подштанниках, ковыляет по полю, лететь не может, каркает, кровит, говном исходит, всю важность потеряла.
Подлетел к ней ходя, начал ее пинать да колошматить, злость свою срывать и обиду за всех на свете ворон. Вот тебе, черепашье яйцо, будешь знать китайский кулачный метод цюань-фа! Ворона каркает да верезжит, перья из нее валятся, по полю от пинков покатилась, ни черта понять не может: что это, люди добрые, за такая вивисекция?
Настена тем временем до дома добралась, где на крылечке сидел себе дед Андрон, сквозь бороду цигарку смолил. Посмотрел на внучку хитрым глазом, она тоже на него хитро посмотрела, оба улыбнулись, кивнули друг другу и ничего не сказали. Зачем ходе знать, что в сговоре они, что пожалела Василия не только Настена, но и сам староста — и притом совершенно бесплатно?
А ходя весь день ворон гонял, стрелял по ним из ружья — откуда только меткость взялась. Одним выстрелом сразу несколько врагов убивал. Бабахнет — перья в стороны, птицы шлепаются одна за другой на поле. Поняли вороны, что с ними тут не шутки шутят, бросились в бегство. А ходя за ними скачками, на бегу стреляет, палит из обоих стволов. Они, бедные, весь форс потеряли, уж и не знают, куда им деваться, в лес полетели, попрятались среди веток, молчат, не крякают даже. Кончилась их малина, не то что прежде, полно им вонять, не погуляют уж теперь по гаоляну родимому, как по собственному дому.
На стрельбу и крики прибежал из деревни Колька Лютый — что за шум, не дружка ли закадычного ходю убивают добрые люди? Однако ничего страшного не увидел: одно воронье побоище и осатаневшего ходю с ружьем в руке. Хмыкнул Колька, пораскинул мозгами и посоветовал ходе Василию мертвых ворон не выбрасывать («есть буду, однако, — отвечал Василий, — с имбирем, с перцем, дичь, надо кушать») и уж подавно не есть трупную птицу, а насадить ее на шесты вокруг поля — в учебу живым воронам. Так ходя и сделал: ни жарить, ни парить ворон не стал, а наколол их на щепочки, да высадил рядком возле поля — как в Турции с государственными преступниками. С той поры живые вороны на поле даже ночью не залетали — боялись ходю, уважали, серьезного человека в нем разглядели.
Вырос наконец гаолян, вызрел, высокий стал, колосился под уссурийским солнцем, трепетал на ветру, спал в полуденной истоме. Все наши из деревни ходили на него любоваться, потому что в селе никто еще гаоляна не выращивал, все охотой промышляли: рысь прибить, кабана, медведя, даже амбу — запросто, а до того, чтобы сажать чего, как-то руки не доходили.
Василий радовался, что сельчане ходят на гаолян смотреть, смеялся как ребенок, гордился:
— Мой гаолян — лучше дикой сливы мэйхуа, все люди им любуются.
Народ уже не так на гаолян глядит, как на самого ходю — тот от гордости расплылся, глазки-щелочки, еще больше пожелтел — чистый микадо, как он был до войны с японцами. Смотрят на него, шутят, подсмеиваются по-доброму:
— Да, ходя, пора гаолян твой жать… Что делать с ним будешь — говна, небось, наваришь?
— Можно, — соглашался ходя, не возражал по китайской привычке, кивал черной головой. — Можно говна, еще чего тоже можно.
Но счастье, как умные люди говорят, не вечно, а по нынешним временам, может, и вовсе его нет, одна видимость. Только вроде покажется за горизонтом, поманит — раз, и исчезло, ищи его свищи. Так вот и с ходей вышло.
Собрался он с силами, сам, один, убрал весь гаолян, ссыпал в закрома и стал гнать из него вонючую водку маотай или, по-другому, вино ханшин. Самогонный аппарат для этого смастерил, но не русский, сложный, а совсем простой, на китайский лад: котел, сито, глиняный чан с закваскою, еще котел, да мокрые тряпки для охлаждения. По деревянной ложке готовое вино воняло и текло прямо в огромную латунную кружку, ее ходя выпросил у лучшего в поселке охотника Евстафия.
Когда пробная партия вина сготовилась, ходя понес его отведать первым деду Андрону — из уважения, а еще закадычному другу Кольке Лютому, который ему с воронами помог. Надеялся ходя и Настену у деда Андрона застать, хоть сам себе в этом признаться боялся, но Настена в лес ушла — по грибы охотиться. Ну, нет так нет, обойдемся дедом и Колькой.
Ходя налил вина в кружку, двумя руками деду подает с поклоном, все, как положено по китайскому ритуалу-ли. Но только дед китайского ритуала никакого не знает, он сперва вина этого нюхнул — и аж заколдобился.
— Нет, — говорит, — молод я такое пить, мне, старику, еще пожить охота.
А Колька ничего, даже нюхать не стал, просто поклонился в благодарность и хватил всю кружку разом. Секунду только постоял, застыв — от живого не отличить, а потом позеленел весь, глаза выпучились, пошли прожилками, лопнули прожилки, кровь красная по глазам разлилась.
— Рак, чистый рак, — определил его дед Андрон. — Или, даже, бык — такое тоже может быть…
Но чистый рак или даже бык Колька Лютый закричал тут диким голосом:
— Ой, горько! Ой, вонько! Ой, умираю, люди добрые!
И грянулся на землю, стал по ней кататься, отплевываться от китайского вина, что было сил.
— Надо было нос зажать, — догадался дед Андрон. — С открытым-то носом через такое питье все что угодно случиться может.
Ничего, впрочем, страшного с Колькой не случилось. Покатался он немного по земле, потом встал да и пошел восвояси, кляня ходю на все лопатки вместе с вином его зловонючим.
А ходя понял, что вино его местным не по вкусу, но не расстроился совсем. На этот случай у него уже была припасена побочная стратегия — продать все сородичам, которые в гаоляне уж точно толк понимают. С тем ходя и отправился на ближайшую охотничью китайскую фанзу, — они там зверя пушного промышляли и кабаргу за струю ее вонючую, а еще женьшень собирали и все, что плохо лежало, одним словом, а гаоляна у них не имелось, то есть не до гаоляна им было, а водки выпить, конечно, хотелось, какой китаец без водки? Вот, значит, ходя к ним и наладился толкнуть гаолян по сходной цене.
А пока он шел, кто-то из поселковых выпил не китайского, слабого да вонючего, а настоящего, неразбавленного русского вина — 90 градусов крепости, а выпив, взял и сжег ходе весь дом его вместе с гаоляном. Кто именно поджег, до поры до времени было неизвестно, добрых-то людей много, а чужих домов, поди, не жалко. Изумились, конечно, поселковые — кому нужен был ходя с его гаоляном, но чужое — не свое, почесали задумчиво в задницах, списали все на пьяный угар, да и разошлись.
Ходя тем временем, не ведая своего горя, шел по лесу. Солнце через листву заряды сажает, птицы поют, во фляге водка побулькивает, в котомке мука гаоляновая — не жизнь, а благодать!
Ходу до охотничьих китайцев недалеко было — всего день и еще полдня — но страху по дороге ходя натерпелся немало. Как стемнело, лес ожил, заговорил на тысячу голосов: где рык пройдет, где свист, то шипение еле слышное, то изюбрь козлом затрубит, а иной раз и вовсе черти-гуй по деревьям заскачут — не видно, конечно, но оттого еще страшнее. Разжег ходя костер, прилег рядом, закопался в сухие ветки, от страха дохнуть не может — из чащи на него ночь глазами рысьими таращится, сверкает.
Зарекся ходя в другой раз один по лесу ходить, клятву дал всемилостивой Гуаньинь поставить самую толстую свечку, если в этот раз живым дойдет. Но, видно, не услышала его всемилостивая, ближе к утру в чаще тигр заревел… Похолодел ходя, оцепенел, льдом оделся, даже сердце не бьется, глаза от костра оторвать не может, а с той стороны огня, чудится, морда усатая демонская на него смотрит. А тигр вдали все ревет — но не грозно теперь, а тоскливо, горько, вроде как на судьбу жалуется индейку, видно, в ловушку попал, в яму охотничью. Не выдержал ходя лежать без движения, упал головой в землю, пополз задом на четвереньках, стал молитву творить:
— Не тронь меня, дух горы, не тронь, почтенный тигр-лаоху, я бедный ходя-китаец, родственников твоих не обижал, печени твоей не ел, хвоста не тянул, за усы не дергал. Душа моя чистая, впору корень-женьшень собирать, пропусти, дедушка-тигр, пропусти твоего внука недостойного…
Не тронул тигр ходю, даже из лесу не показался, может, смилостивился или побрезговал, а может, и правда в ловушке сидел, а ходя все полз-полз, а потом как припустил пешеходом, только пятки засверкали в лесной чаще. Сверкал-сверкал пятками ходя Василий, наконец досверкал прямо до охотничьей китайской фанзы, где манзы сидели, китайцы, значит, охотники. Их-то ходя и искал, потому что были и другие китайцы, но те сами земледельничали, пшеницу-чумизу растили, а Василию как раз охотники были нужны, у которых своего только звери дикие и шерсть их, которую они в тайге надыбали.
Спервоначалу ходя, конечно, напугал их очень, китайцы вообще люди робкие, когда до мордобоя дело доходит, а рядом с русскими, известно, чего ждать. Было они хотели тазами прикинуться, безобидными то есть, инородцами — орочами да гольдами, но не успели, ходя уже тут как тут, входит в фанзу, кланяется угрожающе в пояс, на чистом русском языке здоровается:
— Пожалуйте-спасибо-наздоровье!
Задрожали китайцы от испуга, думали, русские поселенцы пришли, сейчас честью вон отсюда попросят с исконной земли, а кабаргу вместе с женьшенем за так отберут, за общее мерси и в счет русского гостеприимства. Но пригляделись повнимательнее — видят, человек желтой жизни, глаза узкие, морда приплюснутая. Может, удэге или гольд какой-нибудь, а то и японец приплутал откуда, уму-разуму пришел учить, как при государе-императоре было… Но потом слово за слово — поняли, что перед ними их же брат ходя, обрадовались до смерти.