[50]. Оттуда Арним в мае 1807 года, когда уже прошло полгода после смерти Софии, пишет Брентано: «Я часто начинаю писать тебе, намереваясь рассказать очень многое, излить сердце, но мысль, что я пишу впустую, что мои слова могут прочесть другие люди, отравляет мне это желание. Есть и ещё одно обстоятельство, которое, хоть я и сомневаюсь в его достоверности, сметает всё на пути между тобой и мной, будто взмахами острого меча. Мне было бы больно, если бы это оказалось правдой и я своим письмом напомнил бы тебе о твоей печали. Покойный доблестный доктор Шлоссер из Йены рассказал мне, будто он прочёл в газете о смерти твоей жены. Мы здесь от всего отрезаны, хочется даже сказать, отрезаны от времени; но всё же я верю и буду верить, что твоя жена жива». Из этих слов следует, что просьба из приведённого ниже трогательного письма не была выполнена. Насколько позволяет думать тщательное наведение справок, это письмо нигде не было напечатано, и поэтому, из пиетета к тексту, приводится здесь в точности и полноте.
Клеменс Брентано – книготорговцу Раймеру
Гейдельберг, 19 декабря 1806
Уважаемый господин!
Не откладывайте эти строки в сторону, а разузнайте и сообщите мне, где сейчас Людвиг Ахим фон Арним, о моей дружбе с которым Вы знаете; я потерял свою жену Софию, умершую несчастной смертью вместе с ребёнком во время тяжёлых родов, а кроме неё Арним всегда был единственным человеком, которого я любил; с девятнадцатого октября я ничего о нём не слышал, да и в тот день – лишь то, что он был в Халле; мой совершенно отравленный болью ум потерял из виду вместе с ним то единственное, что ещё связывает меня с жизнью; от него самого я наслышан о Вас как о достойнейшем человеке, и, поверьте, я так бесконечно несчастен, так погружён в тоску, что скитаюсь по ней, как по нескончаемому аду, и поэтому Вы должны сообщить мне срочно, немедленно или хотя бы так скоро, как позволит Ваше благорасположение, где сейчас находится Арним, можно ли ему написать, пишет ли ему кто-нибудь из Берлина. Вы наверняка сможете это узнать, и Вам будет несложно написать мне об этом в нескольких словах – по крайней мере назовите город, где он сейчас, чтобы я мог направлять туда свои мысли; в моём теперешнем глубоко горестном состоянии для меня было бы уже бесконечно много, если бы я знал, что в этой недолговечности жив ещё кто-то, кто меня любит.
Если Вы ответите мне, напишите также, сколько Вы уже заплатили моей жене за «Фьямметту»[51] и сколько ещё причитается, хоть Вам наверняка будет даже и в радость заплатить, я же тогда сообщу Вам, кому можно передать деньги в тамошних местах; эти деньги принадлежат моей маленькой падчерице, которая здесь воспитывается у мадам Рудольфи, поэтому я должен об этом позаботиться и шлю это скромное напоминание.
Клеменс Брентано (1778–1842) – поэт, писатель, драматург, один из главных представителей немецкого романтизма. Вместе с Ахимом фон Арнимом составил «Волшебный рог мальчика», сборник народных песен (вышел в 1805–1808 гг., многократно переиздавался), повлиявший на последующую поэтическую традицию Германии. Беньямин познакомился со сборником народной поэзии ещё в детстве и в дальнейшем часто апеллировал к одному из неудачливых его героев, маленькому горбуну.
Георг Андреас Раймер (1776–1842) был на тот момент, когда Брентано написал ему письмо об Арниме, управляющим книготорговой лавкой реального училища в Берлине, которую впоследствии выкупил. Позднее Раймер организовал собственное издательство, в котором печатались книги многих писателей и поэтов романтизма, в том числе и Арнима. Сегодня это издательство Walter de Gruyter, специализирующееся на академической литературе.
Титульные листы томов сборника «Волшебный рог мальчика», составленного К. Брентано и А. фон Арнимом
«Риттер – рыцарь[52], а мы – всего лишь оруженосцы. Даже Баадер – только его придворный поэт»[53], – писал Новалис 20 января 1799 года Каролине Шлегель[54]. Связывало Риттера и Новалиса большее, чем это указание с помощью игры слов на то, какую роль сыграл Риттер в романтическом осмыслении естествознания. Новалис имел в виду и поведение Риттера, которое, пожалуй, ни у кого из романтиков не было столь благородным и в то же время оторванным от повседневной реальности. В сущности, и то и другое – человеческое величие и научная позиция физика – сливались в Риттере совершенно нераздельно, как это следует из автобиографических заметок, в которых он возвёл престарелого Гердера[55] в ранг прародителя своих изысканий: Гердера как писателя можно было часто встретить, «особенно по будням, увидеть же его как человека, заметно возвышающегося над всеми его произведениями, можно было лишь по воскресным дням, которые он, следуя творцу, посвящал отдохновению и проводил их в лоне семьи, “чужие” к нему, однако, в этот день не допускались. Равно великолепным и божественным представал он, когда погожим летним днём прогуливался, как он любил, на природе, например в прелестном парке на берегу Ильма между Веймаром и Бельведером[56], правда, сопровождать его имел возможность, помимо семейства, лишь тот, кого он сам пригласил. И вот в такие дни он поистине был подобен Богу, отдыхающему после свершений, и всё же оставался человеком, чьи дела возвеличивают и славят не его, а Господа. Воистину небосвод над ним высился куполом собора, и даже прочный потолок комнаты не выдерживал, выгибаясь сводами; однако священнодействующий в этом храме был не от времени сего и не от страны сей; слова Зороастра оживали в нём, разливая благоговение, жизнь, мир и радость окрест; только в этой церкви служил Бог, и здесь оказывалось, что храм полнится не народом, но священником. Вот здесь – повторял N бессчётное число раз – он и познал, что есть природа, и человек в ней, и подлинная физика, и каким образом физика оказывается непосредственной религией».
Г.М. Краус. Веймарский замок со стороны реки Ильм. 1800
Г.М. Краус. Вид на долину реки Ильм в Веймарском парке. 1806
Г.М. Краус. Вид на мельницу и на мост в Веймаре. 1800
Упоминаемый здесь N и есть сам Риттер, такой, каким он изобразил себя в предисловии к «Фрагментам из архива молодого физика» (изданным в Гейдельберге в 1810 году), изобразил свою безрассудную и стыдливую, нескладную и глубочайшую натуру. Неповторимая манера речи этого человека, благодаря которой это забытое предисловие является самым значительным памятником исповедальной прозы немецкого романтизма, обнаруживается и в его письмах, из которых уцелело, похоже, немного.
Следующее письмо отправлено им философу Францу фон Баадеру, который, занимая некоторое время влиятельный пост в Мюнхене, пытался сделать что-нибудь для борющегося с невзгодами младшего коллеги. Разумеется, это было непросто, когда речь шла о человеке, который мог сказать о своих «Фрагментах», что они «сами по себе должны быть честнее, чем простое выражение мнения, как это бывает, когда работа обращена всего только к публике, то есть к обществу. Потому как в этом случае никто твои действия не наблюдает, кроме как, если будет позволено помянуть его, Господь Бог, или, что будет пристойнее, природа. Прочие “зрители” никогда ничего не значили, и я также разделяю ощущение многих других, что есть произведения и предметы, которые не могут быть совершеннее, чем если они создаются словно бы ни для кого, даже и не для себя, а лишь для самого предмета»[57]. Такое писательское кредо уже тогда обернулось для высказавшего его бедами. Но он ощущал не только своё бедственное положение, но и, как показывает следующее письмо, право на высказывание вместе с его последствиями, так и силы стоять на своём: amor fati[58].
Иоганн Вильгельм Риттер – Францу фон Баадеру
4 января 1808
Выражаю вам почтительнейшую признательность за Ваше письмо, посланное на прошлой неделе. Вам давно и твёрдо известно, что я более всего люблю получать воспоминания, в нём содержащиеся, именно от Вас. Тогда они предстают передо мной, словно возникли в моей собственной душе, соответственно я к ним и отношусь.
Не сыскать лучшего доказательства того, как Вы меня знаете, чем Ваша готовность именовать всё то, за что я заслуживаю Вашего безмерного порицания, моими штудиями. Мне довелось испытать всё, что возможно, за прожитые мною годы; многих событий я не искал, однако же часто намеренно и не пытался избежать того или иного. Должно быть, искал я во всём Единого, Неизменного, без чего не быть честному человеку, только я хотел прийти к этому тем более подготовленным, чем более извилистым видел я – для себя – этот путь с самого раннего сознательного возраста. К тому же для меня большей ценностью обладает «пережитое» мной самим в сравнении с просто известным.
То, что Вы говорите о моей склонности к эксцессам, связано отчасти как раз с этим; отнюдь не буду утверждать, что связано всецело. Не многие, по моим наблюдениям, начали и продолжают естественную историю мужественной жизни серьёзнее, глубже, честнее перед Богом и самим собой, чем я. Не ищите в этих словах и капли самомнения – просто результаты не совсем ограниченного опыта позволяют высказать такое, когда в этом есть необходимость. – Я, впрочем, вижу всё это как неотъемлемую часть предназначения моих устремлений, да ещё к тому же не могу не рассматривать её иначе, как наиболее благородную и благотворную согласно Тайному основанию. Насколько я в подобных обстоятельствах мог и могу считаться неумеренным, сам решать не берусь, однако же мне это представляется сомнительным.