В согласии со всем этим полагаю вполне обоснованным первопричину моей болезненности, проявившейся лишь несколько лет назад, искать глубже. Мне кажется, я мог бы чрезвычайно и безошибочно указать её. Это нужда и лишения; моё имущественное состояние удручает меня. Вопреки всем моим попыткам противодействия это затронуло и моё тело. Как только от этого будет найдено радикальное лекарственное средство, тотчас же я буду совершенно исцелён. – Каким образом я оказался обременён долгами, сам я вполне готов дать отчёт и представить оправдание, но только не всякому. Счастлив тем, что могу дать отчёт в том себе самому. Вы наверняка понимаете меня в этом. Есть вещи, переоценить которые невозможно; есть благо, ради которого, как кажется, можно даже обманывать людей. Подчёркиваю: как кажется. Обман тут никак не более, чем обман купца, который ради верной спекуляции пользуется бо́льшим кредитом, чем ему было бы положено.
В практических трудах я также натолкнулся на препятствия, поскольку здесь ещё совершенно неизвестно, какие расходы на это могут потребоваться. Сколько прекрасных вещей остаются лишь замыслами, ожидающими воплощения! Однако для этого недостаточно ни 100, ни 300 гульденов, а и эти деньги таковы, что от них пугаются там, где ни телу научному, но прилагающемуся научному духу процветать не придётся.
Какой для меня может быть прок от чтения лекций в подобных обстоятельствах? Знаю, что у меня были бы слушатели, как у Вас и у Шеллинга[59], и, возможно, ещё и у третьего, и с радостью представляю я себе, как бы я мог бросить всё, если бы только Вы и были этими моими слушателями. Но будете там не только Вы; ровно то безусловно и решает дело, чтобы присутствовало множество других лиц, и это не Вы, не упомянутая троица; если я буду говорить им то, что понимаете Вы, тогда они ничего не поймут, если же я буду говорить то, что понятно им, меня охватывает страх видеть в комнате только Вас, нечто, уже знакомое мне по нескольким приступам. В остатке же вечно получаем простое «показать, на что способен».
Однако пора заканчивать. Простите за длинное послание. В этот раз письмо показалось мне более уместным, нежели беседа, тем более что ни Вам, ни мне обстоятельства не позволили подобному разговору состояться.
Иоганн Вильгельм Риттер (1776–1810) – физик, химик, философ. Учился в Йенском университете, а затем в нём же преподавал. Открыл ультрафиолетовое излучение, исследовал гальваническую поляризацию, ставил множество новаторских экспериментов в области электрохимии. Увлекался опытами, определяющими воздействие электрических импульсов на мышцы и органы чувств, многие из этих опытов проводил на собственном теле. В 1805 г. стал членом Баварской академии наук.
Франц Ксавер фон Баадер (1765–1841) – естествоиспытатель, теолог, представитель философского романтизма. В то время, к которому относится данное письмо, Баадер занимал должность суперинтенданта в угольных шахтах (1807–1820). С 1826 г. он стал профессором Мюнхенского университета.
Рукопись В. Беньямина. 1931–1932. Письмо Сюльписа Буассере Гёте от 23 сентября 1824
Удача неожиданно повернулась к братьям Буассере, когда им удалось вновь пробудить интерес 62-летнего Гёте к Средневековью, открытие которого стало в своё время истоком страсбургских манифестов «о немецком характере и искусстве»[60]. Событие это оказалось одним из наиболее важных по своим последствиям для творческой жизни Гёте. В майские дни 1811 года, когда и было написано нижеследующее письмо, он – как можно предположить – решился на завершение второй части «Фауста». Однако письмо это – не только перворазрядный документ истории литературы, свидетельствующий о том, с каким боязливым трепетом была предпринята попытка обратить взор старого Гёте на католический художественный мир, – оно в то же время доказывает, насколько существование этого человека простирало своё организующее и направляющее воздействие в самые удалённые пределы. Возможно, самое прекрасное в следующих строках именно то, что проявляется это не в парадно-торжественной форме, а вопреки всей строгой уверенности и сдержанности далёкого друга Буассере.
Иоганн Баптист Бертрам – Сюльпису Буассере
Гейдельберг, 11 мая 1811
Твой успех у Гёте, расписанный тобою в столь радужных тонах, не является для меня неожиданностью; ты ведь знаешь моё мнение касательно внешней обходительности сего почтенного старца. Однако же не упивайся слишком ролью благородного учёного, каковую ты принял, и попомни, как и во всех человеческих предприятиях, о результате. Я смогу восславить тебя всеми силами своими лишь тогда, когда ты будешь готов представить полный и ясный отчёт. С той поры, как Кантов принцип целесообразности без цели вновь вышел из моды, я нахожу чисто эстетическое удовлетворение в наши практические времена совершенно неуместным, а потому и мыслю обратно евангельскому наставлению: дайте нам прежде всё прочее, а Царствие небесное мы и сами как-нибудь сыщем. Тем не менее далеко не малым триумфом всего тщания и усердия твоего следует признать, что ты смог достичь той точки согласия и единства со столь прославленным и по праву столь почитаемым человеком, чьей благосклонности тщетно пытались добиться своими искусствами и науками и более значимые персоны, нежели ты. А ещё хотелось бы мне быть тайным свидетелем твоим, ты ведь внутренне был наверняка при полном параде, в орденах и лентах, столь сверкающим собственным и отражённым светом, что в сумраке твоей комнатушки на постоялом дворе должен был бы казаться совершенно прозрачным. Если нам что и удаётся на этом свете, моё дорогое дитя, то без труда и усилий, легко и беззаботно этого не достигнуть, тихий путь наш будет пролегать в самых стеснённых жизненных обстоятельствах, в борении с многолетними предрассудками, с апатией и невосприимчивостью ко всему возвышенному, в противлении одолевающим бедам и страданиям всякого рода, и не ждать нам ни от кого ни ободрения, ни поддержки, а только полагаться на свою добрую совесть и верное нерушимое чутьё, которое, возможно, временами будет затуманиваться, однако же ни рассеяно, ни уничтожено быть не может. С каким душевным подъёмом обращается моя память к первым временам нашего знакомства, к тихим, скромным началам твоих штудий, – сколь часто серьёзные сомнения терзали мою душу, когда раздумывал я, повелевают ли мне долг и любовь вырвать тебя из тех пределов, в которые стремилось замкнуть тебя всё твоё окружение, и какое возмещение мог я предложить тебе за лишения разного рода, на которые тебе предстояло решиться? – Далёкую неясную цель, достижимую лишь через долгие и тяжкие усилия и борения, тогда как в настоящем тебе предлагалось отречься от всего, что во цвете юности восхваляется как высшие прелести жизни.
Итак, в то время как прославленный муж нашего времени оказывает тебе дружеское расположение, когда толпа восхищённо глазеет на плоды твоих трудов, а молва с почётом разносит твоё имя по родным и чужим просторам, вспомни о наших уединённых прогулках на валу Св. Северина и Св. Гереона, где благоговением дышали останки былого величия, а родной город[61] лежал пред нами в тишине и молчании, город, в обветшалых стенах которого в многолетнем упадке ослабевший и вот уже под гнётом времени полностью согбенный род не мог предложить нам ни единой души, которая могла бы с любовью приобщиться к нашим устремлениям. Потому радуйся успеху твоих предначертаний и шествуй, следуя своей воле, к намеченной цели.
Сознающего чистоту и добронравие своих намерений перед Богом и людьми не смутят препоны и превратности времени; посвятившему свою мысль и своё дело служению высшему достанет мудрости, которая одна только и обладает истинной ценностью и непререкаемостью, достанет ему и сметливости, способной укротить дух мира.
Как видишь, я впадаю в серьёзный тон, однако время и обстоятельства подсказывают его мне сейчас, когда ты намерен публично представить результаты своих усилий миру, а меня тишина уединения, в котором я пребываю в данный момент, побуждает к размышлению обо всём касающемся наших общих интересов.
Иоганн Баптист Бертрам (1776–1841) – художник и коллекционер искусства.
Сюльпис Буассере (1783–1854) – искусствовед и коллекционер. Вместе с братом Мельхиором (1786–1851) собрал обширную коллекцию немецких и нидерландских картин в Кёльне. В 1810 г. они выставили коллекцию на показ в Гейдельберге, а в 1827 г. продали её баварскому королю Людвигу I. Коллекция была перевезена в Мюнхен, и именно на её основе образована мюнхенская Старая пинакотека. Кроме того, Сюльпис Буассере внёс вклад в завершение строительства Кёльнского собора.
Фотография, купленная В. Беньямином в Музее игрушки. Москва. 1920-е. На обороте сделанная В. Беньямином надпись: «Вакх на козле. Шкатулка музыкальная»
Г.Ф. Керстинг. Вышивальщица у окна. 1812
В Musée des arts décoratifs[62] в Лувре есть небольшой зал, где выставлены игрушки. Особым вниманием посетителей пользуются кукольные домики эпохи бидермейер[63]. Всё, от лакированных булевских[64] комодов до изящной резьбы на секретерах, в точности до мелочей воспроизводит обстановку тогдашних дворянских жилищ, а на столиках в этих комнатах вместо журналов Globe[65] или Revue des deux mondes[66] лежат Magasin des poupées[67] или Le petit courrier[68] в масштабе 1:64. На стенах там тоже, разумеется, предостаточно украшений. Однако едва ли ожидаешь увидеть где-нибудь над канапе в миниатюрной комнате крошечную, но тщательно выполненную гравюру с изображением Колизея. Колизей в кукольном домике – таким образом, по-видимому, проявлялось некое внутреннее стремление, присущее стилю бидермейер. Оно созвучно и следующему письму – несомненно, одному из наиболее характерных для бидермейера, – в котором олимпийские боги Шекспир, Тидге