Все это произошло в 1941–1942 годах, а в 1943-м болгары пришли, началась война с болгарами. Немцы отдали им Сербию, всю центральную часть Сербии от города Ужице до Дрины[17] они держали. И в Студенице были болгары, и в Раче, в Раче сожгли все монастырские постройки. В Студенице, когда начались столкновения, хотели перебить всех нас и уничтожить монастырь. Поверьте, только Бог спас. Вот чудо! Тогда пропало несколько болгарских солдат, и, если бы не мужество нашего настоятеля, пришел бы нам конец. Он сказал: «Я пойду искать ваших солдат», – и пошел на поиски в лес, где были четники. Командовал ими какой-то Машан Джурович, он приказал расстрелять этих болгар, те уже копали себе могилу, но наш игумен вовремя успел, остановил его: «Машан, что ты делаешь, подумай о монастыре! Знаешь ли, сколько внизу болгарских войск? Уничтожат и монастырь, и нас, весь народ в округе, отпустите людей, руками болгар вы убиваете нас». Четники послушали, отпустили болгарских солдат, чтобы не было «сто за одного». Всякое бывало, война есть война, сохрани Господь, запутанная история. Тогда игумен спас монастырь, но эти болгары ночью все же избили нас. Пришла какая-то отставшая рота – мы уже разошлись по кельям, – выгнали нас на улицу, облили бензином и людей, и церковь, а потом избивали железными прутами…
Было там несколько русских монахинь из Введенского монастыря, которые прятались у нас. Мать Павла, добрая, как хлеб, Сузанна, Евсевия, еще одна слабенькая, умерла, там и похоронена. Говорит мне мать Павла (я был самый младший): «Беги с нами, я тебя мантией закрою», – у них были русские мантии широкие. А болгары выводили по одному и били, мужчин били железными прутами. Много костей переломали и монахам, и мирянам, очень было тяжело. Я съежился, прижался к матушке Павле, она меня закрыла мантией. Но один заметил ноги в брюках и говорит: «А ну-ка, иди сюда!» – отвел на несколько шагов от них и стал избивать. Я думал, он меня в муку сотрет, напрягся, чтобы выдержать удары, сильно он бил, до сих пор болит, правое бедро особенно. Отца Рафаила сильно избили, он, пока силы имел, стонал, потом замолк, и только удары были слышны, чудом остался жив. Потом разогнались на грузовике и преследовали нас, едва не передавили всех. А за ними шла другая рота, грабила монастыри, все тащили – одеяла, простыни, полотенца, часы, а что не могли унести, разоряли. Монастырь Студеница богатый был, много запасали меда, вина в подвалах, они пооткрывали краны в бочках с вином, чтобы все вылилось.
– Иконы, святыни не трогали?
– Иконы не брали. Унесли все съестное – любители перца, у нас было много печеного перца, две монахини готовили запасы на зиму. Тяжело с болгарами. Мы хотели бежать, но архимандрит-настоятель сказал: «Дети, не бегите, давайте останемся здесь, если уйдем, и Студеницу сожгут, и нас перебьют». И мы остались. Надо было потерпеть. Пережили, слава Богу.
Требовали у меня ключ от церкви, а я не даю, молчу, жду, что настоятель скажет. А он лежит, избитый до полусмерти, потом спросил: «Милисав, сынок, у тебя ключ от церкви?» – говорю: «Да, у меня». Но даже привстать не мог, чтобы достать из кармана ключ. Один болгарин разозлился, замахнулся на меня штыком и если бы другой не остановил его, то насквозь бы пробил.
А тот сказал: «Посмотри, ребенок еще, не трогай!» Я плакал, не мог встать, он отпустил, но сказал: «Когда я спрашиваю, где ключ от церкви, ты не даешь, а когда игумен тебя спрашивает, ты немедленно даешь!» – и сквернословил, оскорблял. Потом мы встали, помогали друг другу, кто-то совсем не мог идти. Отец Рафаил не мог встать, пришлось его тащить, еле дышал, все тело было черное, троим переломали ребра.
Да, вошли они в церковь, встали у раки святого Симеона Мироточивого, а она мраморная: «Что вы тут прячете? Открывайте!» Мы говорим: «Ничего, это гроб». – «Какой гроб! Открывайте!» Потом подошел командир, сказал: «Видите, это граб», – так болгары говорят – «граб», и пошли в алтарь, начали раскачивать полиелей, чуть не обрушили, как будто нет в них веры. Но что делать, военное время.
Трудно было, война, очень тяжелая пора для монастыря Студеница. А мы после этого, если слышали, что едут грузовики, бежали, скрывались в селах.
А в 1944 году стало еще трудней, и мы бы еще больше пострадали, если бы не русские, русская рота, которая пришла, когда болгары нас оккупировали, – бывшие белогвардейцы, беженцы из России, немцы их не трогали. Они спасали нас от болгар. Долгая это история, много всего было, но это самые тяжкие моменты. Потом пришла Красная армия, я тогда находился в монастыре Вуян, это здесь недалеко от Чачака, по направлению к Горнему Милановцу, был там и будущий Патриарх Павел, еще мирянин, Гойко. Он остался в Вуяне, а мы с настоятелем бежали в село Брезницу. Тогда пришли красноармейцы, русские.
– Как они к вам относились?
– Они установили «катюшу» на горе, мы радовались: «Сейчас немцы разбегутся», это сразу было ясно. И как начала «катюша» «косить» (так у нас говорят): ударили по Чачаку, за два часа очистили город от немцев.
Но знали и то, что это поддержка для партизан и четникам придется отступать, не было выбора, что делать. Я должен был вернуться в Вуян, по дороге мы встретились с партизанами, они хотели меня забрать в свой отряд, а со мной была женщина, старица, у которой мы скрывались, она нас провожала. Мудрая была, сумела сказать, как нужно, и защитила. Вернулись в монастырь, там я нашел отца Юлиана и отца Павла, то есть тогда еще Гойко.
– Тогда вы познакомились с будущим Патриархом Павлом?
– Да, он пришел незадолго до меня, я сразу привязался к нему, он всегда был очень разумный человек, уравновешенный, рассудительный.
– Сколько ему тогда было лет?
– Ему было двадцать семь – двадцать восемь лет, а мне шестнадцать, мы о многом разговаривали… Потом владыка (митрополит Иосиф) благословил перебраться в монастырь Благовещение в Овчарско-Кабларском ущелье. Все вместе туда пришли: отец Юлиан, который впоследствии стал настоятелем Студеницы, Павел, тогдашний Гойко, и я. Два-три года мы там оставались.
В то время Тито рассорился со Сталиным. И всех наших коммунистов, которые были как-то связаны с русскими или симпатизировали им, выгоняли, ссылали на Голи-Оток[18].
– Много сербов пострадало за любовь к России, ведь не Сталина любили, а Россию?
– Много, много, и в Черногории, и по всей стране. Политика дьявольская вещь, за одну ночь может все измениться, и тот, кого вчера любили, завтра может быть проклят. Не по-человечески это.
Слава Богу, мы были вместе с владыкой Павлом. Много он значил для нас там, в монастыре. Он принял постриг в 1948 году в день Петра и Павла. А в конце того года мы перешли в монастырь Рача и я ушел в армию – в 1948/1949 году, вернулся в 1950-м и принял монашество. В день святого Иоанна Крестителя отец Павел дал мне имя, был восприемником на постриге.
– Кто вас постригал?
– Отец Юлиан, он многих постригал, очень хороший был монах, настоящий, из ветви старых монахов, связанных с владыкой Николаем. В сегодняшнем монашестве что-то есть другое, они слабее, избалованные. Не должно быть в монашестве «буду – не буду», но: «если надо, то надо». Слушаться, стараться, бороться. Сейчас не так.
– А когда вы приняли решение о постриге, не было колебаний?
– Ну как? Были сомнения, но, когда я пришел в монастырь, понял какие-то вещи, как и что. Я принял постриг после армии, хотели меня раньше постричь, до армии, и отец Павел, то есть Гойко, настаивал. Я ему говорил: «Господин Гойко, это вас наши отцы монахи убедили, чтобы вы немного надавили на меня, уговорили принять монашество. Мне в армию идти, а там коммунисты, безбожники, нельзя поститься, нельзя молиться, ничего нельзя. Лучше после армии принять постриг». А он опять: «Ну что ты, лучше сейчас». Может быть, боялись, что изменюсь там, не вернусь в монастырь. Спрашиваю его: «А вы почему не принимаете постриг?» – отвечает: «Я еще не принял решение о монашестве, думаю стать священником и врачом, служить на приходе». Он хотел изучать медицину и богословие, хотел быть врачом, служить в сельском приходе, помогать народу духовно и физически. Хорошая, очень хорошая идея, но Господь судил иначе.
Я ему говорю: «Ну хорошо, но вы же знаете, что у вас слабое здоровье (тогда он страдал болезнью легких), вы ни для прихода, ни для семьи, давайте примите постриг сегодня, а я завтра приму – пусть в армии коммунисты сдерут с меня кожу».
Любили мы его, хотели, чтобы он был с нами. Итак, ушел я в армию. А спустя три-четыре месяца мне сообщают: нет больше Гойко, Павел родился, все, теперь твоя очередь. Ответил им, что если моя очередь, то я согласен. Все мы хотели, чтобы он стал монахом, он был духовным, благородным. Мы с ним подолгу разговаривали, он помог мне в решении моих внутренних проблем.
Помню, когда Патриарх Викентий[19] благословил его ехать в Грецию, чтобы продолжить учебу, тяжело нам было – и ему тяжело, и братии. Но что делать? Слово Патриарха не обсуждается. Проводили его торжественно, с молитвой, и слезы были. В зимнее время отправился он в своей скромной сербской мантии, в суконном пальто (мы все такие носили, тепло в них было) и в брюках зеленых. Мы купили ему в дорогу ботинки хорошие, но красного цвета, других не было, отдали сапожнику, он их выкрасил в черный цвет, но краска быстро облезла, появились красные пятна, а из-под мантии виднелись брюки зеленые. Так он предстал перед греками, смеялись они, когда его такого увидели, предложили ему другую одежду, чтобы переодеться. Была у них возможность, жили в лучших условиях по сравнению с нами.
Однако они очень его уважали. Он во всем был скромен, даже плитку с собой туда взял, сам стряпал. Положит картофелину, лук, перец – он никогда не ел много. Однажды писал мне: «Сейчас не постись строго, со второй недели ешь рыбу, кроме среды и пятницы. Ешь крапиву: отвари, слей воду, заправь маслом и добавь капусты. А скоро пойдут одуванчики, промой их, как салат, и ешь. Тебе нужно поправиться, ты запустил свое зд