Она подняла глаза и, словно обжегшись, в тот же миг отвела взгляд.
— Вы, кажется, собирались читать поэзию…
Себастьян наклонился к ее плечу и произнес строки, словно выхватил из самого сердца:
Позвольте, помня этот миг,
Не разлучаться с вашим ликом никогда,
Коль эта ночь, как жизнь, промчит
Куда-то вдаль на ошалелых конях.
А в день грядущий, не познав иных утех,
Рабом склониться у ваших ног…
Красавица вдруг вздрогнула, как от боли. Ее взволнованный шепот прервал слова Себастьяна:
— Не надо… Прекратите…
Густой румянец залил ее щеки, а губы нервно задрожали. Но поэт, лишь на миг остановившись, продолжил:
Отныне лишь Бог мне судья,
За ваше сердце я отдам жизнь!
— Хватит! — решительно молвила она. — Вы не понимаете… вы не должны…
Вместо ответа поэт попытался поцеловать ее руку, однако панна быстро отошла и затерялась среди присутствующих.
Он увидел ее нескоро: музыканты успели отдохнуть и сыграть несколько новых вальсов, лакеи — заменить пустые бочонки на полные, а слуги — вывести нескольких вельмож на свежий воздух.
Себастьян успел увидеть, как лакей уважительно открыл перед его богиней двери, только теперь ее уже сопровождал какой-то мужчина. Минуту помедлив, поэт кинулся за ними, но когда он оказался внизу, ее экипаж уже тронулся. Густая темнота за светлым пятном от фонаря прожорливо проглотила экипаж, оставив грохот колес и прощальное конское ржание.
— Ну и пьяница, — послышалось сбоку.
За спиной стоял тот самый лакей, что его Себастьян восхвалял перед бургомистром.
— Кто пьяница? — не понял поэт.
— Я о том медведе, что сопровождал красавицу.
— А кто этот медведь?
— Бес его знает…
— Слушай, парень, — вскинулся вдруг поэт, выгребая из кармана горсть серебра, — лети скорее за той каретой, и что-нибудь узнай, где она живет. Понял?
— Еще бы! — на ходу кивнул парень. — Я вихрем…
— Я живу на Русской! — окликнул Себастьян вслед. — Найдешь меня днем.
— Ладно, пане, — отзвучало из темноты.
Глава III
Около трех ночи веселье на балу достигло своего апогея и понемногу начало утихать. Время от времени из дома выходил лакей и, освещая дорогу фонарем, шел на улицу запрягать карету одного из гостей, который в это время раскланивался с захмелевшим бургомистром. Другим, что жили в центре города, достаточно было ступить несколько шагов, чтобы оказаться дома. Поэтому им не требовались услуги лакеев, которые тайком уже мечтали про сон больше, нежели про барские подачки. То тут, то там слышались фальшивые голоса, что пытались извлечь из глотки скабрезные, изредка героические песни.
Лунный диск, что несколько часов назад осветил дорогу поэту, уже спрятался в свинцовую бездну грозовых облаков, которые крепко держали небеса в своих широких объятиях, иногда вспыхивая где-то вдали молниями.
Однако Якуб Шольц и гости не обращали внимания ни на небо, ни на густую тьму вокруг… Стоя на улице, бургомистр любезно прощался с молодой парой, которая, последний раз расцеловав хозяина города, села в карету. С полчаса Шольц давал указания кучеру о том, как правильно дергать за вожжи, едучи прямо или заворачивая, чтобы господ не трясло и не кидало в карете, потому что это не бочки с капустой. В конце концов, даже у коней лопнуло терпение и они понемногу начали трогаться, оставив бургомистра с улыбкой на раскрасневшемся, как свекла, лице.
Неожиданно сквозь густой, как кисель, воздух донесся из предместья протяжный собачий вой. Улыбка Шольца в тот же миг сникла. Бургомистр, взглянув на лакея, что стоял рядом с фонарем, многозначительно хмыкнул и двинулся к дверям. Вдруг, вслед за воем, раздался чей-то голос, аж присутствующие стали на колени и перекрестились. Фонарь в руке слуги замигал и едва не упал на землю.
— Подождите…
Из темноты на дрожащий свет вышел человек в сутане, на ходу продолжив:
— …сын мой.
Монах — это был епископ Либер — поднял капюшон, явив на свет худые и жесткие черты.
— Ваше преосвященство, — прохрипел наконец бургомистр, — я не ожидал…
— Успокойтесь, Шольц, я не на бал. Отпустите лакея и идите со мной, — перебил его епископ.
— Но… куда?
— Делайте, что говорю. Увидите.
Бургомистр знаком отпустил лакея и шагнул к епископу. Либер снова натянул на голову капюшон и ступил во тьму.
— Сын мой, — сказал он, — не угодно ли вам совершить маленькую прогулку на Лычаков?
— Куда? — ошарашенно воскликнул бургомистр. — Разве это не может подождать до утра?
— Не может, — твердо ответил епископ. — Однако не беспокойтесь, за воротами нас ждет карета.
— Вы что, заставите цепаков открыть для вас ворота? — не унимался Шольц.
— Почему же, мы выйдем через калитку…
— Но тогда надо спешить.
Из-за угла Скотской блеснул огонь факела и осветил фигуру человека, державшего его в руках.
— Нам туда, — сказал Либер.
Осторожно ступая по неровной мостовой, они двинулись на свет и у бургомистра вдруг кровь застыла в жилах. Огонь осветил дьявольскую улыбку на шлеме, что прятал голову незнакомца. Такие шлемы называли «чертова личина». Темные глазницы и щель улыбающегося рта возникли так внезапно, что вопль не удержался в горле Шольца.
— Не пугайтесь, — успокоил епископ, — это наш слуга и охранник. За стенами нас ждут еще несколько таких «весельчаков».
Бургомистр тяжело дышал. Сердце его рвалось из груди, будто хотело обратно, к дому, где утихал банкет. Якуб Шольц вдруг совсем протрезвел.
Незнакомец извлек из-под длинного плаща короткий меч и двинулся вперед. За ним шаг в шаг шли два самых могущественных мужа города: бургомистр и епископ. Заспанный часовой вгляделся в их лица и, смерив недоверчивым взглядом незнакомца, приоткрыл калитку.
Через широченный ров был перекинут деревянный мостик. Осторожно ступая, трое мужчин добрались до другой, низшей стены, за которой был еще один ров и высокий вал.
Когда наконец бургомистр, пыхтя, как загнанная борзая, ступил на ровную землю, на ратуше пробило две четверти после трех ночи.
— Черт возьми, — ругался раздосадованный Шольц, — гораздо проще было бы добраться сюда через ворота…
— Тише, — спокойно приказал епископ, — никто не должен знать о нашем путешествии.
— Черт! — не утихомиривался бургомистр, у которого от страха перед епископом мозгов не осталось ни следа. — А как же часовой?
— Если бы мы двинулись через ворота, стражей было бы шестеро. Чем меньше, тем лучше. Вы понимаете? — сказал Либер.
— Нет, ваше преосвященство, — обалдело ответил Шольц.
— Я имел в виду, что мы с вами — слишком уважаемые люди, чтобы дать пищу слухам. Но нас ждут…
Из темноты действительно доносилось конское ржание и приглушенные человеческие голоса. «Черт побери, — подумал бургомистр, — я не удивлюсь, если там собралась группа кентавров». В небе вдруг полыхнула молния, выхватив из темноты запряженную парой лошадей карету и четырех мужчин в таких же зловещих шлемах, что и незнакомец. Неподалеку стояло четверо лошадей, пощипывая траву. Четыре дьявольские улыбки повернулись к прибывшим и замерли в беззвучном приветствии.
— Вижу, вы позаботились о безопасности, — заметил с потаенной радостью Шольц.
Епископ снял с головы капюшона и ехидно улыбнулся, став похожим на остальных участников этого ужасающего действа. Однако едва он собрался ответить, как воздух содрогнулся от мощного удара грома и напуганного ржания лошадей. В этом грохоте голос Либера растворился, бургомистру оставалось только догадываться о сказанном.
— Простите, я не понял, — сказал он.
Либер нервно отмахнулся и снова спрятал голову под капюшон. Похоже, повторять сказанное епископ не имел желания. Они сели в карету, их спутник натянул вожжи. Через некоторое время, миновав бездорожье, они выехали на ровную дорогу.
Шольц прилип глазами к окошку кареты, но мог разглядеть лишь темный силуэт всадника, что ехал сбоку. Бургомистр трижды перекрестился и жалобно проговорил:
— Где мы?
— На Глинской дороге, — ответил епископ, — не волнуйтесь.
Бургомистр вздрогнул, перекрестился еще раз, бормоча:
— Староват я уже для таких прогулок…
— Я хочу только, чтобы вы кое-что увидели, — сказал Либер.
— Учитывая характер путешествия, могу себе представить, — ответил Шольц, снова крестясь.
— Не думаю…
— Я уверен…
— Прекратите!
— Что?..
— Хватит, вам говорю.
— Йезус Мария, да что?
— Перестаньте креститься, вы меня раздражаете, Якуб!
Бургомистр снова отвернулся к окошку. Оттуда на него посмотрела в ответ оскаленная лошадиная морда. Ему показалось, будто Якуб Шольц смотрел в тот момент на себя в кривое зеркало… Его нарядная сорочка промокла от пота, а от сквозняков, что пронизывали карету насквозь, становилось все холоднее. Он сожалел, что, изнуренный балом, снял камзол и, выходя на улицу, не прихватил его с собой.
Карета вдруг остановилась. Епископ открыл дверцу со своей стороны, кивнув бургомистру сделать то же самое. Они ступили на землю, и чей-то старческий голос поздоровался с его преосвященством.
— Благослови тебя Господи, сын мой, — ответил епископ, — ты могильщик?
— Так, отче…
— Награду получил?
— О, вашей щедрости нет предела!
— Тогда веди нас.
— Слушаюсь, ваше преосвященство… Сюда, за мной… Ой, осторожно, тут камень…
— Итак, мы идем на кладбище? — шепотом спросил бургомистр.
— Какой вы догадливый, Якуб, — бесцеремонно сказал епископ.
Шольцу снова стало горячо, как на балу, правда не слишком весело.
— Всемогущий Боже, там же хоронили умерших от чумы, — застонал он.
— Кто-то из них вас узнает? — скривил губы епископ.
Бургомистр не удержался и выругался искренне.
— Тсс, — зашипел могильщик, когда они приблизились к первому кресту, — слушайте…