В покоях Катерина оказалась перед зеркалом в золотой оправе, которая изображала какое-то странное хитросплетение. В нем пани Даманская увидела себя в полный рост… Прекрасные до умопомрачения груди уже освободилась со своего плена и теперь дерзко вздымалась в ритмичном дыхании. Екатерина провела по ним ладонями и слегка улыбнулась. «К черту», — подумала она и несколькими ловкими движениями спустила платье вниз. «Этой ночью еще буду с ним, а потом…»
За окном послышался глухой грохот грозы, и тяжелые капли застучали по темным стеклам.
В то самое утро наступившего дня, когда Христоф ворвался во Львов, пани Даманская проснулась и сразу поднялась с постели. По привычке она должна бы сейчас позвать служанку, чтобы та принесла своей хозяйке утреннюю легкую одежду, расчесала волосы и провела к уже приготовленной ванне. Однако Екатерина не спешила касаться маленького медного звонка, который мигом пригнал бы горничную сюда. Оставив своего спящего мужа и дальше храпеть во все тяжкие из-под белоснежного одеяла, Катерина ступила несколько шагов по дорогому ковру и подошла к окну. Вся челядь во дворе уже давно выполнила всю утреннюю работу, и среди мокрых от ночного дождя жасминовых аллей не было никого, кроме каменных статуй.
Ее не увидел никто, кроме Давида и Аполлона. На лице же последних, казалось, застыла мука: почему они вытесаны, а не вылеплены Богом из глины, как тот первый человек, что Бог вдохнул ему жизнь? Минуту полюбовавшись мокрыми статуями, пани Даманская подняла глаза и взглянула выше. С правой стороны от окна украдкой выглядывали зеленеющие склоны Кальварии, сбегая к лысой, с крестом на макушке вершине солнечным утренним перелеском. За цветущим жасмином было видно Краковское предместье. Туман, что бродил по нему, предвещая жаркий июльский день, был похож на смятое одеяло, которое, казалось, оно упорно на себя натягивало, стремясь, словно утренний соня-ленивец, допить остатки сна. Однако так только казалось… Уже давно отправили службу в церкви святого Николая, в костелах Ивана Крестителя и Марии Снежной. Давно принялось за работу трудолюбивое Подзамче. Волынским шляхом скрипели возы — направлялись кто к Старому Рынку, а кто дальше — к городу. И безразлично им было, что там, в имении Даманских, стоя у окна, на них сверху смотрела голая хозяйка. В конце концов, она их и не видела. Для нее существовало только утро, полное жизни, и сочный туман. Все это хотелось проглотить, вдохнуть одним движением легких, вживить в себя всю эту красоту!
Катерина взглянула на спящего мужа и презрительно улыбнулась. Ощущение неугомонной жажды клекотало в ее груди все сильнее и сильнее. Не хотелось одеваться… Она порывисто приоткрыла окно и вовсю вдохнула. Мало! Еще, еще…
Вдруг послышалось хлопанье сильных крыльев и несколько пронзительных «кар-р-р». Большая черная, как сатана, птица, описав над окном затейливую спираль, уверенно опустилась на подоконник. Катерина присела так, что ее очаровательная головка поравнялась при этом с гостем.
Черные тонкие брови, гордость пани Даманской, слегка дернулись кверху. Этот жест, это движение зачастую означало многое, но теперь лишь вопрос: «И что?» Ворон разинул клюв и, дохнув, как пан Ежи, перегаром, как-то насмешливо каркнул. Катерина горделиво и полностью выпрямилась. Ступая медленно и грациозно, как тогда, на балу, она двинулась назад в комнату. Ответ пани Даманская получила.
Глава VIII
Шинок Стеця Пиявки славился на все предместья. Если бы кому-то пришлось откуда-то приехать на Старый Рынок по ярмарочным вопросам, то святым делом считалось заехать к Стецько и опрокинуть чарку-другую. А сколько небылиц передавалось тут из уст в уста! Сам хозяин, порой не имея работы, любил, подперев руками голову, послушать истории, что приносили с собой бородатые путешественники. Случалось, что посетители их и кормили, и поили в обмен на те побасенки.
Однако наибольшую прибыль Стецько имел с путников, которые в сумерках, как говорится, целовали замок на городских воротах и не имели, где остановиться, как только в него. Под вечер в шинок приходили музыканты: юноша-свирельщик, усатый скрипач и седой дедок с кобзой. Всю ночь они забавляли гуляк, а утром разбредались кто куда.
Омелько, магистратский писарь, бывал тут частенько. Выпивал и ухаживал за Пиявчихой. Впрочем, не только это. Имея хорошего собеседника, то есть кума своего Беня, Омелько любил поразмышлять и о серьезных вещах. К примеру про ведьм. Что-что, а об этом он знал. Понизив голос и безостановочно крестясь, он рассказывал такие приключения, что пан Бень боялся идти в темноте домой и оставался в кабаке ждать утра.
Пан Бень, этот достойный чиновник и преданный слуга магистрата, только выполнив тем днем свой долг в Высоком Замке и хорошенько выспавшись в конюшне, понес свое описание в магистрат. Там сердито встретили автора, который невесть где пропадал целые сутки, и бессердечно поглумились над творением его пера. Среди этой неблагодарной публики нашлась только одна сочувствующая душа, то есть его кум Омелько, писарь. Беда как-то особенно в тот вечер сблизила их и повела привычной дорогой — в трактир Стецько Пиявки.
Музыканты, наверное, хорошо выспались и похмелились, потому так ударили, что уныние пана Беня, небось, не удержалось и при том пустилось в танец, напрочь забыв про хозяина, которому весь день грыз душу.
— А то, кум, ныне так есть, что от тех ведьм спасу нет, — начал привычный разговор Омелько после первой кружки, — куда, прошу прощения, не сунешься или в какой уголок не глянешь — всюду как не какое-то кодло, то его послед…
Тут, словно в подтверждение этих слов, из темного угла на Омелько зыркнуло двое здоровенных диких глаз, аж у писаря мороз сыпанул по коже и слова застряли в горле.
— От, опять вы за свое, кум, — отмахнулся, как всегда, пан Бень, для которого творческое падение уже уходило в прошлое, и он весело качался в такт музыке, будто поддразнивая скрипача.
Взгляд тем временем исчез, и Омелько решил быть осторожнее, затем сделал хороший глоток, запихнув непромолвленные слова в утробу.
…Эх, Омелько, съел бы ты кусок ветчины, сгрыз бы вдобавок пол-луковицы да еще и кружкой пива все это запил, то, может, они бы там и усидели. А ты, бедняга, не сдержал…
— Вот вы, кум, говорите, вас у Белоскорского блуд взял? Это все, кум, недаром, потому что Кальвария там недалеко.
От того напоминания пан Бень скривился, словно съел кислицу.
— Вот крест меня побей, — разгорелся Омелько, — думаете, вру? Да уже все петухи перепели, что туда в полночь ведьмы слетаются. Только вы смотрите на меня, как на сумасшедшего… — Тут писарь уловил тот самый загадочный взгляд из угла. Неужели какая-то нечисть берет его на смех?
Да нет, кому-кому, а тем выпученным шарам доподлинно известно, что Омелько не врет! Уже подбодренный, а не испуганный, он продолжил:
— Везде нечисть, кум, везде… Вот хотя бы взять Пиявчиху, — тут Омелько облизнулся, — с виду — прекрасная молодица, а если присмотреться, то глаза у нее ведьмовские: сейчас черные, а завтра будут болотными…
Пан Бень окинул оком кругленькую и умелую шинкарку. Из-под чепца выбивалось черные, еще без седины волосы. Глаза, о которых говорил Омелько, под ровненькими бровями, жадно блестели, чувствуя добрую выгоду, а еще и то, что больше пива и ветчины пан писарь хотят ее саму. Под свежими, собранными улыбкой в тугие пончики щеками цвели сочные уста, белые, словно жемчужины, ровненькие зубы и широкий мягкий подбородок. Нет, лицо совсем не ведьмовское.
— А я же ее видел, проклятую, — выпалил Омелько, заметив, что сказанное совсем не произвело нужного впечатления.
— Вот там ее видел, — писарь ткнул пальцем вверх, — на метле…
— Свят, свят, свят, — отшатнулся пан Бень — такое скажете…
— Вот провалиться мне на этом месте! Разве сами не замечали, что как только за полночь, то эта краля где-то пропадает?
— Да Господь с вами, кум, пейте лучше…
Омелько показалось, что шары из угла опять над ним смеются… Тьфу, нечисть! Нет на вас креста святого!
Тем временем кто-то громко начал требовать кружку пива. Все обратили внимание на богато одетого молодца, к которому изо всех сил спешила Пиявчиха с пивом в руках. Ткнув ей деньги, он неожиданно громко свистнул. Омелько заметил, что глаза в темноте засуетились, а над паном Бенем выросла чья-то фигура. Мужчина с ужасно растерзанным лицом, на котором, к тому же, только один глаз, а рана ничем не прикрыта, прошел мимо них и направился к панычу.
— Внимание, панове, — как фокусник на площади, зазывал молодой человек, — следите за моим слугой, он покажет вам, как на том свете пьют пиво грешники.
Несчастный, увидев полную до края кружку, потянулся к ней обеими руками и с жалобным скулением мигом выпил все, что в ней было.
Сразу что-то заклокотали в его утробе, а из брюха, сквозь многочисленные дыры на сорочке, словно из Мелюзины, полилось только что выпитое пиво. Из выпученного глаза вслед за пивом полились отчаянные слезы. Паныч вскочил со скамьи и весело захохотал. Приняв это за веселую выходку пана и его слуги, весь шинок к нему присоединился. Хохот стоял такой, что музыканты удивленно затихли.
— Эй, мои панове! — воскликнул парень и со шляпой в руке начал грациозно прохаживаться среди гуляк, — давайте деньги за эту комедию!
Роскошное страусиное перо вились из-под его выхоленных пальцев и достигало грязного неровного пола. Камзол был расшит золотом, и золото позвякивало в карманах. А однако панок собирал медяки и иногда серебро, хотя все то, что попадало в шляпу, вместе стоило разве что пуговицы на его наряде.
— Чего затихли? — крикнул он музыкантам, что с разинутыми ртами наблюдали за ним.
Обойдя вокруг последний стол, он моментально оказался возле музыкантов.
— Ну-ка, дед, подставляй ладони, — и когда тот выпростал вперед свою горсть, высыпал туда все, что насобирал. — А теперь жарьте так, чтобы даже черт сплясал! — крикнул паныч, отстегивая сбоку шпагу.