«Милый мой Чарлз, — обращалась к сыну миссис Доджсон, — нехорошо с моей стороны, что я не написала тебе раньше, но знаю, ты меня простишь: твой дедушка так хотел, чтобы я сидела с ним рядом, что я не могла писать и в то же время разговаривать с ним как ни в чем не бывало. Я очень радуюсь, любимый мой Чарли, что ты делаешь такие успехи в латыни и что в упражнениях у тебя почти нет ошибок. Ты будешь рад узнать, что твоему дедушке значительно лучше, — надеюсь, он скоро совсем поправится. Он часто с любовью говорит о всех вас. Надеюсь, что малыш Уилл иногда говорит “мама” и что крошка Тиш меня не забыла. Скажи им и всем другим моим дорогим деткам, включая тебя самого, что я шлю вам 1 000 000 000 горячих поцелуев. Это очень короткое письмецо, милый мой Чарли, но я ничего не могу поделать. Любящая тебя Матап».
До нас дошло только это небольшое послание матери Чарлзу, однако оно говорит о многом — и о том, какой дух царил в семье Доджсонов, и о матери, и о детях. Впоследствии Кэрролл не раз будет посылать «1 000 000 поцелуев» в своих письмах детям.
Семья викария жила в постоянном общении с многочисленными родственниками, у которых тоже были дети. Особенно близко им было семейство Уилкокс, с которыми Кэрролл поддерживал дружбу в течение всех последующих лет. Родители и родня, а возможно и слуги (семья была большая, и прислуга жила в доме) рассказывали детям сказки и всякие истории, пели детские песенки. Так в сознание и память маленького Чарли проникали яркие и своеобычные образы английского фольклора, в котором немалое место занимали игра и, конечно, традиционные «бессмыслицы», всякая чепуха, ерунда — то, что мы называем английским словом «нонсенс». Он мог, скажем, слышать такую старинную песенку:
Я видел озеро в огне,
Собаку в брюках на коне,
На доме шляпу вместо крыши,
Котов, которых ловят мыши,
Я видел утку и лису,
Что пироги пекли в лесу,
Как медвежонок туфли мерил,
И, как дурак, всему поверил.
Или другую, также с давних времен известную всем в Англии:
Играет кот на скрипке,
На блюде пляшут рыбки,
Корова взобралась на небеса,
Сбежали чашки, блюдца,
А лошади смеются,
Вот, говорят, какие чудеса!
Еще в одной народной песенке глубокомысленно излагаются очевидные истины:
Свинка морская
Была
Мала,
И значит, большой свиньей не была.
Работали ножки
У маленькой свинки,
Когда убегала
Она по тропинке.
Но не стояла,
Когда бежала,
И не молчала,
Когда визжала.
Но вдруг почему-то
Она умерла,
И с этой минуты
Живой не была.[13]
Из книг Льюиса Кэрролла мы знаем те песенки, которые наверняка были ему известны с детства: тут и старинные колыбельные, и Лев с Единорогом, и Шалтай-Болтай, и Дама Червей, что напекла кренделей, и многие другие. Он их приводит, обыгрывает, разворачивает в целые главы — тут уж не ошибешься. Но, разумеется, было и множество других песенок, загадок, сказок и историй, которые он не цитирует, но которые также запали ему в память.
Возможно, он слышал и сказку о сэре Гаммере Вэнсе — или другую подобную сказку, закрепившую в его памяти игры в «перевертыши» и прочие «глупости». Ее записал известный фольклорист Джозеф Джейкобс (1854–1916). Она вошла во второй том собранных им «Английских сказок», опубликованный в 1894 году, но была известна много раньше. Приведем начало этой сказки:
«Прошлым воскресеньем поутру, часов этак в шесть вечера, плыву я в своей лодчонке над горными вершинами и вижу двух всадников верхом на одной кобыле.
— Скажите, любезные, — спрашиваю, — мертва ли еще та старушка, которую позапрошлой субботой повесили за то, что она утопилась в ливне из перьев?
Они отвечают, что не могут мне точно сказать.
— Зашел бы ты к сэру Гаммеру Вэнсу, — говорят. — Уж он-то про всё это знает.
— А как его найти? — спрашиваю.
— О, это совсем не трудно. У него дом каменный, сложен из бревен, стоит себе одиноко среди сотни таких же домов.
— Нет ничего легче, — говорю.
— Это уж точно, — согласились они…»
Великан по имени сэр Гаммер Вэнс приветствует рассказчика:
«— День добрый, — говорит, — как поживаешь?
— Спасибо, хорошо, — отвечаю.
— Позавтракай со мной, — приглашает.
— С превеликим удовольствием, — говорю.
Дал он мне кусок пива и кружку холодной телятины. Под столом сидит собачонка, крошки подбирает. Я ей говорю:
— Да подавись ты!
А он мне на это:
— Не надо, зачем? Вчера она зайца насмерть загнала. А не веришь, так я тебе его покажу. Сидит себе в корзине живехонький!»
Сказок такого рода в Англии было немало, и юный Чарли их, конечно, слышал — не ту, так другую. В доме любили игру во всякую чепуху, нередко в ней участвовал и отец. Порой она мелькала в его разговорах и письмах. Приведем сохранившееся письмо мистера Доджсона восьмилетнему Чарли, посланное 6 января 1840 года из Рипона, куда отец ездил по делам.
«Мой дорогой Чарлз.
Прости, что не мог ответить на твое милое письмецо раньше. Ты и представить себе не можешь, как я был рад получить что-то, написанное твоей рукой, и можешь не сомневаться, что я не забыл о твоем поручении. Как только приеду в Лидс, тотчас выйду на середину главной улицы и закричу: “Жестянщики! Жес-тян-щи-ки!” Шестьсот человек ринутся из своих лавок на улицу — побегут во все стороны — позвонят колокола — созовут полицию — поднимут весь город на ноги. Я потребую напильник, отвертку и кольцо для ключей, и если мне не доставят их немедленно, через сорок секунд, я не оставлю во всем славном городе Лидсе ни одной живой души, кроме разве котенка, и только потому, что у меня, к сожалению, просто не будет времени его уничтожить! Какой поднимется плач, как все станут рвать на себе волосы! Дети и поросята, верблюды и бабочки забарахтаются в канавах… старухи полезут в дымоходы, а коровы за ними… утки попрячутся в кофейные чашки, жирные гуси попытаются втиснуться в пеналы… а мэра Лидса обнаружат в суповой миске под слоем заварного крема с фисташками: он спрячется туда в надежде сойти за торт и избежать таким образом ужасного избиения, грозящего всему населению города. Наконец, они принесут мне всё, что я требовал, и я пощажу город и отправлю на десяти телегах и под охраной десяти тысяч солдат напильник, отвертку и кольцо в подарок Чарлзу Латвиджу Доджсону от его любящего Рара».
Угроза не оставить в живых ни одной души во всём городе приводит в ужас читателя, однако тут же выясняется, что говорилось всё это для красного словца: все остались целы, хотя и перепугались поначалу. Приводила ли такая угроза в ужас Чарлза? Вряд ли — он слишком хорошо знал своего Рара. Своеобразный юмор будущего Льюиса Кэрролла, возможно, сложился не без влияния отца, который обладал несомненным литературным даром, отмеченным не только солнечной, но и мрачной нотой.
Обращает на себя внимание пассаж, начинающийся словами «Дети и поросята, верблюды и бабочки…» Не звучит ли в некоторых эпизодах из знаменитых сказок об Алисе эхо (вряд ли осознанное) этого отцовского письма, полученного Чарлзом в детстве? Вспомним хотя бы ребенка Герцогини, который превращается в поросенка (глава «Поросенок и перец» в «Стране чудес»), или Белую Королеву, спрятавшуюся в суповой миске (глава «Королева Алиса» в «Зазеркалье»). К сожалению, до нас не дошло других писем родителей маленькому Чарлзу. Вообще об этом периоде его жизни осталось очень мало документов. После смерти Кэрролла биографы обратились было к его родным, но те не любили публичности и не считали нужным рассказывать о семье.
Приведем еще одно стихотворение, запомнившееся Чарли. Это весьма неуклюжее рифмованное обращение, которое он видел в колокольне церкви Всех Святых. Точно неизвестно, когда именно эти старинные вирши появились в церкви, но они до сего дня там висят. В них неизвестный автор наставляет звонарей, как вести себя в храме и в колокольне, и грозит штрафом за несоблюдение правил:
Достоин ты, звонарь, в сей храм войти?
А ты стоишь на правильном пути?
Разгульным, в шляпе, в шпорах — не звонить!
Свершившему такое — штраф платить!
Без шляпы, шпор и денег выйдешь вон,
Если разбудишь колокола звон!
Разумность правил этих всем известна,
И пользуются ими повсеместно.[14]
Этот старинный стишок произвел на мальчика большое впечатление. Особенно поразила его одна особенность: если взглянуть на строки слева, то из первых букв каждой строки сложится название их деревни — ДАРСБЕРИ. Это было настоящее открытие! Так Чарлз познакомился с акростихом — стихотворной формой, которую он очень полюбит и будет впоследствии часто и с удовольствием использовать. Он напишет десятки акростихов, где чаще всего нужное имя или название будет складываться из первых букв каждой строки, в некоторых же (и таких у него тоже немало) — из вторых, третьих или даже четвертых букв, о чем не так-то легко догадаться. Самым известным из его акростихов будет стихотворное заключение в «Зазеркалье», из которого складывается имя Алисы Плэзнс Лидделл (Alice Pleasance Liddell), вдохновившей Кэрролла на две знаменитые сказки.
Говоря о том, как отозвались юные годы в будущем творчестве писателя, следует, конечно, вспомнить, что первые 11 лет его жизни прошли в Чешире — графстве на севере Англии со своей историей, обычаями и наречием. На чеширском диалекте и по сей день говорит сельское население графства, особенно старшее поколение.
В 1990 году во время одной из поездок в Англию я оказалась в Чешире по приглашению известного писателя Алана Гарнера (я перевела его повесть «Элидор») и впервые услышала местный диалект. От Манчестера я доехала на местном поезде из двух вагончиков до маленькой станции со странным названием Гузтри (