31
В пятницу 30 октября утром Сервас собрал свою группу без Русье и Гадебуа.
– Пусть всем будет ясно, – начал он, – что, так или иначе, это расследование сидит у нас костью в горле. Если преступник – офицер полиции, то мы восстановим против себя большинство коллег. Если же, наоборот, он не полицейский, нас обвинят в том, что мы поддержали виновного, и линчуют в соцсетях. В этой истории нет приличного преступника, и наша единственная забота – его найти.
– Их найти, – поправила Самира.
Он кивнул, погрузившись в мысли о том, что сейчас происходит снаружи. После событий прошлой ночи розовый город зализывал раны. Сумма ущерба исчислялась сотнями тысяч евро, сожжены восемьдесят автомобилей, то есть на двадцать больше, чем в 2018-м, ранены двенадцать полицейских, а главное – по всему центру и окраинам жирно начертаны граффити: «Легавые – убийцы» и еще «Полиция – расисты».
Обгоревшую в Рейнери девушку ввели в искусственную кому, а ее раненый товарищ посажен под арест, и ему предписано принудительное лечение у психолога.
Сервас пустил по рукам фото Лемаршана и рассказал, что произошло накануне вечером с Самирой.
– Серж Лемаршан утверждает, что непричастен к смерти Мусы и что мы на ложном пути. Но все доказывает обратное. Я думаю, мы что-то ухватили, самое начало, направление. Рано или поздно, но мы обратимся к судье за санкцией о прослушке. Однако, поскольку речь идет о полицейском, всегда есть риск, что Ногаре отберет у нас дело и передаст его в службу внутренней безопасности.
– И что нам делать? – спросила Самира.
– Надо подождать и посмотреть, нет ли возможности их прижать как-нибудь по-другому. Судью надо задействовать, только как последнее средство. Я пообещал Лемаршану, что сниму наблюдение. Но обещания обязывают только тех, кто в них верит. Тут надо, наоборот, немного поднажать. Негодяй уже занервничал, надо подтолкнуть его к краю…
– Кража образца крови в лаборатории указывает на то, что здесь замешаны, несомненно, и другие полицейские, – заметил Венсан, и от этого замечания всем стало неловко.
Сервас взглянул на Эсперандье и мрачно кивнул.
– Еще одна причина ничего пока не говорить судье. Если он об этом узнает, у нас с гарантией отберут дело. С этого момента нам надо быть очень осторожными. Никому не доверяйте и никому не говорите о том, что вы здесь услышали. Мы можем докопаться до очень высокопоставленных людей, которые имеют свой интерес в этом деле.
Рафаэль Кац присвистнул:
– А вы не находите, что все это слегка смахивает на паранойю?
Все повернулись к нему, а Сервас на него посмотрел очень долгим взглядом.
– Нет. Кстати, у меня, возможно, есть идея относительно тебя. Ты хороший актер?
Рафаэль нахмурил брови и непонимающе на него взглянул. Тут завибрировал телефон Серваса. Он посмотрел на экран. Шабрийяк.
– Да?
– Майор, немедленно ко мне в кабинет, – приказал окружной комиссар.
– Кто вам разрешил ставить наблюдателя перед домом сотрудника полиции? – рявкнул Шабрийяк, не дав себе труда надеть маску. – Вы что, с ума сошли? Вы видите, что творится вокруг? Вы представляете себе, что будет, если в прессу просочатся сведения, что полицейские подозревают друг друга?
Сервас спокойно выдержал взгляд окружного комиссара.
– У нас есть основания думать, что он, возможно, замешан в исчезновении Кевина Дебрандта…
Шабрийяк побледнел.
– Вы отдаете себе отчет в тяжести такого обвинения? – снова заорал он, выдержав паузу, чтобы дать понять собеседнику, насколько ему ненавистны такого рода новости. – Я надеюсь, у вас есть что-то очень серьезное для подкрепления такой гипотезы?
Сервас рассказал о фургоне Лемаршана, который появлялся в камерах наблюдения банка, и о том, что Кевин Дебрандт исчез в тот же день в двух километрах от этого места.
– Это не означает, что оба события как-то связаны друг с другом. Это может быть простым совпадением. Лемаршан сказал вам, что он там делал?
Сервас ему сообщил объяснение полицейского. Шабрийяк вздохнул.
– Ну и, конечно, вы ему не поверили… Вам надо быть очень внимательным, майор. Если об этом узнают, если это выйдет наружу, я призову вас к персональной ответственности.
Затем Сервас рассказал ему о находке в туннеле и о пятне крови.
– А вы произвели анализ пробы крови?
– Кто-то выкрал пробу из лаборатории.
– Что?
– Кто-то вчера проник в лабораторию и выкрал пробу.
Сервас коротко подвел итог всему, что произошло прошлым утром. Окружной комиссар смотрел на него с выражением питбуля, который застал грабителя врасплох.
– Вы в этом уверены? – спросил он.
– Эту новость мне сообщила сама Катрин Ларше.
На этот раз окружной комиссар встал. Нагнувшись вперед, напрягши руки, он, казалось, собрался перепрыгнуть стол. Лицо его приобрело суровое выражение.
– Почему вы меня не проинформировали?
– Вас в этот момент не было на месте. Иными словами, проба крови, взятая под мостом, которая, вкупе с записями видеокамер банка, позволила бы нам получить почти полную уверенность, что Кевин Дебрандт был похищен именно в том месте и именно в тот день, когда там был старший капрал Лемаршан со своим фургоном. И эту пробу выкрали из лабораторного зала в вашем полицейском управлении, и, возможно, похитителем был полицейский или кто-то еще, кто хорошо знал это место.
В один миг выражение лица Шабрийяка изменилось. На нем вспыхнула буря, и Сервасу показалось, что из его глаз вылетели молнии, словно перед ним стоял Зевс собственной персоной.
Он громко и угрожающе заворчал.
– Явиться ко мне в комиссариат и украсть пробу, препарат, улику! – громыхал он. – У меня под носом совершить самый позорный для полицейского поступок… Осмелиться бросить вызов мне и посягнуть на мой авторитет… Напасть на моих сотрудников…
Его голос раскатывался по кабинету, как надвигающаяся гроза, суставы стиснутых на столе кулаков побелели.
– Сервас, я хочу, чтобы вы приклеились к заднице этого придурка и разыскали мне его сообщников, – взревел он вдруг. – Я хочу, чтобы вы испоганили ему жизнь до такой степени, чтобы он наделал ошибок, я хочу шкуру этого негодяя, я хочу, чтобы их всех за яйца притащили в трибунал!
– А как быть с распечаткой звонков Лемаршана?
– Позвоните судье.
– Есть риск, что он свалит это дело на Генеральную инспекцию Национальной полиции, – поморщился Мартен.
Шабрийяк задумался и еле заметно улыбнулся.
– Не свалит, если ему скажут, что в этом деле, возможно, замешан сотрудник Генеральной инспекции…
Сервас, в свою очередь, восхищенно улыбнулся такой беспринципности шефа.
И тут Шабрийяк впервые заговорщицки ему подмигнул:
– Ему ничего не останется, как сказать, что это был ложный след и от этой гипотезы быстро отказались.
Еще немного – и он начнет ценить шефа.
Однако хорошее настроение долго не продержалось.
– Не пытайтесь со мной связаться в субботу или в воскресенье, майор, – сказал ему в трубку судья Ногаре несколькими минутами позже. – По выходным я играю в гольф.
Сколько раз он слышал эту фразу из уст судьи!
«Дождитесь с вашим вопросом понедельника, потому что по выходным я не работаю». Или еще: «Взгляните с постоянством на продление срока задержания, моя рабочая неделя закончена».
Можно подумать, что у преступников есть выходные. Он вздохнул, покоряясь своей участи.
– Я шучу, – сразу же прибавил Ногаре. – Вы можете связаться со мной в любое время дня и ночи. Не надо верить всему, что говорят: есть судьи, которые делают свою работу, не жалея ни времени, ни сил. Совсем как вы. Держите меня в курсе…
32
Эстер Копельман уютно устроилась в глубоком кресле на четвертом этаже ратуши в ожидании, когда ей принесут чашку кофе. Это будет совсем другой кофе, а не та бурда, которой ее обычно потчевали в комиссариатах, больницах или в администрации. «Неспрессо» в крошечной фарфоровой чашечке нравился ей больше, чем «Нескафе» в стаканчике из полистирола. Она сожалела, что нельзя закурить, сидя здесь за чашкой кофе, как сожалела о том времени, когда можно было пить алкоголь на работе, называть кошку кошкой и появляться на улице в мини-юбке, не боясь, что тебя обзовут шлюхой. Можно было высказывать свое мнение, и никто не призывал тебя к порядку с помощью целой армии цензоров, которые отслеживали малейшие отступления от новых действующих нормативов. Цензоры объединялись в группы и навязывали эти нормативы и ей, и ее коллегам, запугивая их или обрушивая на них потоки ярости и грязи. И у них получалось. Под таким прессом ее собратья все больше и больше стали практиковать автоцензуру. И дело кончилось тем, что они начали говорить вещи, почти противоположные тому, что думали.
В 1987 году Эстер было двадцать лет. В этом году с афиш смотрели названия фильмов «Робокоп», «Уолл-стрит», «Роковая связь», «Иствикские ведьмы». Она без труда представляла себе, какой прием эти фильмы имели бы сегодня.
Эстер была далека от того, чтобы завести песню «раньше все было лучше», но иногда у нее возникало впечатление, что некоторые из тридцатилетних журналистов «Ля Гаронн» в действительности были старичками в молодых телах: их морализаторский и чрезмерно стыдливый менталитет ничем не отличался от менталитета их родителей.
Заместитель мэра, который отвечал за профилактику преступности и одновременно выступал посредником в отношениях с населением окраин, вошел в кафе и тем самым положил конец ее размышлениям. Ему тоже было около тридцати, и от него исходил тот динамизм, который исходит от рекламы автомобилей, часов или смартфонов.
– Эстер! – произнес он так, словно они были закадычные друзья и он чертовски был рад ее видеть.
Словно уже одним только тем, что произнес его, он надеялся ее задобрить.
– Лоран, – ответила она тем же игривым тоном.
– Что я могу для вас сделать?
– У меня к вам несколько вопросов по поводу того, что произошло нынче ночью.
Заместитель мэра выглядел как идеальный зять, и его новый костюм, пожалуй, был слишком роскошным. Он удобно устроился в кресле.
– Могу я на этот раз надеяться на справедливое и взвешенное освещение событий? – сказал он. – Иногда у меня складывается впечатление, что вы имеете на нас зуб… Вы как будто сомневаетесь, Эстер, с этим возвращением строгостей изоляции и сигналом системы «Вижипират»[46], прошедшим с высоким уровнем опасности, и всеми событиями прошедшей ночи, что я был достаточно занят. Но я же нашел возможность вас принять.
– И я вам за это благодарна. Если быть непредвзятой, не льстить и не заниматься чисткой сапог муниципальному начальству означает иметь на вас зуб, то я согласна, – возразила она.
Он хихикнул:
– Вот всегда вы найдете смешное словечко. Ладно, давайте подытожим. Вчера около ста пятидесяти молодых людей были арестованы в нескольких жилых кварталах силами общественного порядка и комиссариата Мирея. Сожжены восемьдесят автомобилей, двадцать полицейских ранены. Вот так…
– А эта девушка из мобильной бригады, как она себя чувствует?
Он слегка поморщился:
– Ее ввели в искусственную кому. Это все, что я могу вам сказать. Обратитесь в госпиталь.
Он положил подбородок на переплетенные пальцы.
– К тому же большинство арестованных молодых парней несовершеннолетние. Они предстанут перед судом ювенальной юстиции. И все это потому, что в соцсетях циркулируют слова приказа и шум был поднят из-за того, что убийцами Мусы Сарра оказались полицейские. На настоящее время нет никаких доказательств, что так оно и было. Полиция ведет свое расследование, а мы следим, чтобы все заключения дошли до прессы без всяких туманных мест.
– Мне сказали, что сыскная полиция получила инструкции не вступать в конфронтацию с этими молодыми людьми. Кто отдал приказ: префектура? Мэрия? Министерство внутренних дел?
Заместитель мэра слегка опешил:
– Вы обо всем знаете лучше меня, Эстер. Если такие инструкции и были даны, то я об этом ничего не знаю…
Ловкий способ дать понять, что инструкции, может, и существуют, но ничем это не подтвердить.
– И Мирей, и Изард уже на протяжении многих лет периодически становятся проблемой наркотрафика и подвержены влиянию экстремистов, – продолжила она. – Мэрия и департамент рассчитывают реально решать эту проблему или собираются дождаться, чтобы ситуация еще ухудшилась?
– Мы уже этим занимаемся, – запротестовал он. – Мы расширяем свои действия в согласованности с полицией, а также с различными ассоциациями и социальными партнерами, поскольку речь здесь идет не только о том, чтобы подавлять и сдерживать. Главное, что нам сейчас нужно, – это успокоить горячие головы и завязать нить диалога… Сейчас обстановка лихорадочно накалена не только в Тулузе, но и во всей стране. Мы должны быть бдительны, сохранять спокойствие и не забывать о том, что мы на прослушке. Население кварталов в полном замешательстве, а значит, становится легкой добычей для манипуляторов.
«Старая песня», – подумала Эстер.
– По этому поводу, – сказала она, – вы, как и я, знаете, что существуют ассоциации, которые вместе с доброжелателями проделывают огромную работу ради этой молодежи и вкладывают в нее средства. Но существуют и другие, которые суть не что иное, как инструмент экстремистов для сближения с молодежью, отделения ее от остальной части общества, вербовки и промывания мозгов. Как вы считаете, такие ассоциации надо санкционировать или распускать?
– Это верно, экстремисты замучили окраинные кварталы, – признал он. – Но это не совсем по нашей части. На эту тему мы ведем диалог с министерством… Мы требуем увеличить численность полицейских, а также и число средств законодательной власти.
– За два последних года оборот трафика наркотиков вырос в тридцать два раза… По этому поводу вы предусматриваете принимать какие-то меры?
– С настоящего времени полиция интенсифицирует борьбу с наркотрафиком. Сильное возбуждение в окраинных кварталах возникло еще и по этой причине. Им очень мешают вести свои дела. Сегодня необходимо обращать внимание на разный состав населения и не стричь всех под одну гребенку.
– Разумеется… А как вы считаете: если молодежи, не покидавшей эти кварталы десятилетиями, дать возможность включиться в общество и развиваться вместе с обществом с равными шансами, если не устраивать из этих кварталов гетто, если городские политики прекратят без толку выбрасывать на ветер миллионы, что-нибудь изменится?
Заместитель мэра бросил на нее осторожный взгляд: разговор ступил на скользкую почву. Сейчас, когда настало время судов, пробуксовка или занос на такой почве сделался навязчивой идеей большинства читателей.
– Я полагаю, что у вас уже набралось достаточно материала для статьи, – сказал он.
Выходя, Эстер столкнулась с очередной манифестацией: около сотни человек несли плакаты и вымпелы и выкрикивали в рупор лозунги. «Справедливости к Мусе!» – скандировала эта толпа. Несмотря на маску, она узнала одну из депутатов, что-то говорившую перед камерой регионального телевидения. В тот момент, когда Эстер с ней поравнялась, она заявляла в микрофон, который перед ней держали:
– Полиция в этой стране – настоящие варвары! Они здесь не для того, чтобы наводить порядок или устанавливать справедливость! Они здесь для того, чтобы поддерживать потерявшую доверие власть, которая хочет отвлечь внимание от своей губительной политики и перевести стрелки на эпидемию, пользуется эпидемией, чтобы принять кучу законов, уничтожающих свободу и ведущих нас к тоталитарному капкану! Что же до мэрии, то она воспользовалась всеобщим страхом, чтобы выиграть последние выборы!
Эстер несколько раз брала интервью у этой дамы и хорошо ее знала. Несмотря на молодость, она уже переняла все худшие замашки старых политических волков: разжигала пыл толпы из малейшей искорки, без зазрения совести играла на человеческих эмоциях, мгновенно завладевала ситуацией в малейших беспорядках. Или создавала их по надобности. Распространяла множество фейковых новостей на «Ютюбе» и на телеэкранах. Она прекрасно понимала, что в кварталах, где из двух человек к урне подойдет разве что один, выборы разыгрываются в небольшой части населения, в основном самой радикально настроенной.
Но журналистку сейчас занимало другое: если на парня действительно охотились полицейские, то этот город и вся страна рискуют взлететь на воздух.
33
Сразу после полудня Самира влетела к себе в кабинет.
– Я изучила распечатку звонков Мусы Сарра и Арианы Амбрелот, – сказала она. – Есть там одна неувязка.
Сервас поднял глаза от экрана компьютера, где читал рапорт жандармерии об аварии, и стал ждать продолжения.
– Я вернулась на несколько месяцев назад…
– И?
– Девушка и Муса виделись после того как его освободили прямо из допросной.
– Как это?
– Их звонки засечены в одном месте и в одно и то же время в двух километрах от дома Амбрелотов через несколько дней…
– Она сказала нам, что последний раз она его видела в суде, – задумчиво заметил Мартен.
– Вот именно.
– Почему же она соврала?
Он встал:
– Позвони-ка ее отцу. Скажи ему, что у нас есть несколько вопросов к его дочери, но много времени это не отнимет.
– Это действительно необходимо? – поинтересовался Кловис Амбрелот.
– Иначе мы бы сюда не приехали, – ответила Самира.
Учредитель группы патентной документации компании «C2H Авиасьон» покачал головой. Он явно был против, но смирился.
– Она наверху. Я спросил у нее, найдет ли она в себе силы говорить с вами. Она ответила, что найдет… пожалуйста, будьте с ней помягче. Она все еще очень слаба.
Та же фраза, что и в прошлый раз.
– Мы постараемся, господин Амбрелот, – сказала Самира.
Они поднялись по широкой винтовой мраморной лестнице, их шаги заглушал толстый ковер, который поддерживали медные рейки.
– Я здесь, – послышался тонкий голос, когда они ступили на площадку лестницы.
Дверь была полуоткрыта. Они шагнули через порог. Будуар был обит сиреневой тканью. Ариана Амбрелот в розовом домашнем халате сидела в кресле у окна. Тонкой рукой с длинными нервными пальцами она придерживала тяжелую серую гардину из велюра, любуясь осенним парком и прудом под окном. Она повернулась к ним.
Та же прозрачная бледность, те же забранные в узел волосы, те же огромные прозрачные глаза…
– Здравствуй, Ариана, – тихо сказала Самира. – У нас есть к тебе несколько вопросов… Можно я сяду?
Ариана Амбрелот кивнула. Самира пододвинула второе кресло и села напротив девушки, выдержав паузу и не сводя с нее глаз.
– Как ты себя чувствуешь?
– Сносно.
– Ты готова с нами поговорить? Чувствуешь себя в силах?
– Да…
– Хорошо.
Самира покачала головой и выдержала еще одну паузу.
– Ты нам сказала неправду, Ариана. Нам известно, что ты встречалась с Мусой вечером второго июня в двух километрах отсюда. Ничего страшного в этом нет. Но нам очень нужно знать, о чем вы говорили…
Сервас снова стоял в сторонке. Зрачки Арианы сузились. Она оглядела их одного за другим.
– Кто вам сказал?
– Никто, – ответила Самира. – Мы об этом знаем, вот и все. У нас есть доказательство, что вы с Мусой виделись в тот день. Может быть, мы ошибаемся?
– Нет…
– Но тогда почему ты сказала неправду?
Пауза.
– Муса меня не трогал, – вдруг очень твердо сказала Ариана Амбрелот.
– Что?
Самира не стала оборачиваться, чтобы бросить взгляд на Мартена, но догадалась, что он, как и она сама, затаил дыхание.
– Муса… это не он меня изнасиловал.
Снова воцарилась тишина.
– Тогда кто?
– Парни из его квартала… Я их не знаю.
– Но тогда почему же ты его обвинила?
Они увидели, как на глазах у нее показались слезы и покатились по фарфоровым щекам.
– Это… очень сложно. Он тогда только что сказал мне, что бросает меня, что встретил другую. Я его за это возненавидела. Я тогда была в его квартале и собиралась идти домой, но эти парни меня окружили. Они принялись надо мной издеваться, спрашивали, что я здесь делаю… А потом… потом они меня силой посадили в эту машину и повезли… куда-то, а там к ним подошли еще несколько человек…
Она глубоко вдохнула и вытерла глаза обшлагом рукава.
– Они… они со мной это сделали в кузове машины, сзади… Один за другим… Их было много… Но Мусы среди них не было…
Она всхлипнула:
– Когда меня допрашивала полиция, я была очень обижена на Мусу. Я его ненавидела. Я считала, что это все из-за него. Вот я и обвинила его, что он насиловал меня вместе со всеми…
«Господи», – подумал Сервас. Он почувствовал, как горечь поднимается к горлу. Так вот почему Муса ничего не сказал и не назвал ни одного человека. Когда все случилось, его там просто не было.
Он задумался. Эти люди гнали парня по лесу за преступление, которого он не совершал. Они похитили невиновного и устроили на него облаву, думая, что восстанавливают справедливость, свою справедливость…
– И теперь Муса мертв, – заключил Мартен.
Девушка разрыдалась, судорожно всхлипывая и икая, но чувствовалось, что ей становится легче. Они дали ей выплакаться. За окном всхлипам Арианы вторило стрекотание машины для стрижки травы.
– А что вы сказали друг другу в тот день, когда разговаривали? – повторила Самира, когда девушка успокоилась.
– Я попросила у него прощения за то зло, что причинила. А он ответил, что это он должен просить у меня прощения, что ничего бы не произошло, если бы он не оставил меня одну в тот день, и что он себе этого никогда не простит.
Она тряхнула головой:
– Он был очень встревожен и говорил о каком-то человеке, который к нему приходил.
Сервас и Самира выпрямились. Узкие глаза Самиры, подведенные на манер «готов», сверкнули.
– Что за человек?
– Человек с синими глазами… Так он его назвал… Он приходил к Мусе несколько дней назад. Чтобы сказать, что его скоро убьют… Муса над ним посмеялся. Он сказал, что позовет приятелей и они устроят ему такой праздник… Но человека это не впечатлило. Он уставился на Мусу своими синими глазами. Муса мне сказал, что он никогда не видел такого взгляда. Он стал оскорблять этого человека и угрожать ему, а мне потом сознался, что ему было очень страшно. Что этот человек – дьявол… Он так и сказал.
Она быстро взглянула в окно, словно боялась, что этот человек стоит там внизу, в парке, и сейчас за ними наблюдает. Потом снова перевела взгляд на Самиру и Мартена.
– Понимаете, я не решалась никому об этом рассказать. Он не хотел, чтобы над ним смеялись. Испугаться старика…
– Он так сказал? Это был пожилой человек?
– Да.
– А что еще он тебе говорил?
– Это все… Ах нет… Он говорил, что решил окончательно бросить трафик, стать серьезнее и лучше заниматься в лицее, что хочет выбраться из этой ситуации, заняться добрыми делами и что его брат Шариф познакомил его с людьми, которые готовы наставить его на путь истинный… И что все это, может быть… наказание Божье…
Сервас вспомнил, что в комнате Мусы он видел Коран. И слова Моны Дьялло, учительницы: «Все чаще вел женоненавистнические разговоры и рассуждал о расовой принадлежности».
– Ты отдаешь себе отчет, что дала ложные показания? Это серьезно, за это тебя могут осудить, – тихо сказала Самира.
– Я знаю.
– Но пока мы тебя оставим в покое…
Девушка вздохнула:
– Спасибо. Мне стало легче, когда я с вами поговорила. И сказала правду. Муса был невиновен. Нужно, чтобы вы всем об этом сказали…
– «Человек с синими глазами», – повторила Самира, когда они вышли на крыльцо.
Спускаясь по ступенькам, Сервас вглядывался в позолоченный осенью парк, где посверкивали в сумраке листья тополей. Совсем как Ариана: а вдруг этот человек здесь и наблюдает за ними? «Бесформенный контур», как у Т. С. Элиота[47]. Он тоже такого видел. Дурное предчувствие затаилось где-то под ложечкой и мучило его как язва.
– Именно он за всем этим и стоит, – прокомментировал он, и лицо его зарделось на закатном солнце. – Его и будем искать.
34
Самира и Мартен наблюдали за домом Лемаршана из одной машины, Кац и Эсперандье из другой. Хозяин дома вернулся из комиссариата полчаса назад. Уже дважды занавески на окнах кухни шевелились и приоткрывались: он их заметил.
Оставалось только ждать. Теперь надо было запастись терпением. Кто не выдержит раньше? Четверо против одного. И у Серваса на этот счет была одна идея. Истерическое поведение полицейского на дороге вселило в него надежду. Этот тип был сангвиник, холерик, обладал взрывным характером и, рано или поздно, должен был наделать ошибок.
Лемаршан выругался и посмотрел на часы: 10 часов вечера. Он снова выглянул в окно. Они уже пять часов дежурили у него под окнами. Если им охота провести ночь, скрючившись в машинах, то и на здоровье. А он будет спать в уютной постели, пока эти идиоты зарабатывают себе на утро боли во всем теле. Ничего не скажешь: лучше уж быть на своем месте, чем на их…
И все-таки почему они от него не отстают? Почему всякий раз, как он смотрит в окно, у него под ложечкой разгорается бешенство? Потому что это унизительно. Потому что их видят все соседи. Потому что это оскорбительно – следить за ним в открытую, будто он какой-нибудь вонючий наркоторговец. Ну ладно, он время от времени позволяет себе косячок, но низводить его на уровень этих подонков…
Мерзавец Сервас…
Со своей моралью и дурацкими принципами, со своим индивидуализмом и корпоративным духом, Сервас был свободным электроном, элементом, неподвластным контролю, фанатиком безупречности, это все знали. Несколько раз он чуть не вылетел из полиции, но каждый раз его задницу кто-то спасал. Надо, чтобы настоящие сыщики дали понять этому идиоту, что он далеко не на все имеет право, надо, чтобы кто-нибудь преподал ему хороший урок.
Лемаршан достал из ящичка свой телефон-невидимку и набрал номер.
– В чем дело? – спросил голос на другом конце провода таким тоном, что сразу стало понятно: звонок пришелся не ко времени.
– Они сидят в машинах у меня под окнами. Они не оставляют меня в покое! Это невыносимо… Надо что-то предпринимать. Я не хочу, чтобы мои соседи всю ночь любовались на их машины.
В трубке помолчали.
– Для начала успокойся, – сказал голос. – Не делай ничего, что позволило бы им думать, что их стратегия удалась. Они быстро устанут. А на соседей наплюй. Надо научиться контролировать свои эмоции, Серж.
Голос звучал спокойно, но властно. Хозяин этого голоса был одним из редких людей, кто внушал Лемаршану абсолютное и безусловное уважение, хотя ему порой и хотелось послать его куда подальше.
– Нынче ночью мы перейдем к действию, – говорил голос. – То, что позволила себе эта полицейская дамочка, не должно остаться безнаказанным. Время ягнят истекло. Наступило время войны. Политики спасовали и отказались от власти. Теперь мы должны ответить, мы должны все взять в свои руки.
Лемаршан спросил себя, что тот имел в виду, сказав «нынче ночью мы перейдем к действию».
– Ты на все это время должен затаиться. Ты будешь ходить на работу как ни в чем не бывало. И никаких контактов вплоть до нового распоряжения. Нам вовсе не надо, чтобы они до нас добрались, понимаешь? А мы тем временем займемся этой девчонкой и Сервасом.
– И что вы рассчитываете сделать?
– Подумаем. А пока ждешь, выйди на улицу, подыши. Позабавься с ними немного. Они собираются тебя дестабилизировать, а ты им покажи, что они напрасно тратят время. Отплати им той же монетой. В группе есть слабое звено, на нем и сыграй.
«Да уж, – подумал он. – Надо действительно выйти подышать. Позабавимся немного»…
– Вот что тебе надо сделать… – сказал человек на другом конце провода.
– Он выходит, – сказала Самира.
Сервас открыл глаза и встряхнулся. Лемаршан спускался по ступенькам. Он вышел и уселся в свой фургон, не глядя на них, словно их не видел.
– Мартен – всей бригаде. Лемаршан покидает лагерь. Мы за ним.
– Понял тебя, – отозвался из другой машины Венсан.
Они гуськом двинулись с места. У них не было цели проехать незамеченными, наоборот, Лемаршан не должен был ни на миг забыть о том, что они есть. Они ехали вплотную за ним до самого выезда на окружную дорогу. Когда они оказались на уровне Бальма и Самира уже решила, что они повернут на Арьеж, они проехали съезд на шоссе А61, потом на А64, потом с восточной окружной повернули на южную, потом на западную… И тут они стали подозревать, что что-то затевается.
– Они хотят от нас отделаться, – сказала Самира.
– Угу…
Меньше чем через час они завершили полный круг, объехав город вместе с пригородами, и приступили ко второму кругу, когда из своей машины позвонил Венсан.
– Он над нами издевается! Что он делает?
– Едем за ним. Он устанет ехать впереди.
Ночь стала еще темнее.
В этот час, да еще на самых окраинах, движения на шоссе почти не было, да и окрестные селения смотрелись как-то необжито и неестественно: бетон, асфальт, слабое освещение, ощущение одиночества…
Вдруг Лемаршан прибавил скорость.
Полный газ. Они тоже поднажали. Спидометр словно взбесился. Сто двадцать… сто пятьдесят… сто семьдесят…
– Что он вытворяет, мать его? – крикнула Самира.
Сто восемьдесят…
– Да он спятил!
Фургон несся на полной скорости, виляя то вправо, то влево, съезжая с одной дороги на другую. Он скользил, словно плоский камень по льду, обгоняя редкие автомобили то с одной стороны, то с другой, как болид в ночи.
– Что за игру он затеял, черт возьми?
Вдруг Лемаршан замедлил ход. Он съехал с окружной дороги на уровне Пон-Жюмо, проехал порт Амбушюр, потом вдоль Южного канала к бульвару Маркетт, все время сильно нарушая скоростной режим. Сквозь заднее стекло его машины они увидели, как он включил на щитке приборов вращающийся фонарь на крыше, и ночь вдруг озарилась синими сполохами, которые хлестали по листьям платанов, стоящих вдоль канала.
– Это он так играет у нас на нервах, – заметил Сервас.
– Все в порядке? – спросила Самира.
– У меня все в порядке. А у тебя?
– Я бы охотно прищемила ему яйца дверцей, а так все в полном порядке.
– Ладно, – спокойно сказал Мартен. – Мы в его игры играть не будем.
Фургон резко свернул налево на следующем перекрестке, переехал через канал возле рю Беарнé, потом направо, уже на другом берегу, по бульвару Амбушюр поехал вдоль канала к центру. Он что, едет в полицейское управление? Центральный комиссариат возвышался в нескольких сотнях метров дальше. Сервас разглядел силуэты проституток в мини-юбках, несмотря на холод, фланирующих по боковым аллеям.
Вдруг, оказавшись уже почти перед центральным комиссариатом, Лемаршан свернул направо, прибавил к крутящемуся фонарю аварийный сигнал и остановился.
– Что он делает, чтоб его?
– Остановись!
Самира остановилась, следом за ней, как при цепной реакции, Венсан. Сквозь ветровое стекло они увидели, как продажный легавый перешагнул через живую изгородь между платанами, пересек беговую дорожку в сторону канала, расстегнул ширинку и принялся мочиться в черную воду.
– Кто-нибудь хочет принять участие в соревновании? – насмешливо спросил по рации Эсперандье.
Но Мартену было не до шуток. Он чувствовал, как нарастает напряжение. Шестое чувство говорило ему, что неприятностей не миновать. Все сигналы тревоги у него внутри завыли хором. Они с Самирой сидели молча. Он широко открытыми глазами вглядывался в неподвижный темный силуэт, стоявший между деревьями спиной к ним. Старший капрал Лемаршан не двигался. Казалось, он чего-то ждал.
Потом он вернулся, на ходу застегивая ширинку и широко улыбаясь. Сервасу показалось, что в глазах у него блеснул огонек безумия, и он почувствовал, как внутри нарастает тревога. Лемаршан спокойно шел к автомобилям, но вместо того чтобы подойти к своему, прямиком направился к автомобилю Венсана и Рафаэля. Он постучал в пассажирское стекло, и Кац его опустил.
– Так это ты новенький? – спросил продажный легавый.
Лемаршан улыбался, но улыбка была опасная, что-то вроде щели или глубокого пореза поперек лица, на котором выделялись чернильно-черные, необычно блестящие зрачки.
Рафаэль спокойно выдержал его взгляд, не говоря ни слова.
– А ты знаешь, что твой командир гомик? – продолжал Лемаршан, прислонившись к дверце. – У него самая красивая в мире жена, а он предпочитает трахаться с парнями[48]. Да уж… нынче в полиции может оказаться кто угодно.
– А тебе это не нравится, а, Лемаршан? – саркастически вмешался Эсперандье. – Вот ведь насколько забавно заставить тебя изумиться. Держу пари, что ты плохо спишь по ночам… Это потому тебя бросила жена? Потому, что ты прокис?
– Я не с тобой разговариваю, ублюдок, – огрызнулся Лемаршан, – я разговариваю с блондинчиком…
Он выпрямился, бросил взгляд поверх крыши автомобиля и заглянул внутрь, на Каца.
– А ты, беленький, тут вроде и ни при чем, а? Ты исправный маленький солдатик. Папенькин сынок. Проклятый легавый твой папаша. А уж послужной список у него был – закачаешься… Великий сыщик…
На последних словах Эсперандье похолодел. До него дошло, во что втягивает их мерзавец.
– Не отвечай, – шепнул он соседу.
– Жаль, что он покончил с собой, – продолжал Лемаршан, имея в виду историю, которую знало все полицейское управление. – Сколько тебе было лет, когда папаша решил пососать свой пистолет? Пятнадцать? Шестнадцать?
Несмотря на полумрак в салоне автомобиля, Венсан увидел, как побледнел Кац.
– Заткнись, Лемаршан! – рявкнул он, наклонившись. – Клянусь, я подам на тебя рапорт…
По-прежнему прислонившись к дверце, тот даже взглядом его не удостоил. Он буквально пожирал глазами Рафаэля.
– А что ты испытал, когда узнал, что твой отец проглотил железную пилюлю? Что он выбил себе мозги? Ты заплакал? Закричал? Захотел убить кого-нибудь? Ты из-за этого пошел работать в полицию? Чтобы за отца отомстить?
Кац, бледный, как смерть, неподвижно смотрел прямо перед собой сквозь лобовое стекло, и глаза у него были нехорошие.
– Ты сказал себе, что докажешь папочке, который служит в верхних эшелонах, что ты своего отца достоин. Так?
– Ну ты и сукин сын! – рявкнул Эсперандье.
– Я не раз встречался с твоим отцом, – не отставал Лемаршан, нагнувшись еще ниже и придвинув лицо к лицу Рафаэля. – Он был просто дырой в жопе, и только и умел, что пердеть… С собой кончают только трусы, слабаки и неудачники…
Кац рывком открыл свою дверцу. Лемаршан отпрыгнул.
– Рафаэль! – крикнул Венсан.
Но было уже поздно. Парень выпрыгнул из машины.
– Никак блондинчик рассердился? – осклабился Лемаршан. – Что, разве неправда все, что я сказал о твоем папочке?
Самира и Сервас выскочили из второго автомобиля.
– Рафаэль! – крикнула Самира.
Но Кац уже лупил Лемаршана, который и не пробовал защищаться. Один удар, второй… Нижняя губа у продажного легавого расквасилась, и по подбородку побежала струйка крови. Второй удар пришелся на щеку, как раз под глазом.
– Твою мать!!! – завопил он, согнувшись пополам. – Валяй, малыш, бей почем зря!
Кац ударил в третий раз. Короткий боковой в печень. Он владел техникой бокса, и Лемаршан крутанулся волчком, влетел в живую изгородь и застонал.
– Черт тебя дери, ты что делаешь? – крикнул Сервас, прыгнув на лейтенанта сзади и схватив его за руки.
Кац смирился. Он сбросил нервное напряжение, но был зол на себя за отсутствие хладнокровия. Барахтаясь в живой изгороди, Лемаршан кашлял и отплевывался, потом разразился вызывающим хохотом.
– Лемаршан, тебя никто не собирался калечить, – сказал Сервас. – Тебя просто надо было угомонить, поверь мне.
– Черт, больно! – вскрикнул старший капрал. – Ты проиграл, Сервас, продул по всем статьям: это не ты, а я пойду подавать рапорт. Вот на этого дурака. Никуда он не денется. Напасть на коллегу при свидетелях, когда сам еще и работать толком не начал… Скверно начинаешь карьеру, мальчик!
– А разве вы что-нибудь видели? – обратилась Самира ко всем. – Лично я ничего не видела… Бьюсь об заклад, что никто ничего не видел… И вообще, нас здесь не было…
– А ты, шлюха, заткнись, – поднимаясь с земли, сказал Лемаршан.
Он сплюнул на землю кровь, выпрямился и указал пальцем на камеру слежения, висевшую метрах в пяти от них.
– Объясняться будете в отделе внутренней безопасности, когда они просмотрят запись. Вы думаете, я случайно выбрал это место, банда кретинов?
35
Было 23:18, когда Рафаэль толкнул дверь своей двушки под самой крышей на Страсбургском бульваре, которая чем-то походила на квартиру Эстер Копельман.
Вытаскивая из замочной скважины ключ, он дрожал: ярость все еще не улеглась. Фаланги пальцев на сжатом правом кулаке рванулись вперед. Дверь он за собой не запер.
Стоя у порога, он в упор разглядывал свою крошечную гостиную. Когда он вышел из машины, ему захотелось убить. И это было не виртуальное, метафорическое желание, какое возникает порой у обывателей, которые в жизни и мухи не обидят. Нет, это была реальная жажда убийства и резни.
Он потерял хладнокровие.
Он изменил. Прежде всего присяге, а потом и всем своим принципам. Всему, что отец внушал ему с детства. Те удары, что он нанес, не были демонстрацией силы, они были демонстрацией слабости, он это знал. На какую-то долю секунды он был счастлив, что отца уже нет в живых. Как бы он на это отреагировал? Он вспомнил слова Серваса, которые тот сказал ему, отведя в сторону после этого случая. Он предлагал ему шанс искупить свою вину, показать, чего он стоит, а уж решать было ему самому…
Из-за стенки слышались басы крутого проигрывателя. Студент, занимавший соседнюю студию, должно быть, работал на очередной самоизоляции… Почти все жилые помещения под крышей занимали студенты. Плата была весьма умеренная, квартирки паршивые, переборки тонкие, как картон. Рафаэль не раз встречал соседа. Поначалу тот был приветлив, улыбался, но, как только Рафаэль сказал ему, что он полицейский, парень начал его избегать. Когда они сталкивались на лестнице (лифт до верхнего этажа не ходил) или на площадке, сосед приветствовал его еле заметным кивком. Этот простой жест, видимо, вызывал у него неловкость, словно он всякий раз входил в какое-то соглашение с врагом. Наверное, он говорил себе, что у него был шанс изучать политические науки, социологию или стать инженером, принадлежать к образованной элите, стать солью земли. Ему не хотелось оказаться в шкуре того типа, что жил рядом с ним, и в то время, пока остальные его ровесники только учились, он уже стал полицейским. Впрочем, тревога за завтрашний день и безрадостные перспективы, ожидавшие его поколение, должны были его мучить, как и всех.
Рафаэль вытащил из холодильника пластиковый контейнер с медикаментами. Открыв баночку «Ред Булла», он взял одну из коробок: «Прозак»[49]. Потом подошел к буфету за диваном, посасывая холодную жидкость из баночки.
На буфете стояла фотография в рамочке: полицейский в парадной форме стоял навытяжку, на груди у него поблескивали медали. Отец, дивизионный комиссар Мишель Кац.
Он покончил с собой через десять дней после того, как был сделан этот снимок. Декабрьским вечером 2011 года трибунал потребовал для него четыре года тюрьмы и полный запрет на профессию – за коррупцию.
Отец не стал дожидаться конца совещания. Верный своим привычкам, он сам уладил это дело.
Если бы он был японцем, он сделал бы себе сеппуку. Впрочем, человек высокой культуры, тонкий знаток литературы, влюбленный в японскую цивилизацию, его отец восхищался Мисимой, автором «Золотого храма», «Жажды любви» и работы «Современная Япония и этика самураев». Рафаэль считал, что в противоречиях гениального японца его отец узнавал себя.
Взяв фото с собой, Кац вошел в маленькую спальню, где умещались только кровать, ночной столик и комод из «Икеи». Он поставил фотографию на комод и медленно разделся. Оставшись совершенно нагим, белокурый юный сыщик с телом святого Себастьяна, любимого святого Мисимы, выдвинул верхний ящик комода и достал аккумулятор, к которому были прикреплены несколько проводов. Каждый из проводов заканчивался зажимом в силиконовой оболочке. Он прицепил зажимы к груди вокруг сосков.
– Я разочаровал тебя, отец, – прошептал он, глядя на фотографию, – в очередной раз разочаровал.
Подключив батарею к сети, он почувствовал, как слабые электрические разряды нежно пронизывают соски, грудь, каждый нерв. Пронизывают все тело. Он вздрогнул и напрягся.
– Я знаю, что ты сейчас думаешь, отец: что я ничего не стою. Ты всегда мне это говорил.
Он повернул реостат. Напряжение возросло до максимума. Электрошок, дрожь, боль, наказание, наслаждение…
– Но сейчас, когда ты мертв, сукин сын, ты больше ничего не можешь сказать!
Он плюнул на фотографию, почувствовал эрекцию и закрыл глаза.
Страж общественного порядка отпил глоток дымящегося кофе из стаканчика, наблюдая за хорошенькой медсестрой, которая выходила из палаты. Судя по аметистовым глазам, деликатно подчеркнутым тенями и черными стрелками подводки, девушка была хорошенькая, хотя маска и скрывала остальную часть лица. Он уже заметил, насколько маска придает значение взгляду.
Он поздоровался, но она вряд ли обратила на него внимание и удалилась по длинному коридору, ступая так уверенно, словно эта больница принадлежала ей. Он проводил ее глазами, сначала убедившись, что его никто не видит.
Но было уже около полуночи, и в этой части больницы стало пусто и тихо.
Он уловил ее разговор с другой медсестрой, произошедший недавно. Они обсуждали цунами ковидных больных, которое грозило вот-вот захлестнуть отделение, и сетовали на легкомыслие властей и на лжепророков, которые все лето кричали повсюду, что эпидемия кончилась, что никакой второй волны не будет. И на тех, кто их послушал и побросал все средства защиты, протестуя против «лишения свободы».
– Их бы привезти сюда, – сказала ее коллега. – Они бы быстро поняли, что такое на самом деле лишиться свободы: свободы встать, свободы дышать без аппарата, свободы ходить, свободы жить…
– Их бы в реанимационное отделение месяцев на шесть, на стажировку, – уже уходя, подхватила хорошенькая медсестра, побагровев под маской от гнева.
Он нашел, что гнев ей очень к лицу. Вернувшись к действительности, он посмотрел на закрытую дверь палаты.
Но вовсе не COVID-19 привел эту девушку на специализированную больничную койку с аппаратом искусственного дыхания. Ожоги второй и третьей степени. Страж порядка тоже почувствовал, как в нем поднимается гнев. Он и сам не знал, как бы отреагировал, если бы оказался лицом к лицу с тем мерзавцем, что бросил «коктейль Молотова».
Он видел, как плакали родители девушки, когда пришли навестить дочь, и слышал слова врача:
– Пока нет даже речи о том, чтобы вывести ее из комы.
Вокруг никого не было.
Страж порядка взял свой телефон и набрал номер, который имел право набирать только в экстренных случаях.
– Да? – послышался голос в трубке.
– Она все еще в коме, – сказал он. – Врач заявил родителям, что не может быть и речи, чтобы вывести ее из комы.
– Спасибо.
36
Сидящий за столом высокий человек положил трубку. Он вытер губы салфеткой и поднял свои невероятной синевы глаза на субъекта с военной выправкой, одетого в зеленый свитер и коричневые бархатные брюки, который стоял в метре от него, дожидаясь указаний.
– Вы можете быть свободны, Кьевер. Передайте Мари, что все было очень вкусно. И снимите с меня, пожалуйста, эту дурацкую маску.
– Но это для вашего же блага, генерал, – начал оправдываться Кьевер.
Высокий человек пожал плечами:
– Ладно. Как пожелаете. Когда все закончите, можете идти спать. Спокойной ночи, Кьевер.
– Спокойной ночи, генерал. Я передам Мари, что вы остались довольны.
Мари была женой Кьевера, а он был и мажордомом, и шофером, и посыльным у генерала. Он забрал со стола фаянсовую тарелку, фужер и приборы.
Оставшись один в просторной тихой столовой, высокий человек, казалось, ушел в себя, целиком погрузившись в свои мысли. В свои шестьдесят три года отставной генерал Тибо Доннадье де Риб понимал, что для него, более сорока лет защищавшего интересы Франции на трех континентах, эта битва будет последней. Он родился в старинной дворянской семье, владевшей землями между Руэргом и Жеводаном, и был старшим из восьми детей. Учился в Средней школе для сыновей офицеров, потом прошел военную школу в Сен-Сире. Поначалу он выбрал пехоту, затем два года прослужил командиром подразделения легких танков, затем во Втором полку парашютистов Иностранного легиона в Кальви. Он был среди тех, кто десантировался в Кольвези. В следующие два десятилетия он побывал во всех горячих точках: в Ливане в 1982 году, в Центрально-Африканской Республике в 1983-м, в 1984-м в Республике Чад участвовал в операции «Манта».
С 1989-го по 1991-й он получил назначение в штаб Второго корпуса французской армии в Германии, в Баден-Бадене, затем в 1994-м его перевели в бывшую Югославию.
Он был командором ордена Почетного легиона и ордена «За заслуги», обладателем Креста за воинскую доблесть, бронзовой медали «За защиту нации», медали Национальной разведки и Креста за участие в военных действиях. Кроме того, кавалером египетского ордена Нила, командором Национального ордена Республики Кот-д’Ивуар, Большого креста за заслуги перед орденом Гроба Господня в Иерусалиме, командором Национального ордена Сенегальского Льва, командором бельгийского ордена Леопольда, командором испанского ордена Изабеллы Католической, командором ордена Британской империи и обладателем множества других наград, которые пылились в глубине сейфа.
Он отнюдь не был единственным из французских офицеров высокого ранга, кого почитали на чужбине, как у себя на родине, а особенно на Африканском континенте: в течение десятилетий Франция создавала и разрушала режимы в тех странах, которые считала своим заповедником. Она не заботилась о том, что думают об этом населяющие эти страны народы. Если бы ее «друзья», стоящие у власти, заботились о занятости, о воспитании и здоровье населения, а не обирали его так хищнически, как властные структуры соседних государств, результат не был бы таким печальным. Молодые африканцы не предпочли бы рисковать жизнью, чтобы добраться до Европы, а не маяться на континенте, где у них не было ни надежды, ни будущего.
То же самое случилось с китайцами, которые тысячи лет знали, что строят царство стабильности и невиданного долголетия, пока не явились гунны – племена, которые они презирали, и не вторглись в границы империи. Как голодные гиены, ворвались они в столицу и посадили императора в тюрьму. Надо сказать, что доверчивые китайцы отчасти были сами виноваты: не надо было так урезать военный бюджет. А гунны, в отличие от неприятеля, убивать любили.
Генерал любил историю…
Именно там он находил наиболее полезные указания. А те указания, что так щедро раздавали сегодня новым поколениям, он считал абсурдной мешаниной из слепой идеологии и непостижимого невежества. Ничего удивительного, что людьми, воспитанными в такой системе, очень легко манипулировать. Тем более что многие профессора готовили их к тому, чтобы они сразу возненавидели все национальные идеи и все условия, проистекающие из их святейшей свободы, лишенной всякого смысла.
Он встал и подошел к огромному камину, где мог бы стоя уместиться взрослый человек.
Высокий, сухопарый, он не курил, каждое утро по полчаса занимался гимнастикой и два часа бегал по холмам Арьежа в окрестностях замка. А то и вскакивал в седло, если на то была воля Божья. Не то чтобы он собирался прожить до ста лет. Та эпоха, к которой он принадлежал, уже умерла. А в той, что наступила, он не ориентировался. Но у него пока была миссия, которую надо завершить.
Генерал мечтал о почестях. Когда американцы в 1945 году заняли остров Окинава, десятки тысяч японцев покончили с собой (он не вспоминал, что большинство из этих коллективных самоубийств заставила осуществить японская армия). Если уж ему суждено кончить свои дни, он заберет с собой достаточно врагов.
Он снова подумал об обгоревшей девушке из полицейской бригады. Они не могут оставить это подлое нападение безнаказанным. С завтрашнего дня те, кто его совершил, будут знать, что перед ними теперь новый противник, невидимый и очень сильный. И узнают немедленно.
Он схватил телефон и сделал несколько звонков.
Апрель 2014 года. Центральная Африка. Она проснулась перед рассветом. Ей приснился страшный сон, что еще один из ее мальчиков погиб. У нее их трое. Младшего два года назад унесла малярия: болотная лихорадка. Старший спит сзади под тентом – любимчик, хилый ребенок, которого тоже начала трепать лихорадка.
В кошмарном сне она проснулась точно так, как сейчас, подошла к сыну в темноте и принялась ощупывать его тело. Температура спала, лихорадка отступила. Она уже собралась обрадоваться, но вдруг поняла, что он мертв, как его брат, что этот холод – не что иное, как холод смерти…
Ей стало страшно. Снаружи шел дождь, поливая палаточный лагерь и его грязные улицы. Капли барабанили по натянутому брезенту. Дождь был теплый и частый. Она чувствовала, как с земли поднимается сырость, и отступила назад, к циновкам, где вытянулись тела ее сыновей. Сердце колотилось, грудь сдавило…
Она только что задремала, чтобы силы вернулись к ней. Но сил не было. Старший сын на циновке, где лежал, боролся с лихорадкой, со смертью. Она взяла на руки дрожащего, горячего ребенка и прижала к груди, спрашивая себя, за что судьба ополчилась на нее, на детей, на ее народ и на всю Африку. Почему она не родилась где-нибудь в другом месте, там, где детей лечат, где есть настоящие школы и больницы?
Когда в Нью-Йорке тринадцать лет назад рухнули башни-близнецы, весь мир всколыхнулся. Но кого интересуют обездоленные? Неужели, чтобы вызвать сострадание, надо быть богатым, белым и здоровым? Она учительница, она знает устройство этого слова. Со-страдание. То есть разделить с кем-то его страдание, его беду… А кто разделит их страдание? «Почему одни жизни оцениваются выше других?» – спрашивала она себя. Почему жизни в Нью-Йорке, Мадриде, Риме или Париже стоят дороже, чем жизни в Банги, Томбукту или в Триполи?
В Африке тысячи женщин каждый день хоронят детей, которые умирают от голода или от болезней, которые вполне поддаются лечению. Да и сами женщины сотнями умирают в родах. На этой земле, опустошенной гражданской войной, религиозной враждой между мятежными мусульманами из группировки «Селека» и христианским ополчением, те же люди, что якобы воюют во имя Господне или во имя Аллаха, тысячами насилуют детей и подростков. Она не знает в округе ни одной девочки тринадцати лет, не оскверненной этими солдафонами или членами собственного сообщества. А чем занимаются в это время французские солдаты? И они тоже насилуют. Конечно, не в таких масштабах, как «Селека». Но один из них все-таки изнасиловал ее старшего.
– Он умрет? – раздался из темноты голос, перекрывший барабанную дробь дождя по палатке.
Это проснулся старший.
– Мама, а мой младший брат тоже умрет?
Вдруг она услышала шаги. К палатке кто-то подходил, чавкая по грязи сапогами. Прежде чем она успела сообразить, что происходит, санкарис, как называли здесь французских военных, уже вошли в палатку. Их было трое, они встали у порога. Ее внимание привлек человек с синими глазами.
Она никогда не видела глаз такой синевы и очень испугалась.
– Это ты, Сюблим? – спросил он у ее старшего сына.
Она уже собралась ответить за мальчика, что вовсе нет, это не ее сын, но мальчик уже ответил сам:
– Да, это я.
Она знала, зачем они cюда явились. Они хотят наказать ее сына за то, что он рассказал людям из французской неправительственной организации.
– То, что ты сказал людям из Международной организации неотложной помощи, – это правда?
– Да, это правда.
Сюблим не зря носил такое имя[50]. Тринадцати лет от роду он одним только взглядом бросал вызов французским солдатам. И голос у него твердый и дерзкий. И это несмотря на то, что сделал ему один из них.
– У тебя есть доказательства? – спросил синеглазый. – Ты можешь его описать? Назвать хоть что-то, что поможет мне его узнать?
Сюблим едва умел читать. Он не мог прочесть, что написано на униформе солдата, пока тот не разделся. И подумал о деньгах, которые тот ему сунул, чтобы он молчал. По отношению к тому солдату он не испытал ничего, кроме глубочайшего презрения. Но синеглазый был совсем другой.
– У него был пирсинг, – ответил мальчик.
– Где?
Сюблим показал на левую грудь.
– И это все?
Сюблим был умница и сразу понял разочарование солдата с синими глазами: это ничего не доказывает, он тоже видел по пояс голых солдат.
– И еще татуировка… Вот здесь, – сказал он, указывая на лобок. – Змея. Прямо в плавках. И шрам вот здесь, – прибавил он, показав на нижнюю часть бедра.
На этот раз синие глаза прищурились, и солдат так пристально на него посмотрел, что Сюблим испугался.
– Хорошо, сказал он. – Спасибо.
В следующий миг все трое исчезли.
37
Выходя из лифта, Сервас услышал звуки скрипки. Мелодия была ему незнакома, но он ее воспринял, как воспринимают внезапную передышку среди боя. Пока Радомил играет, земля спокойно вертится вокруг своей оси.
Его мучила мигрень. Он устал. Гонки за Лемаршаном по окружному шоссе со скоростью 180 км/ч и стычка с Рафаэлем, весь день в замкнутом пространстве машины, и хитроумный план слежки, который прошел на высшем уровне, – все это измотало и довело до нервного истощения и его, и его людей.
Он мечтал только о покое, но опасался, что дома его ожидает очная ставка с Леа, если она все-таки приняла решение.
Днем у него не было времени об этом подумать, но теперь тоска взяла за горло. Неужели он останется один с Гюставом, как раньше? И какова будет реакция сына, если это случится?
– Ты обедал? – спросила она, когда он, сбросив пальто, вошел в гостиную.
Она сидела на диване, уткнувшись в планшет, и Сервас затаил дыхание. Когда он наклонился, чтобы ее поцеловать, у него возникло впечатление, что в желудке лежит тяжеленный кусок гранита.
– Нет, времени не было, – ответил он.
– Там в холодильнике есть вкусненькое.
Он прошел на кухню, достал из холодильника тарелку и поставил в микроволновку.
– Надо поговорить, – раздался из гостиной ее голос.
«Ну вот, час настал», – сказал он себе. Ему вдруг сразу расхотелось есть. Он поставил дымящуюся тарелку на стол в кухне и вернулся в гостиную.
– Ты приняла решение?
– Да.
– И?..
Она еще не успела рта раскрыть, а он уже знал, что она скажет.
– Я согласилась на предложение.
Да черт возьми, Леа! Помимо воли его охватила ярость. Он так и знал. В его глазах альтруизм Леа был не более чем эгоизмом. Он знал, что это несправедливо, но не испытал даже чувства, что его предали.
– Это, конечно, произойдет не сразу, – прибавила она. – Пока повсюду циркулирует вирус, это невозможно. Уже госпитализированы несколько детей, инфицированных с COVID, один из них в реанимации, хотя пока такие случаи редки. В любом случае, положение вещей далеко от того, чтобы я смогла поехать сразу. Учитывая ситуацию, это произойдет не раньше, чем через несколько месяцев.
– Сейчас или позже… Какая разница?
– Хочешь об этом поговорить? – спросила она, глядя ему прямо в глаза.
Он отвел взгляд: ему не хотелось, чтобы она догадалась, до какой степени он разъярен.
– Нет, я еле живой, день был очень тяжелый. Я приму душ, выкурю сигарету и пойду спать.
Он пожалел о своем ледяном тоне, но это было сильнее его. Она покачала головой, поджав губы. Лицо ее стало непроницаемым, и больше она ничего не добавила. А он почувствовал, как между ними разверзлась пропасть.
38
Он поднялся с места – и все присутствующие предусмотрительно опустили глаза. Он был альфа-самец, вожак стаи. Никто из них даже на секунду не помышлял оспорить это положение.
Его глаза почти такой же чистейшей синевы, какая бывает у неба над облаками, когда смотришь на него из иллюминатора самолета, оглядели небольшое собрание.
– Начнем действовать в эту ночь. Мы должны показать этим псам, кто вернет сюда правосудие.
Он изложил им свой план, вышагивая перед ними взад и вперед по комнате. Пламя в камине отбрасывало отблески на высокий потолок, гобелены и тяжелые шторы.
– Дело зашло слишком далеко, – сказал тот, кого называли Мезлифом, когда генерал закончил говорить. – Поскольку никто не смог установить связь между этими исчезновениями, я был «за»… Но вот так, в самом центре города, на виду у всех – это уже объявление войны. И не только дилерам и уголовникам, а и нашей честной службе.
– Я согласен, – вмешался Стор. – Если мы это сделаем, у нас на хвосте повиснет вся полиция. И они нас уже не выпустят.
Капитан Лионель Мезлиф – маленький, крепко сбитый человечек с черными бровями и постоянно сердитым видом – служил в антикриминальной бригаде Тулузы. Фабиан Стор, высокий, с лицом, похожим на морду афганской борзой, обрамленным редкой бородкой, был командиром батальона в войсках поддержания безопасности и общественного порядка в округе Верхняя Гаронна. Кроме них в этот вечер в зале находились еще четыре человека. Паскаль Шарпетье, кряжистый, грубый человек с солидным брюшком, единственный, кто был в костюме и при галстуке, служил заместителем прокурора при прокуратуре Тулузы. Остальные трое – отставные военные, которые служили под командованием генерала и хранили ему несокрушимую верность, граничащую с любовью, сыновней или братской, в зависимости от возраста.
Эти трое, не задумываясь, отдали бы жизнь за генерала Тибо Доннадье де Риба, шагавшего, заложив руки за спину, по комнате. Он остановился и бросил жесткий, как кремень, взгляд на полицейских, которые осмелились противостоять его авторитету.
– Только полицейские могли так стушеваться, – заметил он. – Вы, случаем, не испугались за свои скромные персоны? Как говорил Эрнст Юнгер[51]: «Будь проклято то время, что презирает мужество и мужественных людей».
Все военные, вслед за своим командиром, уставились на двух строптивых полицейских, и те сразу втянули головы в плечи.
– Вы что же, думаете, что нас только горстка? И что мы до такой степени изолированы? Я годами зондировал почву. Страна готова. Большинство людей поддерживают наши политические взгляды и нашу мораль. Я говорю не о том меньшинстве, что завладело СМИ. Я говорю о том народе, который молчит. И о людях нашего ранга. У нас десятки сочувствующих в армии, в полиции, в жандармерии, готовых в нужный момент выступить вместе с нами. Они ждут только знака. А как только мы приступим к делу, их будут уже не десятки, а сотни и тысячи… Судебное руководство засиделось во власти. Надо переходить к следующему этапу.
Он перестал вышагивать и повернулся к ним:
– Но здесь все понимают, что ускорить события будет ошибкой. Сама идея возможности государственного переворота медленно прокладывает себе путь. А в ожидании этого события мы своей блестящей акцией оставим след в умах. И пусть общественное мнение поймет, что наконец кто-то решился взять быка за рога.
Он замолчал, и в его синих глазах сверкнул холод стали.
– Я все-таки позволю себе повториться, – не унимался мрачный Мезлиф, вообще-то не любивший возражать. – Я не нахожу удачной идею провоцировать полицию и префекта. Лучше пусть будут в арьергарде. Вы сами нам часто говорили: «Сдержанность и соблюдение тайны – лучшее оружие, чтобы дождаться, когда власть сама упадет, как созревший фрукт».
Генерал испепелил его взглядом.
– Внезапная акция нужна нам сейчас, чтобы разбудить сознание людей, – твердо повторил он. – Время настало… За этой акцией последует множество других. И постепенно народ поймет, что поднимается новая сила и эта сила поддерживает его и действует ради него.
Он выпрямился, гордо подняв подбородок, как тогда в Африке или в Югославии, когда отдавал приказы своим подчиненным.
– Мы дадим этому отродью понять, что в нашей стране еще существуют смелые люди. А если здесь кто-нибудь боится, то ему самое время уйти.
Все надели свои маски, в том числе и Мезлиф, который после отповеди генерала побледнел от стыда и ярости.
Генерал надел маску петуха с красным гребнем, символа нации, который появился в древности на галльских монетах. Сквозь прорези в маске неистово сверкали его глаза невероятной синевы.
Они вышли в холодную ночь. Гепард, шимпанзе, бык, волк, лис и филин шли за петухом в свете луны. Этот зловещий зверинец пересек парк под низкими ветвями дубов. Вокруг них плавали клочья тумана.
Генерал открыл дверь в конюшню и повернул выключатель. Вспыхнул яркий свет, а вместе с ним в нос ударил резкий запах конского навоза, настолько плотный, что казался осязаемым.
Они пошли по центральному проходу, топча солому и вызывая известное беспокойство у лошадей, чьи мощные, мускулистые крупы виднелись в стойлах.
В конце прохода была низкая дверь. Доннадье де Риб подошел к двери, повернул в замке ключ и толкнул створку, которая подалась с трудом. Чтобы войти, ему пришлось нагнуться.
За дверью оказалась маленькая комната без окон, битком набитая всем необходимым для конного спорта: седлами, удилами, ремешками для подвязывания стремени, уздечками и поводьями. На стенах висела упряжь, стояли метлы, щетки, вилы. Процессия остановилась перед фигурой, лежащей в позе эмбриона в каком-то корыте, похожем на кормушку для лошадей. В ярком свете лампы они увидели, что это совершенно голый парень. Температура в конюшне была выше, чем на улице. Кисти и лодыжки парня скрепляли пластиковые хомутики, изо рта торчал кляп. Пленник открыл большие испуганные глаза.
Кевин Дебрандт в ужасе разглядывал склонившиеся над ним звериные головы.
Апрель 2014 г. Центральная Африка. На лагерь опустилась ночь. В палатке играли в карты французские солдаты. А по камуфляжному брезенту и по кучам мешков с песком стучал теплый, частый дождь. У них не было ни москитных сеток, ни спальных мест. Не хватало боеприпасов. Питьевой воды. Ничего не хватало.
Таково было положение дел в Центральной Африке: нищая, плохо экипированная французская армия из трудной ситуации выкручивалась, как могла, подручными средствами. А в Париже министр обороны называл операцию в Сангарисе успешной.
– Дассонвиль, на выход, – раздался знакомый голос за пределами палатки.
Он вздохнул, положил карты на картонную коробку, служившую игральным столом, встал и вышел из палатки. Увидев троих военных в противоосколочных жилетах, в камуфляжных костюмах и с разрисованными лицами, ожидавших его снаружи, он вздрогнул.
– Полковник? – удивился он, глядя на человека с синими глазами.
– Следуй за нами.
Они углубились в примыкавший к лагерю лес и какое-то время шли, прокладывая себе дорогу во влажном полумраке среди деревьев и густого кустарника. Его подвели к лесному ручью, шумевшему между деревьями. Дождь к тому времени полил с утроенной силой, и ручей превратился в широкую канаву с грязной водой. Вдруг его схватили, приподняли над землей и прижали к толстому дереву на другой стороне ручья. Он почувствовал, как руки ему прикручивают к стволу.
– Что вы делаете? – сказал он, пока еще даже не пытаясь сопротивляться: все они были его собратья по оружию, а главное – их вел старший по званию офицер.
Он запаниковал, только когда ему расстегнули ремень, спустили брюки и трусы до колен и расстегнули рубашку. По бедру спускалась татуировка в виде змеи.
– Эй, что вы делаете?!
В крике голос его перешел на визг, и сразу стало ясно, что ему очень страшно.
– Помнишь того мальчика, что ты изнасиловал? – спросил синеглазый полковник.
Парень с трудом выдержал его горящий взгляд.
– Никого я не насиловал… Мальчишка был совсем голодный… И я дал ему поесть.
Теперь его начала бить дрожь. Дождь барабанил ему по бедрам и ручейком стекал с пениса.
– Каждый месяц в этом районе совершаются тысячи изнасилований и убийств, – флегматично проговорил синеглазый. – А знаешь, о чем они вспомнят через десять лет? Через двадцать? Они позабудут обо всех пакостях, которые над ними совершили. А вот о тебе и о твоих приятелях они наверняка вспомнят…
Полковник с отвращением сплюнул на грязную землю:
– Творя все эти мерзости, ты осквернил дело, ради которого мои ребята рисковали жизнью, ничтожный грязный говнюк. Не говоря уже о матери мальчика… Ты знал, что один из его братьев умер от болотной лихорадки и другой тоже заразился?
– Я очень сожалею, очень…
Татуированный солдат зарыдал.
– Заткнись, – сказал синеглазый. – Веди себя как мужчина, черт тебя побери. Перестань скулить, как ребенок. Борис… – прибавил он.
Тот, кого назвали Борисом, запустил руку в джутовый мешок, в котором что-то шевелилось и брыкалось. Глаза солдата расширились от ужаса, когда из мешка показалась змея.
– Нет, ни за что! Только не это!
Змея в длину была не больше сорока сантиметров. Ее круглое тело цвета зеленых листьев, покрытое небольшими чешуйками, на брюхе отдавало желтизной и было чуть светлее, а на боках виднелись черные пятна, которые складывались в поперечные полосы.
Она отчаянно извивалась, зажатая в кулаке у Бориса. На треугольной голове блестели маленькие живые глазки с продольными зрачками. Борис посильнее сжал горло змейки, и рот ее широко раскрылся, обнажив загнутый внутрь зуб.
– Она еще молодая, – сказал офицер, – но ее укус может быть смертелен. Самый наглядный его эффект – мгновенное свертывание крови. Яд вызывает некрозы и гангрены, которые могут оказать губительное действие. Сказать по правде, мне неизвестно, какое действие укус окажет на пенис, но скоро мы это узнаем…
– Нет! Умоляю вас, нет! – заорал солдат. – Не делайте этого! Клянусь, это больше не повторится! Проклятие! Полковник, вы не можете так со мной поступить!
Солдат не сводил со змеи вытаращенных глаз.
– Да ты не волнуйся: тебя отвезут в госпиталь, вольют тебе миллилитров сто иммуноглобулина и огромные дозы анальгетиков, но в первые сорок восемь часов ты отведаешь сполна, можешь мне поверить. Ну а потом придется оперировать и выскабливать рану на твоем пенисе.
– У тебя вырастет такой шикарный дрын, какого ты в жизни не видел! – веселился тот, кого назвали Борисом.
Змея жадно разевала пасть с крючковатым зубом, видно, ей не терпелось цапнуть солдата. А тот рыдал и умолял о пощаде.
– Если тебе когда-нибудь придет в голову написать рапорт или, не дай бог, подать в суд, то и мои ребята, и я будем свидетельствовать против тебя в деле об изнасиловании. Более того, мы сделаем так, что о том, что ты сделал с мальчиком, узнают все: и твои родители, и сестра, и друзья… Давай, Борис.
Борис одним прыжком перемахнул через ручей и поднес голову змеи к цели. Нечеловеческий вопль заставил сняться с деревьев всех лесных птиц.