Лютая охота — страница 7 из 9

49

Он поставил машину в сотне метров и дальше пошел пешком. Утро стояло ясное, и город выглядел спокойно. Однако следы ночных событий еще виднелись то здесь, то там: поломанная мебель, искореженная автобусная остановка, сожженные мусорные мешки и остовы обгоревших автомобилей.

Подходя к низким жилым строениям, Сервас вспомнил разговор с Эмилем Айо, архитектором, строившим Большой пограничный столб в Гриньи и Башни-облака в Нантерре. В интервью, которое он дал в восьмидесятые годы, он объяснял, что в задуманном им городе в Шантлу-ле-Винь плотность населения будет шестьдесят домов на гектар. Он явно был доволен и заявлял: «Я за плотную городскую застройку».

«Когда целое поколение архитекторов оказывается повинно в городских бедах, это пугает», – подумал Мартен.

По дороге он размышлял о том, что в эпоху больших кафедральных соборов всем тоже хотелось, чтобы каждый собор был выше предыдущего: Шартрез, Реми, Амьен, Мец, Бове… Бове нужен был собор выше, чем в Амьене, но там дважды обвалился свод, и собор так и остался недостроенным. Эта неудача отчасти ознаменовала конец готики. Так было всегда. Идеология, сознательно или бессознательно, доводила до абсурда изначально разумную цивилизацию.

Как и в прошлый раз, застекленная дверь гостиной была блокирована в открытой позиции, и Сервас не стал дожидаться лифта.

Он посмотрел на часы и нажал кнопку звонка. 9:10. Воскресное утро. Скорее всего, она уже проснулась. Он и раньше не велел Кацу идти сюда одному, когда отправлял его опечатать комнату Мусы, однако после ночных событий любое появление полицейского в квартале могло спровоцировать новую вспышку насилия, а потому он решил отправиться сюда потихоньку.

– В чем дело? – раздался за створкой двери женский голос.

– Мадам Сарр, это майор Сервас, – сказал он внятно, но негромко, чтобы не привлечь внимания соседей. – У меня новости, касающиеся расследования гибели Мусы

Он услышал, как звякнула цепочка, потом в двери повернули ключ. Дверь чуть приоткрылась, и она с недоверием уставилась на Серваса сквозь щель. Но она, видимо, помнила, что он помог ей, потому что распахнула дверь и провела его в гостиную.

– Хотите что-нибудь выпить?

– Спасибо, кофе, если можно.

Она вышла в кухню. В квартире было тихо, в доме тоже. Она поставила перед ним чашку на блюдечке и сахарницу и села с другой стороны низкого столика.

– Мадам Сарр, – сразу начал он, – у нас есть доказательство, что ваш сын невиновен, что он не насиловал ту девушку.

Он увидел, как сразу сморщилось и постарело ее лицо.

– Ну разумеется, он ее не насиловал. Муса никогда бы такого не сделал.

Сервас покачал головой:

– Я счел нужным вам об этом сообщить.

– Спасибо, майор, что побеспокоились. Я вообще не доверяю полицейским. Но у меня… у меня такое впечатление, что вы из тех, на кого можно положиться. И мне бы хотелось знать…

Она зондировала его горящими черными глазами. И он догадался, о чем она спросит.

– Вы знаете, кто убил моего сына?

Он немного помолчал.

– То, что я скажу вам, – информация конфиденциальная, – наконец произнес он. – Могу ли я взять с вас слово, что она не выйдет за пределы этой гостиной?

– Продолжайте, майор.

– Мы знаем, кто это сделал. Во всяком случае, мы нашли еще одного человека, которого они затравили. И скоро найдем других… Мы уже подошли к ним достаточно близко. Дайте нам еще немного времени.

Она кивнула, опустила глаза и встала.

– Это были полицейские?

Сервас сглотнул.

– Мадам Сарр, я все вам расскажу, когда придет время, даю вам слово. И ничего не утаю. Но следствие еще не закончено.

– Вы ведь узнаете истину, правда? – почти умоляюще спросила она.

Он уже готов был ответить, когда у него за спиной раздался голос:

– А этот что здесь делает?

Вопрос был задан воинственным тоном. Сервас оглянулся. У входа стоял Шариф Сарр в трусах. Мартен заметил, что парень, видимо, много и упорно тренировался: мускулистое тело, подтянутый, в кубиках, живот, выпуклые грудные мышцы.

– Успокойся, Шариф, – сказала мать. – Майор пришел, чтобы сказать нам, что скоро арестует виновных и что Муса был не виноват…

– Скажи ему, чтобы убирался отсюда.

Голос его звучал все так же воинственно.

– Вы, полицейские ублюдки, все вы одинаковы, – выкрикнул Шариф. – Все вы расисты, убийцы и наци! Убирайтесь отсюда! Вам в моем доме делать нечего! Вы крупно рискуете, явившись сюда: вам что, неизвестно, что здесь готовится?

– Шариф, – оборвала его мать, – это и мой дом тоже. Это я пригласила майора войти. И я не желаю здесь слышать таких слов!

– Я уже ухожу, мадам Сарр, – сказал Сервас. – Спасибо за кофе.

И он легким шагом отправился к машине. Может быть, сегодня ночью мать Мусы будет спать немного спокойнее. Может быть… Но сына ей это не вернет… Садясь за руль, он ощутил, как адреналин растекается по венам.

Настало время встретиться с врагом лицом к лицу.

50

В 9:30 Эстер Копельман проснулась в своем кресле. Что-то проворчала. Рыгнула. Голова раскалывалась от мигрени, виски были зажаты, словно в тисках, во рту стоял запах испорченной еды.

Как только она пошевелилась, у нее сразу возникло ощущение, что какой-то психованный иглотерапевт всадил ей во все тело тысячи иголок. Накануне вечером она уснула перед телевизором, который автоматически выключился как раз в тот момент, когда Дональд Трамп заявил, что, если он потеряет свой электорат, это будет означать, что противоположный лагерь жульничает.

Перед этим она уговорила полбутылки «Джек Дэниелс Олд № 7» и выкурила целую пачку сигарет. В пепельнице громоздилась груда окурков, а вся комната пропахла табачным дымом.

Журналистка встала, подошла к окну и распахнула его настежь, чтобы проветрить комнату. Откуда-то из глубины двора сквозь открытое окно доносилась песня, и кто-то, гремя посудой, отчаянно фальшиво ей подпевал.

Щурясь от утреннего света, она вспоминала, как, засыпая, на все лады повторяла в уме слово «правосудие», и у нее возникло знакомое ощущение, что она совсем близко от передовой. Это слово неожиданно вызвало в памяти статью, которую она написала еще в прошедшие годы, но слабеющая память не позволила вспомнить, какую именно. Так, с помощью алкоголя, она досидела до самого утра.

Она включила кофеварку, поставила на проигрыватель виниловую пластинку «The Ronettes»[60], приняла душ и, пока красилась, выкурила первую за этот день сигарету. Перед тем как выйти из ванной, она обрызгала себя целым облаком «Маленького черного платья»[61].

Когда же она спустилась на улицу, утренний воздух освежил ее. Город выглядел на удивление спокойным: карантин запрещал людям выходить из домов. В редакции «Ля Гаронн» оказалось всего трое сотрудников. Она поздоровалась с ними и прошла через зал. Ей очень хотелось пить, и казалось, что кожа ей мала, и поэтому лицо все время вздергивается кверху, а слизистая горла распухла и раздражена. Она налила в стакан воды из-под крана и залпом выпила. Потом сварила себе еще один эспрессо с двойной порцией сахара и отправилась к себе в кабинет.

Включив компьютер, она соединилась с базой данных газеты, ввела слово «правосудие» и получила несколько сотен ответов. Эстер Копельман вздохнула. Надо было найти другое выражение, относящееся к этой статье, без которого ей придется искать крошечную иголку в огромном стоге сена…

И вдруг она вспомнила. Да! Склонившись над клавиатурой, она ввела имя. Подождала. Безрезультатно… Но этого не могло быть. Она прекрасно помнила тот день, когда брала у него интервью, и тогда он несколько раз произнес слово «правосудие». В то время это ее поразило. Но теперь… Просто паранойя какая-то: выходит, кто-то удалил, стер ее статью из базы данных…

Подняв глаза, она обвела взглядом пространство поверх перегородок. Один из журналистов наблюдал за ней. Это смешно, перестань, старуха… И тут она поняла. Интервью, скорее всего, относилось к более раннему времени, а оцифровывать газету стали только с 2013 года. Статья вышла раньше этой даты. Она относилась к эпохе, когда царствовали бумажные носители, когда сотни тысяч читателей покупали газеты и журналы в киосках. В те времена люди были еще жадны до серьезного материала за солидными подписями, до обстоятельного анализа, до выверенной и надежной информации. Тогда журналистов не опасались, как сейчас. Она вспомнила интересный образ, который попался ей в каком-то романе: «В то время как одни журналисты откапывают истину, другие сразу же забрасывают ее землей, чтобы закопать». Может, именно поэтому они и потерпели поражение. А может, из-за чертовых уловок в подтверждении информации: стремительно возрастало число людей, не воспринимавших информацию, если она не затрагивала их чувства, будь она и абсолютно достоверна.

Эстер пожалела, что не сохранила картотеку этих старых статей в «Ворде». Она задумалась. Газетный архив располагался на первом этаже здания. На дворе было воскресенье. И она знала, где найти ключ: один из ключей висел в кабинете Шометта, если, конечно, тот не запер кабинет на засов.

Она вошла в кабинет под подозрительными взглядами трех сотрудников, долго рылась в ящиках, пока не нашла ключ, и вышла.

– Ты что такое делаешь? – спросил один из троих, журналист лет двадцати, с лицом, напоминающим лисью мордочку.

– Похоже, ты каждый день задаешь этот вопрос своей подружке, которая изменяет тебе, пока ты сидишь в редакции, – огрызнулась она.

* * *

Дверь она заперла за собой на ключ.

В архиве было тихо. Просторный зал освещали четыре больших окна, выходившие на рю де Луа. В помещении, пропахшем бумагой и типографской краской, скопилась пыль, напольное покрытие вытерлось и поблескивало белесыми пятнами. Почти все пространство занимали металлические этажерки, где рядами выстроились стопки газет. Только в одном углу стоял деревянный письменный стол, на котором громоздились два допотопных устройства для чтения микроформ.

Сквозь матовые стекла проникал лишь слабый свет, и Эстер зажгла неоновые лампы. Потом подошла к одному из аппаратов и нажала кнопку включения-выключения. Ничего не произошло. Она нагнулась и заглянула под стол. И тут выяснилось, что оба аппарата просто не были подключены к сети. Пришлось забраться под стол, чтобы воткнуть штепсель в розетку. Вылезая, она стукнулась головой и ругнулась. Потом подошла к коробкам с микроформами, разложенными на этажерке по годам.

Она рассчитывала, что нужная статья найдется среди материалов 2011–2012 годов. Материал 2013–2014 годов был уже оцифрован. И потом, надо же было с чего-то начинать. Если это ничего не даст, придется перерыть более ранние записи.

Спустя час она все-таки заглянула в 2010 год. Двигая первую форму под стеклом, она то приближала, то отдаляла изображение, перебирая статьи и фотографии, плывущие по экрану.

Ее прошиб пот. Здесь были собраны все ее снимки. И она почувствовала, как постепенно на экране собирается зло.

Вдруг она остановила бег кадров и вернулась немного назад. Вглядываясь в экран над стеклами очков, она застыла на месте. Вот! «Бесполезные законы ослабляют законы необходимые, считает генерал Тибо Доннадье де Риб. Интервью с человеком, у которого слово «правосудие» не сходит с языка».

Генерал Тибо Доннадье де Риб…

* * *

Сверив дату, Эстер нашла на стеллаже нужную газету и расправила пожелтевшие, высохшие страницы на деревянном столе. Теперь она все вспомнила, до малейших деталей. И снова увидела высокого военного с невероятно синими глазами, которые пронизывали насквозь. От этого человека исходила несокрушимая властная харизма. Интервью она брала в рамках галереи портретов активных участников общественной жизни: художников, политиков, исследователей и просто интересных людей…

– Генерал, вы заявляете, что настало время призвать армию, чтобы положить конец власти пришлых князьков в городах. А вы не перегибаете палку?

– Давайте говорить ясно. Только сила способна заставить насилие отступить. Речь идет о войне. О войне против нашей нации, против нашей цивилизации. Между князьками и исламистами существует негласный альянс. Это известно всем. И нельзя больше закрывать на это глаза. Проблему разрешит не идеология, а прагматизм и воля. Пришла пора действовать. Это вопрос выживания и одновременно вопрос справедливости.

[…]

– Но разве вас не удерживает долг осмотрительности и осторожности?

– Настает момент, когда молчание становится равно предательству. В условиях примиренческого правосудия, беспомощной политической власти и местных избранников, которые, по мнению многих, компрометируют себя, якшаясь с врагами демократии ради успешных выборов, нам нужны мужественные люди. Иначе нам не победить. Надо действовать смело, определить ясную стратегию и восстановить правосудие.

[…]

– Генерал, вы много говорите о правосудии…

– Потому что все начинается с него. Если правосудие на самом деле не работает, если преступники свободно расхаживают по улицам, если те, кто проповедует ненависть и насилие, не находятся под следствием, если преступления не…

И дальше в том же духе. Она подсчитала. Тринадцать раз. В ходе интервью слово «правосудие» прозвучало тринадцать раз. Что там говорил ее информатор? Ходят слухи, что где-то существует тайная группа, которая собирается временно выправить все недостатки системы правосудия и восстановить справедливость своими силами. Группа состоит из полицейских, судей и военных.

Все, как говорил он.

Неужели она попала в цель? В глубине души она чувствовала, что стоит на верном пути. Это был ясный путь, правда, неизвестно, куда он приведет. Через десять минут она погасила свет в архиве и поднялась наверх. Сердце пустилось в галоп, как бывало всякий раз, когда она что-то ухватывала. Вернувшись в редакцию, она скинула туфли, открыла страницу «Гугла» и набрала в поисковой строке «Тибо Доннадье де Риб», слишком громко стуча по клавишам.

Не задерживаясь на Википедии, она просмотрела все следующие результаты поиска, пробежала глазами три интервью, данные за последние десять лет, включая то, что нашла в архиве. И в каждом фигурировало слово «правосудие».

Эстер была озадачена и растеряна. Что со всем этим делать? Дело было не в том, чтобы написать статью, тут все обстояло гораздо серьезнее…

В этот миг она и приняла решение: необходимо передать эту информацию полиции. Она, конечно, обменяет ее на какую-нибудь сенсацию, но, как бы там ни было, они должны заинтересоваться. Пока не появились очередные трупы. Схватив телефон, она застыла в нерешительности. Если Рафаэль разболтает эту новость Сервасу, он себя демаскирует как источник информации, а это будет означать для него конец карьеры.

Разве что прикинется, будто сам добыл эту информацию…

Эстер послала ему сообщение и попросила срочно ей позвонить. Он копался добрых пять минут.

– Что случилось? – спросил он. – У меня нет ничего нового.

– Зато у меня есть.

– Интересное?

– Это не телефонный разговор…

– Я очень занят, Копельман. Можешь сразу сказать чуть больше?

– Я, кажется, знаю, кто за всем этим стоит.

В трубке долго молчали.

– Серьезно?.. Но ты не хочешь говорить по телефону, так?

– Так.

– Это легавый?..

– Всем заправляет не легавый… Скорее военный, – прибавила она.

Снова молчание.

– Высокий чин?

– Прекрати задавать вопросы. Подробнее расскажу вечером. Мне надо еще кое в чем разобраться. Было бы хорошо, если бы ты любым способом нацелил расследование твоей группы на эту персону. Я хочу вам помочь: все, что происходит, действительно очень серьезно. Если ты против, я могу сама поговорить об этом с Сервасом…

– Нет, не надо… Хорошо, я этим займусь. Где и когда?

– Возле «Сами Кебаб», нынче вечером, в восемь часов.

– Не люблю кебабы, они очень жирные, – сказал он. – Но я приду.

51

10:45 утра. В машине 15 градусов, на улице на 10 меньше. Лобовое стекло даже не запотело. Поставив машину на узком проселке с другой стороны шоссе, в густых зарослях, Сервас четко различал силуэт замка сквозь решетку ограды.

И сразу почувствовал знакомое волнение. Тем лучше. Высокий уровень стресса стимулирует и обостряет способность к концентрации, низкий уровень ведет к апатии и инертности. А вот стресс чрезмерный изматывает и дезорганизует.

Приоткрыв окно, он закурил уже третью сигарету, и в этот момент услышал на шоссе звук мотора.

Ворота открылись, и серо-металлический «БМВ» медленно въехал в замковый парк, притормозив перед самой решеткой. Подняв телефон, Мартен увеличил изображение и сфотографировал номерной знак автомобиля. Потом связался по своему телефону NEO с системой регистрации транспортных средств и позвонил Венсану, который в это время должен был присутствовать при вскрытии тела Кевина Дебрандта.

– Какие новости? – спросил он.

– Только что начали, прямо в эту секунду.

– Очень хорошо. Когда закончишь, пробей одно имя: Лионель Мезлиф. Надо выяснить, не из наших ли он… Хочешь, я позвоню Самире?

– Нет, все в порядке. Пусть передохнет. Ты где?

– Перед замком.

Венсан помолчал.

– Господи, Мартен, зачем ты туда поехал один?

– Не волнуйся. Я просто наблюдаю.

– Ага… Ну, тогда удачного воскресенья.

* * *

Через пять минут после «БМВ» на шоссе показалась вторая машина: синяя «Тойота Приус». Сервас проделал ту же операцию. Затем появился паркетник, а еще немного погодя два внедорожника. «Совещание на высшем уровне», – подумал он. Судя по их вчерашней реакции, о которой по телефону сообщила Самира, они доведены до белого каления. Кто-то из них провел всю ночь под окнами ее дома.

Они оказались в отчаянном положении…

* * *

– Лионель Мезлиф действительно из наших, – сообщил по телефону Эсперандье. – Он капитан антикриминальной бригады Тулузы. Точно так же, как и Фабиан Стор, майор тридцать первого подразделения войск поддержания безопасности. Паскаль Шампетье – заместитель прокурора в прокуратуре Тулузы. Двое других – военные: офицер восьмого парашютного полка в Кастре и младший офицер тринадцатой бригады Иностранного легиона в Ля Кавалери.

На этот раз обнаружилась хотя бы часть группы, и его худшие опасения оправдались. Полицейские, высокие чины, военные. Эти будут заинтересованы твердо держать свои позиции, когда их выдадут властям, что наверняка вызовет волнения везде, вплоть до самой верхушки.

Он прекрасно знал, что сейчас не момент, что у них нет ничего конкретного, одни косвенные улики: телефонные звонки, ресторан, фургон Лемаршана на камерах слежения банка, солома на ботинках Кевина Дебрандта и «человек с синими глазами», о котором говорила девушка с тяжелой психической травмой. Она сама его не видела, только слышала разговор одной из жертв.

Слишком легковесно. Этого недостаточно.

Появились еще два автомобиля, и он их сфотографировал. Парень из транспортного департамента сказал тогда, что в ночь, когда погиб Муса Сарр, там было два седана и один фургон, но определить марки он не смог. И здесь тоже не хватало прямых улик…

И все-таки они подобрались уже близко…

Правда, не особенно. Типы напротив Серваса знали. Именно поэтому они имели наглость попытаться его запугать. Он огляделся. С дороги его машину было видно, хотя он и заполз в гущу листвы, закрывавшей дверцы и стекла. Достаточно было одного отблеска на лобовом стекле или на капоте. Солнце сегодня светило слишком ярко. Он бы предпочел, чтобы пошел дождь.

Вдруг просигналил NEO. Это был Кац.

– Они вышли со мной на связь, – сказал он.

– Когда?

– Вчера вечером.

– Кто это был?

– Один из них. Имени я не знаю. Он не представился. Но что один из них – это точно.

– Что он тебе говорил?

Рафаэль доложил о предложениях полицейского в косухе. Голос его все время прерывался. Видимо, из-за плохой связи.

– Пусть приедут еще раз, не мешай им, – сказал Сервас. – Наверняка скоро появятся. Они очень хотят знать, что у нас творится… И для этого готовы сдвинуть с места и небо, и землю.

– Ты где? – спросил лейтенант. – Дома? Я слышу пение птиц.

– Нет. Я перед замком…

– Ну, и?..

– Они зашевелились. Думаю, что мне удалось идентифицировать часть их группы.

Кац помолчал.

– Хочешь, я приеду?

– Черт! – неожиданно вскрикнул Сервас.

– Что? Что у тебя случилось?

– Ничего, просто только что уронил горячий пепел на брюки. У тебя есть на чем записать?

– Есть.

– Дуй в комиссариат и посмотри все, что сможешь найти, о Лионеле Мезлифе. Из антикриминальной бригады в Тулузе. Еще о Фабиане Сторе, войска безопасности. И о заместителе прокурора Паскале Шампетье.

– О’кей. Ты уверен, что они тебя не видят? Не рискованно там находиться одному, без поддержки?

Но Сервас уже отсоединился.

Он секунду поразмыслил. Где-то далеко ворчал гром. А вокруг него стояла тишина. Замок не подавал никаких признаков жизни, но все автомобили стояли в парке. Он позвонил окружному комиссару.

– Мне нужно с вами увидеться.

– Я с вами разговаривал в полдень у себя в кабинете, Сервас, – ответил Шабрийяк. – Господи, да где вы?

– В Арьеже.

– Что? А какого черта вы там делаете? Я вам сказал, что хочу знать обо всем, что происходит! Вы кем себя вообразили? И за кого меня принимаете?

Сервас дал окружному комиссару немного остыть.

– Я знаю, кто эти люди… – заявил он, внимательно глядя сквозь листву на фасад замка.

– Что?!

Он уловил, до какой степени поражен комиссар, и решил его немного потомить.

– Но это минное поле, – прибавил он. – Нам надо поговорить.

– Как понять: «минное поле»?

– Это не телефонный разговор.

Он услышал, как вздохнул Шабрийяк.

– Отлично. Когда вы сможете быть здесь?

– Через час с небольшим.

– Договорились. Я вас жду.

Сервас отсоединился.

Было 12:15, воскресенье, 1 ноября. Во время разговора он не сводил глаз с фасада замка. Он знал, что там что-то готовится. Что-то, наверняка касающееся его и его группы.

52

Включив колонки на полную мощность, он поставил «West Ryder Pauper Lunatic Asylum» «Kasabian». «Тяжеловато, а?» – бросил он мысленно своему соседу студенту. Как и всякий раз в состоянии стресса, он достал из ящика комода электрический прибор с зажимами и разделся. После первых разрядов он почувствовал, как по телу разливается тепло, словно в вену ввели йод. Потом все мышцы напряглись, наступила эрекция, и тело покрылось потом. Он принялся ласкать вздыбившуюся под электрическим разрядом плоть и протяжно застонал.

Кончил он в банное полотенце. Потом, быстро приняв душ, схватил спрятанный под простыней потайной телефон и набрал номер, который должен был набирать только в крайнем случае.

– Рафаэль? – раздался в трубке удивленный голос. – Что случилось?

Он помедлил.

– Генерал, – сказал он, сидя голышом на краю кровати и вытираясь, – я полагаю, вы должны знать о том, что только что произошло.

Рафаэль доложил о предложениях журналистки. Генерал молча его выслушал.

– Что вы собираетесь делать? – осмелился спросить молодой полицейский, закончив рапорт.

– Это не твоя забота. Чем меньше ты об этом знаешь, тем лучше. Ты уверен, что твой майор ничего не заподозрил?

– Конечно. После того как ко мне подошел ваш человек, я подумал, что мне удастся внедриться в вашу группу, – ответил Кац.

Ему показалось, что генерал улыбнулся.

– Это хитрый ход, – сказал он. – Попросить тебя обратить на себя внимание, публично произнося фразы, которые заставят принять тебя за нашего сторонника, было коварной идеей. Да, я прислал к тебе человека, не знающего, что ты и так наш сторонник…

Наступило молчание.

– Но ты, Рафаэль, главная фигура в нашей игре, и я надеюсь, что ты это сознаешь. Ты сообщаешь прессе информацию, которую фильтруем мы, и в то же время ты – рыцарь нашего дела, тот, кто умело обошел черного короля и объявил ему шах. И ты сделал это раньше, чем я объявил ему шах и мат. Отличная работа. Твой отец гордился бы тобой.

На этом генерал закончил разговор. Кац положил телефон и закончил вытираться: между ног, под мышками, руки, торс. Вдруг в памяти словно вспышка сверкнула. Его отец и старший офицер с синими глазами беседуют в парке их загородного дома, стоящего на вершине холма возле Тарна, там, где местность напоминает Тоскану. Отец тогда взъерошил ему волосы и сказал тому, кто был еще полковником Доннадье де Рибом и его крестным:

– Рафаэль хочет поступить в полицию.

Еще одна вспышка в памяти: они вместе с генералом празднуют в замке его окончание школы полиции, и генерал, пристально глядя на него своими невероятно синими глазами, говорит:

– Твой отец был великим сыщиком, но ему подрезали крылья. Таких людей, как он, становится все меньше и меньше. Теперь настало время людей мелких и слабых, с мозгами, забитыми всякой ерундой, с пустыми мечтами. Все их красивые рассуждения, переполненные добрыми чувствами, служат только маскировкой их слабости и непригодности к действию. Но ты, Рафаэль, той же стальной породы, что и твой отец… Я должен тебе кое-что сказать. Но сначала ты дашь мне слово, что это останется между нами.

Именно генерал убедил его проситься по распределению в уголовную полицию Тулузы. И тот же генерал четыре дня назад позвонил ему и попросил войти в контакт с журналисткой, написавшей статью о Мусе Сарре. Как и всегда, генерал, отличный шахматист, оказывался на шаг впереди.

* * *

– Боже мой! – восклицал Шабрийяк в полицейском управлении. – Если это правда, то это грандиозно. Это будет настоящим потрясением, катаклизмом…

Он метался по своему просторному кабинету, время от времени мрачно поглядывая на Серваса. Мартен проделал обратный путь так же, как и путь к замку: без малейших задержек и проблем. Несмотря на карантин, у него никто не проверял ни документов, ни удостоверения.

– Так дальше не может продолжаться, – решил окружной комиссар. – Слишком много полицейских в этом замешаны. Надо передать досье в Генеральную дирекцию Национальной полиции, информировать начальство…

Сервас напрягся.

– Дайте нам хотя бы еще несколько дней, патрон. Пока что мы располагаем только косвенными уликами. У нас нет доказательств. Но мы действительно подошли близко к решению проблемы… У нас есть их имена, мы знаем, кто они, знаем, кто ими руководит… Это всего лишь вопрос времени. Они у нас в руках.

Шабрийяк тяжело и недовольно вздохнул:

– Вы отдаете себе отчет, что мы плывем в непогоду в мутной воде? Мне нужна конкретика, майор. И как можно скорее. Иначе нас просто раздавят.

Он нацелил свой толстый палец на Серваса:

– Ладно, действуйте. Но очень осторожно. Чтобы не к чему было прицепиться. Я хочу, чтобы все было честно, ясно, четко и точно: никаких сомнительных штучек, нелегальных прослушек и подвохов. Ясно?

Сервас с облегчением наклонил голову. Шабрийяк снова уселся в кресло.

– Я сам проинформирую судью, – сказал он, снимая трубку. – Так будет более весомо. Отличная работа, – прибавил он. – Вы можете мне звонить в любое время дня и ночи. А главное – держите меня в курсе.

Ему послышалось или окружной комиссар отвесил ему комплимент?

* * *

– Ты нарыл что-нибудь о Мезлифе, Сторе и Шампетье? – спросил он Каца, когда все собрались.

Эсперандье только что вернулся из судебно-медицинского отделения, Самира пришла в спортивной форме после пробежки, а Кац вообще смахивал на покойника. У всех под глазами темнели мешки.

– Ничего особенного, – отозвался Рафаэль, – кроме одной подробности… Около года назад у Фабиана Стора были проблемы со студенткой, которая помогала его сыновьям по математике. Она обвинила его в сексуальных домогательствах.

– Ну и?

– На другой день она забрала жалобу и заявила, что все выдумала, потому что Стор отказался повысить ей жалованье.

– Ты думаешь, на нее надавили, и она почувствовала себя в опасности?

– Возможно…

– Что-нибудь еще? Никаких связей между ними вне тайных собраний? Может быть, какие-нибудь совместные вылазки по воскресеньям? Или назначения на службу в одно и то же место в ходе карьеры?

– Ничего. Если бы я не видел их вместе, я бы сказал, что они не знакомы друг с другом.

– Они осторожны, – заметила Самира.

Сервас тряхнул головой.

– Однако не особенно. Идея заманить тебя в ресторан была ошибкой. Отправляйтесь по домам, – заключил он. – Отдохните немного. И позабудьте обо всем. Завтра с самого утра соберемся и разработаем новую стратегию. Мы действительно почти у цели.

Поскольку все хранили молчание, он прибавил:

– Именно сейчас нам надо закрепить свое преимущество. Пока они не перехватили инициативу…

Вернувшись домой, Сервас застал Леа за макияжем и вспомнил, что у нее сегодня ночное дежурство в больнице. Гюстав сидел на ковре перед столом в гостиной в пижаме, босой и с карандашом во рту. Внизу Сервас поздоровался с двумя полицейскими, поставившими свой автомобиль перед самым домом, и подумал, так ли уж необходимо их присутствие.

– Ты сегодня поздно, – сказала Леа.

– Извини.

– Мне надо бежать, я уже опаздываю. Гюстав закончил все задания на каникулы. Ты можешь заглянуть к нему в тетради, если хочешь. Он будет рад показать тебе, что хорошо поработал.

Сервас покраснел, поняв намек: он всю неделю почти не видел сына.

– Обязательно этим займусь.

Она как-то слишком быстро чмокнула его в губы. И было трудно понять, что означал взгляд, который она на него бросила: недоверие или ободрение.

53

Вечер воскресенья. Эстер Копельман копалась в оцифрованных архивах газеты и в интернете, пытаясь очистить всю содержащуюся там информацию о генерале Тибо Доннадье де Рибе от всякой шелухи. Было семь часов вечера 19 ноября. Все заметки и выписки она по старинке делала в блокноте, лежащем на ее крошечном столе в середине открытого пространства просторной редакции.

Ее внимание особенно привлекло одно происшествие. Несколько статей и видеоролик на шведском телевидении намекали на некий «инцидент», произошедший в Демократической Республике Конго 13 июля 2003 года на франко-шведской базе Шем-Шем. В то время операции «Артемис-Мамба», развернутая ООН и Силами Евросоюза, была призвана остановить межэтнические столкновения, которые затевала вооруженная милиция в провинции Итури, и обезопасить город Буния, вовлеченный в свирепую и кровавую борьбу между Союзом патриотов Конго народности хема и Фронтом националистов и интеграционистов народности ленду.

По свидетельству шведских военных, двадцатилетний конголезец был арестован французскими солдатами, и на базе, прежде чем освободить, его подвергали пыткам. Адъютант французского майора провел юного пленника перед строем, а затем его подвергли допросу. Свидетели утверждали, что его крики были слышны во всем лагере. Вечером его привели на допрос в штабную палатку, где собрались шведские офицеры, и командующий операцией нацелился пистолетом ему в висок и с прицела не спускал. Ближе к полуночи, после многочасового допроса, пленника увезли из лагеря на автомобиле. Голова его была закрыта.

Возмущенные шведские военные пожаловались своим высшим чинам, а те, в свою очередь, проинформировали о случившемся самые высокие эшелоны военной иерархии. Командующий армией Хокан Сюрен тоже был предупрежден, и министр обороны Швеции Руер Магнерод публично обвинил Францию в «применении пыток». Французы ответили, что первичное расследование не подтвердило его предположений. Тогда шведы провели собственное расследование и предложили опубликовать результаты во Франции, если оттуда последует запрос. Но Франция с запросом не спешила. В качестве эпилога командующий спецподразделениями Швеции в Итури заявил: «Пребывание в Африке рядом с французами многому нас научило».

Французского майора, который допрашивал пленного, приставив к его виску оружие, звали Тибо Доннадье де Риб… Теперь Эстер вспомнила, что уже читала об истории в лагере Шем-Шем, когда в 2010-м брала у де Риба интервью. Она тогда задала ему вопрос об этом случае. Он с загадочной улыбкой ответил, что шведы все слишком преувеличили, и прибавил, что «требовать от шведской социал-демократии, чтобы она создавала истинных солдат, – все равно что требовать от антилоп, чтобы они превратились во львов».

Статья в «Молодой Африке» очень сдержанно подчеркивает, что у некоторых новобранцев французской армии, служивших в том же регионе 10 лет спустя и принимавших участие в операции «Сангарис», наблюдались отклонения в психике. «Это был какой-то кошмар, мы больше не различали, где добро, а где зло», свидетельствовал один из них, завербованный в Центральную Африку в 2013 году. Для этих молодых ребят, погруженных в настоящий ад межэтнической ненависти, резни, грабежей, уничтожения гражданского населения местными бандами, это стало африканской версией «Путешествия по краю ада» и «Апокалипсиса сегодня», которая их ожидала. И нет ничего удивительного, что некоторые из них потеряли рассудок. Это был ад и для палачей, и для их жертв… И временами они перемешивались…

В 2015-м «Гардиан» сообщала о случаях насилия французских солдат над детьми в ходе операции. Из троих, уличенных в этом на местах, один был отпущен вообще без всякого следствия, второе дело было закрыто тоже без последствий. Французское правосудие потребовало закрытия дела за отсутствием состава преступления, и тогда один из высокопоставленных секретарей ООН, швед по национальности, один из тех, кто первым поднял тревогу, подал в отставку в знак протеста против безнаказанности виновных в насилии.

Эстер помнила о бесчинствах, которые творились в ходе операции «Сангарис». Об этом были написаны несколько статей, которые во французской прессе быстро заменили на другие. Вплоть до сегодняшнего дня эти факты так и оставались чем-то весьма отдаленным и абстрактным.

«Сангарис»… Тибо Доннадье де Риб был тогда одним из полковников французской армии в Центральной Африке… Вскоре он получил звание генерала… Из всего прочитанного журналистка узнала, что задолго до этого, когда он был еще капитаном, его подчиненные дали ему прозвище «Лев».

В тишине редакционного зала она задавала себе вопрос: кто же все-таки был Доннадье де Риб? Дикий зверь, хищник, психопат, которому долгая карьера много раз предоставляла возможность утолить жажду убийства? Или исключительный офицер, храбро служивший отечеству, но в особых случаях прибегавший к скорому суду?

Она сама была дочерью офицера. В ее семье вообще насчитывалось много военных. И отец, и дяди всегда служили ей образцами честности и дисциплины. Ее всегда поражало в них глубоко укоренившееся чувство чести и долга. Впрочем, именно против этой слишком суровой дисциплины она в юности и взбунтовалась. Но все же у нее сохранились воспоминания о них как о людях более толерантных, чем на первый взгляд. Они восприняли ее бунт снисходительно. И она, не задумываясь, могла бы доверить им свою жизнь. Военные, принадлежавшие к ее семье, не имели ничего общего с теми кровавыми животными или распоясавшимися расистами, о которых писали газеты, и в этом она была абсолютно уверена. Когда ей доводилось присутствовать при их спорах или обсуждениях своих дел, она понимала, что перед ней люди серьезные и ответственные, с нерушимой этикой, готовые рисковать жизнью ради того, что они почитали более важным, чем их жизни, включая и далекие народности. Если будет дан приказ… Как в том случае, о котором они ей рассказывали, когда они ринулись на помощь прибрежным жителям во время паводка в Афганистане. Она им доверяла, потому что знала их наизусть, до самой сердцевины. И доверяла гораздо больше, чем всем, кто пытался ее чему-то учить, сам никогда не применяя своих знаний.

Она потянулась, скрестив руки.

Кто же ты, генерал?

Ей на ум вдруг пришел полковник Курц в исполнении Марлона Брандо[62], который трижды произносил одно слово: «Ужас… ужас… ужас…» Как и Курц, генерал обладал двойственной натурой. Между честью и жестокостью. Между гением и безумцем. Как и Курц, он был воплощением двойной морали любой войны.

Она вспомнила тот старый фильм тридцатых годов, «Охота графа Царева». Может, Лев решил в Африке поиграть в графа Царева? Вдали от посторонних глаз, вдали от Франции, под защитой собственной безнаказанности? Вошел во вкус, попробовав крови и ощутив, какой абсолютный ужас внушает? Решил творить свой собственный суд?

Эстер вздрогнула, когда дверь в редакцию закрылась.

По телу пробежала дрожь. Она понимала, что всему виной ее собственные страхи и собственные мысли, угрюмые и полные яда. Ей еще не приходилось работать с такими зловещими и мрачными досье. Она имела дело с людьми безжалостными. И все время спрашивала себя, что же будет, если она окажется слишком близко к ответу на все вопросы…

Погрузившись в свои мысли, она не заметила, как редакция опустела. В открытом пространстве, освещенном рядами неоновых ламп, не осталось ни души. Ничего, кроме тишины.

Посмотрев на экран, Эстер обнаружила, что подошло время намеченной встречи. Она в последний раз оглядела просторный зал, погасила свою лампу и встала.

54

– Надо решить проблему с этим майором.

– Мы этим занимаемся.

– А журналистка?

– И ею мы тоже занимаемся.

– Они подошли слишком близко, мой генерал. Возможно, нам надо перестать встречаться. По крайней мере, на какое-то время.

– Не беспокойтесь, Мезлиф. Все под контролем.

– У меня такого впечатления нет.

Присутствующие замерли. И как только Мезлиф осмелился? Все напряглись в ожидании реакции. Настала тишина. Ко всеобщему огромному удивлению, генерал еле заметно улыбнулся и медленно поднялся с места.

– Кто здесь командует? – сказал человек с синими глазами, спокойно улыбаясь, но эта улыбка не сулила ничего хорошего. – Вы или я, Мезлиф?

Генерал двинулся к Мезлифу. Отсветы пламени играли на его исхудалом лице с глубокими морщинами. Оба встретились взглядами.

– Вы когда-нибудь слышали о нильском крокодиле, Мезлиф? – ласково спросил он, но все в зале сразу различили угрозу в его тихом, почти нежном голосе.

– Что?

– О нильском крокодиле. Это одна из самых крупных ныне живущих рептилий. Около четырех метров длиной, весом от двухсот до пятисот кило. Он водится почти на всем Африканском континенте к югу от Сахары.

Мезлиф заморгал глазами. Генерал разглядывал его с высоты своих почти двух метров, словно хотел загипнотизировать.

– Когда нильский крокодил охотится, он, как и большинство пресмыкающихся, всегда подстерегает добычу в засаде, дожидаясь удобного момента, чтобы напасть. Обычно он заныривает возле берега реки или озера, и его совсем не видно, наружу высовываются только глаза и ноздри. Его атаки настолько стремительны и неожиданны, что у жертвы практически не остается шансов.

В этот момент расширенные зрачки генерала поглотили почти всю синеву вокруг радужек, и Мезлиф невольно вздрогнул.

– Самого огромного из известных мне нильских крокодилов звали Гюстав, он жил на берегу озера Танганьика в последнее десятилетие прошлого века. Ему приписывают – несомненно, цифра преувеличена – около трехсот жертв. В Бурунди его репутация людоеда даже породила миф. В первое время все думали, что исчезновения людей, связанные с Гюставом, обусловлены гражданской войной народностей хуту и тутси. Гюстав передвигался по всей провинции Румонж и десятками поедал рыбаков и купальщиков, которых обнаруживал на берегах озера. В две тысячи четвертом французский натуралист и южноафриканский биолог поставили десятиметровую ловушку, чтобы его поймать. Об этой попытке канал «Нейшнл Джиогрэфик» снял документальный фильм. Затея провалилась. Недаром о Гюставе было известно, что он может сожрать быка. После две тысячи четырнадцатого о нем ничего не было слышно. Может, умер, ибо он уже был очень стар, чтобы таскать свое огромное тело. Нильские крокодилы иногда доживают до ста лет.

Генерал широко улыбался, но взгляд его был ледяным.

– Короче, Мезлиф, представьте себе одного из этих хищников и представьте, что оказались с ним нос к носу. Их особенно много в определенных точках озера Чад.

Лионель Мезлиф начал потеть крупными каплями. Он не мог понять, куда клонит генерал.

А тот продолжал:

– В восемьдесят третьем на озере Чад побывал глава Национального переходного правительства, коалиции вооруженных группировок, который был одним из главных подручных чадского президента Гукуни Уэддея. Все превозносили его невероятное мужество на пожаре. Он стал живой легендой. Он открыто бросал нам вызов. А потом, в один прекрасный день, мы его поймали благодаря предательству в его рядах…

Генерал подошел еще ближе, так что лица обоих почти соприкасались, и Мезлиф почувствовал его дыхание у себя на лице. Он нервно сглотнул слюну.

– Этот человек смотрел на меня с вызовом всякий раз, как я к нему обращался. Он был гордецом. И в его глазах читалось, что он действительно был мужественным человеком. Он нас не боялся. Тогда я приказал доставить большую металлическую клетку, из тех, куда сажают обычно диких зверей, и велел поместить его туда. Клетку погрузили в кузов пикапа и отвезли к тому месту на берегу, где обычно собиралось много крокодилов. Я приказал погрузить клетку в озеро так, чтобы пленник оказался в воде по подбородок. Вечером крокодилы начали появляться и кружить вокруг клетки. Их были десятки… поверхность воды бурлила, словно закипая. Это было грандиозное, пугающее зрелище. Я разъяснил пленнику, что его выпустят из клетки в ту же секунду, как он признает нашу победу и сделает заявление о своем поражении.

Он впился глазами в глаза полицейского, словно хотел прощупать взглядом самое дно его души, и у Мезлифа возникло жуткое ощущение, что ему это удалось.

– Вам приходилось близко видеть желтые глаза нильского крокодила с черными щелями зрачков, Мезлиф? Можете мне поверить, в мире есть мало чего столь же ужасного. А теперь представьте себе, что этих тварей десятки… И я увидел, что нашему пленнику стало страшно. Но он действительно был храбрым человеком. Он отказался признать себя побежденным. Тогда я велел привести на берег озера его младшего сына…

Температура его голоса упала на несколько градусов.

– Даже не вздумайте никогда подвергать сомнению мой авторитет, Мезлиф. Если вы находитесь здесь, это означает, что так хочу я. Я знаю, что вы считаете себя крутым. Однако поверьте мне, вы не имеете ни малейшего представления о том, что такое настоящее мужество… И не забывайте, что мне прекрасно известен ваш послужной список. Вы мерзавец, но мерзавец полезный. И не более того, Мезлиф. Не более того.

Мезлиф молчал, с трудом выдерживая взгляд синих глаз. Пот катился с него градом. Генерал обернулся к Стору, который изо всех сил старался, чтобы о нем позабыли.

– Это относится и к вам, Стор. И не думайте, что я испытываю к вам хоть малейшее уважение или малейшую привязанность.

Киншаса, Заир, июнь 1997 года. Они едут сквозь джунгли в жаркой ночи. Этой ночью каждый из них увидит одно из бесчисленных видений ада, но они еще об этом не знают.

Миновала полночь. Дорога была свободна. И в Киншасе, из которой они только что выехали, улицы и бульвары опустели. Ни одного гудка, ни треска мотоциклетного мотора, ни ревущих от напряжения грузовиков с прицепами, ни перегруженных фургонов. Вместо этого глухой грохот мортир, далекое стаккато автоматных очередей и ручных пулеметов со стороны Браззавиля.

А здесь только ночь и звуки леса, и дорога из латерита, где рытвины от бесконечных колонн грузовиков и от частой смены дождя на сушь обрели размеры кратеров, и от этого казалось, что едешь по гигантской стиральной доске.

Мокрые от пота, они сидели, крепко держа перед собой ружья с примкнутыми для ближнего боя штыками и полными обоймами. Ночь кишела и копошилась, она была живая. Опасная. Смертельная.

В вытаращенных глазах своих солдат, которые вместе с ним тряслись на ухабах, он видел то же лихорадочное возбуждение, что и они, наверное, видели в его глазах. Их лица были разрисованы камуфляжными полосами, а под ними поблескивали кожа и черные, огромные зрачки. И невозможно было понять, что это: охотничье возбуждение или результат воздействия амфетамина.

Ночь была темная, и звуки ночного леса обступали их в темноте. Бойцы сидели насторожившись. В этом районе все жили в смертельном страхе перед отрядами ополчения под именами «Ниндзя», «Кобры», «Зулусы» и перед объединениями совсем юных солдат. Опасность могла прийти когда угодно и откуда угодно. Там, в Браззавиле, милицейские отряды и наемники нещадно грабили и насиловали население, а в случаях сопротивления просто убивали.

За неделю отрядам такого типа, как его отряд, удалось эвакуировать из Браззавиля 5600 иностранных граждан, из них 1500 французов, которым угрожали банды подростков, зачастую пьяных или обдолбанных. А главное – хорошо оплачиваемых и сытых. И это в стране, где только дети иностранных специалистов или высших чинов могли есть досыта. А остальные, полуголодные, полуграмотные, а то и вовсе неграмотные, болели малярией, страдали от острых респираторных инфекций, от поноса и всяческих лихорадок – от тех болезней, которые повсюду легко вылечиваются.

Может, он и был исправным солдатом, но он читал Фанона и Сезера[63]: «Вы думаете, что за все это не придется заплатить?»

«Да, – говорил себе офицер с удивительно синими глазами. – Когда-нибудь придется заплатить». Но он солдат. Он знает, что все цивилизации основаны на насилии и хищничестве. И все они однажды погибнут. И его цивилизация не исключение. Но он солдат. И он будет сражаться столько, сколько нужно.

Зато его ребята… «Почему бы не убивать, чтобы выжить?» – наверное, говорят они себе. Впрочем, они ничего не говорят и ни о чем не думают. Для них это очевидность: либо ты, либо тебя. Или убей, или умри. Мораль – это для сытых.

И если они вышли из зоны боев, то только потому, что получили приказ забрать двух иностранных специалистов, оказавшихся в изоляции на плантации гевеи[64] в тридцати километрах от столицы. В глубине леса. И ни одного свободного вертолета, надо ехать по дороге. Все они думают одно и то же: час туда, час обратно. По джунглям. Риск засады очень велик. Их сорок человек на четырех автомобилях.

Впереди, в свете фар, из темноты показалась плантация. Совсем близко появились белые заборы, а за ними лес. Фары выхватили из темноты кирпичные строения под крышами из рифленого железа и дом в колониальном стиле.

Они спрыгнули на землю и побежали к дому. Дверь приоткрылась, и из нее высунулось дуло ружья.

– Французская армия! – крикнул он. – Мы приехали за вами!

На пороге показался толстяк в футболке, которая была ему слишком мала.

– Не очень-то вы спешили, – сказал он.

* * *

На ферме воняло потом, пивом, окурками, едой, навозом – и еще чем-то, чего он не мог определить. Как в раковине с грязными тарелками, в которых остались объедки. Оба плантатора производили впечатление близнецов: оба белокожие, курносые, с маленькими, близко посаженными глазами, солидными животами и лысинами.

Скорее это были отец и сын: одному лет пятьдесят, другому около тридцати.

– Вы готовы? – спросил он. – Собрали все, что нужно?

– А вы как думаете? – сказал старший, тот, что открыл им дверь. – Мы ждем уже несколько часов. Чем вы там занимались?

Наверное, он чем-то уже накачался, потому что зрачки у него были расширены, а во взгляде сквозило что-то недоброе и агрессивное.

– Мне жаль оставлять ферму этим дикарям. Они ее наверняка сожгут, – бросил старший. – Эти ублюдки все под кайфом, и они людоеды, вы так не считаете? Проклятая страна!

Через портативное переговорное устройство патруль сообщил: все спокойно.

Он уже собирался отдать приказ отъезжать, но тут из соседней комнаты появился силуэт: худой, чахлый ребенок в трусиках. Лет десяти-двенадцати, хотя на вид не больше восьми. Он оглядывал всех большими, грустными и беспокойными глазами. Капитан Доннадье де Риб повернулся к фермерам:

– А это кто?

Старший фыркнул и пожал плечами.

– Да никто. Он вернется в лес, к своим. Не обращайте внимания.

Но офицер уставился на толстяка своими синими глазами.

– И что он здесь делает?

– Ничего, я же сказал… Вас это не касается… Ограничьтесь своей работой. А ваша работа – вывезти нас отсюда. И точка.

– Черт побери, как здесь отвратительно, капитан, – заметил за его спиной один из команды, молодой сержант.

– Как тебя зовут? – по-английски спросил Тибо Доннадье де Риб у мальчика.

Но тот ничего не ответил. Может, просто не понял, о чем его спросили.

– Эй, – занервничал фермер, – что вы делаете? Не вмешивайтесь! Говорю вам, это не ваше дело. Это один их местных грязных сопляков. Его тут все презирают.

– Заткнитесь! – рыкнул синеглазый капитан.

Но толстяк не унимался.

– Не нравится мне ваш тон, – сказал он, все больше распаляясь.

И тут капитан Тибо Доннадье де Риб сообразил, что ружье все еще находится в руках у толстяка.

– Сержант, – сказал он, – заберите у него оружие. А вы, капрал, удостоверьтесь, что в доме больше никого нет.

Фермер осклабился:

– Французская армия, значит? Банда шутов гороховых! А вы знаете, что мы с братишкой делаем с этими мальчишками?

– Нет. Просветите.

– Мы на них охотимся…

Наступила тишина.

– Вы… что?

– Выпускаем в лес и стреляем по ним, как по кроликам… Это после того, как их дикие родичи перерезали наших родных в девяносто первом, во время восстания в Киншасе.

Капитан Доннадье де Риб пристально посмотрел на фермера.

– Это правда?

Тот зашелся презрительным, высокомерным смехом.

– Да нет, конечно! Если бы это была правда, неужели я бы вам рассказал? Ну, ладно, хватит. Поехали, наконец… Или вы хотите дождаться, пока явятся человек триста, вооруженных до зубов и под кайфом? Такого натиска вы не выдержите.

Но капитан решил не давать ему вот так просто выкрутиться. Он знал, что все вооруженные группировки в регионе используют изнасилование в качестве боевого оружия. Так поступали мятежники в Руанде, конголезское ополчение «Маи-Маи»… Он знал, что они пихали штыки и другие режущие предметы в женские половые органы или заливали в них горючую смесь и поджигали… Они не щадили даже младенцев и старух, насиловали целые деревни. Причем не ради удовольствия, а из жажды разрушения. Им надо было до смерти запугать население.

И тут у капитана появилось ужасное подозрение, а за ним пришел гнев, с которым он не мог справиться.

– Почему у вас в доме появился этот ребенок? – спросил он.

Толстяк уставился на него с вызовом.

– А вы как думаете?

На этот раз в его голосе слышалась не простая бравада. Капитан Доннадье де Риб почувствовал тошноту, а потом какая-то ледяная жидкость начала быстро заполнять его вены. Ярко-синие глаза между тем оглядывали обоих фермеров. Для него начиналась инфернальная ночь, ночь греха и печали.

– Сержант, – сказал он вдруг, – вы любите охоту?

Толстяк удивленно наморщил брови.

– Обожаю, – отозвался молодой сержант, стоявший за спиной капитана.

– А какую дичь вы предпочитаете? – спросил тот, не оборачиваясь и не сводя глаз с притихших фермеров.

– Любую, – раздался у него за спиной голос сержанта.

– Не находите, что настало время поохотиться? – игриво сказал капитан, а сердце его отяжелело, как камень.

Он заметил, что фермеры забеспокоились.

– У нас есть такая возможность, – сказал сержант, – но думаю, что придется много тащить, капитан.

– А что за дичь вы тут присмотрели, сержант?

– Двух жирных свиней… Их можно выпустить в лес… Как думаете, капитан?

55

Рафаэля все еще не было. Почти 20:00. Эстер подошла к окошечку «Сами Кебаба».

– Копельман, – сказал Сами, – салям алейкум. Дюрюм без острого соуса с собой?

– Как ты переносишь все эти ограничения и комендантский час, Сами?

– А ты как думаешь, Копельман, это что, большая радость? Так ты заказываешь дюрюм или нет?

– Приготовь, пожалуйста.

– Сейчас, я мигом.

Она оглядела рю дю Тор. Каца видно не было. По пустой улице, пряча лицо, приближался какой-то прохожий.

– Это вы Эстер Копельман? – спросил он, подойдя метра на два.

– С кем имею честь?

Прохожий поклонился и бросил взгляд на окошко продавца. Но Сами уже исчез в кухне.

– Меня прислал Рафаэль. У него неотложное дело. Он сказал, что у вас есть для него какая-то информация. Я уполномочен ему эту информацию передать.

Эстер поморщилась. Она таких штучек терпеть не могла. С другой стороны, этот человек знал время и место назначенной встречи. К тому же она быстро отметила про себя, что такой тип мужчин ей нравился: лет пятидесяти, некрасивый, но было в нем что-то такое… солидное, что делало его привлекательным. На широких плечах ладно сидела потертая кожаная мотоциклетная куртка, виски чуть серебрились сединой, глаза смотрели спокойно и дружелюбно, не бегали и не моргали.

– Вы не будете возражать, если я в этом удостоверюсь?

Незнакомец кивнул:

– Конечно нет.

Кац взял трубку после второго гудка.

– Тут какой-то тип утверждает, что его прислал ты…

– Да, совершенно верно, но я сейчас занят, я перезвоню позже, – сказал лейтенант, словно обращался к кому-то другому.

Эстер поняла, что Рафаэль не один, и отсоединилась.

– Хорошо, – сказала она незнакомцу. – Но не здесь.

– Здесь, чуть поодаль, стоит моя машина, – ответил он.

Вдруг, когда она наклонилась к окошечку, чтобы поторопить Сами, незнакомец выругался у нее за спиной, а потом сказал достаточно громко, чтобы его услышали:

– Не оборачивайтесь и не смотрите в мою сторону. Вон там один тип… я его знаю, это полицейский. Говорите в окошко, делайте вид, что речь идет о вашем заказе.

– Что происходит? – сказала она, притворяясь, что говорит с Сами.

– У вас есть на примете какое-нибудь место, куда мы могли бы пойти?

Незнакомец тоже притворялся, что говорит по телефону, это Эстер заметила по отражению в витрине.

– Место, где нет посторонних ушей, – прибавил он, не отрывая телефона от уха.

Она явно колебалась.

– Можно ко мне, – ответила она наконец. – Я живу здесь наверху.

– Идите к себе, – сказал незнакомец, – только быстрее. И оставьте дверь внизу открытой. Я пройдусь вокруг окрестных домов и присоединюсь к вам.

* * *

Его звали Анри Леван. Майор службы безопасности департамента. Чем дольше они общались, тем больше Эстер Копельман находила его в своем вкусе. И, чего с ней давно уже не случалось, она почему-то была уверена, что и он находит ее вполне в своем вкусе.

Она допивала третью рюмку бурбона.

Он поначалу отговаривался, что он на службе, потом все-таки дал себя убедить, решив, что его рабочее время уже закончилось. Они смеялись, пили, флиртовали. Потом она посвятила его в свои подозрения, и он сразу посерьезнел.

– Генерал Тибо Доннадье де Риб? – переспросил он. – Не знаю такого. А что вас заставляет думать, что он причастен к этим убийствам?

– Я не думаю, я уверена, – возразила она.

Она выложила свои доводы.

– Собственно, вы так уверены только потому, что он в интервью постоянно употреблял слово «правосудие», – с сомнением подытожил он.

– Да, с этой точки зрения мои доводы легковесны, но инстинкт редко меня подводил. К тому же один из моих источников утверждает, что тут замешаны военные. Я попробую покопаться в этом направлении и, поверьте мне, найду много чего. Но вы, со своей стороны, должны, не откладывая, поинтересоваться этим человеком…

А затем он сменил тему, и после второй рюмки заявил:

– Рафаэль мне не говорил, что вы такая… симпатичная.

Она рассмеялась:

– Обычно это слово не приходило на ум тем, кто был со мной знаком.

– А какое слово приходило им на ум? Загадочная?

– Вспыльчивая.

– Пикантная?

– Молочный суп: легко вскипаю и сразу выхожу из берегов.

– Волнующая?

– Грубая и упрямая… Майор, уж не закадрить ли вы меня хотите?

– А что, заметно? – спросил он, пристально глядя ей прямо в глаза.

У нее вдруг задрожали ноги… Сколько же лет ее никто не кадрил? Она с трудом понимала, что он в ней нашел. Если и была на свете такая территория, где Эстер Копельман недоставало уверенности, так это территория флирта. После трех лет воздержания – за исключением редких моментов мимолетного греха с завсегдатаями барных стоек, которые никогда не прошли бы отбора, если бы она так не изголодалась, – она вообще не была уверена, что на что-то способна.

– Мне надо принять душ, – сказала она вдруг. – Надеюсь, вы не воспользуетесь моментом, чтобы сбежать?

– Не раньше, чем допью эту бутылку, – успокоил ее майор, указав на остатки бурбона.

* * *

В 20:20, когда Леа в детском отделении неотложной помощи осматривала восьмилетнего ребенка с пищевым отравлением и изменениями общего самочувствия, к ней подошел охранник, дежуривший в ночь.

– Там, на улице, какой-то полицейский хочет с вами поговорить. Он говорит, что это очень срочно.

Она удивленно посмотрела на охранника.

– Его зовут Венсан Эсперандье, – прибавил он. – Он ждет вас у входа во взрослое отделение.

Леа ощутила, как по венам растекся холод. Венсан… Значит, что-то случилось с Мартеном… Странно, но лицо ей сразу же обдало жаром.

– Хорошо, сейчас иду, – ответила она как можно спокойнее.

* * *

Сами время от времени раздраженно поглядывал на часы на выложенной плиткой стене. Он видел, как Копельман разговаривала на улице, возле самого окошечка, с каким-то мужчиной. А потом она куда-то исчезла, позабыв о своем заказе. Дюрюм он все время подогревал, но она так и не вернулась, чтобы его забрать. Его это очень расстроило, хоть выбрасывай. Но обычно, даже если клиенты очень торопились, такого не случалось. Он подумал о мрачном будущем, которое его ожидает. Несмотря на 10 000 евро в месяц, обещанных государством, несмотря на заранее обусловленную дополнительную дотацию в 1500 евро, которую он должен получить в конце ноября – начале декабря, и на перенос платежей по кредитам, он оказался на краю пропасти. Все свои сбережения он вложил в этот ресторан, влез в долги, не щадил сил, но вынужден был столкнуться с двумя непредвиденными событиями, с двумя «черными лебедями»: во‐первых, с демонстрациями в центре города каждую субботу, а потом еще и с этим… Да еще домовладелец отказывался понизить арендную плату, а страховые компании напрямую говорили о повышении тарифов. Ну ладно, посмотрим. Но больше всего он опасался, что придется объявить семье, что им нужно потихоньку сматывать удочки и уезжать… Из-за всего этого он не спал ночь.

Он еще раз посмотрел на часы. Копельман все не было. Он частично расслышал, что говорил ей тот мужчина. Понял он не все, но то, что понял, показалось ему подозрительным. И потом, ему не понравились манеры этого парня. Сами наблюдал такие у очень грязных типов.

Вот так уходить с абсолютно незнакомым человеком было не в привычках Эстер. И еще меньше вот так внезапно бросить заказ. Он вспомнил, что когда-то она давала ему свой номер телефона. Сами принялся искать свой мобильник. Куда же он его задевал?

* * *

Леа вышла из больницы как раз напротив входа во взрослое отделение. Один из последних трамваев медленно отъезжал от остановки, где стояли и молча курили двое мужчин.

Она вспомнила, что машина ее «телохранителей», которые сопровождали ее до самой больницы, стояла обычно в нескольких десятках метров от остановки, на парковке для автомобилей «Скорой помощи» и реанимобилей, и, следовательно, ее отсюда не было видно.

– Доктор Деламбр? – раздался голос справа от нее.

Она посмотрела туда, откуда шел голос, и увидела высокого человека в кожаной куртке.

– Что случилось? Где Венсан? – спросила она.

Верзила указал на маленькую парковку в нескольких метрах отсюда.

– Он ждет вас в машине.

Леа нахмурилась. Что-то было не так. Почему Венсан сам не подождал ее у входа? Она вся напряглась, как натянутая тетива.

– Кто вы? И где Венсан?

– Я же вам сказал, он…

– Я никуда дальше не пойду, – твердо заявила она. – Я сейчас вызову охрану…

– Не вызовете, если вам дорог Гюстав, – прошептал голос у нее за спиной.

Она попыталась обернуться, но почувствовала, как что-то твердое уперлось ей в поясницу. Она видела много телесериалов, чтобы понять, что это дуло какого-то оружия.

– Гюстав у нас, – сказал тот, кто стоял у нее за спиной. – А то, что вы чувствуете, – это пистолет.

* * *

Сигаретный дым, как туман, стлался по всей квартире. Он обтекал лампы рассеянного света в гостиной и уплывал ко входу, где были открыты все засовы. Он смешивался с запахом мыла из крошечной ванной, где Эстер Копельман только что принимала душ.

Сидя на стульчаке и поставив свой стакан с бурбоном на край раковины, журналистка мочилась. Потом прошла в спальню, чтобы одеться, прежде чем перешагнуть порог гостиной.

Он рассматривал книги у нее в шкафу. Аккуратно расставленные сочинения Франка Тилье. «Монреальский синдром», «Проект “Феникс”, «Пандемия», «Последняя рукопись», «Жил-был раз, жил-был два».

– Я вижу, у нас с вами одинаковый вкус, – сказал он монотонным голосом. – Я обожаю этого писателя.

Она улыбнулась и взяла из пепельницы недокуренную сигарету. Но, когда обернулась к нему, ее вдруг поразило, насколько изменилось его лицо: оно стало грубым и жестоким.

Эстер застыла на месте и почувствовала, как в груди зародилась тревога. Ее вдруг посетила нелепая мысль, что этот новый, пустой, леденяще черный взгляд, скорее, напоминает о книгах названного писателя, чем о галантном рандеву. Теперь она себе казалась смешной: надо же, подумала, что он хочет за ней приударить… Ну и дурой она оказалась… На глаза набежали слезы, но так и застыли на краешках век, не скатившись вниз. Она вдруг поняла природу этой жуткой перемены. Поняла, зачем он был здесь…

56

Изумленный Сами прервал вызов. Она не отвечала. Почему? Чем они там занимались? Он расслышал, как этот тип велел ей оставить открытой дверь. И это ему очень не понравилось…

Черт возьми, что она вытворяет? Он засомневался. А может, она там трахается с этим типом? Сами должен был признать, что Эстер Копельман была не из тех, кто зря теряет время. Она всегда куда-то спешила. И каждый раз подгоняла его, как будто ей предстояло спасать мир, и поэтому даже поесть времени не было.

Но сейчас происходило что-то странное. Просто очень странное. Во-первых, диалог, который у них состоялся, вовсе не напоминал брачные игры. И к тому же она не отвечала на звонки. Старина Сами, если хочешь знать мое мнение, то это пугает…

Он внимательно оглядел узкий длинный зал, рю дю Тор, такую же пустынную по ту сторону витрины, снял передник и повесил его на вешалку. В конце концов, ему ничего не стоит пойти наверх и постучать ей в дверь, чтобы удостовериться, что этот тип не грабит ее или не творит чего похуже. В этом городе могут зарезать за мобильник или за косой взгляд, и здесь водятся дикие звери, которые насилуют даже бабушек.

Сами тряхнул головой. Он никогда не понимал, откуда берутся люди, способные на такое. Как не мог понять, когда его сын Четин, который изучал физику в университете Поля Сабатье, объяснял ему, что до «Большого взрыва» вообще ничего не было, а потом вдруг сразу все появилось. «Как может появиться что-то из ничего? – возмутился он. – То, что ты говоришь, – абсурд! Даже лепешки не приготовишь без муки и сахара, а тут целая вселенная… И вот этому вас учат в университете?» Сын улыбнулся тогда с видом превосходства, которое вывело Сами из себя. На свете было много явлений, которые его интеллект просто не в силах был осмыслить. И то, что некоторые личности начисто лишены морали и ведут себя, как животные, относилось именно к таким явлениям.

Сами вылез из-за конторки и набрал код на соседних воротах. Он жил в квартире как раз над магазином. А Копельман обитала еще выше, под самой крышей, и ее жилище было вдвое меньше его квартиры, которая тоже размерами не отличалась.

Он поднимался по ступенькам винтовой лестницы, и они скрипели у него под ногами, а латунные перила вибрировали под рукой при каждом шаге. На последней площадке он отдышался и прислушался. Ни звука. Может, она была где-нибудь совсем в другом месте. Например, у того типа. Нет. Он слышал, как незнакомец ей велел не закрывать дверь внизу.

Он постучал.

Никакого ответа.

– Копельман, ты здесь? – крикнул он. – Копельман! Это я, Сами!

Он снова постучал, рискуя привлечь внимание соседей. Этажом ниже жила пожилая пара, которая косо смотрела на него и его семью с самого первого дня, как они оплатили аренду и вселились в квартиру. Старая карга не упускала случая к нему придраться: то у него слишком громко работает телевизор, то он слишком поздно вынес мусор, то шумят его невоспитанные дети. Это вранье: его дети воспитаны ничуть не хуже остальных детей в доме.

– Копельман, это я, Сами! – повторил он, повернув ручку, но дверь была заперта на засов.

Тогда он достал телефон. А когда услышал, что за дверью раздались звуки ее телефона, то понял: случилось что-то серьезное.

Он мог бы просто вынести дверь, петли были слабые, но нарываться на неприятности ему не хотелось. И он набрал 17[65].

* * *

Эстер казалось, что она сейчас задохнется. Что сердце просто лопнет. Она лежала на диване, а сверху на нее всем телом навалился этот тип, зажав ей рот огромной ладонью, и скрюченные пальцы шевелились где-то возле ноздрей. Запах мыла и сигарет, который в других условиях показался бы ей даже приятным, сейчас пугал. Как пугала жуткая тьма, стремительно, как в химическом опыте, собиравшаяся на дне его пустых глаз. Острый металлический перстень оцарапал ей подбородок, и она ощутила стекающую вниз струйку крови.

– Спокойно, – шептал он своим монотонным голосом. – Твой спаситель, скорее всего, удрал.

Она лежала тихо и даже закрыла глаза, чтобы не глядеть в эти пустые, черные зрачки, но странный, безжизненный голос все шептал и шептал ей на ухо, вызывая дрожь ужаса.

– Ты сейчас, не торопясь, сделаешь все, что я тебе скажу, журналистка. И главное, не изображай из себя героиню, такие штучки годятся только для кино. Но уж если об этом зашла речь, то не кажется ли тебе, что трусливое стадо, которое и есть большинство населения этой страны, обожает фильмы о супергероях?

И он вдруг провел горячим кончиком языка по ее лбу, слизывая капли пота, а потом язык спустился на розовый уголок глаза, и Эстер зажмурилась изо всех сил, на секунду испугавшись, что сейчас обмочится. Слава богу, что она успела зайти в туалет несколько минут назад.

– Они воображают, что нарядные супергерои явятся им на помощь всякий раз, как они окажутся в трудном положении, – продолжал он. – Что ты об этом думаешь? А проблема в том, что супергероев не существует. Никогда не понимал, как можно любить такие дебильные фильмы.

Она услышала, как Сами спустился по лестнице и вызвал полицию. Сколько времени пройдет, прежде чем они приедут? И что будет делать Сами: останется ждать внизу или поднимется?

– Здесь есть запасной выход? – шепнул ей на ухо ее мучитель.

Если ей удастся убедить его выйти, как вошел, через главный вход, то Сами, может быть, его разглядит.

– М-м-м.

Она отрицательно замотала головой.

– Открой глаза, – прошептал он.

Эстер открыла… И вздрогнула под черным, пустым взглядом, впившимся ей в глаза в поисках истины или лжи.

– Врешь, – проскрежетал он.

Ей показалось, что сердце у нее оборвалось и ухнуло куда-то вниз. Этот тип разбирался в человеческих душах лучше, чем любой психоаналитик, неважно, фрейдист или последователь Лакана[66]. Она почувствовала, что он что-то вынул из кармана. Не успела она понять, что это такое, как у нее перед глазами вспыхнул огонь зажигалки, обдав жаром роговицу.

– Так есть здесь запасной выход?

Она кивнула сквозь слезы, лившиеся с обожженной роговицы.

– Отлично, я сейчас уберу руку, и мы вместе спустимся вниз по черной лестнице. Если ты хоть пикнешь, я тебя сожгу. И не думай, колебаться не стану. Усекла?

Он убрал руку, и к Эстер тотчас же вернулся ее всегдашний боевой дух.

– Иди на хер… – ответила Эстер Копельман, переведя дух, и ее лицо начало понемногу обретать нормальный цвет. – Ладно, я пойду. Терпеть не могу кого-то подвергать опасности.

Он обворожительно осклабился.

– Вот это да! Черт побери! Настоящая героиня. Значит, такие еще не перевелись…

57

Темнота. Сколько времени она здесь? Час? Два? В крови пульсировал страх. С головы сняли мешок, она поморгала глазами… И тотчас же загородилась рукой от слепящего света. В темноте кто-то светил ей в лицо фонариком. Темнота пахла чем-то кислым, перебродившим, лошадиным навозом и самими лошадьми.

– Кричать бесполезно, тебя все равно никто не услышит, – сказал за фонариком чей-то голос.

– Мне надо в туалет.

– Сейчас тебе принесут ведро и бутылку воды…

Свет фонарика сместился в сторону, и кто-то, видимо, щелкнул выключателем, потому что наверху зажглась тусклая лампочка, осветив полумрак помещения. А потом дверь закрыли на засов.

Леа принялась оглядываться по сторонам: стены без окон, земляной пол, покрытый соломой, низкий потолок. И повсюду этот кисловатый, азотный запах: наверное, где-то совсем близко была конюшня.

У нее кружилась голова и подташнивало после тряски в фургоне, пропахшем соляром и моторным маслом. Пол пропускал все запахи.

Леа попыталась выровнять дыхание. Пять секунд вдох, задержка дыхания, пять секунд выдох… Сквозь толстые стены до нее временами доносился шум воды в канализации. Но это был единственный шум… И к мучившему ее страху присоединилось чувство одиночества и беспомощности.

* * *

Генерал взял свой мобильник. Он сейчас вспомнил слова Достоевского: «В самом деле, выражаются иногда про «зверскую» жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток». И спросил себя: а он сам разве не превратился со временем в дикого зверя? Осталось ли в нем хоть что-то человеческое?

В мозгу всплыла еще одна фраза русского гения: «Согласитесь ли вы быть архитектором здания судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой при условии, что для этого необходимо и неминуемо надо замучить всего лишь одно человеческое существо, мало того – даже не столь достойное, смешное, на иной взгляд, существо?»[67]

Он набрал номер.

– Да? – послышался в трубке взволнованный голос.

– Майор, – произнес Тибо Доннадье де Риб.

Тишина.

– Генерал…

Военный улыбнулся. Этот человек очень умен. Всего одно произнесенное им слово сразу об этом свидетельствует.

– Где Леа? – спросил Сервас.

Хотя полицейский и не мог его видеть, генерал с синими глазами покачал головой: больница давно должна была забить тревогу. Ведь Леа Деламбр уже целых два часа как исчезла.

– В надежном месте, – ответил он. – Не беспокойтесь: с ней все в порядке. Никто не причинил ей вреда.

Высокий человек ожидал угроз и оскорблений, но полицейский был слишком хитер, чтобы тратить время на такое ребячество.

– Чего вы ждете от меня? – спросил он.

– Я буду рад убедиться, что вы человек рассудительный, майор. Итак, не забывайте, что ваша подруга здесь, со мной, и с ней ничего не случится, пока вы в игре. Но не обольщайтесь: я как лев или как крокодил: я не знаю жалости. И у меня есть одно опасное свойство: я угадываю слабые места своих противников. Ваши слабые места я знаю, можете ни секунды в том не сомневаться.

Тишина.

– Вы должны понять, майор, что я ничего не имею против вас. Но наше дело правое, мы боремся за справедливость, за честь этой страны и за спасение нашей цивилизации. И мы никому не позволим перейти нам дорогу.

Мартен дал ему выговориться и сказал:

– Выкладывайте, генерал. Я не намерен терять время.

– Я тоже. Вот что вам надлежит сделать…

* * *

Сервас прервал связь. От последних слов генерала Доннадье де Риба он оледенел. Он только сейчас понял, до какой степени безумен этот человек. Но безумие делало его еще опаснее. И у него оставалась Леа… Тоска и тревога, пожиравшие его изнутри, казались живыми существами.

Не вздумайте кого-нибудь предупредить, идите один…

Он посмотрел на Гюстава, игравшего на диване и понятия не имевшего, что происходит и в какой опасности находится «мама», и поднялся. Когда он позвонил в дверь к Радомилу, звуки скрипки оборвались. Несмотря на смятение, Сервас узнал музыку: Шуберт, «Смерть и дева», первая часть. Эти такты полностью перекликались с его состоянием.

– Мартен? Что случилось? – сказал кудлатый и бородатый музыкант, увидев его. – У тебя такой вид, что испугаться можно.

– Анастасия дома? Ты мог бы забрать к себе Гюстава? Сейчас?

Болгарин по-цыгански окинул его проницательным взглядом.

– Да… да… конечно, если это неотложно надо… Но ты можешь мне хотя бы объяснить, что происходит?

– Потом, Радомил, – сказал Мартен, вызывая лифт. – Гюстав играет в гостиной… Не оставляй Анастасию с ним одну. Везде берите его с собой! Я тебе потом все объясню… Спасибо.

– Не волнуйся, мы за ним присмотрим! – крикнул музыкант, когда кабина лифта уже пошла вниз. – «Тот, кто помогает не по просьбе, делает это не от сердца» – есть такая болгарская поговорка!

* * *

– Вот, это здесь, – сказал Сами полицейским.

Двое стражей порядка в форме осмотрели закрытую дверь в квартиру под скатом крыши. Один из них постучал.

Один раз. Потом другой.

– Там никого нет, – сказал он, взглянув на Сами.

Тот поморщился.

– Она там, я в этом уверен. Она в опасности. Она дожидалась возле ресторана, а потом исчезла. И оставила свой дюрюм… Да еще этот человек…

– Дюрюм?

– Ну да, она никогда так не делала.

Стражи порядка переглянулись.

– Может быть, у нее изменились планы, может, она куда-нибудь ушла, – сказал один из них.

Сами снова повернул ручку двери. К его великому изумлению, дверь не была заперта на засов.

– Вот видите! – сказал он. – Она только что была закрыта.

Он вошел.

– Эй! Что вы делаете? – крикнул другой полицейский. – Вы не имеете права сюда заходить!

Но Сами был уже внутри. От сигаретного дыма у него защипало глаза. Он закашлялся. Посмотрел на полупустую бутылку бурбона, полную пепельницу окурков и на два стакана на низком столике, на одном из которых виднелись следы красной помады.

– Вот видите, – сказал у него за спиной один из стражей порядка. – Ее здесь нет… Вы должны немедленно выйти, месье. Вы не имеете права здесь находиться…

– Говорю вам, она в опасности…

– Месье, пожалуйста, выйдите… НЕМЕДЛЕННО.

– Только когда узнаю, что с ней произошло…

– Месье, я не буду еще раз повторять: ВЫ ДОЛЖНЫ НЕМЕДЛЕННО ВЫЙТИ.

– Я не сдвинусь с места, пока… Эй! Не трогайте меня! Я вам запрещаю ко мне прикасаться! Здесь Франция, страна прав человека, и вы не можете… Ай! Вы мне делаете больно! Вы же мне так руку сломаете! Отпустите!

– Месье!..

58

Дождь.

На шоссе стеной обрушивался проливной дождь. Прозрачная завеса неохотно приоткрывалась и вспыхивала снопами искр в лучах фар. И сама ночь была соткана из отсветов, отражений и мелькающих полос света и тьмы.

Ливень окружил Серваса со всех сторон, он плыл по шоссе в самом центре водяной воронки, и ему казалось, что он находится на борту субмарины. Радио он не включал и слышал только барабанную дробь дождя по крыше, быстрый шорох дворников и шипящие всплески грязной воды из-под колес, когда попадал в выбоину.

Он ехал настолько быстро, насколько позволял ливень, несмотря на риск акваплана. Однако мозг продолжал анализировать ситуацию: «Не хватает только попасть в аварию, сейчас это было бы глупо»… Он снял ногу с педали газа.

Образ, преследовавший его, обрел форму. Это был человек с синими глазами. Противник. Черный король. Он снова оказался на шаг впереди, похитив у него Белую королеву.

Его поразили слова, которыми так и сыпал генерал: «правое дело», «правосудие», «справедливость», «честь», «цивилизация»… Этот человек верил, что на него возложена некая миссия, и свои кровавые вылазки принимал за священный бой. Сервас по опыту знал, что наибольшая опасность возникает, когда зло рядится в одежды добра и его действительно принимают за добро. Ни один преступник не бывает более жесток, чем тот, что априори считает себя борцом за правое дело. И двадцатый век стал тому самым зловещим примером. Люди, осуждавшие преступления, совершенные во имя «свободной торговли», обличавшие поднявший голову фашизм и призывавшие обратить внимание на нищету рабочего люда, закрывали глаза на массовые убийства, на пытки и лагеря, на «большие чистки», голод и массовые депортации. Миллионы китайцев стали жертвами «культурной революции», миллионы заключенных заживо замерзли в ледяном аду советской Колымы. И все эти чудовищные деяния были совершены во имя «благородных» целей.

Потому что наше дело правое, говорили они. Сколько из них раскаялись? Сколько из них попросили прощения у жертв за свою непростительную слепоту?

Сервас провел рукой по лицу. Он был вымотан. От ночного ливня, от вспышек света и плохой видимости у него устали глаза, и он без конца тер опухшие веки.

Съезжая с шоссе № 20 возле Фуа, он проехал по маленькому средневековому городку на запад и выехал на дорогу, петлявшую по холмам. Вскоре все дома исчезли из виду, остался только черный лес и крутые повороты. Дождь кончился, и над деревьями, в просветах среди рваных облаков, стала проглядывать луна. Ему вспомнилась такая же ночь, когда они нашли тело Мусы Сарра, и голова оленя в целлофановом пакете.

На него они тоже станут охотиться? Нет, на его счет у них другие планы, он в этом уверен.

Пять минут спустя он по главной улице пересек деревню и выехал на прямую, как стрела, дорогу. Судя по навигатору, до цели оставалось три километра.

Следуя указаниям, которые ему дал генерал, Сервас выключил свой телефон, чтобы его невозможно было обнаружить по геолокации. Он прошел последние повороты, выехал на песчаное плато и в лунном свете увидел его. Замок. И знакомую окружную стену. Ворота были открыты. Сердце у Мартена забилось, когда он, притормозив, въехал в парк по гравийной дороге, расплескивая лужи, и сквозь лобовое стекло увидел медленно, как в кино, наезжающий на него фасад. На самом деле он чувствовал себя до странности чужим тем событиям, которые должны были вот-вот развернуться. Одна часть его сознания словно отделилась, чтобы рассматривать эти события издали и расчетливо их оценивать.

Он резко затормозил перед крыльцом. Вышел из машины. Захлопнул дверцу, не переставая наблюдать за фасадом, который, как гора, возвышался перед ним, но никого не увидел. В ровной линии окон не наблюдалось даже отблеска света. Тем не менее несколько машин стояли на гравийном покрытии двора. Наступившую тишину нарушали только тяжелые капли, после ливня падавшие с веток. Когда порывы ветра шевелили ветки, Сервасу казалось, что парковые деревья своим влажным шелестом разделяют его тревогу.

* * *

Он поднялся по ступеням крыльца в свете луны, этой просфоры в дароносице ночи. Высокая дверь была не заперта, словно его ждали.

Толкнув тяжелую створку, Мартен вошел в высокий, длинный и широкий коридор, в конец которого из полуоткрытой двери просачивался желтый свет, оставляя на полу тонкую полоску.

Его шаги гулко отдавались в облицованном плиткой коридоре, и было во всем этом что-то театральное и чуть-чуть кинематографическое. И сейчас его сознание тоже воспринимало все как бы со стороны. Такое состояние обычно приписывают людям в статьях о смерти.

Он потянул на себя тяжелую дверь. Перед ним оказалась скупо освещенная просторная гостиная. В камине горел огонь. Повсюду чучела охотничьих трофеев, по стенам в полумраке развешаны гобелены, драпировки и картины серьезных мастеров. Увидев людей в масках, он даже вздрогнул. Перед ним полукругом стояли шимпанзе, лис, волк, медведь, гепард и бык…

– Добро пожаловать, майор, – произнес высокий петух с красным гребнем и ярко-синими глазами, стоявший в середине.

59

Сервас прекрасно понимал, что это все постановка, и ни один волосок не поднялся дыбом на его предплечьях. Все маски животных повернулись к нему, и сквозь прорези на него уставились блестящие глаза.

Настала давящая, неспокойная тишина, которую никто не отваживался нарушить.

Поскольку все молчали, он оглядел комнату, полную каких-то фантастических теней, а потом перевел взгляд на звериные морды, и его передернуло.

Он напряг слух, в надежде услышать хоть один слабый звук, хоть намек, что Леа где-то здесь, недалеко от него. Но не услышал ничего, кроме потрескивания дров в камине и шума собственной крови, стучащей в висках.

Но нет. Он услышал еще кое-что… Музыку… Далекую. Приглушенную. Она лилась, должно быть, из соседней комнаты, из-за двери, которую он заметил слева от себя. Бетховен. Седьмая симфония. Ларгетто. Эту часть он всегда воспринимал как зловещую похоронную музыку. По его телу прошла дрожь. Может, ему таким образом показывают, что его ожидает? А Леа?..

– Освободите ее немедленно, – сказал он высокому петуху с красным гребнем.

– Как только закончим. Я даю вам слово, майор.

Он увидел, как высокий человек снял маску, и сразу создалось такое впечатление, что из комнаты все исчезли и остался только он один. Все внимание оказалось приковано к его невероятно синим глазам. Генерал Тибо Доннадье де Риб медленно подошел к Мартену в свете огня из камина.

– Прежде всего, поймите нас правильно, майор: все, чем мы здесь занимаемся, относится исключительно к политике. Аристотель говорил, что политика является главной среди наук. И он был прав. Мы делаем это ради вас, ради ваших детей, ради граждан этой страны. Мы сражаемся за них. Против тех невидимых диктатур, которые ежедневно увеличивают свое влияние на нашу страну. Эти преступные сообщества хотят сделать из нее наркогосударство наподобие Мексики или Колумбии. Преступные судьи ставят себя над Республикой и применяют законы по своему усмотрению. Мы боремся против влияния меньшинства, которое желает запугиванием, силой или созданием хаоса навязать свой диктат большинству. Против влияния гигантов интернета, которые хотят моделировать наши жизни по своим понятиям. Мы сражаемся не за себя, а за честь, за родину, за справедливость и свободу, майор. За вашу свободу, за свободу грядущих поколений и тех, у кого нет ни сил, ни средств защитить себя…

Его низкий голос звучал очень убедительно и зазывно, такой голос вполне мог повести за собой кого угодно.

– Мы с вами, майор, – продолжал он, – из тех, кто пользуется уважением. Мы не святые и не герои. Но люди нас уважают…

– У нас нет ничего общего, – возразил Сервас.

Генерал на секунду сощурил свои синие глаза. Но только лишь на секунду.

– И все же нас хотят выставить виновными, – продолжил он, не обращая внимания на замечание. – Виновными в том, что защищаем свою страну, в том, что применяем вполне законное насилие, покровительствуя честным гражданам. В том, что мы родились на этом континенте и хотим сохранить нашу цивилизацию, в том, что нам нравится наш образ жизни, что мы едим мясо, курим и пьем алкоголь… Как у Кафки: мы должны искупить неизвестно какую вину, даже не зная, в чем мы виноваты. Как у Ницше: любая ценность может обернуться своей противоположностью, и жертва может стать преступником, а преступник жертвой.

– «Законным насилием» вы называете охоту на живых людей?

Генерал резким жестом отмел возражение.

– Те, на кого мы охотились, были преступниками, которым удалось улизнуть от наказания, пропорционального страданиям их жертв, – ответила за него огромная бычья голова, черная и лоснящаяся. – Судьи в этой стране не соблюдают уголовный кодекс. Я никогда не видел, чтобы хоть кто-нибудь подвергся наказанию, предусмотренному законом. Приговор суда никогда не соответствует ущербу, нанесенному жертве преступления. Никогда… В наших судах принято ложное правосудие, майор, и вы это знаете. То самое ложное правосудие, что плодит невероятное количество несправедливости…

Судья, мгновенно понял Сервас. Под маской быка прятался магистрат. Шампетье. Заместитель генерального прокурора. В огромной морде быка было что-то действительно устрашающее.

– Вот только независимо от того, что убийство вообще не кажется мне пропорциональным наказанием, в этом случае виновный не был виновным: Муса Сарр никого не насиловал.

– Правда это или нет, но в любой войне существуют издержки, – возразил синеглазый генерал.

– Потому что это война?..

– Разумеется. Война за цивилизацию, за наш образ жизни, война за спасение этой страны от хаоса и варварства, которые ей грозят. Пока еще есть время…

* * *

22:52. Они позвонили в высокие, выкрашенные черной краской ворота, ощетинившиеся острыми концами продольных прутьев. Дом стоял в одном из самых богатых кварталов Тулузы. По краям ворота обрамляли два белых столба. На одном висела камера слежения, в другой был вмонтирован блок вызова.

– Да? – ответил высокий старческий голос.

– Прошу прощения за беспокойство, месье, я знаю, что сейчас воскресенье и уже поздно, но нам очень срочно нужно поговорить с мадам префектом. Передайте ей, пожалуйста, что я Самира Чэн, лейтенант уголовной полиции Тулузы.

– Кто?

– Лейтенант Самира Чэн! Уголовная полиция Тулузы! Это очень важно и срочно!

– Оставайтесь на месте.

Можно подумать, что они сбегут… Самира, Венсан и сопровождавший их лейтенант Генеральной инспекции Национальной полиции прождали добрых три минуты. Потом раздалось жужжание электронного замка, потом щелчок, и створки ворот чуть приоткрылись. Самира их толкнула. Ух, ничего себе… Маленький японский садик, обнесенный белой стеной, воплощал собой полное спокойствие и вызывал в памяти какую-то нематериальную картину. Они прошли по выложенной плиткой аллее, петлявшей между лампами, вмонтированными в землю, кустами самшита, остриженными в виде шаров, соснами, трепетавшими под ливнем, и крупными карликовыми деревьями в метр ростом. Где-то рядом журчал в темноте бассейн. А в конце аллеи их встретил улыбающийся Будда, освещенный прожектором.

Однако хозяйка дома, поджидавшая их на крыльце, к буддийской секте явно не принадлежала и не улыбалась.

– Я надеюсь, это действительно важно, – с ходу бросила префект тоном, который не оставлял сомнений: если это не окажется важным, то лучше им сразу убраться подобру-поздорову.

На ней была водолазка и спортивные брюки, бесформенные, но, несомненно, удобные, и бархатные туфли без задников. Самира подумала, что даже в таком виде она сохраняла ауру властной и несокрушимой уверенности. Но у Самиры были сейчас совсем другие заботы, и она вовсе не собиралась заискивать перед префектом.

– Лейтенант Самира Чэн, следственная группа майора Серваса, – сказала она. – Со мной капитан Эсперандье и лейтенант Фремон из Генеральной инспекции Национальной полиции. Прошу прощения, что явились в воскресенье, но дело очень важное и не терпит отлагательств. К сожалению, до окружного комиссара Шабрийяка дозвониться не удалось.

Мишель Сен-Амон стрельнула в нее взглядом.

– Если это настолько срочно, я советую вам по возможности кратко и ясно изложить суть дела, раз уж это по вашей части, лейтенант.

* * *

– Сейчас уже наступил момент, когда эта страна оказалась на краю бездны, – сказал генерал. – Власть, порядок и законы в ней попираются ногами. Универсализм и гуманизм, скреплявшие наше общество, повержены людьми, которые хотят насильно, против воли большинства насадить свою смертоносную идеологию, воспользовавшись слабостью нашего правительства. А в это время наши теневые олигархи, чья жадность уже перешла все границы, захватывают все больше богатства и привилегий.

Он впился своими синими глазами в глаза Серваса.

– В результате угроза обрела множество форм. Она с успехом принимает облик террористов, наркодилеров, налетчиков, то есть всех, кто нападает на устои государства. В результате наркобароны устанавливают в кварталах свои законы, там бесконтрольно циркулирует оружие, страну разлагает криминальная экономика, каиды владеют наркотрафиком, оружием и человеческими ресурсами, финансируют фундаментализм, который с каждым днем укрепляет свое влияние. В результате преступники, отбросы общества всех мастей перестали бояться полиции, и даже центры городов превратились в поля сражений. Они убивают детей, учителей на пороге школы, священников в церквях, полицейских и жандармов… Сколько жертв вам еще понадобится, чтобы вы начали реагировать?.. Чтобы вытащили головы из песка? В результате страна оказалась на грани гражданской войны, а политики ничего не предпринимают.

Он прекрасно владел голосом, и чем холоднее становился голос, тем ярче синели глаза. От звука этого голоса у Серваса завибрировало солнечное сплетение.

– Жизнь – это борьба, майор. Мы об этом позабыли. Мы ослеплены нашей идеологией, безумными идеями наших гуманных ученых и нашим западным видением мира, которое буквально сочится прекраснодушием. Мы позабыли, что мир – штука жесткая, мы разучились защищаться, отказались от справедливых наказаний, эквивалентных содеянному. И все это вместе привело к тому, что мы позволили монстрам расти и множиться на нашей земле.

Он снова заглянул прямо в глаза Сервасу.

– С этим малодушием пора кончать, и пора кончать прятать головы в песок… Надо смотреть на реальность, какова она есть, а не какой нам бы хотелось ее видеть: мы находимся в состоянии войны…

Отсветы пламени плясали в синих глазах. Генерал возвышался над комнатой, как статуя Командора.

– И единственное решение, которое вы нашли для достижения ваших целей, – это охотиться, как на дичь, на мелких правонарушителей без размаха? – вызывающе сказал полицейский.

– Вы плохо меня поняли, майор. Это всего лишь начало… Подготовка… Посланный сигнал… Так мы даем понять, что мы здесь, что у нас все под контролем и мы двинемся на них, как только решим, что пора. А когда кварталы запылают и установится полная анархия, мы перейдем ко второй фазе. И в армии, и в полиции есть люди, готовые выгнать из дворцов всех трусов, которые нами правят. Мы не одиноки. К нам присоединятся другие. Они уже набраны отовсюду. И потом, нам нужны деньги, чтобы финансировать наше движение.

Генерал замолчал. А Сервас вдруг все понял.

– Вам за это платят, – сказал он. – За возможность охотиться на такую… дичь. Ну конечно. Зачем тогда затевать эту охоту, если не… И сколько? Держу пари, что вы дорого продаете такие привилегии.

– Достаточно.

Амбрелот, Лантене, да и другие, несомненно: богатые родители жертв… богачи, жаждущие отмщения. Правосудие их обмануло, и они готовы дорого заплатить, чтобы восстановить справедливость… Око за око… Тут, скорее, Ветхий Завет, чем Новый… Какое там подставлять другую щеку…

Сколько же они отстегивали, чтобы принять участие в охоте? И сколько народу им платили? Сколько еще преступников исчезли без следа и кто, черт возьми, кроме их семей, о них обеспокоился? И сколько же времени все это продолжалось?

И каждый раз касса движения солидно пополнялась. Если бы не та нелепая авария, это могло бы продолжаться еще долго… Теперь все стало ясно.

60

В замочную скважину вставили и повернули ключ. Дверь со скрипом открылась, и Леа снова ослепил луч фонарика. Но она успела разглядеть, что в комнату кого-то втолкнули. Женщину. Дверь сразу закрылась, женщина выпрямилась и сурово посмотрела на Леа.

– Где мы? – спросила она хрипло. – И кто вы?

«Лет пятидесяти, заядлая курильщица», – была первая мысль Леа. «Скверная гигиена жизни, склонна к сердечно-сосудистым и неврологическим заболеваниям, к раку, облысению, ослаблению памяти и гипертонии», – была мысль вторая. «Характер отвратительный», – была третья мысль. Но Леа предпочла все это одиночеству в неволе.

– Меня зовут Леа Деламбр, – сказала она тихо, на тот случай, если под дверью кто-то подслушивал. – Я врач. Я не знаю, где мы: мне надели на голову мешок и привезли сюда.

– Ага, значит, мы в одной лодке… Меня зовут Эстер Копельман, – ответила вновь прибывшая гораздо громче, словно ей было наплевать, слушают их или нет. – Я журналистка. Как вы сюда попали?

– Сначала расскажите вы, – сказала Леа с недоверием.

Эстер помедлила:

– Я занимаюсь расследованием серии преступлений и исследую тех, кто их совершил и их мотивацию. И, похоже, я слишком близко подошла к истине… а преступники не хотят, чтобы эта истина выплыла на свет божий.

– А что за преступления?

Внезапный интерес Леа не укрылся от журналистки.

– В том числе и убитый парень, найденный на мосту… У него на груди было выжжено слово ПРАВОСУДИЕ. А что, вы имеете к этому делу какое-то отношение?

– Расследованием этого дела руководит мой друг.

Эстер Копельман застыла.

– И как его зовут?

– Сервас. Майор Сервас.

* * *

23:20. Два вертолета отдела Обеспечения безопасности населения транспортировали сотрудников тулузского спецназа. С точки зрения Самиры и Венсана, сидевших с ними в кабине, над холмами они летели слишком низко. Этот тип вертолетов был одним из самых бесшумных в своей категории, но все-таки надо было соблюдать дистанцию. Члены подразделения собрались и вооружились дубинками меньше чем за двадцать минут, в соответствии с инструкцией. Кроме Самиры, женщин в отряде не было.

Внизу, слева от вертолетов, длинная вереница автомобилей рассыпала по ленте шоссе голубые искры крутящихся фонарей: фургоны везли резервные материалы, подкрепление для следственной бригады и для группы вмешательства во главе с комиссаром департаментской безопасности, и весь состав двигался гораздо быстрее разрешенной скорости.

Самира заметила, что ночь становилась все темнее, несомненно, из-за того, что луна снова спряталась за облаками. Хорошо еще, что не было дождя.

Она вглядывалась в ребят из службы безопасности, в полной амуниции и в касках, сидящих рядом с ней. Инструктаж свели к минимуму: время поджимало. Но каждый из них четко знал свои обязанности. Они были закаленными, прекрасно тренированными, обстрелянными профессионалами.

Но им предстояло встретиться лицом к лицу с такими же опытными полицейскими и военными. Самира заметила, как застыли их лица, когда им объявили эту новость. Они не знали ни расположения на местности, ни численности неприятеля. Дело обещало быть очень нелегким. И у них в руках был Мартен… При этой мысли у нее стало покалывать в затылке и пересохло во рту.

«Дрянь дело», – подумала она, ощущая под собой вибрацию вертолета и машинально беря термос с кофе, который ей кто-то протянул.

* * *

– Приступим, – сказал генерал.

Он подошел к двери, находившейся слева, сильным движением распахнул обе створки и знаком велел Сервасу приблизиться. В середине просторной комнаты с высоким потолком и гобеленами на стенах, как и в той, где они находились, Мартен увидел стул. Его освещал мощный прожектор, а напротив него стояла камера на треноге. Пространство за камерой было затянуто белой простыней так, чтобы ничего, кроме стула, не попало в кадр.

– Садитесь, майор.

Он послушно сел, а звериные маски выстроились полукругом напротив. Их нелепые силуэты казались китайскими тенями, проступавшими на фоне яркого света прожектора.

– Смотрите в камеру, – сказал генерал, и его синие глаза сузились до размера щелей. – Там суфлер, вы должны будете прочесть текст, который пойдет в титрах. Будьте естественны, говорите внятно. Мы сделаем столько дублей, сколько понадобится.

Он взглянул на первые строки текста на экране, и по телу пробежала дрожь. Жилы наполнились ледяной жидкостью.

«В этом видео… Я хочу сказать правду… Это я…»

– Никто в это не поверит, – сказал он. – Чушь несусветная. Гротеск…

Генерал покачал головой, изображая полное согласие.

– Пожалуйста, подумайте о Леа, майор. И о Гюставе… Вы это сделаете для них. Разве вам не хочется, чтобы они остались в живых? Еще как поверят, потому что мы оставили в вашем кабинете кое-какие вещи, доказывающие, что вы склонны к депрессиям, находитесь на грани самоубийства…

Сервас нахмурил брови:

– Это еще что? Какие вещи?

– Два пустых тюбика из-под антидепрессантов, порванная фотография твоей зазнобы, слово ПРАВОСУДИЕ, кое-как нацарапанное в твоем блокноте. Я их сам несколько часов назад засунул в ящик твоего стола, запертый на ключ, – заявил Рафаэль Кац, снимая маску шутника-Медведя. Ты должен делать, что тебе говорят, Мартен. Ради безопасности и блага Гюстава и Леа…

Сервас посмотрел на юного лейтенанта, и в нем закипел гнев.

– Ну, ты и сволочь… – резко бросил он.

– Мне действительно жаль, майор, – сказал генерал. – Мне бы очень кстати были такие люди, как вы.

– Я хочу ее увидеть, – заявил Мартен. – Леа…

– Сначала запись. Даю вам честное слово, майор, что вы ее увидите и что мы ее освободим. Честное слово офицера…

Лемаршан вздохнул, поднял голову и посмотрел на трех полицейских. Он снова все это испытал: унижение, предательство… Это горькое питье сопровождало его всю юность. В этом возрасте такие вещи оставляют след на всю жизнь, как позорное клеймо старого режима: уже давным-давно он не ощущал на кончике языка этот сладковато-горький привкус.

В этот вечер, стоя перед тремя полицейскими, он снова стал тем закомплексованным подростком из навсегда исчезнувшего прошлого, с которым давно распростился. Он думал, что этот подросток уже не существует. Вот только детство – это болезнь, от которой редко выздоравливают. Она только того и ждет, чтобы ты проявил слабость, чтобы вернуться вновь. Теперь он это понимал, сидя на стуле с пистолетом «смит-вессон». 357 «Магнум» у виска и прикидывая, какие разрушения произведет в его черепной коробке оружие такого калибра.

Однажды его отправили на место происшествия, когда один из коллег покончил с собой таким же оружием. С одной стороны черепа у него имелась аккуратная круглая дырочка в районе виска. А вот с другой стороны вообще ничего не было: взрывные газы боевого патрона начисто снесли половину черепа и вынесли все его содержимое, оно испарилось в буквальном смысле этого слова. Отверстие было прекрасно видно и изнутри. Ему казалось, что за долгое время ему удалось убить в себе того подростка, самой досадной чертой характера которого была его деликатность. Он стал жестким, вспыльчивым, коррумпированным полицейским, короче, законченным мерзавцем. Отбросом. Сущим злом… Его презирали и боялись. Да, именно так, мать вашу… Он уже не тот пятнадцатилетний лузер, влюбленный в Мари-Элизабет ди Антонио, самую красивую и самую симпатичную девочку в школе. Влюблен он был без памяти, но понимал, что с такой внешностью шансов у него не было. Не то что у Люка, у этого маленького заносчивого фирмача, который только что пришел в их лицей. У него на физиономии было написано, что за ангельской внешностью скрывается круглый дурак. Юного Сержа Лемаршана бесило, что чуткая и обычно такая осмотрительная Мари-Элизабет на этот раз оказалась слепа.

И однажды он нашел ее в слезах: один мерзавец с ней переспал, а потом бросил, заявив, что девственницы ему надоели. Он утешал ее как мог. Конечно, не так, как ему хотелось бы, а как хороший парень и лучший друг, на которого она всегда сможет положиться, который всегда будет рядом.

Сколько счастливых моментов ему досталось тогда… Он нежно ее обнимал, стараясь успокоить, вдыхал запах ее волос, благоухавших яблочным шампунем, свежий запах ее дыхания. Он водил ее в кино на все фильмы того года: «Эскалибур», «Индиана Джонс: в поисках утраченного Ковчега», «Безумный Макс-2». Они пускались в длинные путешествия на велосипедах по полям, заново открывая мир. И там она заставила его поклясться, что они на всю жизнь останутся друзьями. Господи, ведь он ей тогда поверил… Каким же идиотом он был!.. К счастью, Мари-Элизабет сама и раскрыла ему глаза.

– Почему я? – спросил он трех лицемеров, стоящих перед ним.

– Потому что у тебя рак, Лемаршан, тебе так и так крышка. И всем известно, что ты депрессивный… Генерал настаивает, чтобы ты это сделал, чтобы принес себя в жертву нашему делу.

– А почему он сам мне это не сказал?

Вот черт, откуда они узнали про рак? Он никому об этом не говорил. Мысли его вернулись к Мари-Элизабет. Он и сам удивился, почему в последние минуты жизни его так занимали мысли о ней. Спору нет, она была великой любовью его жизни. Любовь… Одно это слово вызывало у него тошноту. Однажды, не выдержав, по крошечным признакам, которые, конечно, трактовал в свою пользу, он убедил себя, что это чувство взаимно. Собрав все свое мужество, он признался в любви Мари-Элизабет. И чистое чувство, которое он доверил ей, она восприняла с гримасой отвращения и совершенно неожиданно стала смотреть на него как на что-то мерзкое и неприятное. Как на слизняка или на какое-нибудь противное насекомое. И девочка, которая клялась ему в вечной дружбе, теперь вовсю судачила со своими подружками об этом отвращении. Предательство. Это слово он тогда отлично понял.

– Шайка ублюдков, – сказал он, не отрывая, однако, пистолет от виска.

Деликатный и внимательный пятнадцатилетний Лемаршан, который вызвал гримасу отвращения у восхитительной Мари-Элизабет ди Антонио, в тот день умер. Его место занял другой Лемаршан: задиристый, упрямый и злой, которого никто не любил, но все уважали. Потом он поступил в полицию, чтобы было где избыть свою злобу, и творил насилие и прочие мерзости уже легально, в государственном масштабе.

– Подумай хорошенько. Тебе осталось от силы месяцев шесть. Если не сделаешь этого сам, сделаем мы.

Он внимательно на них посмотрел. Они стояли, опустив руки и стволы вниз, и наверняка в стволах было только по одной пуле. Да и, в конце концов, они были правы: психиатр диагностировал у него депрессию со склонностью к суициду. Он не выдерживал нагрузок. Он никогда не поспевал. И никогда не имел случая пожить той жизнью, которая стоила бы свеч. А в лотерее счастья ему доставались только утешительные призы.

Однако упрямый и мерзкий полицейский, в которого он превратился, все-таки получил еще один шанс, когда встретил свою бывшую любовь. Ей было тридцать, ему сорок три. Она была хорошенькая брюнетка, крепенькая, умная и веселая. Правда, замужем, но молния на этот раз поразила обоих сразу. Когда они были вместе, она забывала обо всем на свете и не сводила с него глаз. Она заставила его почувствовать, что он для нее важен. А он это чувство просто обожал. Ради нее он, по природной своей неловкости, ослабил бдительность. Он убедил ее развестись. Первое время их жизнь напоминала идиллию. Но постепенно он понял, что все, что она когда-то проделала с ним, она могла проделать с любым другим. В том числе и в его присутствии. Когда в комнате появлялся мужчина, который ей нравился, она совершенно менялась, а когда она заводила с этим мужчиной долгий разговор, Лемаршан переставал для нее существовать. Он снова превращался в униженного подростка… Она напрочь о нем забывала, перенося все свое внимание на вновь прибывшего, и ее не могло остановить, даже то, что он был не один. Похоже, для нее это становилось вопросом жизни и смерти. Сколько же раз ему приходилось переживать подобные сцены? Со сколькими мужчинами она его вот так унижала? Предательство. Унижение… Словно тяготевшее над ним проклятье возвращалось снова и снова.

Само собой, он обнаружил, что она ему изменяла. И не раз, не два, а при каждом удобном случае. На эту тему у них происходили неистовые ссоры. Он обвинял ее в неверности, а она терпеть не могла, когда он ревновал. Бывало, что он пользовался своим ремеслом, чтобы дать выход ярости. В конце концов она его бросила. А он с течением лет все больше и больше озлоблялся.

Его понесло по жизни без руля и без ветрил, и носило так лет десять. Он стал нервозным и депрессивным алкоголиком. И, как логическое довершение всего, его настиг рак, воздав ему за все старания пасть как можно ниже. Предательство. Унижение. А теперь и свои его предали и унизили. Пусть они и представляли его иначе, пусть это был приказ самого генерала, но ему в очередной раз выпало стать жертвой… Как всегда… Ему это с детства было предначертано.

– Сделай это ради генерала, ради тебя самого, ради нашего дела, – произнес один из троих.

Он почувствовал, как по щекам побежали горячие соленые слезы. Эти слезы говорили, что жизнь поцеловала его в последний раз. Он не стал их вытирать, просто широко улыбнулся. Улыбнулся этой суке жизни. И всем этим идиотам. Улыбнулся смерти… Улыбнулся блаженной улыбкой малодушного дурака, которым он, в сущности, и оставался.

– Ты ведь не хочешь, чтобы эти мерзавцы выиграли войну, правда, Лемаршан?

Да не вопрос. Адамово яблоко на шее в последний раз дернулось вверх, потом вниз, и он нажал на курок. В голове полыхнул ослепительно-белый свет. Первый свет за такое долгое время…

* * *

– Приступим, майор; читайте по бегущей строке…

В этом видео

я хочу сказать правду.

Это я убил Кевина Дебрандта.

Это я преследовал

Мусу Сарра в лесу.

Моего сообщника зовут

Серж Лемаршан.

Теперь, когда правосудие свершилось,

я могу уйти с миром.

Я хочу сказать всем, кого я люблю,

Что…

61

– Никто на эту удочку не попадется.

– Это еще почему? – сказал Рафаэль Кац. – Ты что, думаешь, когда у них будет двое обвиняемых, видео, где ты сознаешься в своих преступлениях, когда они узнают, что Леа хотела тебя бросить и уехать в Африку, они станут еще где-то кого-то искать? Уж ты-то должен знать, как это работает.

Вот гады, они прослушивали квартиру.

– Двое обвиняемых?

– Серж Лемаршан, он только что покончил с собой.

Господи…

Они шли через парк. Капля дождя упала ему на голову, потом еще одна. Большая и холодная. Снова начинало накрапывать. Деревья раскачивались, облака, более светлые, чем ночная тьма, неслись над ветвями, как корабли-призраки в чернильном море.

– Моя группа не удовольствуется этой версией. В «охоте» принимали участие и другие люди.

– Их никто никогда не найдет, учитывая, что те двое, что могли заговорить, будут мертвы… А что до твоей группы, так ее лишат полномочий и отстранят от дела. Не забывай, что ты обвиняемый.

Он вгляделся в лицо Каца.

– Зачем? – спросил он. – Почему ты это делаешь?

– Потому что так надо…

Так вот, значит, чем дело кончится. Самоубийством… Его коллеги, его друзья подумают, что он не выдержал напряжения. Что на него слишком сильно надавили. Всем известно ужасное психологическое состояние полицейских. Среди полицейских самоубийства происходят каждую неделю. Но тогда почему бы и ему себя не укокошить?

Вдруг генерал, который шел впереди, резко остановился и застыл на месте. Подняв кверху нос, он потянул в себя влажный воздух, как охотничья собака, которая, что-то почуяв, сделала стойку.

– Идите дальше, – сказал он, – я кое-что забыл. Я вас догоню…

* * *

– Твою мать! – прошипела Самира.

Она буквально уничтожила взглядом парня из следственной бригады, растянувшегося рядом с ней.

– Неужели нельзя было побрызгаться чем-то менее резким?

Самира посмотрела сквозь живую изгородь и увидела Мартена, который шел в середине кортежа, направлявшегося к трем пристройкам, расположенным в виде буквы «U». От группы отделилась высокая фигура в петушиной маске на голове и повернула назад к замку. В этом зрелище было что-то сюрреалистическое: в огромных нелепых масках, в том, как они двигались гуськом. Все это напоминало знаменитый кадр из «Седьмой Печати»[68] и вызывало дрожь. «Дрянь дело», – повторила Самира. Вдруг неожиданно налетевший порыв ветра раскачал шпалеру и окатил всех ледяным душем.

Она вытерла глаза, вытащила бинокль и направила его на замок. Первая группа RAID[69] медленно, гуськом продвигалась вдоль левого крыла здания. Самира перевела бинокль на пристройки, стоявшие с противоположной стороны метрах в пятидесяти от места, где так же гуськом, вдоль одной из них, ближайшей к окружной стене, двигалась вторая группа.

У нее пересохло в горле: если вдруг начнется стрельба, Мартен окажется в первых кандидатах на шальную пулю. Она направила бинокль на высокого петуха, который уже добрался до фасада замка.

– А этот куда? Что ему там надо?

Она вскочила и, прячась за шпалерами и наклонившимися вперед кустами, быстро пробежала к постройкам, где бойцы RAID уже врывались в здания, выломав боковую дверь с помощью гидравлического домкрата. Группа исчезла внутри, оставив часовым одного вооруженного бойца. Пригнувшись, Самира ринулась к часовому.

* * *

23:50. Человек в лисьей маске повернул выключатель, и просторный ангар осветился мигающим светом неоновых ламп, прикрепленных к металлическим стропилам. Эта часть конюшен была незанята. После того как генерал продал половину своих лошадей, чтобы справиться с текущими расходами на содержание замка и с теми, которых требовал его проект.

По тем же соображениям он продал свою вторую резиденцию в Бретани, очень красивый дом XIX века, стоящий среди сосен на косе, и коллекцию старинных автомобилей. Но теперь взносы начали поступать отовсюду. Они больше не были одиноки…

– Иди, навести ее, – сказал Лис Кацу, протягивая ему ключ и черный мешок. – И не забывай, что она ничего не должна видеть.

Уловив эти слова, Сервас почувствовал, как с его груди сняли непомерный груз: это означало, что генерал действительно собирался выполнить свое обещание: освободить Леа.

Кац снова надел маску, схватил мешок из черной ткани и направился к двери на другом конце помещения, топча ногами солому, настеленную на земляном полу. Он отпер низкую дверь, толкнул ее и посмотрел внутрь. Потом обернулся, снял маску и в полном изумлении вернулся к остальной группе.

– Там никого нет…

Что?

Наступила тишина. И вдруг о цементный пол центрального прохода с металлическим звоном ударился какой-то предмет, явно брошенный из стойла. Вселенная взорвалась. От огромной вспышки задрожали стены, вверх взметнулось облако ржавой пыли. У Серваса было такое впечатление, что это взорвалась его голова. Чьи-то гортанные голоса стали выкрикивать команды, и из каждого стойла начали выпрыгивать люди в касках, с оружием на изготовку. Голоса зазвучали громче:

– Полиция! Полиция!

– Руки вверх! Руки вверх!

– Поднять руки! Вот так! Вы задержаны!

– И здесь тоже!

– Вы задержаны!

– Руки вверх! Руки вверх! Вот так: вы задержаны!

Крики внезапно стихли. Мартен вместе со всеми поднял руки. Дым разъедал ему горло, он кашлял, у него кружилась голова. Когда его окружили, он не сопротивлялся.

– Этого не трогать, – раздался у него за спиной чей-то голос, и по цементу застучали шаги.

Голос был знакомый… Он обернулся и увидел, что к нему по проходу спешат Эсперандье и Самира.

– Леа в надежном месте, – сразу сказала она Мартену.

Он вздохнул с облегчением. Слава Богу, Леа жива и свободна… В ушах у него гудело, словно повсюду роились пчелы. Голова болела. Взглянув на Рафаэля, он ощутил, как гнев снова захлестывает его. Не сдержавшись, он уже сделал шаг, чтобы ринуться на лейтенанта, но Самира удержала его за руку.

– Это благодаря ему мы сюда вошли, – сказала она. – Кац нас предупредил…

– Похоже, в последний момент в нем проснулась совесть, – сказал Венсан. – А может, вдруг испугался последствий…

Самира бросила на него осуждающий взгляд.

– Он не внедрялся в группу, – сказала она. – Он принимал в ней участие. Это к нам его внедрили…

Сервас буквально буравил жестким взглядом глаза белокурого лейтенанта. А во взгляде, которым ответила ему сникшая тень Рафаэля Каца в наручниках, он прочел печаль и в то же время вызов.

– Нет, – сказал Рафаэль, – это было простое везение. Генерал – мой крестный отец. Это он настоял, чтобы я внедрился в ряды полиции Тулузы, как когда-то, задолго до меня, поступил мой отец. И, как я уже говорил, в школе полиции я услышал разговоры о вас, майор. А потом, по чистой случайности, нам поручили это расследование, и я понял, кто за всем этим стоит, когда генерал со мной связался. Все это я сделал ради него… Потому что сегодня нам нужен именно такой человек. Потому что у нас больше нет правосудия, и необходимо, чтобы кто-то взялся за это дело. Потому что нельзя больше позволять мерзавцам без конца побеждать, насаждая хаос и тревогу… Но я возражал против этой истории с шантажом и самоубийством, майор…

Голос его затих. А Сервас вглядывался в лицо своего следователя и не был уверен, что он действительно говорит с Рафаэлем Кацем.

– Судья наверняка учтет, что под конец он пошел на попятный, – заметил Венсан, пожав плечами. – Но это не отменяет всего, что тому предшествовало…

– Ладно, пора заканчивать с этим безобразием! – резко сказала Самира гротескному хороводу. Снимайте маски! Все! Дайте полюбоваться на ощипанный задний двор!

Одно за другим из-под масок показались растерянные, взволнованные, искаженные бледные лица. Лица побежденных. Сервас вспомнил маленькую лекцию об омарах, которую Рафаэль прочел им в первый день своего появления в кабинете: «Что же до омаров, то химические процессы в мозгу омара-победителя существенно отличаются от тех, что происходят в мозгу омара побежденного. И у людей то же самое…»

Похоже, что Рафаэль Кац на этот раз оказался прав…

Один из членов RAID сдернул последнюю маску. Вот тогда-то и Эсперандье, и Самира, и Мартен застыли на месте.

62

Генерал замер и прислушался. Взрыв. Похоже на грохот петарды на празднике 14 июля. Ночь содрогнулась и качнулась. Рвануло где-то возле пристроек. Он знал, что это такое: шумовая граната. Значит, они приступили к действию. У него оставалось мало времени: через несколько секунд они ворвутся в замок.

Но одно дело – окружить пристройку, и совсем другое – сориентироваться в лабиринте замка.

Он не ошибся, почуяв слишком крепкий запах туалетной воды. Никто из его людей такой водой не пользовался. Ведь он же был хищником и развил до небывалой остроты все свои пять чувств за долгую карьеру на полях сражений: в конголезских лесах и в горах Афганистана, на улицах Бейрута и в кромешной тьме ночей Берега Слоновой Кости.

– Надо уходить, – сказал Кьевер.

Его верный Кьевер…

Он в последний раз оглядел комнату. Коллекцию глобусов, старинные книги, корешки которых поблескивали в свете ламп. Плутарх соседствовал с Гомером, Шатобриан с Монтерланом, Кессель с Малапарте, Грамши с Вебером. Взгляд его скользнул по нижней полке книжного шкафа. Он бережно провел рукой по дереву и нажал на полку под старинным изданием «Техники государственного переворота»[70]. Тотчас же зажегся и погас зеленый огонек не больше булавочной головки, и раздался щелчок. Тибо Доннадье де Риб отодвинул стенку шкафа, и показались ведущие вниз ступени. Лестница была слабо освещена. Он стал спускаться, за ним шел Кьевер, который закрыл и запер потайной выход.

– Им понадобится много времени, чтобы найти этот выход, генерал.

Генерал, сощурившись, оглядел лестницу до самого низа и туннель, идущий под садом.

– Они наверняка перекрыли все дороги, сказал он. Нам остался единственный путь к отступлению: по холмам. Верхом…

Он провел рукой по бедру, нащупав «кинжал Легиона», который в действительности был штыком от винтовки US 17, переделанным в кинжал, с которым он не расставался с восьмидесятых годов. На нем были боевая камуфляжная форма и походные ботинки, а на поясе висел старый добрый «глок 17».

Генерал посмотрел на часы: 0:12. Его шаги гулко отдавались в сыром туннеле. Чтобы за ним поспевать, Кьеверу приходилось почти бежать. Он смотрел на высокую фигуру, идущую впереди, и думал о том, что этот человек принадлежал к другой эпохе, к другой породе. Как же он им восхищался… Вдоль коридора вокруг зарешеченных ламп светились туманные ореолы. С потолка падали капли.

Они дошли до другой лестницы, ведущей на поверхность. Генерал нажал на кнопку выключателя. Наверху, под дверью, показалась узкая полоска света. Он поднялся по лестнице и сделал Кьеверу знак подождать. Прислушался. Ничего. Тогда он потянул на себя створку двери. Лестница вывела их прямо в конюшни. В нос ударил сильный запах лошадей, навоза и моющих средств. Кьевер вспотел, глаза сразу защипало. Несмотря на жару внутри конюшни, он был почти уверен, что на лбу у генерала не проступило ни капли пота. Он зашагал вслед за генералом. По обе стороны прохода, помахивая шелковистыми хвостами, почетным караулом выстроились мощные крупы коней в стойлах. До Кьевера откуда-то донесся шум вертолета и приближающийся вой сирен. Генерал шел по проходу и открывал стойла одно за другим, и с каждым клацаньем двери кони все больше приходили в возбуждение. Генерал посвистывал и цокал языком, и отовсюду ему отвечало тихое ржание. Кони принялись бить копытами. Кьевер увидел, как он отпер двустворчатую дверь входа и распахнул ее настежь в дождливую ночь. Кьевер замер. Снаружи доносились далекие голоса, было слышно, как кто-то перекрикивается. Они, видимо, думали, что генерал в замке. А тот, вернувшись назад, входил в каждое стойло и одного за другим выгонял коней, громко щелкая языком, как делают пастухи. Лошади заржали громче и занервничали, а потом, словно обезумев от страха, ринулись прочь из конюшни. Сердце у Кьевера забилось в унисон с сердцами коней, и их страх передался ему. Одно из этих дивных благородных животных задело его, и он чуть не упал, глухо ругнувшись, но успел отскочить. Голова у него закружилась. Кони бежали к выходу, толкая друг друга, и он оказался в самой середине образовавшейся свалки. Копыта грохотали, отовсюду раздавалось разноголосое ржание. Ему с трудом удалось устоять, прижавшись к стене, чтобы кони его не опрокинули и не затоптали. За лошадьми широким шагом шел генерал, и его синие глаза сверкали. Он был словно в трансе, им овладело безграничное и безумное бешенство. Таким Кьевер его никогда не видел.

– Сдайтесь полиции, Кьевер, – властно сказал генерал, проходя мимо него. – Вы в наших собраниях не участвовали и в охоте тоже, вы даже об этом ничего не знали… Остальные это засвидетельствуют, и судьи вернут вам свободу… Спасибо, Кьевер! Отправляйтесь к вашей супруге, она, наверное, с ума сходит от страха за вас. Вы были самым верным и самым преданным из моих солдат, я никогда этого не забуду… Вы поистине человек чести.

Кьевер почувствовал, как на глаза набегают слезы. Значит, здесь вот так все и кончилось? Все эти годы. Все битвы, где они бились вместе. Дух товарищества, высокие ценности. И все ради вот этого? Где они нынче, эти ценности? В каком мире они живут? Генерал был человеком, который делал этот мир более переносимым для него. А теперь он остался один. Совсем один… Кто же он теперь? Его мозг отказывался это принять. Он попытался это как-то осмыслить, но голова его была пуста.

Со слезами на глазах он наблюдал, как генерал ухватился за гриву последнего коня и одним прыжком вскочил ему на спину с ловкостью, поразительной для его возраста.

* * *

Самира, Венсан и Мартен смотрели на того, кто стоял перед ними. Банда генерала, видимо, действительно внедрилась в самую верхушку полицейской иерархии. «Сколько же еще полицейских, следователей, охранников, жандармов и военных в нее входили?» – спрашивал себя Сервас.

Вспыльчивый окружной комиссар Шабрийяк утратил всю свою заносчивость. В неоновом свете он выглядел бледным и осунувшимся.

– Патрон, – жестко отчеканила Самира, – как, на ваш взгляд, мы достаточно хорошо поработали на этот раз?

У окружного комиссара сделался такой вид, что он вот-вот ее придушит собственными руками.

– Вы ведь всегда хотели, чтобы мы передали досье в Генеральную инспекцию Национальной полиции? – тем же тоном спросил Венсан.

– Вы не понимаете, – загремел окружной комиссар, – это выше вашего понимания… Вы что, все такие наивные? Вы думаете, что старались для общего блага, арестовывая нас? Да вы оглянитесь вокруг! Прорехи в законе и «проколы» нашей демократии давно стали бульварами, по которым к нам врываются враги, которые стремятся уничтожить нас изнутри! Только такие люди, как генерал, могут еще нас спасти. У общества нет другого выхода, кроме сопротивления этим силам! Вы должны к нам присоединиться, вы должны…

– Где Леа? – спросил Сервас у Самиры. – Я очень хочу ее увидеть…

Вдруг снаружи раздались громкие голоса и лошадиное ржание, и они бросились к выходу, оставив Шабрийяка под охраной бойцов из RAID. Сервас выскочил под дождь. Обезумевшие лошади беспорядочно носились по парку, их мокрая шерсть блестела, гривы развевались по ветру, и бойцы Оперативного подразделения и Отдела уголовных дел безуспешно пытались их успокоить и поймать. Ночь гудела от криков, конского ржания и топота копыт, в парке царил полный хаос. Лошади носились галопом, потом внезапно останавливались, разворачивались и скакали уже в обратном направлении, сталкиваясь друг с другом. Сервас видел, как одного из людей лошадь сбила с ног, и он быстро перекатился, чтобы не попасть под копыта, но тут же на него налетела вторая лошадь, и он закричал от боли.

– Господи! – крикнула Самира.

– А где генерал? – спросил Сервас.

Дождь барабанил по голове, стекал по затылку, затекал за воротник. Он протер глаза.

– Там люди из RAID. Но они сообщили, что его не нашли.

Он понял, что трюк с лошадьми был диверсией, и начал осматривать окрестности замка. И тут же его увидел. Всадник поднимался на холм справа от них, до него было несколько сотен метров. Он уже приближался к живой изгороди и к деревьям, окружавшим внизу луга, а с холма ему вдогонку бежали люди.

– Дай мне твой пистолет! – крикнул Сервас Венсану.

Эсперандье помедлил, но оружие отдал.

– Мартен, там в дело уже включились ребята из RAID! – заволновалась Самира. – Это опасно!

Генерал соскочил с коня и успокоил его, похлопав ладонью. Потом подбежал к деревянным воротам в живой изгороди меж двух акаций и отодвинул щеколду. Снова вскочив на коня, он поскакал вниз с другой стороны холма. Дождь хлестал его по лицу, и он щурился, изо всей силы сжимая коленями лошадиные бока. Мокрая, скользкая трава и рыхлая земля под копытами Барона Ниши, его любимого коня, беспокоили его гораздо больше, чем преследователей. Они бежали за ним пешком, но стрелять не отваживались, разве что в случае необходимой обороны. К тому же одного из них изрядно помял конь. Генерал вытер рукой лицо, другой рукой вцепившись в гриву коня. И вдруг справа появилась пара фар. Черт! Полицейская «Тойота Ленд Крузер», подскакивая на ухабах, ехала сквозь лес по узкой тропинке, которая вела к лугам на склоне. Дождь прочерчивал сверкающие полосы в дрожащем туннеле от света фар. Внедорожник ехал ему наперерез.

Генерал погонял Барона Ниши, опережая «Тойоту», но не было никаких сомнений, что внедорожник изменил направление, чтобы настигнуть его на холме. Он еще сильнее сжал лошадиные бока, по которым ручьями стекал ливень. Боевая камуфляжная форма промокла на нем до нитки, но он не обращал внимания. За свою долгую карьеру он много раз попадал в похожие ситуации.

«Тойота» шла прямо за ним. Он узнавал ее по пучку яркого света, в котором время от времени отражалась тень скачущего коня и сверкала мокрая трава в потоках дождя. Они приближались к подножию холма, где их поджидала главная преграда: вдоль ручья шла железная изгородь из колючей проволоки. Искать другую дорогу времени не было. Тем более что чертов внедорожник висел у них на хвосте, как приклеенный. И оторваться от него можно было только одним способом… Барон Ниши вполне был на это способен. Генерал в последний раз жестко стиснул его бока, посылая коня вперед, и тот рванул к изгороди. Внедорожник здесь наверняка притормозит. Он был уже близко… Генерал сам выбирал проволоку и знал, как больно она режет.

– Ну, давай, милый, вперед…

Конь бросился к изгороди, всадник громко крикнул. Его сердце забилось в том же лихорадочном ритме, что и сердце коня. Барон Ниши уже приготовился к прыжку, но в последнюю секунду вдруг резко затормозил всеми четырьмя копытами. Пролетев над головой коня, Тибо Доннадье де Риб спланировал прямо на изгородь. Он почувствовал, как острые колючки проткнули ткань военной формы и впились в тело.

У него было такое впечатление, что какое-то коварное зубастое существо сдавило его своими щупальцами. Больше он не шевелился. Он лежал по пояс в ручье, с окровавленным, изрезанным лицом, и длинные острые колючки оцинкованной стали крепко держали его в плену.

Он не кричал. Просто спокойно дышал открытым ртом. Дождь поливал его, стекая по глазам, по затылку, вдоль спины, стекая под военную форму. Он чувствовал тысячи порезов от острых шипов, которые вошли в его тело и раздирали его миллиметр за миллиметром. Колючая проволока впилась ему в шею, в щеки, в руки и в грудь, не выпуская и не давая пошевелиться. Сердце билось прямо под колючкой, которая упиралась в сонную артерию. Плетеная сетка из колючей проволоки – тюрьма надежная.

Не шевелясь, он смотрел, как они спускаются с холма. Идут к нему. Мысли его в этот момент были на удивление ясными. Как когда-то в Афганистане или в конголезском лесу, когда его отряд попадал в окружение к более многочисленному, накачанному наркотиками и готовому умереть неприятелю. Те же, кто приближался к нему сейчас, не были накачаны наркотиками и не собирались умирать. Умирала их цивилизация. Та самая, которую он защищал всю жизнь. Теперь он оказался не на том берегу истории, но сейчас это не имело для него значения. Он держал в руках собственную судьбу – и настал момент это сказать. Он чувствовал, что колючки доставали до легких, и кровь сочилась каплями. Чтобы все кончилось, достаточно будет одного резкого движения. О чем он думал в этот миг? О том, что оказался не в своей эпохе, как ни крути…

63

Сервас бегом спускался с холма, падая на скользкой, как каток, траве, вставал, поднимал с земли револьвер и бежал дальше. Когда он поравнялся с остальными, они расступились, и он увидел… Он вгляделся в освещенное яркими лучами фар тело, висевшее, запутавшись в клубке стальных спиралей и шипов. Со щек генерала стекала кровь, синие глаза, ни на что не реагируя, смотрели прямо перед собой.

– Генерал, – сказал Сервас, – мы вас сейчас вытащим.

В ярком свете, сквозь струи дождя, невероятно синие глаза медленно, как у куклы, двинулись и остановились на Сервасе.

– Не советую…

– Что?

– Видите два шипа у самой шеи, майор? Они направлены точно на сонную артерию. Поверьте мне, я знаю, о чем говорю. Мне достаточно резко потянуть за проволоку. И пока вы будете меня вытаскивать, из меня вытечет вся кровь.

Сервас посмотрел на генерала, и тот ответил таким же пристальным взглядом.

– Тогда что же делать?

– Вам, майор, ничего, – отозвался генерал, моргая глазами, чтобы их не заливали дождь и кровь, ручьем текущая из-под проволоки, впившейся в лоб, как терновый венок. – Разве что выслушать меня…

Сервас догадался, что за помощью уже послали и вот-вот приедет «Скорая» с носилками. Но он сомневался, что они успеют.

– Вы были в Гонконге, майор? – тихо спросил Тибо Доннадье де Риб. – Вы видели чудесную страну догонов?[71] А закат на Мысе Доброй Надежды?[72] А о национальном парке Намиб-Науклуфт[73] что-нибудь знаете? А Голубую мечеть Мазари-Шарифа[74] видели? А большую миграцию антилоп гну в Серенгети?[75] В мире есть много чего, что стоит посмотреть, майор. Однако представьте себе, я здесь родился и умереть хочу на этой земле.

– Вы не умрете, генерал… Вас будут судить за то, что по вашей вине погиб невиновный, и за смерть Кевина Дебрандта – в ожидании других обвинений.

– Эти двое вовсе не были такими уж невинными мальчиками… Давайте без сентиментальности, майор. Я уже достаточно наслушался этих благодушных стенаний. Уж не думаете ли вы, что наш враг так уж разборчив и щепетилен?

– О каком враге вы говорите, генерал?

В синих глазах на миг вспыхнула ярость. Облака снова сгустились, и дождь полил с удвоенной силой. Тибо Доннадье де Риб разглядывал Серваса, лицо его было залито водой и кровью.

– Прощайте, майор.

– Генерал!

Сервас рванулся вперед, но было уже поздно. Когда висящий на изгороди человек резко дернул за колючую проволоку, лицо его было спокойно, и на нем лежала печать внутреннего умиротворения. Сервас видел, как длинные шипы вошли ему в шею, распоров вздувшуюся и пульсирующую сонную артерию. На какую-то долю секунды ему показалось, что ничего не произошло, что все так и останется. Никакого кровавого гейзера, никакой излишней театральности. Но потом гейзер все-таки ударил, и кровь, как нефть из скважины, забила мощным и мрачным фонтаном. Она забрызгала красным и металл, и грязь, и траву, и руки тех, кто под проливным дождем пытался отпереть проволочную тюрьму. Сервас почувствовал в легких колющую, разрывающую боль, но упрямо продолжал вместе со всеми трясти проволочную ловушку, стоя на коленях в грязи.

* * *

Сердце генерала все продолжало качать кровь, а сам он, безразличный к стараниям высвободить его из проволоки, уже видел, как к нему подходит смерть. И вот что произошло: он вдруг оказался в доме, где провел детство. Среди высоких дубов в парке и зелени, сияющей под лучами июньского солнца. Воскресенье в деревне. Отец в форме капитана инфантерии, сверкающей огромным количеством пуговиц, и дед – он помнил дело Дрейфуса и Великую войну 40-х годов, – сидящий на стуле под липой в соломенной шляпе, и его тень смешивается с тенью листвы. Летняя жара, гудение насекомых, лебеди в пруду, запах глицинии и нежный аромат маминого летнего платья с оборками. Ему десять лет. Из дома слышны звуки радио. Шейла[76] поет «L’Heure de la sortiе», а Польнарефф [77]– «La Poupée qui fait non». А в это время мальчик в коротких штанишках, у которого еще вся жизнь впереди, бегает по парку с самодельным деревянным ружьем и кричит: «Пах! Пах!»

И постепенно его глаза, омытые дождем, глядящие сейчас в детство, в прошлое, и знающие, что единственное проигранное им сражение развернулось только что, начали тускнеть. А потом остановились и стали матовыми, как старое синее стекло.

* * *

Они изо всех сил работали ножницами по металлу, чтобы высвободить генерала из заточения в проволочной тюрьме. Камуфляжная форма, напитавшаяся водой, была забрызгана кровью. Наконец, работая в две пары ножниц, им удалось его освободить и уложить на траву. Но он уже не дышал.

Эпилог