– Понятно.
С высоты своего роста чиновник молча смотрел на Картуса. Ювелиру показалось, что жесткий взгляд проникает ему прямо в душу.
– У вас ровно пять дней на то, чтобы подать заявку, Картус. Позвольте мне предупредить вас кое о чем. Во-первых, если обнаружатся признаки сговора между кем угодно из вас, ювелиров, Анклав будет крайне недоволен. Во-вторых, если кто-нибудь узнает об усталости заклинания, мы не будем тратить время на то, чтобы выяснить, у кого из ювелиров слишком длинный язык. Состав Высокого Совета Гильдии ювелиров Понти будет обновлен, а ваши предприятия будут конфискованы в пользу города. Возможно, они составят призовой фонд следующих Осенних игр. Понятно ли я выражаюсь?
Голос Картуса с трудом вырвался из пересохшей гортани.
– Да.
– Тогда вы свободны. Помните, заявки будут обсуждаться через пять дней. Попросите следующего.
Картус, словно во сне, вышел из комнаты, прохрипел «Теперь вы» следующему члену Совету, чей плот был ближе, и, выйдя на улицу, облегченно вдохнул пронизанный солнцем чистый воздух. Высоко над ним сияли, сверкали и переливались арки драгоценного моста, ничуть не потускневшие за две тысячи лет с момента его создания.
Он прищурился: ему показалось, или камни действительно были уже не такие яркие? Опоры не такие прочные, и весь великолепный мост - уже не такой изумительный? Неужели ощущение вечности, которое всегда обволакивало мост, начало блекнуть?
Картус попытался подсчитать стоимость моста, сначала по весу составляющих его каменй, потом по объему. Он представил себе, как будет относиться к нему Аатия, когда он подарит ей розовый алмаз с вершины моста, и как Высокому Совету придется перестать считать его внезапно разбогатевшим выскочкой, вот уж нет, только не его - человека, купившего Понтийский мост.
Им всем придется относиться к нему с большим уважением. Значительно большим.
Человек, назвавшийся Глю Кроллом, принял всех торговцев самоцветами. Все они приняли известие об усталости заклинания, связывающего Понтийский мост, по-разному: кто-то пришел в ужас, кто-то расхохотался, кто-то опечалился. Однако каждый из них, скрывшись за завесой насмешки или отчаяния, принялся подсчитывать доходы, составлять сметы, взвешивать шансы участников, вызывать шпионов, засланных к конкурентам.
Картус ничего никому не сказал, даже своей возлюбленной, недоступной Аатии. Он заперся в кабинете и принялся составлять заявку. Он рвал свои записи и писал их снова. Остальные ювелиры занимались тем же.
Огонь в камине догорел, и только редкие угли под крошевом седого пепла светились в полумгле зала в Клубе мошенников, и восход уже тронул ночное небо серебром. Глоатис, Колпачок и я всю ночь слушали человека, назвавшегося Горностаем. Закончив свой рассказ, он откинулся на подушки и усмехнулся.
– Вот и все, друзья мои, - сказал он. - Идеальная афера, а?
Я посмотрел на Глоатис и Колпачка, и с облегчением увидел, что поняли они, похоже, не больше моего.
– Прошу прощения, - начал Колпачок, - но я не вижу…
– Ах, вы не видите? А вы, Глоатис? Вы видите? Или у вас что-то со зрением?
Глоатис была серьезна. Она сказала:
– Что ж, по всей видимости, вы убедили их, что вы - представитель Анклава. И это неплохая идея - дать им увидеть друг друга перед тем, как принять их. Но я не вижу, в чем здесь ваша выгода. Вы сказали, вам нужен был миллион. Никто из них не собирается ничего вам платить. Они ждут объявления о конкурсе, которого никогда ни будет, и только потом собираются внести деньги в казну.
– Вы рассуждаете так, как рассуждал бы типичный простофиля, - заявил Горностай. Он посмотрел на меня и поднял бровь. Я покачал головой.
– И вы называете себя мошенниками?
Колпачок в отчаянии всплеснул руками.
– Я просто не вижу, где деньги! Вы потратили тридцать монет на то, чтобы снять контору и разослать письма. Вы сказали им, что работаете по поручению Анклава, и платить они будут Анклаву…
Когда Колпачок произнес это вслух, до меня дошло. Я все понял, и когда я все понял, меня охватил хохот. Я попытался сдержать его в груди, и едва не задохнулся от натуги.
– Бесподобно, бесподобно! - это было все, что я мог сказать. Глоатис и Колпачок молча негодовали. Горностай ждал, не говоря ни слова.
Я встал, подошел к нему, и прошептал свою догадку ему в ухо. Он коротко кивнул, и я снова захихикал.
– По крайней мере у одного из вас есть способности, - сказал Горностай. Потом он поднялся, завернулся в плащ и направился по коридору, освещенному тусклым светом факелов, к выходу из Клуба Мошенников в городе Забытый Карнадин. Вскоре он скрылся из виду. Я смотрел вслед ему. Глоатис и Колпачок смотрели на меня.
– Я не понял, - сказал Колпачок.
– Так что же он сделал? - спросила Глоатис.
– И вы зоветесь мошенниками? - спросил я. Я догадался сам. Почему бы вам просто… Впрочем, ладно. Когда ювелиры ушли, он дал им поволноваться несколько дней, а напряжение росло и росло. Потом он тайно встретился с каждым из них - в разное время и в разных местах, по всей вероятности, в каких-нибудь дешевых кабаках. И, встречая каждого ювелира, он говорил ему, что он - они, они - упустили из виду одну очень важную вещь. Собирать заявки, чтобы передавать их Анклаву, будет он, наш новый знакомый. И он-де может сделать так, чтобы победил тот ювелир, с которым он говорил - скажем, Картус. И при этом он, разумеется, готов обсудить свое вознаграждение.
Глоатис хлопнула себя по лбу.
– Ну я и дура! Как же я не поняла!? Он запросто мог собрать миллион золотых на взятках с этих богатеев. А когда он содрал куш с последнего ювелира, он исчез. Ювелиры не могли обращаться с жалобами - если бы Анклав решил, что они пытались подкупить чиновника Анклава, пусть даже мнимого, им сильно повезло бы, если бы им просто отрубили правые руки, а не головы. Не говоря уже об их богатстве. Идеальный обман.
И в зале Карнадинского Клуба мошенников воцарилось молчание. Мы размышляли о блестящем уме человека, продавшего Понтийский мост.
КОГДА ГОВОРИТ ОКТЯБРЬ
В кресло председателя сел Октябрь, так что было довольно зябко, и красно-оранжевые листья падали с деревьев, окружавших поляну. Собравшихся было двенадцать, и они сидели вокруг костра, держа над огнем огромные, насаженные на ветки сосиски, которые плевались жиром и трещали, когда жир падал на яблоневые поленья, и свежий яблочный сидр был душистым и терпким на вкус.
Апрель элегантно откусила кусочек от сосиски, но та лопнула, и по ее подбородку потек горячий сок.
– Да чтоб тебя разорвало и выворотило! - сказала она.
Толстяк Март, сидевший рядом, скабрезно хихикнул, и вытянул из кармана огромный грязный платок.
– Держи, - сказал он.
Апрель вытерла подбородок.
– Спасибо, - сказала она. - Вот ведь дрянь набитая! Я обожглась. Завтра вскочит волдырь.
Сентябрь зевнул.
– Слишком много о себе мнишь, - сказал он, глядя на нее сквозь пламя костра. - Да еще и выражаешься.
Он носил тонкие усики, а залысины, уходившие вверх со лба, придавали ему вид задумчивый и умудренный.
– Отстань от нее, - сказала Май. Ее темные волосы были острижены почти под ноль, и она всегда носила крепкие, удобные ботинки. Она затянулась короткой черной сигарой, от которой остро пахло гвоздикой. - Она очень ранимая.
– Ой, тоже мне, - сказал Сентябрь. - Сейчас расплачусь.
Октябрь поерзал в кресле, вспомнил о том, что ему надлежит вести себя соответственно, отхлебнул сидра, откашлялся, и произнес:
– Ну что ж… Кто начнет?
Кресло, в котором он сидел, было вырезано из большого куска дуба и инкрустировано ясенем, кедром, и вишней. Остальные одиннадцать сидели на пнях, расположенных точно по кругу вокруг костра. За долгие годы поверхность пней стала гладкой и удобной.
– Кто ведет протокол? - спросил Январь. - Когда я председательствую, мы всегда ведем протокол.
– Но сейчас не ты председатель, так ведь, милый мой? - осведомился Сентябрь тоном, полным насмешливой заботливости.
– Но протокол должен быть! - настаивал Январь. - С точностью до минут!
– Еще мы не думали об этих коротышках, - фыркнула Апрель, играя длинной прядью светлых волос. - Я считаю, начинать должен Сентябрь.
Сентябрь самодовольно кивнул.
– С удовольствием, - сказал он.
– Эй, постойте-ка, - встрепенулся Февраль. - Стойте-стойте-стойте-стойте! По-моему, председатель еще не дал своего согласия. Никто не начнет, пока Октябрь не скажет, кому начинать, а уж тогда все остальные молчат. В конце концов, будет у нас хоть какой-нибудь порядок?
Он оглядел всех присутствующих: маленький, бледный, закутанный во что-то сине-серое.
– Ладно, ладно, - сказал Октябрь. В его бороде были все оттенки рыжего - янтарь осеннего леса, медь заката, сполохи костра, золото старого вина. Она буйно разрослась, закрыв ему пол-лица и над ней, словно яблоки, краснели щеки. Он был похож на старого, с рождения знакомого, друга.
– Пусть первым будет Сентябрь. Давайте уже начнем.
Сентябрь сунул кончик сосиски в рот, со вкусом пожевал кусочек, и приложился к кружке с сидром. Потом он встал, поклонился всем, и начал.
– Лоран де Лиль был лучшим шеф-поваром в Сиэтле. По крайней мере, так думал сам Лорент де Лиль, и звезды каталога «Мишлен» на двери его ресторана служили тому подтверждением. Он был замечательным поваром, что правда, то правда - его бриоши с начинкой из телячьего фарша получили несколько призов; «Гастроном» называл его равиоли с копчеными перепелами и пастой из белых трюфелей «десятым чудом света». Но что до винного погреба… ах, именно винный погреб был его гордостью и страстью.
И я его понимаю. Именно во мне снимают последние гроздья белого винограда, и большую часть красного тоже; я обожаю тонкие вина, их аромат, вкус, не говоря уже о послевкусии.
Лоран де Лиль покупал вина на аукционах, у частных коллекционеров и уважаемых поставщиков: он настаивал на том, чтобы каждому вину придавалась родословная. Увы, подделки дорогих вин нередки, когда цена бутылки может доходить до пяти, десяти, а то и ста тысяч долларов, фунтов, или евро.