Астрид ЛиндгренМАДИКЕН И ПИМС ИЗ ЮНИБАККЕНА
МАДИКЕН ЧУВСТВУЕТ В СЕБЕ ЖИЗНЬ
Утром Мадикен просыпается и сразу же вспоминает, что сегодня необычный день. Сегодня один из тех особенных, весёлых дней, которые бывают не часто. Последний день апреля, встреча весны, и вечером на рыночном валу зажжётся майский костёр. А ещё ей купят сегодня новые сандалии и к тому же в школу идти не надо. Такой день непременно должен быть отмечен в календаре красным цветом, думает Мадикен.
На берёзе за окном выводят трели скворцы, в любимом своём углу у кафельной печки сидит Лизабет и молотком забивает в полено гвоздь, папа насвистывает и шумит в ванной, Сассу скребётся в дверь детской, чтобы его впустили, внизу, в кухне, Альва мелет кофе, так что издалека слышно, — ну разве не удивительно проснуться в таком доме? Кому же охота теперь спать? Только не Мадикен. Ей хочется бодрствовать и чувствовать в себе жизнь. Совсем как дядюшке Нильссону.
«Я чувствую в себе жизнь», — говорит он порой. Когда бывает весел и доволен. А вот когда он мрачен, то никакой жизни в себе вовсе не чувствует.
«Вот так же и со мной», — думает Мадикен.
Но как раз сейчас она чувствует в себе столько жизни, что всё в ней бурлит, и одним прыжком выскакивает из постели.
— Ты с ума сошла, Мадикен, — заявляет Лизабет. — Я тут всё полено загвоздила, а ты спишь и спишь. Так ты не услышишь даже, если вдруг придёт… — Лизабет задумывается, не зная, что сказать дальше, — если вдруг придёт людоед, — заканчивает она, поразмыслив.
Лизабет поднимается раньше всех в Юнибаккене. А Мадикен может поспать подольше, когда ей не надо идти в школу, так сказала мама. И Лизабет не должна будить старшую сестру, мама ей и это сказала. Но она ни словом не обмолвилась, что нельзя забивать в полено гвозди, вот Лизабет и колотит молотком изо всех сил.
Мадикен открывает дверь Сассу. Он вкатывается в комнату маленьким стремительным клубочком, ему хочется играть. Лизабет бросает молоток и кувыркается с собачонкой по всей комнате. Похоже, что Сассу всегда чувствует в себе жизнь.
— Когда приходит людоед, его совсем не слышно, ты не думай — объясняет Мадикен сестре, которой всего пять лет и которая ещё многого не понимает — Он тихо-претихо крадётся по джунглям, куда приехал миссионер, и — рраз! — тут же вонзает в него зубы. Миссионер даже расслышать ничего не успевает, как оказывается в пасти у людоеда.
Лизабет содрогается. Какой ужас! Разве можно так поступать с беднягой-миссионером, который не сделал ему ничего плохого?
— Нет, — убеждённо говорит она, — людоед никогда не попадёт в рай.
— Конечно, не попадёт, будь уверена — подтверждает Мадикен.
Лизабет удовлетворённо кивает. Но тут же начинает размышлять.
— И всё-таки этот негодяй попадёт туда — говорит она наконец.
— Куда попадёт? — удивляется Мадикен.
— В рай, ведь у него в животе сидит миссионер, а миссионер обязательно должен попасть в рай, понимаешь?
Ну конечно, Мадикен понимает. Они обе согласны с тем, что никуда не годится, если людоед так коварно, обманом, заберётся в рай.
— Погоди, угрожающе говорит Мадикен, — когда бог узнает, что сделал людоед…
— …пупырь ему, он прогонит негодника прочь, — заканчивает Лизабет.
И они тут же забывают о людоеде. В такой день, как этот, им есть о чём подумать.
Папа уже почти позавтракал, когда Мадикен и Лизабет вихрем врываются в кухню.
— Где мама? — первым делом спрашивает Мадикен.
— В постели, — отвечает папа.
— У неё болит голова? — беспокоится Мадикен.
Сегодня у мамы ни в коем случае не должна болеть голова, иначе Мадикен не сможет больше веселиться. К тому же мама обещала купить ей новые сандалии. Так что сегодня у неё никак не может болеть голова.
— Нет, — говорит папа. — Просто она лежит и жалеет себя.
Мадикен облегчённо вздыхает. Мама и впрямь время от времени жалеет себя, но это быстро проходит.
Альва стоит поодаль у плиты, взбивая венчиком молочный суп, и укоризненно смотрит на папу.
— О, папы прекрасно знают, как скверно иногда бывает мамам.
Да, конечно, он это знает. И не хочет, чтобы маме было скверно. Поэтому как только девочки съедают молочный суп, папа поднимается с ними в спальню. Все трое останавливаются за дверью.
— Посмотрим, — говорит папа и, открывая дверь, начинает напевать, как делает всякий раз, когда мама себя жалеет:
— Отчего Вы недовольны и угрюмы?
Может, что-то сделал я не так?
В спальне лежит мама: бледная, глаза печальные. Когда папа с детьми входит к ней, она натягивает на голову простыню, чтобы не видеть их. Мадикен хочет броситься к маме и обнять её, но не решается.
— Так-так, а я, между прочим, спросил…
— Отчего Вы недовольны и угрюмы?
Может, что-то сделал я не так?
Папа поёт так сладостно и нежно, что мама откидывает простыню и смеётся.
— Да, действительно что-то сделал ты не так. И сам прекрасно это знаешь. К тому же я вовсе не недовольна и не угрюма, а просто плохо себя чувствую, представь, просто плохо чувствую себя.
— Бедный малыш, говорит папа — но в таком случае именно я должен пожалеть тебя, не стоит заниматься этим самой.
— Большое спасибо — отвечает мама.
Грусти у неё в глазах как не бывало. Тревога Мадикен тоже рассеивается, но тут она вспоминает про сандалии. А что, если мама не захочет идти за ними, раз ей нездоровится?
Так и есть. Маме не хочется ходить сегодня по магазинам.
— Сандалии купит Альва — распоряжается мама. — А когда она отправится на площадь, можешь пойти вместе с ней.
— Я тоже хочу на площадь, — тут же вскидывается Лизабет.
Мама устало машет рукой:
— Конечно, можешь идти!
Всё ясно, ей хочется, чтобы все они поскорее ушли.
— А я — говорит папа — я отправлюсь сейчас в свою газету бороться дальше за свободу, правду и справедливость для всех людей. И за кусок хлеба насущного для себя самого.
Мадикен и Лизабет провожают его до калитки. Папа держится очень прямо, он идёт, помахивая тростью, и, прежде чем скрыться за углом, снимает шляпу и машет им.
Весна в этом году пришла рано. Нарциссы и тюльпаны уже цветут на лужайках Юнибаккена (или Июньской Горки — так называется эта маленькая шведская усадьба). На берёзах вокруг красного дома, где живут Мадикен с Лизабет, показались тонкие нежные светло-зелёные листочки. Мадикен вдыхает воздух полной грудью.
— Ну разве весна не лучшее время года? — спрашивает она сестру.
— Конечно, лучшее, — отвечает та и замечает Гусан, которая греется на солнышке, лёжа на крылечке чёрного хода. Ага, её-то и хочет Лизабет потискать немножко. Гусан пытается бежать. Слишком поздно.
Девочка хватает кошку, садится на крыльцо и кладёт её себе на колени. Сопротивление бесполезно, Гусан это понимает, успокаивается и начинает мурлыкать.
— Я только сбегаю спрошу у Аббэ одну вещь, — говорит Мадикен и в мгновение ока перепрыгивает через забор Нильссонов.
Дядюшка Нильссон сидит на качелях под большой яблоней, курит сигару и отдыхает. Он частенько так делает — отдыхает. Нельзя же постоянно изнурять свой организм работой ради жены и детей, утверждает он. Ишачить с утра до вечера. Иногда можно и отдохнуть. И вот как раз сейчас Мадикен застаёт его за этим занятием.
— Смотри-ка, к нам пришла маленькая Мадичка из Юнибаккена! — кричит дядюшка Нильссон, увидав её. — Чему обязан удовольствием принимать столь ранний визит?
Мадикен никак не может привыкнуть к тому, что дядюшка Нильссон говорит так странно. Она вечно не знает, как ему ответить. И кроме того, он всем даёт странные прозвища. Когда дядюшка Нильссон в радужном настроении, он называет Мадикен Гордой Девой Юнибаккена. Альву он окрестил Юнибаккенским Ангелом, Лизабет — Пимсом из Юнибаккена, а почему — никто не знает. Маму он зовёт Прекрасной Госпожой из Юнибаккена, а папу — Господином Социалистом. У тётушки Нильссон много всяких имён. Лилией Сердца Моего величает он её, когда весел. Злодиолус, говорит он ей, когда зол и мрачен, и Перепутлялка, когда ему кажется, что она всё путает и не разбирается в чём-то так же хорошо, как он сам. А когда дядюшка Нильссон говорит: «Мой Маленький Дитятел» — он имеет в виду Аббэ, а ещё он называет Аббэ просто-напросто «сын мой», но в его устах это звучит прекрасно.
— Аббэ дома? — спрашивает Мадикен.
— Без сомнения, сын мой дома, уверяет её дядюшка Нильссон. — Он сегодня с пяти утра посвящает себя выпеканию сахарных кренделей. Его мать уже на площади, торгует вовсю. А я вот сижу здесь в одиночестве и размышляпствую, так что рад принять визит. Но Мадикен пришла сюда совсем не к дядюшке Нильссону, ей хочется в кухню к Аббэ, но дядюшка Нильссон так просто не отпускает её.
— А ты видела, маленькая Мадикен, ты видела мои чудесные цветики-цветочки? — вопрошает он, тыча сигарой в два крошечных тюльпанчика, высунувшихся из зелёной травы. — Бог мой, я так чувствую в себе жизнь весной, так чувствую!..
— Я тоже, — заверяет его Мадикен, но сейчас ей надо к Аббэ, а дядюшка Нильссон может сидеть на качелях и чувствовать в себе жизнь сколько ему угодно.
Аббэ, как обычно, стоит у стола, когда в кухню входит Мадикен. Если даже он и рад её приходу, то по нему, во всяком случае, этого не заметно.
— Привет. Как поживаешь? — только и говорит он.
Ему ведь уже пятнадцать лет, Аббэ, и он не слишком-то интересуется маленькими девочками. Хотя, разумеется, с Мадикен они добрые друзья. Что же касается самой Мадикен, то она решила, что выйдет замуж только за Аббэ и ни за кого другого. А если он не захочет на ней жениться, тогда ей всё равно, тогда она вообще ни за кого не пойдёт.
— Твой папа сидит в саду и размышляпствует — сообщает Мадикен другу, потому что надо ведь хоть что-то сказать.
Аббэ смеётся:
— Могу себе представить! Вчера он целый день пролежал на диване в кухне и проразмышляпил, а мамаша в это время носилась туда-сюда от дровяного сарая к плите. Ему было так жаль её, бедняжку. Н-да, уж в чём, в чём, а в добром сердце моему папаше не откажешь!