По главной улице городка мы шли. Не помню, как она называлась. Наверняка – Ленина. Проезжая часть её была посыпана речной галькой. По сторонам пролегали деревянные тротуары. Мне казалось, всеобщее внимание мы привлекаем и прохожие засматриваются на нас. Было мне стыдно за отца и неловко. Он не понимал моих слов. Солнце припекало. Я боялся, что если он сядет на тротуар (попытки сделать это учащались), то я уже не смогу его поднять. Теперь я вижу, что боялся не только за него, но и за себя. Я как бы сдавал экзамен на взрослость, и мне не хотелось опозориться. Я вдруг почувствовал себя большим и сильным. Я был даже благодарен отцу за то, что он дал мне возможность оказать ему помощь. Было время – он водил меня за ручку, теперь он опирался о моё плечо, и я почти волок его на себе. Мы стали квиты, мы стали на равных.
Известно ли вам, какая из пешеходных дорожек наиболее женственна и требует постоянного ухаживания? Не ошибусь, если скажу: деревянная. Хрупкие доски имеют человеческое свойство ломаться и гнить. В городе Ч было МНОГО плотников, но не забывайте, что все они потомки первоплотника Иосифа, помешавшегося от горя по распятому сыну. Они тоже пили горькую и чаще смотрели в небо, чем под ноги, бросив тротуар на произвол земли. И земля подъедала дерево, и в нём заводились провалы. И отец, оступившись, упал и увлёк меня за собой. Так связуются времена, так на собственной шкуре мы ощутили последствия, резонанс и пустоту, образовавшуюся после великой казни.
Поднять отца оказалось легче, чем я думал. Он и сам старался встать на ноги, видимо, что-то чувствуя. Я приободрился. Однако нам предстояло свернуть с главной ровной улицы и перейти через овраг, спуск в который был пологим, но зато подъём – крутым, оснащённым лестницей. Сырое широкое дно оврага густо заросло болотными травами. Тротуар здесь держался на сваях и возвышался над землёй метра на полтора. Перил почему-то не было. И я приложил все усилия, чтобы хоть немного выпрямить наше зигзагообразное движение.
Гораздо позднее, когда отец уже умер, я написал такие строки:
Я вёл отца дощатым тротуаром.
Светило солнце, был погожий день.
Я, видит бог, существовал недаром:
я вёл отца, как собственную тень.
Да, повторяю: было радостное ощущение силы и взрослости. Но вместе с этим ощущением отец, сам того не подозревая, передал мне эстафету борьбы с зелёным змием, или попросту – пьянства. И в этом плане я повторяю его жизнь, и не он – моей, а я остаюсь его тенью. Разумеется, осознание описываемых «похождений» как акта преемственности пришло ко мне лишь теперь.
Тогда же я работал мускулами. Красивый, 12-летний я вёл своего уставшего отца, и когда мы, дважды останавливаясь, поднялись по лестнице в гору, я понял, что непременно доведу его. И уже не боялся гусей, которые паслись на травке почти возле каждого дома и так ужасно вытягивали шеи, бросаясь на прохожих, что я всегда не выдерживал и пускался бежать. Но в этот раз я даже не смотрел в их сторону. Как матросы с корабля (а мы и были с корабля), мы качались и пылили мимо шипящих шей и любопытных взглядов старушек – мы, непоседливые чужаки, бредущие неизвестно откуда, зачем и куда.
Башня Смерти
Взвесив все «за» и «против», он принял решение. Осталось выбрать конкретную форму осуществления задуманного. И тут он удивился. Он не думал, что, преодолев мучительное главное, застрянет на второстепенном. «Не всё ли равно КАК! – сердился он на себя. – И тут не можешь без художеств, эстет проклятый!» Плюнув, он пошёл пройтись.
Мелким дождичком освежила лицо Алексею Андреевичу парикмахерша-осень. Он нажал кнопку зонта, и небольшой чёрный купол услужливо заслонил его от огромного серого. В двухстах метрах от его дома (а жил Старыгин на окраине города) находилась железнодорожная станция. За ней – чем не место для прогулок? – лесок произрастал. Когда Алексей Андреевич проходил по навесному мосту, под ним, стуча и гудя, пронёсся поезд. «Нет, только не ТАК! – подумал Старыгин. – Ни поезд, ни авто, ни прыжок с высоты не годятся. Зачем пугать близких и прочих людей изуродованным телом? Чего доброго, и червей жуткий вид отпугнёт. Или, может, они не любят фарша. Останусь тогда навеки необработанным, неочищенным – и не видать мне костяного рая, как своих ушей».
Свернув с грязной дороги, он зашагал по опавшей листве и полёгшей жёлтой траве. Деревья росли не слишком густо, в основном лиственные, теперь голые, и взгляд, как выведенный на прогулку пёс, забегал далеко вперёд. Внимание Алексея Андреевича привлекла стая ворон, кричащая и кружившая над одним деревом, на котором болтался, чернея, неизвестный предмет. Что за плод, огромный и бесстрашный, висит тут наперекор наступающим холодам? Старыгин приблизился. Дерево оказалось рябиной, предмет – висельником. Судя по одежде, это был бомж или нищий. Их столько развелось в последнее время, что власти замучились принимать крутые меры. Их отлавливали по всему городу и без суда вздёргивали на ближайших фонарных столбах. «Неужели озеро казней вышло из берегов! – подумал Старыгин. – Неужели ОНИ докатились до осквернения природы?!» Но приглядевшись, он понял, что здесь дело обошлось, скорее всего, без блюстителей. На стволе рябины перочинным ножом было вырезано: «Идите на х..! Я сам». На земле валялись окурки и пустая бутылка из-под водки. Покинутому им миру самоубийца показывал язык. Вместо глаз у него зияли дыры, на голове его сидела ворона.
Алексей Андреевич закурил и подумал, что и этот способ не годится. Плебейская несдержанность в виде высунутого языка претила ему. Да и не зол он был на жизнь, чтобы дразнить её как бы то ни было. Просто устал он и сделался к ней равнодушным. Пожалуй, его бы устроила пуля. Скромно и мужественно. Но где взять деньги на пистолет и как связаться с чёрным рынком?
В городе затрещали выстрелы – несколько автоматных очередей. «Везёт фирмачам, – усмехнулся Старыгин, – изобилие сопутствует им даже в смерти». Вот для кого не жалеют патронов! Опять какая-то фирма попалась на неуплате налога, и все её сотрудники поставлены к стенке. Машина налоговой полиции таскает за собой прицеп – передвижную стенку размером 2,5 на 5 метров, выкрашенную «под кирпич», но сделанную из спецсостава, в котором пули вязнут, как мухи в паутине. Сей «панелевоз» всегда сопровождает толпа зевак, и вообще он пользуется любовью у бедных слоёв населения как некий символ справедливости. Бедняк, которому, быть может, завтра висеть на фонаре, знает, что и богач не застрахован от стенки, – и утешается этим. Налогоинспекторов в народе ласково называют «каменщиками», а старая поговорка «Его морда кирпича просит» приобрела на фоне красной стенки новое зловещее звучание.
Аккуратно обходя грязь, Алексей Андреевич возвращался домой. Дождь перестал, и закрытый зонтик служил Алексею Андреевичу тростью. При порывах ветра, как бы приветствуя ветер, брался Старыгин за шляпу. Темнело.
«Не вскрыть ли вены, не принять ли яд? Но чтобы пустить в дело нож, нужна крепкая верная рука, а мои руки давно изменяют мне с ДРОЖЬЮ. Насмешу, чего доброго, кур, сделав вместо глубокого разреза царапину! Из ядов же в моём хозяйстве имеется только уксусная кислота. Я помню, как один мужик, после того как жена не дала ему на водку, опохмелился этой штуковиной. Опохмелился он утром, скорая помощь увезла его после обеда, и только к вечеру следующего дня он поймал кайф. Такие муки ожидания меня не устраивают. Мне нужно БЫСТРОДЕЙСТВУЮЩЕЕ средство. Где ты, цианистый калий, где ты, мышьяк, где вы – на худой конец, – братья зарин и заман?!»
Да, велика смерть, а остановиться не на чем. Шёл Старыгин в поисках средства. Вечер шёл, ночь и ещё один день, но так ни к чему и не пришёл. Нервы его стали сдавать. «Пусть судьи решают!» – махнул он рукой и выбросил в мусоропровод электробритву. И когда настал час бритья, Старыгин лишь злорадно усмехнулся. Через некоторое время улика была налицо, точнее на лице. Борода сделала Алексея Андреевича преступником. Он вышел на улицу, сел в трамвай и доехал до Комсомольской площади. Его взяли прямо на остановке.
– Что, боярин, жить надоело? – спросил блюститель, надевая ему наручники.
– Да, – чистосердечно признался Старыгин.
– В таком случае надо было одеться похуже. Сейчас бы уже висел на фонаре. А так придётся передать тебя судьям.
– Да здравствует советский суд! – процитировал Алексей Андреевич популярное кино, а от себя добавил: – Хочу напоследок сыграть в судейскую рулетку.
– Ну-ну, – усмехнулся блюститель, – сыграй!
Башня Смерти, куда заключили Старыгина, возвышалась в центре города. Собственно, это было не столько высокое, сколько длинное П-образное здание (город под знаком ПИ), дополненное в одном углу небольшой башенной надстройкой, переходящей в шпиль. Так что ЦЕЛОЕ в данном случае носило название своей части – части хотя незначительной относительно общего объёма сооружения, но примечательной с точки зрения архитектуры. Стык башни и шпиля образовывал открытую террасу, ограждённую железными перилами. Днём и ночью, круглый год по террасе кружил часовой. В целом же Башня Смерти представляла собой универсальное заведение правосудия, работающее полный, законченный цикл: суд, тюрьма, казнь.
Что может быть хуже ожидания? В этом плане Алексею Андреевичу повезло. Только раз водили его длинными коридорами к следователю. Дело было ясное, и в следующий раз, через неделю после ареста, он уже спускался на первый этаж, в зал суда.
Зал суда полупустовал. Правда, сюда допускались только родственники подсудимых, но, судя по числу тех и других, родственники на этот раз водились не у всех. Соотношение было примерно 20 к 30. Скамья позора всех не вмещала, и к ней добавили вторую. «Здесь судят оптом», – подумал Старыгин. Ему стало жаль тех несчастных, которые, как и он, не видят в зале знакомого лица, не ощущают поддержки. «Кого за что, а нас судят за одиночество!» Однако прокурор, он же адвокат (эту двойственность его роли подчёркивала надетая на нём мантия, одна половина которой была чёрной, а другая – белой), был иного мнения.