В полумраке видна одинокая фигура рыжеволосого патера: он стоит склонив голову в молитве. Ему лет сорок пять – сорок шесть. У него узкий лоб, выдающиеся вперёд скулы, густая борода. По полу стелется подол так называемого «абито» – чего-то вроде монашеской мантии. Чётки контацу, обвиваясь вокруг запястья, зелёными камнями свисают вниз.
Разумеется, в соборе царит тишина. Патер стоит неподвижно, погрузившись в молитву.
Но вот в собор робко входит японка. Одета она как жена самурая, в расшитое гербами старое кимоно с чёрным оби. Лет ей около тридцати с небольшим. Однако, если приглядеться, видно, что она выглядит старше своих лет. Во-первых, у неё очень нездоровый цвет лица. Вокруг глаз чёрные круги. Впрочем, черты скорее красивые, хотя, возможно, их безукоризненная правильность придаёт лицу слишком суровое выражение.
С опаской поглядывая на купель и аналой, женщина робко прошла в собор, и тут вдруг заметила в полумраке стоявшего на коленях перед алтарём патера. Словно испугавшись чего-то, она застыла на месте, но, очевидно, сразу же поняла, что он погружён в молитву, и, не спуская с него глаз, молча стала рядом.
В соборе по-прежнему царила тишина. Патер не шевелился, женщина тоже, словно оцепенела. Так продолжалось довольно долго.
Но вот патер закончил молиться и поднялся с колен. Тут только он увидел, что перед ним, будто желая что-то сказать, стоит женщина. В собор южных варваров люди заходили довольно часто: многим просто хотелось поглазеть на диковинного Будду, распятого на кресте, – но непохоже было, что эта женщина зашла в собор только из любопытства. Приветливо улыбаясь, патер с трудом выговорил по-японски:
– Вам что-нибудь угодно?
– Да, я хотела просить вас… – Женщина вежливо поклонилась, низко склонив голову. Одета бедно, но волосы уложены очень изящно в причёску «когаймагэ».
Патер поблагодарил её ласковой улыбкой. Его рука беспрестанно перебирала чётки из зелёных камней, то наматывая на пальцы, то отпуская.
– Меня зовут Сино, я вдова Итибангасэ Хамбэя. Дело в том, что мой сынок Синнодзё очень болен…
Сначала женщина запиналась, но, быстро овладев собой, стала говорить гладко, словно декламируя. Привело же её в собор следующее. Синнодзё в этом году будет пятнадцать. Начиная с весны он вдруг стал прихварывать. Кашель, жар, совершенно потерял аппетит. Сино ухаживала за сыном как могла: показывала врачам, покупала лекарства, делала всё, что было в её силах, – но никакого улучшения нет. Наоборот, он слабеет с каждым днём. Кроме того, в последнее время они находятся в стеснённых обстоятельствах, и она уже не может платить за лечение. Она слышала, что патер из собора южных варваров столь искусный врачеватель, что исцеляет даже больных лейкодермой. Потому-то она и решилась просить его помочь Синнодзё…
– Могу ли я надеяться? Вы придёте? – спросила женщина, пристально глядя патеру прямо в глаза. В её взгляде не было ничего похожего ни на мольбу, ни на замешательство. Только холодная настойчивость.
– Хорошо, я посмотрю его, – кивнул патер, задумчиво теребя бороду. Женщина просила помощи не для души. Она пришла просить помощи для тела. Но что тут плохого? Ведь тело – дом для души. Если содержать в порядке дом, то и обитающий в нём избавится от недугов. Разве проповедник Фабиан не пришёл к истинной вере именно таким образом? Да и не только он. Может быть, и эту женщину привёл сюда Промысел Божий?
– Твой сын может прийти сюда?
– Боюсь, что это невозможно.
– Тогда отведи меня к нему.
В глазах женщины вспыхнула мгновенная радость.
– Вы правда пойдёте? Какое счастье!
Патер почувствовал себя растроганным. В тот миг с женщины словно упала маска, и взору открылось лицо матери. Перед ним стояла уже не добропорядочная самурайская жена и даже не японка, а просто мать, такая же мать, как та Всемилосердная, Всеблагодатная, Всепрощающая Царица Небесная, которая когда-то кормила своей прекрасной грудью лежащего в яслях Младенца Христа. Горделиво приосанившись, патер ободряюще сказал женщине:
– Успокойся. Я знаю, чем болен твой сын. Я позабочусь о нём. Во всяком случае, сделаю всё, что смогу. Если же окажется, что человеку не по силам…
– Только бы вы посмотрели его, – робко перебила патера женщина, – а дальше будь что будет. Потом мне останется полагаться только на защиту бодхисатвы Каннон из храма Киёмидзу.
Бодхисатва Каннон! При этих словах лицо патера потемнело от негодования. Испепеляя ничего не понимающую женщину грозным взглядом, он обрушился на неё с гневными речами.
– Берегись! – кричал он, и голова его тряслась от ярости. – Каннон, Шакья, Хатиман, Тэндзин[22] и все прочие, кому вы поклоняетесь, – это деревянные или каменные идолы, не более. Есть только один истинный Бог, истинный Владыка Небесный. Только Бог может либо убить твоё дитя, либо спасти его. Идолам это не дано. Если дорог тебе сын, перестань молиться идолам.
Женщина, прижимая к подбородку воротник поношенного кимоно, изумлённо глядела на патера. Трудно сказать, доходил ли до неё вообще смысл его гневных речей. Однако патер, выставив вперёд бороду и словно нависая над женщиной, продолжал усердно поучать её:
– Верь в истинного Бога. А истинный Бог наш – один Иисус Христос, родившийся в Вифлееме иудейском. Другого бога нет. Иначе думает только дьявол, падший ангел, изменивший своё обличье. Ради нашего спасения Иисус позволил даже распять себя на кресте. Взгляни сюда, вот он.
Торжественно протянув руку, патер указал на находившийся позади него витраж. Освещённый тусклым дневным светом, витраж отчётливо выделялся в полумраке собора, являя взору картину страстей Господних. Ниже были изображены плачущая Мария и ученики. Женщина, сложив на японский манер ладони, робко подняла глаза к витражу:
– Это и есть Бодхисатва южных варваров, о котором столько говорят? Если Распятый спасёт моего сына, я согласна служить ему всю оставшуюся жизнь. Прошу вас, помолитесь, чтобы он явил чудо и защитил нас.
Женщина говорила спокойно, но в голосе её звучало глубокое волнение.
Патер, словно гордясь победой, заговорил ещё более приподнятым тоном. Взгляд его по-прежнему был обращён к витражу.
– Иисус Христос, ради очищения нас от грехов, ради спасения душ наших, сошёл на землю. Послушай же, какие испытания, какие муки выпали на его долю.
Исполненный священного трепета, патер, меряя шагами пространство собора, принялся рассказывать женщине о жизни Иисуса Христа: об ангеле, который принёс добродетельной Деве Марии весть о том, что понесёт она Бога во чреве своём; о том, как родился он в яслях; о волхвах с Востока, которые, ведомые звездой, возвестившей его рождение, принесли ему дары: ладан и смирну; о младенцах, убиенных царём Иродом, который страшился прихода Мессии; о том, как крестился он от Иоанна, как, взойдя на гору, проповедовал своё учение, как обратил воду в вино, как исцелил слепых, как изгнал семь бесов из Марии Магдалины, как воскресил умершего Лазаря, как ходил по воде, как въехал в Иерусалим верхом на осле, о печальной последней вечере, о молитве на Елеонской горе…
Голос патера, подобно гласу Божию, звучал в полумраке собора. Женщина молча внимала, глаза её блестели.
– Подумать только, Иисус был распят вместе с двумя разбойниками! Кто не содрогнётся, представив себе его печаль, его муки? А какое отчаяние звучало в его последних словах: «Или, Или! Лама савахфани?» Это значит: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?»…
Неожиданно патер замолчал. Женщина, бледная как смерть, пристально смотрела на него, закусив нижнюю губу. И во взоре её сверкал отнюдь не благоговейный трепет. Нет, он увидел там лишь холодное презрение и неистовую ненависть. Поражённый, патер потерял дар речи и некоторое время, словно глухонемой, только молча хлопал глазами.
– Так, значит, вот каков этот ваш «истинный Бог», этот Бодхисаттва южных варваров? – От прежней робости женщины не осталось и следа: теперь она говорила так, словно готовилась нанести смертельный удар: – Мой супруг, Итибангасэ Хамбэй, был всего лишь ронином, принадлежавшим роду Сасаки. Но он ни разу не показал спины врагу. Взять хотя бы то давнее сражение возле замка Тёкодзи – тогда мой супруг проиграл в карты все свои доспехи, не говоря уже о коне. Но когда настал день решительной схватки, он завернулся в бумажное хаори, на котором было большими знаками написано: «Помилуй меня, будда Амида», подхватил вместо стяга длинный стебель бамбука, увенчанный листьями, и с обнажённым мечом в три сяку пять сунов в правой руке и раскрытым красным веером в левой, громко распевая: «На мальчиков чужих заглядываться брось, уж лучше голову в честном бою сложить…» – бросился на войско Сибаты, которого люди господина Оды называли сущим дьяволом. Да, тогда его меч порубил немало голов. А этот ваш Господь? Его распяли, а он только и знает, что жаловаться да хныкать! Презренный трус! Какой прок может быть от его учения? Ты же черпал из одного с этим трусом потока, и никогда ноги твоей не будет в моём доме, где стоит поминальная табличка моего дорогого мужа, никогда не позволю тебе лечить моего больного мальчика. Синнодзё – сын человека, которого называли «рубака Хамбэй». Да я лучше вспорю себе живот, чем дам ему выпить лекарство, приготовленное трусом! Знай я об этом раньше, никогда бы сюда не пришла. Только об этом я и жалею.
Глотая слёзы, женщина резко повернулась и поспешно вышла из собора, словно спасаясь от отравленного ветра. Онемевший же патер так и остался стоять на месте…
Преступление Санэмона
Это случилось в декабре четвёртого года Бунсэй[23]. Вассал князя Харунаги, правителя Каги, охранник Санэмон Хосои, получавший на службе шестьсот коку риса в год, убил другого охранника – юного Кадзуму, младшего сына Тахэя Кинугасы. И произошло это не в честном бою. Санэмон возвращался с поэтического собрания и проходил в начале часа Пса