И всё же по-настоящему любил он только те книги, которые покупал сам, – любил независимо от их содержания. Для того чтобы иметь возможность покупать книги, Синскэ никогда даже не заглядывал в кафе. Конечно же, карманных денег ему не хватало, поэтому три раза в неделю он давал уроки математики (!) сыну своих родственников, который учился в средней школе. Если же денег и тогда не хватало, приходилось продавать книги, но в букинистической лавке за них давали только полцены, даже если книга была совсем новая. Кроме того, для него стало настоящей трагедией отдавать книги, которые долгие годы были его собственностью, в руки букинистов. Однажды вечером, когда в воздухе кружился лёгкий снежок, Синскэ шёл по улице Дзимботё, заглядывая в букинистические лавки. В одной из лавок ему на глаза попался томик «Заратустры», причём это был не простой «Заратустра», а тот самый, что он принёс в эту лавку месяца два назад, только теперь весь захватанный чужими руками. Остановившись перед прилавком, Синскэ стал перелистывать книгу, перечитывая отдельные места. И чем больше он читал, тем труднее становилось ему расстаться с «Заратустрой». Простояв так минут десять, он спросил у хозяйки:
– Сколько вы хотите за эту книгу?
– Она стоит одну иену шестьдесят сэнов. Но вам уступлю за одну иену пятьдесят сэнов.
Синскэ вспомнил, что продал «Заратустру» всего за семьдесят сэнов, но в конце концов, выторговав ещё десять сэнов, купил книгу за цену, в два раза превышающую ту, за которую когда-то продал, – за одну иену сорок сэнов. В тот снежный вечер на улицах было как-то особенно тихо, дома словно замерли, бесшумно скользили трамваи. Возвращаясь по затихшему городу в свой далёкий Хондзё, Синскэ всё время ощущал у себя за пазухой томик «Заратустры» с обложкой стального цвета, что не мешало ему потихоньку подтрунивать над собой.
Выбирая себе друзей, Синскэ исходил прежде всего из их умственных способностей. Даже самый благовоспитанный юноша оставался для него пустым местом, если не имел никаких других достоинств, кроме примерного поведения, и не только пустым местом, а чем-то вроде шута, один вид которого вызывал в Синскэ желание поднять его на смех. Что ж, для человека, имевшего по поведению шесть баллов, это было, наверное, вполне естественно. Над такими «паиньками» он издевался всегда – сначала в средней школе, потом в лицее, а затем и в университете. Некоторые из его жертв пытались возмущаться. Другие были слишком благоразумны, чтобы обращать внимание на насмешки. Синскэ, когда его называли мерзавцем, испытывал даже некоторую радость и, наоборот, не мог сдержать негодования, когда его колкости оставались без ответа. Одним из таких благовоспитанных юношей был ученик гуманитарного отделения лицея, страстный поклонник Ливингстона. Синскэ, который жил с ним в одном общежитии, как-то раз с самым серьёзным видом поведал ему какой-то вздор вроде того, что сам Байрон проливал горькие слёзы над биографией Ливингстона. С того времени прошло больше двадцати лет, но поклонник Ливингстона и теперь, проявляя завидное постоянство, продолжает превозносить своего кумира на страницах одного из христианских журналов. Интересно, что все его статьи начинаются с одной и той же фразы: «Даже Байрон, поэт сатанинского направления, проливал слёзы, читая биографию Ливингстона. О чём это нам говорит?..»
Выбирая себе друзей, Синскэ исходил прежде всего из их умственных способностей. Юноша, которому неведома была жажда знаний, всегда оставался для него чужим, даже если и не принадлежал к числу благовоспитанных. Чувствительности и доброты он не искал. Юношеская пылкость тоже его не привлекала. А уж мысль о том, что у него может быть так называемый «задушевный друг», и вовсе приводила его в ужас. У его друга прежде всего должна была быть хорошая голова, причём не просто хорошая, а способная точно и трезво мыслить. Юному красавчику он всегда предпочитал человека с головой. В то же время именно к этому человеку с головой он мог воспылать такой ненавистью, какой не испытывал даже по отношению к самому благовоспитанному из своих сверстников. Дружба была для него страстью, в которой любовь тесно сплеталась с ненавистью. Синскэ и сейчас убеждён, что вне такой страсти не существует и дружбы. По крайней мере такой дружбы, в которой есть душок Herr und Knext. Его тогдашние друзья были одновременно и его непримиримыми, смертельными врагами. Призвав на помощь все силы своего ума, он то и дело бросался в схватку. Поле битвы могло быть любым – Уитмен, свободный стих, творческая эволюция. Иногда победа оставалась за ним, иногда за его противником. Несомненно, главной целью подобных поединков было наслаждение от самого участия в бойне. Но несомненно и другое – в этих битвах рождались новые идеи, новые грани прекрасного являлись взору. Синскэ запомнилась одна сентябрьская ночь. Вроде бы было уже около трёх часов, и пламя свечи дрожало над полем боя. Кажется, спор разгорелся вокруг одного из произведений Мусянокодзи Санэацу. Но что Синскэ помнит наиболее отчётливо, так это нескольких крупных бабочек-медведок, которые кружились вокруг свечи. Во всём своём великолепии они внезапно рождались из тьмы, но, едва коснувшись пламени, тут же, словно плод досужей фантазии, умирали, бессильно трепеща крылышками. Возможно, в этом и не было ничего особенного. Но и теперь, вспоминая о той ночи, вспоминая, как рождались и умирали эти странные, прекрасные создания, Синскэ неизменно ощущает щемящую печаль в сердце…
Выбирая себе друзей, Синскэ исходил прежде всего из их умственных способностей. Таково было его основное правило. Но нельзя сказать, чтобы это правило не имело исключений. Существовали ведь ещё и сословные различия, которые зачастую воздвигали стену между ним и его сверстниками. Общаясь с юношами, принадлежащими к тому же среднему сословию и получившими поэтому примерно такое же воспитание, что и он сам, Синскэ не испытывал особенных затруднений. Но если ему случалось познакомиться с молодым человеком из высшего общества или даже из среднебуржуазной семьи, таких он ненавидел какой-то странной холодной ненавистью. Некоторые из них были просто бездельниками, другие трусами, третьи рабами сенсуализма. Однако ненавидел он их необязательно только за это. Причиной его ненависти было что-то другое, не всегда поддающееся определению. Правда, некоторые из этих юношей и сами бессознательно ненавидели это «что-то», и поэтому испытывали болезненное влечение к представителям низших сословий, к их социальной полярности. Он им сочувствовал, но, должно быть, сочувствия было слишком мало. Каждый раз перед рукопожатием он ощущал, как это «что-то» словно иголкой колет его руку. Однажды в ветреный и холодный апрельский вечер он, тогда лицеист, стоял на круче Эносима рядом с одним из таких юношей, старшим сыном одного барона. Внизу перед ними был каменистый морской берег. Они бросали мальчишкам-ныряльщикам мелкие монеты. Каждый раз, как монетка падала в воду, мальчишки с криками бросались в волны. И только одна девочка-рыбачка не двигалась с места. Она стояла у разведённого под кручей костра, в котором горел всякий морской сор, и смеялась, глядя на них.
– Сейчас и она у меня прыгнет. – С этими словами приятель Синскэ завернул медную монетку в фольгу от сигаретной коробки. Потом, изо всех сил размахнувшись, бросил её в воду. Монетка, поблёскивая, упала за высоким гребнем волны. И тут же девочка бросилась в море. Синскэ до сих пор с необыкновенной отчётливостью помнит жестокую усмешку, исказившую лицо приятеля. Его друзья обычно обладали незаурядными лингвистическими способностями, однако и клыки у них тоже были незаурядные…
Р. S. Эту повесть я собираюсь продолжить и увеличить раза в три или четыре. К тому, что я представляю на суд читателей сегодня, не совсем подходит название «Половина жизни Дайдодзи Синскэ», но никакого другого я придумать не смог, поэтому пришлось воспользоваться этим. Был бы счастлив, если бы читатели согласились рассматривать этот опус как первую часть повести «Половина жизни Дайдодзи Синскэ».
Хунаньский веер
За исключением Сунь Ятсена, родившегося в Кантоне, все известные китайские революционеры – Хуан Син, Цай Э, Сун Цзяожэнь и другие – были родом из Хунани. Конечно, их мятежный настрой, вероятно, объясняется влиянием Цзэн Гофаня и Чжан Чжидуна. Однако, чтобы понять степень этого влияния, нужно учитывать и несгибаемую волю самих жителей Хунани. Во время поездки по тамошним местам мне довелось стать свидетелем небольшого происшествия, словно сошедшего со страниц какого-нибудь романа. Возможно, этот случай также поможет вам понять, что представляет собой горячий характер хунаньцев.
16 мая 1921 года около четырёх часов дня пароход «Юаньцзян» со мною на борту пришвартовался в порту Чанша.
За несколько минут до этого я стоял, опершись на перила палубы, и смотрел, как к левому борту приближается столица Хунани. Город Чанша, вздымавший белые стены и черепичные крыши на фоне высоких гор, упиравшихся в пасмурное небо, производил ещё более унылое впечатление, чем я ожидал. Особенно у пристани, где теснились новые европейские дома из красного кирпича и зелёные ивы, эта местность походила на район Иида-гаси в Токио. Я уже успел разочароваться в городах, стоящих на берегах Янцзы, и был заранее уверен, что и в Чанше, кроме свиней, смотреть будет не на что. Однако город имел столь невзрачный вид, что я испытывал чувство, близкое к отчаянию.
«Юаньцзян», будто ведомый рукой судьбы, медленно шёл к пристани. Голубая полоска воды, отделявшая корабль от берега, понемногу сужалась. Вдруг чумазый китаец, держа на плече что-то вроде коромысла с несколькими корзинами, перепрыгнул с палубы на причал. Его ловкости позавидовал бы любой кузнечик. Не успел я и глазом моргнуть, как ещё один китаец с коромыслом перемахнул через воду достойным восхищения прыжком. За ним последовали ещё двое, пятеро, восемь человек – и вот уже вся пристань заполнена множеством прыгучих китайцев. Тем временем пароход отдал швартовы и теперь высился белой громадиной над красными кирпичными домами и зелёными ивами.