Поговорив с хозяйкой, Тань Юннянь уселся за большой стол красного дерева напротив меня. Затем на бланке, который принесла баофу, стал писать имена танцовщиц: Чжан Сянъэ, Ван Цяоюнь, Ханьфан, Цзуй Юйлоу, Ай Юань-юань; мне, неискушённому туристу, казалось, что такие имена должны носить героини китайского романа.
– Юйлань тоже звать?
Я хотел ответить, но, к несчастью, как раз прикуривал от спички, которую мне поднесла хозяйка. Тань Юннянь смотрел на меня через стол и с напускным безразличием помахивал кисточкой.
В комнату вошла румяная круглолицая девушка в очках с тонкой золотой оправой. На её летнем белом платье сияли бриллианты. Она отличалась стройностью спортсменки – теннисистки или пловчихи. Вместо того, чтобы оценить, красива она или нет, почувствовать к ней симпатию или антипатию, я только удивился странному противоречию. Она была несовместима с этой комнатой – особенно с белками в проволочной клетке.
Девушка коротко поклонилась и лёгкой походкой, словно танцуя, подошла к Тань Юнняню. Усевшись рядом, она положила руку ему на колено и что-то зашептала на ухо. Тань Юннянь, горделиво выпятив грудь, с готовностью ей поддакивал.
– Это одна из местных танцовщиц. Её зовут Линь Дацзяо, – сообщил мне Тань Юннянь, и я невольно вспомнил, что он из богатой семьи, которых в Чанше не так уж много.
Минут через десять, по-прежнему сидя друг против друга, мы принялись за ужин, состоявший из сычуаньских блюд с обилием грибов, курятины и пекинской капусты. В комнату пришли ещё несколько девушек помимо Линь Дацзяо. Позади них стояли пять или шесть мужчин в шапочках с козырьками и держали в руках инструменты вроде кокю[29]. Иногда девушки, не вставая с места, заводили под звуки музыки пронзительные песни. Не могу сказать, что мне было совсем скучно, но гораздо больше, чем арии из старинных опер «Данма» и «Фэньхэвань», меня интересовала девушка, сидевшая слева.
Это была та самая красивая китаянка, которую я мельком видел позавчера. Она была в том же светло-голубом наряде и с тем же медальоном на груди. Несмотря на болезненную хрупкость, при ближайшем рассмотрении она не выглядела по-детски невинной. Разглядывая её профиль, я почему-то представлял маленькую луковичку, незаметно выросшую в тени.
– Ты знаешь, кто рядом с тобой? – крикнул вдруг, перегнувшись ко мне через блюдо с креветками, с добродушной улыбкой Тань Юннянь. – Это же Ханьфан!
Когда я увидел красное от вина лицо Тань Юнняня, у меня почему-то пропало всякое желание рассказывать ему о позавчерашнем.
– Она красиво говорит. Произносит «р» как настоящая француженка.
– Да, она ведь родом из Пекина.
Ханьфан, очевидно, тоже догадалась о теме нашего разговора. Поглядывая на меня, она стала скороговоркой о чем-то расспрашивать Тань Юнняня. Мне же снова оставалось только наблюдать, как меняется выражение их лиц.
– Она спросила, давно ли ты приехал в Чаншу, и я ответил, что позавчера. Тогда она сказала, что в тот день ходила на пристань кого-то встречать, – перевёл мне Тань Юннянь и снова обратился к Ханьфан. Та лишь с улыбкой качала головой. – Не хочет сознаваться! Это я спрашивал, кого она встречала…
Тут Линь Дацзяо, указывая на Ханьфан сигаретой, сказала что-то насмешливым тоном. Ханьфан вспыхнула и вдруг оперлась рукой о моё колено, а через мгновение с натянутой улыбкой ответила Линь Дацзяо что-то резкое. Эта сценка, а вернее, скрытая за кулисами враждебность, не могла не разжечь во мне любопытства.
– Слушай, а что она сейчас сказала?
– Что встречала всего лишь их «мамашу», а потом – что, мол, сидящий рядом господин может подумать, что она встречала актёра из Чанши. (К сожалению, мне не удалось записать в блокнот фамилию того актёра.)
– «Мамашу»?
– Ну да, это не родная мать, а хозяйка заведения, где живут такие девушки, как Ханьфан или Юйлань.
Ответив на мой вопрос, Тань Юннянь выпил ещё стаканчик лаоцзю и принялся громко рассказывать какую-то байку. Я не понимал ни слова, не считая чжэгэ-чжэгэ[30]. Судя по тому, как внимательно слушали его девушки и хозяйка, история была захватывающей. Мало того, время от времени все взгляды устремлялись на меня, и я догадался, что его рассказ имеет какое-то отношение ко мне. Я старательно делал вид, что спокойно курю сигарету, а внутри у меня постепенно росло раздражение.
– Эй, болтун! Что ты там соловьём разливаешься?
– Ну, я рассказал, как мы сегодня утром по дороге в Юэлу встретили Юйлань. А ещё… – Тань Юннянь облизнул губы и, оживившись, добавил: – А ещё я сказал, что ты хочешь посмотреть, как отрубают головы.
– Какая ерунда!
Даже теперь я не чувствовал ни малейшего интереса ни к Юйлань, которая пока так и не явилась, ни к её подруге Ханьфан. Однако, взглянув на Ханьфан, я сразу понял, что происходит у неё на сердце. Серьги в её ушах дрожали, а руки под столом то завязывали, то развязывали носовой платок.
– А это, скажешь, тоже ерунда?
Тань Юннянь взял из рук стоявшей позади него хозяйки маленький бумажный свёрток и со значительным видом принялся его разворачивать. Наконец он извлёк странную сухую плитку шоколадного цвета размером с печенье, тоже в бумажной обёртке.
– Что это?
– Это? Обычное печенье, только… Помнишь, мы говорили о главаре разбойников Хуане Люи? Так вот, это печенье пропитано кровью из его отрубленной головы! Вот то, чего в Японии точно не увидишь.
– Ну и что делать с этим печеньем?
– Как это – что делать? Ясное дело, его надо съесть! Здесь люди ещё верят, что, попробовав такого печенья, будешь всегда здоров как бык.
В это время две девушки поднялись из-за стола, и Тань Юннянь с лучезарной улыбкой попрощался с ними, но увидев, что и Ханьфан собралась уходить, он что-то ей сказал, то и дело улыбаясь с таким видом, словно умолял об услуге. В конце своей тирады он указал рукой на меня, сидевшего прямо напротив него. Ханьфан после секундного колебания, улыбнувшись, вернулась за стол. Мне она приглянулась, и я тайком взял её руку.
– Такого рода суеверия – позор для страны, – продолжал Тань Юннянь. – Я врач, поэтому всегда и везде стараюсь бороться с суевериями.
– Это всё потому, что здесь по-прежнему применяют обезглавливание. Впрочем, даже в Японии едят тушёные мозги.
– Да ты что!
– Да-да, уж поверь. Я сам пробовал. Правда, в детстве.
Во время разговора я заметил, что в комнату вошла Юйлань и, перекинувшись парой слов с хозяйкой, села рядом с Ханьфан.
Тань Юннянь снова позабыл про меня и стал рассыпаться перед ней в любезностях. В комнате она казалась красивее, чем при свете дня. У неё была очаровательная улыбка, сверкавшая белоснежной эмалью зубов. Однако мне эти белые зубы невольно напоминали о белках. Те всё так же безостановочно сновали вверх и вниз в своей клетке рядом с окном, занавешенным куском красного ситца.
– Ну что, попробуешь?
Тань Юннянь разломил печенье и протянул мне. В месте разлома печенье было такого же темно-коричневого цвета.
– Вот ещё!
Я, естественно, отказался. Тань Юннянь, громко засмеявшись, предложил кусочек печенья Линь Дацзяо. Та слегка поморщилась и оттолкнула его руку. Он повторил шутку ещё с несколькими девушками, а затем положил коричневый кусочек перед Юйлань, которая неподвижно сидела с застывшим на лице любезным выражением.
Мне вдруг захотелось понюхать это печенье.
– Эй, дай-ка посмотреть.
– Ладно, держи половинку.
И Тань Юннянь бросил мне кусочек. Я поднял печенье, упавшее на стол между блюдцем и палочками для еды, но когда взял его в руки, тут же потерял всякое желание его нюхать и молча бросил печенье под стол.
Тогда Юйлань, глядя прямо в глаза Тань Юнняню, задала ему несколько вопросов. Потом взяла печенье и, обращаясь ко всем присутствующим, заговорила быстро-быстро.
– Переводить тебе? – Тань Юннянь облокотился о стол и опустил подбородок на руки. Говорил он медленно, подозрительно заплетающимся языком.
– Да, переведи, пожалуйста!
– Значит, переводить? Тогда я буду переводить дословно. «Я с удовольствием… отведаю… крови моего любимого Хуана…»
Я почувствовал дрожь. Это дрожала рука Ханьфан, опиравшаяся на моё колено.
– «И я прошу вас… так же, как и я… своих любимых…»
Тань Юннянь ещё не закончил перевод, а Юйлань уже откусила печенье своими красивыми зубками…
Как я и планировал, через трое суток, 19 мая, около пяти часов вечера я снова стоял, опершись о перила на палубе. Громоздкие белые стены и черепичные кровли Чанши вызывали у меня какое-то смутное беспокойство. Наверное, всё из-за подступавших с каждой минутой сумерек. Я стоял с сигарой в зубах, всё вспоминая улыбающееся лицо Тань Юнняня. Он почему-то не пришёл меня проводить.
«Юаньцзян» покинул порт Чанша не то в семь, не то в половине восьмого. После ужина я пошёл в свою каюту и при тусклом свете лампочки стал подсчитывать, сколько потратил за последние дни. Передо мною на маленьком, меньше полуметра шириной, столике лежал веер со свисающей розовой кистью. Видимо, этот веер оставил тот, кто занимал каюту до меня. Делая карандашом записи, я то и дело возвращался мыслями к Тань Юнняню. Я всё не мог взять в толк, зачем он так мучил Юйлань. Что касается моих трат, то они – я это помню до сих пор – в пересчёте на японские деньги составили ровно двенадцать иен пятьдесят сэнов.
Зима
Надев тяжёлое зимнее пальто и каракулевую шапку, я отправился в тюрьму района Итигая. Четыре или пять дней назад туда угодил мой кузен. Я же, в качестве представителя нашей семьи, должен был подбодрить его и утешить. Впрочем, к чувству долга примешивалась и доля любопытства.
В последние дни января кое-где ещё висели яркие флажки, зазывавшие на распродажи, но город уже погрузился в затишье мёртвого сезона. Я и сам, взбираясь по крутому склону, чувствовал смертельную усталость. В прошлом ноябре мой дядя скончался от рака горла. Затем под Новый год у дальнего родственника сбежал из дому сынишка. А теперь… Надо сказать, арест кузена ударил по мне сильнее всего. Нам с его младшим братом пришлось вести переговоры с разными людьми, что для меня было совсем непривычно. Вдобавок то и дело выяснялось, что задеты чувства каких-нибудь родственников, – тем, кто родом не из Токио, этих сложностей не понять. Я надеялся, что после свидания с кузеном смогу отдохнуть хотя бы недельку.