Тюрьму Итигая окружала высокая насыпь, покрытая сухой травой. Массивные решётчатые створки ворот, напоминавших средневековые, открывались в посыпанный гравием двор с заиндевевшими кипарисами. Я остановился перед воротами и протянул визитную карточку добродушному охраннику с длинной, наполовину седой бородой. Затем меня отвели в комнату ожидания, навес над входом в которую был покрыт толстым слоем засохшего мха. Там на скамьях, покрытых тонкими циновками, уже сидели несколько человек. Особенно выделялась среди них женщина лет тридцати пяти в дорогом хаори из чёрного крепа, читавшая какой-то журнал.
Время от времени приходил удивительно неприветливый охранник, бесцветным голосом называя номера тех, кого пропускали на свидание. Однако, сколько я ни ждал, моя очередь всё не наступала. Я ждал и ждал… Через ворота я прошёл около десяти утра. Теперь мои часы показывали уже без десяти час.
Само собой, я проголодался. Но ещё невыносимее был холод – для посетителей не предусмотрели никакого отопления. Я беспрестанно топал ногами, стараясь подавить нараставшее раздражение. Остальные по большей части выглядели на удивление спокойными. Мужчина, одетый сразу в два тёплых кимоно и, верно, любитель азартных игр, не занимал себя даже чтением газеты, а только не спеша поедал мандарины.
С каждым приходом охранника посетителей становилось всё меньше. Я вышел во двор и зашагал взад-вперёд по гравию: туда хотя бы попадали лучи зимнего солнца. Зато налетевший вдруг ветер принялся швырять мне в лицо горсти мелкой пыли. Я преисполнился решимости противостоять стихии и не возвращаться под крышу до четырёх часов.
Увы, пробило четыре – а меня так и не вызвали. Мало того, большинство из тех, кто пришёл позже меня, уже получили свидания и покинули тюрьму. Наконец я, не вытерпев, подошёл к мужчине, похожему на игрока, поклонился и спросил совета. Лицо его осталось каменным, а вот голос оказался звучным, как у сказителя, распевающего баллады-нанивабуси.
– Тут к каждому заключённому только одного посетителя в день пускают. Никак до вас кто-то уже приходил.
Его слова не могли меня не встревожить. Я решил спросить у охранника, пришедшего объявить следующие номера, смогу ли повидаться с кузеном. Однако охранник не ответил и, даже не взглянув на меня, зашагал прочь, а вместе с ним удалился «игрок» и ещё два-три посетителя. Я стоял посреди комнаты с земляным полом и машинально курил сигарету за сигаретой. Время шло, а моя ненависть к угрюмому охраннику всё росла.
Когда охранник явился снова, было уже почти пять часов. Я снял каракулевую шапку и снова обратился к нему с тем же вопросом, но охранник так и не повернулся: не услышав меня, опять ушёл. Мои чувства в ту секунду можно описать словами «переполнилась чаша». Я швырнул на пол окурок и направился в тюремную контору, которая располагалась напротив.
Поднявшись по каменным ступеням, слева от входа я увидал окно, а за ним – несколько человек в традиционной одежде, занятых бумажной работой. Я открыл окно и насколько мог спокойно заговорил с мужчиной в чёрном чесучовом кимоно, украшенном гербами.
– Я пришёл на свидание с Т. Могу ли я с ним увидеться?
– Ждите, пока назовут ваш номер.
– Так ведь я жду с десяти утра.
– Значит, вас уже совсем скоро вызовут.
– А если скоро не вызовут, всё равно ждать? И после заката ждать?
– Ну, всё-таки подождите ещё.
Он словно волновался, как бы я чего не выкинул. А я, хоть и был зол, чувствовал к этому человеку некую симпатию. «Я представитель своей семьи, а он – представитель тюрьмы», – подумалось мне.
– Ведь уже шестой час! Пожалуйста, поговорите с кем нужно, чтобы мне дали свидание.
С этими словами я вернулся в комнату ожидания. Уже сгустились сумерки, из посетителей осталась только женщина с традиционной причёской марумагэ; теперь она положила журнал на колени и сидела, высоко подняв голову. Лицо её чем-то напомнило мне готические скульптуры. Я сел перед ней, ощущая свою беспомощность.
Было уже почти шесть часов, когда меня наконец вызвали. В сопровождении другого охранника с бегающими глазами я прошёл в комнату для свиданий – точнее, крошечную каморку размерами метр на метр. Меня провели мимо целого ряда дверей, выкрашенных масляной краской, будто в общественной уборной. В противоположной от входа стене каморки было полукруглое окошко, через которое предполагалось друг на друга смотреть.
По ту сторону тёмного стекла показалось круглое толстощёкое лицо кузена. Не заметив в нём особенных изменений, я приободрился. Мы тут же заговорили о деле, не тратя времени на сантименты. А вот из каморки справа доносились беспрестанные рыдания девушки лет шестнадцати, пришедшей, судя по всему, навестить старшего брата. Беседуя с кузеном, я как мог старался не обращать внимания на этот плач.
– Обвинение ложное. Так всем и передайте, – отрезал кузен.
Я ничего не ответил, лишь продолжал на него смотреть. Молчал я потому, что у меня перехватило дыхание. В каморке слева лысеющий старик через стекло говорил – видимо, сыну:
– Как остаюсь один, так много чего вспоминаю, а стоит тебя увидеть, всё из головы вон.
Когда я выходил из комнаты для свиданий, мне показалось, будто я перед кузеном в чём-то виноват. В то же время я чувствовал, что ответственность несём мы оба. Я снова прошёл в сопровождении охранника по холодному тюремному коридору к воротам.
Мы с двоюродной сестрой заранее договорились, что она будет ждать меня в доме кузена на Яманотэ, поэтому я пробрался по узким грязным улицам к остановке в районе Ёцуя и сел в переполненный трамвай. «Когда остаюсь один…» – всё ещё звучали в моей голове слова старика, полные какого-то бессилия. Они произвели на меня гораздо большее впечатление, чем рыдания девушки. Держась за висячий поручень, я смотрел на зажигавшиеся в сумерках огни домов Кодзимати и всё думал: «До чего же люди разные!»
Примерно через полчаса я стоял перед домом кузена, нажимая пальцем на кнопку звонка в бетонной стене. За стеклянной дверью тихо прозвенел колокольчик, затем зажёгся свет. Пожилая служанка приоткрыла дверь и удивлённо ойкнула при виде меня, а затем проводила на второй этаж в комнату с окнами на улицу. Едва я сбросил на стол пальто и шапку, как вновь накатила усталость. Служанка зажгла газовый камин и оставила меня в комнате одного. Кузен, который был страстным коллекционером, и там повесил несколько картин маслом и акварелей. Я рассеянно глядел на них и вспоминал поговорки об изменчивости судьбы.
Наконец в комнату вошла кузина с младшим братом мужа. Сестра вела себя намного спокойнее, чем я ожидал. Я как можно точнее пересказал им слова кузена, и мы стали обсуждать, что делать дальше. Сестра не слишком живо участвовала в беседе. Более того, посреди разговора она взяла мою каракулевую шапку.
– Какая чудна́я – наверное, не в Японии пошита?
– А, она из России, там такие носят.
Брат кузена, ещё более хваткий, чем сам кузен, начал рассуждать о проблемах, которые могут нас подстерегать.
– Знаете, недавно ко мне явился репортёр из отдела светской хроники одной газеты, вручил визитную карточку какого-то приятеля брата. На ней было написано: мол, отдай репортёру вторую половину денег за молчание. Свою половину тот приятель уже якобы заплатил. Я решил выяснить, что к чему, и оказалось, что к репортёру тот приятель обратился сам и никаких денег ему не давал. Просто послал его ко мне за платой. Такой народ эти газетчики…
– Так ведь я тоже газетчик! Смилуйтесь хотя бы надо мною!
Я не удержался от того, чтобы пошутить, желая поднять настроение собравшимся и взбодриться самому. Однако младший брат кузена с налившимися кровью, как у пьяного, глазами продолжал вещать, будто толкал речь с трибуны. Вид у него и впрямь был грозный, так что мне стало не до шуток.
– Некоторые ещё специально судью выслеживают и пытаются его убедить, что брат невиновен, словно нарочно хотят довести до белого каления.
– А вы бы с ними поговорили…
– Говорю, конечно! Дескать, благодарю за заботу, но умоляю не досаждать судье, а то как бы хуже не сделать.
Сестра сидела перед газовым камином и вертела в руках каракулевую шапку. Честно говоря, я, пока беседовал с братом кузена, на эту шапку то и дело поглядывал: боялся, как бы она не упала в огонь. И мысли мои постоянно к ней возвращались. Когда-то я безуспешно искал такую шапку в еврейском квартале Берлина, где жил мой друг, а потом раздобыл в Москве, куда меня занесло случайно.
– И что же, уговоры не помогают?
– Куда там! Ещё и обижаются: мы, мол, для вас стараемся, время тратим, а вы неблагодарные.
– Значит, ничего не поделаешь.
– Да, что тут скажешь: ни по закону не придерёшься, ни по совести. Они вроде о друге хлопочут, пытаются его вызволить, а на деле только роют для него яму. Я и сам всегда борюсь до конца, но против такого рвения бессилен.
Мы оба вздрогнули от неожиданности – в разгар беседы с улицы донеслись голоса: «Да здравствует Т.!» Я одной рукой приподнял штору на окне и посмотрел вниз. В узком переулке толпились люди. Многие несли фонарики с надписью «Молодёжное движение квартала х.». Я с удивлением взглянул на сестру и тут вспомнил, что кузен возглавлял это молодёжное движение.
– Думаю, надо выйти и поблагодарить их.
Двоюродная сестра посмотрела на нас со страдальческим видом, как бы говоря: «Я больше не могу!»
– Что ж, тогда я схожу!
Брат кузена быстрым, уверенным шагом вышел из комнаты. Я же, немного завидуя его решительности, уставился на картины, стараясь не встречаться с сестрой взглядом. Сидеть наедине с нею в тишине было для меня тягостно. Однако стало бы ещё тяжелее, если бы мы, заговорив, расчувствовались. Я молча закурил и начал выискивать на одной из картин, на портрете самого кузена, ошибки в построении перспективы.
– Нам сейчас не до шествий с лозунгами. Сколько мы это ни повторяли, всё одно, – наконец как-то вымученно произнесла сестра.
– Неужели в квартале ещё ничего не знают?