Жизнь похожа на Олимпийские игры, устроенные сумасшедшими. Мы должны учиться бороться за жизнь, борясь с жизнью. А тем, кто не может сдержать негодование, видя всю глупость этой игры, лучше уйти с арены. Самоубийство тоже вполне подходящий способ. Однако те, кто хочет выстоять на арене жизни, должны мужественно бороться, не боясь ран.
Жизнь подобна коробку спичек: обращаться с ней серьёзно – глупее глупого, обращаться несерьёзно – опасно.
Жизнь подобна книге, в которой недостаёт многих страниц. Трудно назвать её цельной. И всё же она цельная.
Рай на земле воспевается в стихах. Но, к сожалению, я не припоминаю, чтобы кто-либо из таких поэтов хотел жить в раю на земле. Христианский рай на земле являет собой весьма печальное зрелище. Даосский рай тоже всего лишь мрачная китайская харчевня. Тем более из современных утопий в памяти остались лишь приводившие в трепет идеи Уильяма Джеймса.
Рай на земле, о котором мечтаю я, не уютная теплица и не пункт раздачи еды и одежды, существующий при школе. Жить в таком раю – это когда родители уходят из жизни, вырастив своих детей. Братья и сёстры, рождённые даже злодеями, но никогда – глупцами, не доставят друг другу никаких хлопот. Женщины, выйдя замуж, сразу же становятся кроткими и послушными, потому что в них вселяется душа домашнего животного. Дети, будь то мальчики или девочки, послушные воле или эмоциям родителей, способны по нескольку раз в день становиться глухими, немыми, покорными, слепыми. Друг А. не будет беднее друга В., и в то же время друг В. не будет богаче друга А., и оба находят наивысшее удовольствие во взаимном восхвалении. Далее… В общем, о таком месте приятно мечтать.
Этот рай на земле не только для меня, а для всех благочестивых людей на свете. Во все времена лишь поэты и учёные в своих радужных мечтах думали о таком рае. В этом нет ничего удивительного. Лишь мечты о нём переполняли их истинным счастьем.
Р. S. Мой племянник мечтает приобрести портрет Рембрандта, но при этом даже мечтать не смеет, чтобы получить на карманные расходы хотя бы десять иен. Десять иен на карманные расходы – вот что способно переполнить его истинным счастьем.
Жизнь – сложная штука. Сделать сложную жизнь простой способно только оружие. Потому-то цивилизованный человек, обладая мозгами людей каменного века, и предпочитает убийство любой дискуссии.
Власть, собственно, и есть насилие, заручившееся патентом. Чтобы править нами, людьми, в насилии, возможно, и есть необходимость. А возможно, её и нет.
Как ни прискорбно, у меня не хватает мужества поклоняться «человечности». Более того, нередко я испытываю презрение к «человечности» – это правда. Но правда и то, что, как правило, я испытываю к «человечности» и любовь. Любовь? А может быть, не любовь, а скорее сострадание? Во всяком случае, если «человечность» перестанет волновать, жизнь превратится в психиатрическую лечебницу, обитать в которой невыносимо. И естественным результатом будет то, что случилось со Свифтом, – сумасшествие.
Говорят, что незадолго до помешательства Свифт, глядя на дерево с засохшей верхушкой, прошептал: «Я очень похож на это дерево. Всё идёт от головы». Каждый раз, когда я вспоминаю эту историю, меня охватывает дрожь. Я думаю с тайной радостью: какое счастье, что я не рождён таким же гением, как Свифт.
Полное счастье могут дать лишь привилегии, даруемые идиотам. Даже самый неисправимый оптимист не способен всегда улыбаться. Нет, если можно было бы допустить существование настоящих оптимистов, то это привело бы только к тому, что они пришли бы в отчаяние от счастья.
Если был бы я дома,
Я еду положил бы на блюдо,
Но в пути нахожусь я,
Где травы изголовьем мне служат,
Потому и еду я кладу на дубовые листья.
Это стихотворение передаёт не просто чувства путешественника. Мы всегда идём на компромисс – вместо «желаемого» соглашаемся на «возможное». Учёные смогут, наверное, дать листьям дуба самые прекрасные имена. Но если просто взять листья дуба, они ими и останутся.
Печалиться о листьях дуба только потому, что они листья дуба, – значит проявить к ним гораздо большее уважение, чем если просто подчёркивать: на них можно класть еду. Такое утверждение ещё скучнее, чем просто с безразличной улыбкой пройти мимо них только потому, что они листья дуба. Во всяком случае, всю жизнь без устали печалиться об одном и том же комично и в то же время безнравственно. Великие пессимисты далеко не всегда корчили кислые физиономии. Даже страдавший неизлечимой болезнью Леонарди иногда грустно улыбался, глядя на бледные розы…
Примечание. Безнравственность – другое название чрезмерности.
Покинув тайком королевский замок, Сиддхартха целых шесть лет вёл аскетическую жизнь. Он вёл её в течение шести лет, искупая невиданную роскошь, в которой жил в королевском замке. Столь же показателен и сорокадневный пост сына плотника из Назарета.
Сиддхартха приказал Чандаке приготовить лошадей, и они тайно покинули королевский замок. Но склонность к рассуждениям часто вызывала у него меланхолию. Нелегко установить, кто вздохнул с облегчением, когда Сиддхартха покинул королевский замок: сам будущий Шакья-Муни или Ясодхара, его жена.
После шести лет аскетической жизни Сиддхартха под смоковницей достиг высшего постижения. Его поучения, как стать Буддой, говорят о том, что материя господствует над духом. Он купается, пьёт млечный сок, наконец, разговаривает с пасшей скот девушкой, ставшей впоследствии буддой Нанда.
Традиционно считается, что политический гений – это тот, кто волю народа превращает в свою собственную. Однако всё наоборот. Правильнее сказать, что политический гений – это тот, кто свою собственную волю превращает в волю народа. Или по крайней мере заставляет поверить, что такова воля народа. Поэтому политический гений должен быть и гениальным актёром. Наполеон говорил: «От великого до смешного один шаг». Эти слова подходят не столько императору, сколько актёру.
Народ верит в великие принципы. Политический гений и гроша ломаного не даст за великие принципы. Лишь для того чтобы править народом, он надевает на себя личину борца за великие принципы. Но, однажды надев эту личину, он уже никогда не сможет её сбросить. Если же попытается содрать силой, то сразу же сойдёт со сцены как политический гений. Даже монарх ради сохранения короны идёт на ограничение своей власти. Потому-то трагедия политического гения всегда заключает в себе и комичность. Такую комичность, например, содержит сценка из «Записок от скуки», когда монах храма Ниннадзи стал танцевать, надвинув на голову котёл-треножник.
«Любовь сильнее смерти» – эти слова можно найти в романе Мопассана[34]. Но, разумеется, сильнее смерти не только любовь. Например, больной брюшным тифом съедает печенье, зная, что неминуемо умрёт от этого, – вот прекрасное доказательство, что и голод иногда сильнее смерти. Да и кроме голода можно назвать многое, что сильнее смерти: патриотизм, религиозный экстаз, человеколюбие, алчность, честолюбие, преступные инстинкты. В общем, любая жажда сильнее смерти (конечно, жажда смерти – исключение). Правда, я бы не решился утверждать, что любовь в большей мере, чем всё перечисленное, сильнее смерти. Даже в тех случаях, когда кажется: вот любовь, которая сильнее смерти, – на самом деле нами владеет так называемый «боваризм», свойственный французам. Это сентиментализм, восходящий ко временам мадам Бовари, заставляющий нас воображать себя тем самым легендарным любовником.
Жизнь – нечто ещё более адское, чем сам ад. Муки в аду не идут вразрез с установленными законами. Например, муки в мире голодных духов заключаются в том, что стоит грешнику попытаться съесть появившуюся перед ним еду, как над ней вспыхивает огонь. Но муки, ниспосылаемые жизнью, к несчастью, не так примитивны. Иногда стоит нам попытаться съесть появившуюся перед нами еду, как над ней вспыхивает огонь, но иногда совершенно неожиданно можно и поесть в своё удовольствие. А случается и такое, что, поев с наслаждением, заболеваешь катаром, в другой же раз неожиданно, к своему удовольствию, легко перевариваешь пищу. К такому миру, где не существует законов, нелегко приноровиться. Мне кажется, попав в ад, я смогу улучить момент и стащить еду в мире голодных духов. А уж если проживу два-три годика на игольчатой горе или в море крови и пообвыкну, то совсем уж не буду испытывать особых мук, шагая по иглам, плывя в крови.
Обыватели любят скандалы. Скандальная история с Белой Лилией, скандальная история с Арисимой, скандальная история с Мусякодзи[35] – обыватель следит за ними с невыразимым удовольствием. Почему же обыватели так любят скандалы, особенно скандалы, в которых замешаны известные люди? Гурмон отвечает на это так: «Причина в том, что эти скандалы позволяют представлять наши собственные скандалы, которые мы тщательно скрываем, как нечто естественное».
Ответ Гурмона абсолютно точен, но недостаточно полон. Обычные люди, неспособные устроить скандал, видят в скандалах вокруг знаменитых людей прекрасное оружие для оправдания собственного малодушия и в то же время видят прекрасный пьедестал, чтобы воздвигнуть своё несуществующее превосходство. «Я не такая красавица, как Белая Лилия, но зато добродетельнее, чем она». «Я не столь талантлив, как Арисима, но зато лучше, чем он, знаю людей». «Я не столь… как Мусякодзи, но…» – сказав это, довольный обыватель крепко засыпает, как счастливая свинья.