Была ли на самом деле эта «новая жизнь»?
Прочитав «Биографию Толстого» Бирюкова, понимаешь, что «Моя исповедь» и «В чём моя вера» – ложь, но ничьё сердце не страдало так, как сердце Толстого, рассказывавшего эту ложь. Его ложь кровоточила сильнее, чем правда прочих.
Трагедией жизни Стриндберга была «открытость», трагедией жизни Толстого, как это ни прискорбно, не была «открытость», поэтому жизнь последнего закончилась трагедией, ещё большей, чем у первого.
Он знал всё. И при этом беззастенчиво выставлял эти свои знания напоказ. Беззастенчиво… Нет, как и мы, с определённым расчётом.
Стриндберг в своих «Легендах» рассказывает, что он пытался на собственном опыте узнать, мучительна смерть или нет. Но такой опыт – дело нешуточное. Он тоже оказался одним из тех, кто «хотел, но не смог умереть».
Он нисколько не сомневался, что по своей сущности реалист, но он идеализировал себя.
Вооружаться заставляет нас страх перед врагом, причём нередко перед несуществующим, воображаемым врагом.
Мы все стыдимся себя и в то же время боимся. Но никто честно в этом не признается.
Любовь – это поэтическое выражение полового влечения. Во всяком случае, половое влечение, не выраженное поэтически, не стоит того, чтобы называться любовью.
Он в самом деле был знатоком. Даже любви он не представлял себе, не связанной со скандалом.
Единственное чувство, общее для всех людей, – страх смерти. Видимо, не случайно самоубийство осуждается как акт безнравственный.
Защита Монтенем самоубийства в чем-то верна. Не совершающие самоубийства не просто не совершают его. Они не могут его совершить.
Если хочешь умереть, можешь умереть в любое время. Попробуй сделать это.
Завершив одну революцию, начнём новую. Тогда мы сможем ещё сознательнее, чем сегодня, испытывать тяготы жизни.
Майнлендер предельно точно описывает прелесть смерти. Действительно, испытав в какой-то момент прелесть смерти, вырваться из её лап нелегко. Более того, кружась вокруг неё, мы всё больше и больше приближаемся к ней.
Все необходимые в жизни идеи исчерпаны в «азбучной танке».
Наследственность, обстоятельства, случайность – вот три фактора, определяющие нашу судьбу. Радующиеся могут радоваться, но осуждать других – безнравственно.
Насмехающиеся над другими боятся насмешек над собой.
Дайте мне Швейцарию. Или хотя бы свободу слова.
Человеческое, слишком человеческое, как правило, нечто животное.
Он был убеждён, что негодяем мог бы стать, но идиотом никогда. Прошли годы – негодяем он так и не смог стать, а идиотом стал.
О, греки, сделавшие Юпитера богом отмщения! Вам было ведомо всё.
Но это показывает в то же время, сколь медленно прогрессирует человечество.
Мудрость человека несопоставима с мудростью народа. Если бы только оно было попонятнее…
Он был предан своей матери. Зная, конечно, что его ласки и поцелуи служат чувственному утешению матери-вдовы.
Он был поэт-сатанист. Но, разумеется, в реальной жизни он лишь однажды покинул своё безопасное убежище и достаточно натерпелся.
Однажды из-за совершённого пустяка он решил покончить жизнь самоубийством. Но покончить с собой из-за такого ничтожного повода – это ранило его самолюбие. С пистолетом в руке он произнёс надменно: «Даже Наполеон, когда его укусила блоха, подумал лишь: “Чешется”».
Он был левее ультралевых. И поэтому презирал ультралевых.
Особенность нашего характера, самая примечательная особенность – стремление преодолеть наше сознание.
Больше всего нам хочется гордиться тем, чего у нас нет. Вот пример. Т. прекрасно владеет немецким, но на его столе всегда лежат только английские книги.
Никто не возражает против низвержения идолов, но в то же время не возражает и против того, чтобы его самого сделали идолом.
Однако никто не может создать идола. Исключая, разумеется, судьбу.
Обитатели рая прежде всего должны быть лишены желудка и детородного органа.
Он был примитивнее всех.
Самый яркий симптом самоистязания – видеть во всём ложь. Нет, не только это: ещё и не испытывать ни малейшего удовлетворения от того, что видишь ложь.
Испокон веку самым большим смельчаком казался самый большой трус.
Мы, люди, отличаемся тем, что совершаем ошибки, которых никогда не совершают боги.
Самое страшное наказание – не быть наказанным. А если боги освободят от наказания… Но это уже другой вопрос.
Авантюрные действия в сфере нравственности и закона – это и есть преступление. Потому-то любое преступление овеяно легендарностью.
У меня нет совести. У меня есть только нервы.
Я нередко думал об окружающих: «Хоть бы ты умер». А ведь среди них были даже мои близкие родственники.
Я часто думал: «Когда я влюблялся в женщину, она всегда влюблялась в меня. Как было бы хорошо, если бы, когда я начинал её ненавидеть, она бы тоже начинала ненавидеть меня».
После тринадцати лет я часто влюблялся и начинал сочинять лирические стихи, но всегда освобождался от любви, не заходя слишком далеко. Это объяснялось не тем, что я был слишком уж нравствен. Просто я не забывал всё как следует подсчитать в уме.
С любой, даже самой любимой женщиной мне было скучно разговаривать больше часа.
Я много раз лгал. Но когда я пытался записать произнесённую мною ложь, она становилась бесконечно жалкой.
Я никогда не ропщу, если мне приходится делить с кем-то женщину, но если, к счастью или несчастью, ему это неизвестно, в какой-то момент начинаю испытывать к такой женщине отвращение.
Я никогда не ропщу, если мне приходится делить с кем-то женщину, но только при двух условиях – либо я с ним совершенно незнаком, либо он мне бесконечно далёк.
Я могу любить женщину, которая, любя кого-то, обманывает мужа, но питаю глубокое отвращение к женщине, которая, любя кого-то, пренебрегает детьми.
Меня делают сентиментальным лишь невинные дети.
Когда мне не было и тридцати, я любил одну женщину. Однажды она сказала мне: «Я очень виновата перед вашей женой». Я не чувствовал перед женой никакой вины, но слова женщины запали мне в душу и я подумал: «Может быть, я виноват и перед этой женщиной?» Я до сих пор испытываю нежность к ней.
Я был безразличен к деньгам, разумеется потому, что на жизнь мне всегда хватало.
Я был почтителен с родителями потому, что они были пожилыми людьми.
Двум-трём своим приятелям я ни разу в жизни не солгал, хотя и правду не говорил, потому, что и они не лгали мне.
Даже если за революцией последует следующая революция, жизнь людей за исключением «избранного меньшинства» останется безрадостной. «Избранное меньшинство» – другое название для «идиотов и негодяев».
И Шекспир, и Гёте, и Ли Тайбо, и Тикамацу Мондзаэмон – все когда-то умирают. Но искусство оставляет семена в душе народа. В 1923 году я написал: «Пусть драгоценность разобьётся, черепица уцелеет». Я непоколебимо убеждён в этом и поныне.
Слушай ритм ударов молота. До тех пор пока этот ритм будет звучать, искусство не погибнет. (Первый день первого года Сёва.)[39]
Я, конечно, потерпел поражение, но то, что создало меня, несомненно, создаст ещё кого-то. Гибель одного дерева – проблема малозначащая, пока существует огромная земля, хранящая в себе бесчисленные семена. (В тот же день.)
Сон приятнее смерти. По крайней мере отдаться ему легче – это несомненно. (Второй день первого года Сёва.)
Дополнения к «Словам пигмея»
Цивилизация не позволит мистицизму отступить или исчезнуть. Более того, она даёт ему возможность стремительно продвигаться вперёд. Люди древности верили, что наш прародитель – Адам. В этом смысле они верили в Книгу Бытия. Современные люди, даже школьники, верят, что мы произошли от обезьяны. В этом смысле они