А у Кураты и Кикути все проблемы замыкаются на одной-единственной фигуре – на Сюнкане. Как жил, как встретил свою смерть Сюнкан, сосланный на дьявольский остров, – такова проблема, волнующая обоих этих писателей. Кикути, например, задаёт вопрос: «Как бы жили мы, оказавшись в положении Сюнкана, то есть если бы нас сослали на далёкий остров?»
Различия в позициях Тикамацу и двух названных мной писателей можно увидеть и в характере изменений, внесённых в «Записки о расцвете и упадке домов Минамото и Тайра». Тикамацу, создавая своего Сюнкана, пошёл даже на то, чтобы изменить столь трагический для Сюнкана эпизод с указом о помиловании, являющийся главным в повествовании. Курата и Кикути, не отставая от Тикамацу, тоже не следуют точно «Запискам о расцвете и упадке домов Минамото и Тайра». Но они не изменяют эпизода с указом о помиловании, как это сделал Тикамацу. Они сохраняют его, следуя заданному ими облику Сюнкана.
Точно так же и отличная от Тикамацу позиция самих Кураты и Кикути продиктовала изменения в описаниях, содержащихся в «Записках о расцвете и упадке домов Минамото и Тайра», которые демонстрируют характер этих изменений. Курата рассказывает о смерти дочери Сюнкана, Кикути – о том, какой плодородной была земля на острове. Таков Сюнкан этих писателей, что оказалось удобным для изображения и «страдающего Сюнкана», и «нестрадающего Сюнкана». Сюнкан, каким представляю его я, сходен с Сюнканом Кикути. Только его Сюнкан видит источник умиротворения в жизни для людей, а мой – не только в этом.
Сюнкан в пьесах театра Но и Театра марионеток остаётся в полном одиночестве на заброшенном бесплодном острове, но всё равно он предстаёт перед зрителем во всём своём величии. Только я сегодня не могу воспринять это его величие.
Примечание. Сюнкан, каким он изображён в «Записках о расцвете и упадке домов Минамото и Тайра», – мудрый мыслитель и в то же время любитель женщин. Именно в этом я неуклонно следовал «Запискам». Он слагал стихи намного хуже Ясуёри и Нарицунэ. Видимо, сильный в дискуссиях, он был слабым поэтом. В этом я тоже не изменил неуклонному следованию «Запискам». Хотя дьявольский остров в «Записках» и не остров Таити, но и не нагромождение голых скал. Судя по описаниям острова, содержащимся в «Записках», даже если отбросить отвращение городского жителя к захолустью, то и тогда страх перед ним предстанет близким сердцу этого жителя – таких островов можно немало найти в «Записях обычаев и земель».
Особенностью иероглифов является то, что, кроме передачи определённого значения, они вызывают ещё и эстетические чувства самой своей формой. Слоговая же азбука – всего лишь знаки фонетические, имея в виду, разумеется, их употребление. Прародители знаков слоговой азбуки – иероглифы. Более того, употребляясь всегда вместе с иероглифами, они, естественно, своей формой, как и иероглифы, тоже рождают определённые эстетические чувства. Некоторые знаки вызывают ощущение покоя, другие, наоборот, – непокоя.
Такова одна из возможностей иероглифов и слоговой азбуки. Что же из этого следует?
У меня иногда возникает предубеждение против формы знаков хираганы. Некоторые из них я стараюсь по возможности не употреблять. Один из них напоминает мне согнутый гвоздь, не способный закрепить предшествующий ему кусок фразы. А знаки катаканы меня успокаивают. Видимо, они кажутся мне более совершенными, чем знаки хираганы. А может быть, чаще употребляя хирагану, я привык к ней, и поэтому моя реакция на знаки катаканы притупилась.
Недавно из-под песков Египта и лавы Гераклеи извлечены памятники письменности греков. Они относятся к 350–150 годам до нашей эры, то есть к промежуточному периоду между эпохами Афин и Рима. Это трактаты, стихи, драмы, речи, заметки, письма – может быть, найдено и ещё что-то. Среди авторов есть и весьма известные. Названы некоторые имена. Немало, естественно, и безымянных документов. Как близки нам по идеям эти разрозненные памятники письменности, переведённые на современный язык! Например, философ Полистрат, принадлежащий к эпикурейцам, утверждает: «Чтобы избавиться от лжи и тягот и сделать жизнь человека свободной, нужно знать великий закон сотворения всего живого». А Керкедо, философ, примыкавший к так называемым «киникам», заявив с возмущением: «Несправедливо, что распутники и скупцы купаются в роскоши и лишь я один беден!.. Неужели справедливость слепа, как крот? Неужели глаза Фемиды (богини справедливости) застланы пеленой?» – высказывает такую смелую мысль: «Пусть всё останется как есть, и пусть моей долей будет спасать больных и милосердствовать бедным». Лет за тридцать до него Феникс из Колофона сочинил такое сатирическое стихотворение: «Каждый хочет дружить с богачом. Имея деньги, легко обрести любовь богов. Но стоит обеднеть, и тебя возненавидит даже мать родная». Наконец, Диоген указывает путь спасения: «По-моему, люди испытывают неисчислимые страдания от самых нелепых вещей… Я уже старик. Моя жизнь на закате. Занимаюсь лишь тем, что проповедую своё учение… Все люди Вселенной погрязли во лжи. Словно стадо немощных овец».
Видимо, подобные идеи существовали во все времена, во всех странах. В общем, прогресс человечества подобен движению улитки.
На далёком Западе прилагают неимоверные усилия для создания произведений, насыщенных метафорами и сравнениями. Мы же все воспитывались в нынешней Японии, где так трудно жить, поэтому не имеем возможности не только тратить на метафоры огромные усилия, но даже просто создавать произведения, верно передающие наши мысли. Несмотря на это, у нас всё же сохранилось сердце, позволяющее влюбиться в прелесть метафор людей Запада.
«Лицо Цвингареллы было похищено косметикой, но чувствовалось, что под нею, словно вода под тонким льдом, таится что-то прекрасное».
Это портрет проститутки Цвингареллы, нарисованный Вассерманом. Мой перевод, конечно, плох, но лицо прекрасной проститутки, принадлежащее кисти Гуйса, по-моему, точно передаёт его.
Вы часто призываете меня: «Больше пиши о своей жизни, смелее исповедуйся». Но разве я не исповедуюсь? Ведь мои новеллы – в какой-то степени исповедь о том, что я пережил. Но вам этого мало. Вы настаиваете, чтобы я сделал себя главным героем своих произведений и без стеснения писал о том, что со мной приключилось. И вдобавок ещё предлагаете в конце указывать не только себя как главного героя, но и подлинные имена всех остальных персонажей. Нет уж, увольте.
Во-первых, мне неприятно посвящать любопытных в интимные стороны моей жизни. Во-вторых, мне неприятно ценой исповеди присваивать не причитающиеся мне деньги и славу. Напиши я, предположим, как Исса, «Записки об интимных связях», их сразу же поместят в новогоднем номере «Тюо корон» или какого-нибудь другого журнала. Читатели проявят к ним огромный интерес; критики начнут хвалить за поворот в творчестве; приятели – за то, что оголился… От одной мысли об этом мурашки по коже бегают.
Даже Стриндберг, будь у него деньги, не издал бы «Исповедь глупца». Но даже когда он вынужден был это сделать, не захотел, чтобы она вышла на родном языке. Если я окажусь без средств к существованию, может быть, и мне придётся прибегнуть к такому способу добывать себе на жизнь. Время покажет. А сейчас хоть я и беден, но свожу концы с концами. Пусть я болен телом, но духом здоров. Симптомов мазохизма у себя не наблюдаю. Кто бы в таком случае на моем месте стал превращать в исповедь то, что способно вызвать стыд?
Те, кого называют социалистами – о большевиках я уж не говорю, – считаются опасными. Все беды во время Великого землетрясения произошли якобы от них. Но если говорить о социалистах, Чарли Чаплин – один из них. Преследуя социалистов, нужно преследовать и Чаплина. Представьте себе, что Чаплин убит жандармским капитаном. Представьте себе, что его закалывают, когда он спокойно идёт вразвалочку. Ни один человек, видевший Чаплина в кино, не смог бы сдержать справедливого гнева. А теперь попробуйте направить этот гнев на нашу действительность, и вы сразу же окажетесь в чёрном списке, можете не сомневаться в этом.
Это отрывок из статьи Фукуды Масаноскэ «Последние события в мире американского тенниса», напечатанной в «Санди майнити».
«Тилден, после того как отрезал себе палец, стал выступать с потрясающим успехом. Почему же, лишившись пальца, он превратился в лучшего игрока, чем прежде? Главным образом потому, что окреп духом. Чрезвычайно склонный к театральным эффектам, он в прошлом, даже побеждая в матче, стремился, чтобы победа не была слишком уж лёгкой, и временами, казалось, поддавался сопернику, но в этом году, дав фору в виде пальца, с самого начала игры был предельно собран и смог полностью проявить свою силу…»
Тилден, сумевший повысить мастерство даже после того, как лишился пальца, необходимого, чтобы крепко держать ракетку, поистине великий спортсмен. Но он, которому так был нужен палец, он, который в то же время был так преисполнен духом «игры», что буквально забавлялся над соперником, велик и как человек. Иногда в глубине души я думаю, что, может быть, Тилден с нежностью вспоминает прошлое, наполненное духом «игры».
Я веду беспокойную жизнь литературного подёнщика. Заниматься тем, чем бы мне хотелось, некогда. Книги, которые я уже несколько лет хочу прочесть, до сих пор не прочитаны. Раньше мне казалось, что такое может быть только у нас, в Японии. Но недавно прочёл книгу о Реми де Гурмоне и узнал, что даже на склоне лет он ежедневно писал статью для «Ля Франс» и раз в две недели – беседу для «Меркюр». Значит, и литератор, рождённый во Франции, где так почитают искусство, не может жить в своё удовольствие? Тогда, может быть, и я, рождённый в Японии, ропщу напрасно?..