Из густой травы,
Шелест крыльев.
Яркий полдень,
Точно петушиный гребень.
Приятная дремота.
Больному неуютно,
Словно лежит на колотушке колокола.
Зябкая ночь.
Бедняжка стрекоза
Залетела в мухоловку
Круглую, как шляпа.
До самого рассвета
Сквозь пелену дождя
Мерцают две звезды.
Огонь от поленьев
Подарил нам
Пять-шесть сяку рассвета.
Эти трёхстишия несут в себе не только саби. Они так разнообразны, каждое из них так неповторимо, что это свидетельствует об огромной мощи их создателя. Мне кажется, Кито был слишком самонадеян, насмехаясь над Дзёсо.
После публикации в апрельском номере «Тюо корон» моей новеллы в форме двух монологов «Кэса и Морито» я получил такое письмо от одного осакца. «Кэса – героическая женщина, движимая чувством долга перед Ватару и любовью Морито, она пошла на смерть, чтобы сохранить верность мужу. Писать же так, будто у неё с Морито была любовная связь, несправедливо по отношению к героической Кэсе, такое толкование может отрицательно сказаться на воспитании народа. В ваших же интересах я не приемлю его».
Я сразу же ответил тому человеку, что любовная связь Кэсы и Морито не моя выдумка. В «Записках о расцвете и упадке домов Минамото и Тайра» сказано совершенно точно: «Войдя в комнату, он лёг рядом с ней. Ночь промелькнула как мгновение».
Многие почему-то умалчивают об этом и объявляют героиню новеллы, несомненно достойную сострадания, героической женщиной. Таким образом, можно с полным основанием утверждать, что вина за искажение исторических фактов лежит не на мне, написавшем эту новеллу, а на нещадно ругающих её буржуа. Проблему искажения исторических фактов я не считаю столь уж серьёзной, хотя в данном случае следовал им. Конечно, если найдётся исследователь, который докажет, что история, рассказанная в «Записках», ложь, я в любое время с покорностью готов принять обвинение в искажении исторических фактов.
Я не надеюсь остаться в веках.
Суждения публики часто не попадают в цель. А уж о нынешней публике и говорить нечего. История показывает, насколько жители Афин времён Перикла и жители Флоренции эпохи Возрождения далеки от идеальной публики. Если такова сегодняшняя и вчерашняя публика, то чего же ждать от суждений публики завтрашней? Не могу, к сожалению, не высказать сомнения, что она и через много веков окажется способной отделить золото от песка.
Далее. Существование идеальной публики возможно, но возможно ли существование в мире искусств абсолютной красоты? Мои сегодняшние глаза – это лишь мои сегодняшние глаза, но отнюдь не завтрашние. Кроме того, само собой разумеется, мои глаза – это глаза японца, а не глаза европейца. Почему же я должен верить, что существует красота, преодолевающая время и пространство? Правда, пламя Дантова «Ада» и сегодня заставляет содрогаться детей Востока. Но это пламя закрывает от нас стеной тумана Италию четырнадцатого века.
Я самый обыкновенный литератор. И даже если существует общее понятие красоты, которую безошибочно оценят будущие поколения, прятать свои произведения в тайнике, чтобы они дождались своего времени, не собираюсь. Могу сказать со всей определённостью, что не рассчитываю на признание в будущем.
Я временами думаю, что через двадцать или через пятьдесят, а тем более через сто лет о моём существовании уже никто не будет знать. К тому времени мои книги, покрытые толстым слоем пыли, будут тщетно ждать читателя на дальней полке букинистического магазина на Канде. А может быть, единственный оставшийся в библиотеке томик станет пищей безжалостных книжных червей и так будет ими истерзан, что станет неудобочитаемым. И всё же… Я думаю, и всё же…
И всё же вдруг кто-то случайно увидит мою книгу и прочтёт коротенькую новеллу или хотя бы несколько строк из неё. Я лелею дерзкую мечту – а что, если моя новелла или несколько строк заставят незнакомого мне будущего читателя испытать эстетическое наслаждение?
Но я не надеюсь остаться в веках, поэтому понимаю, как противоречит эта дерзкая мечта тому, в чём я убеждён.
И всё же продолжаю мечтать – мечтать о том, что минут мрачные столетия и появится читатель, который возьмёт в руки мою книгу. И перед его мысленным взором смутно, точно мираж, возникнет мой образ.
Я отдаю себе отчёт в том, что умные люди посмеются над моей глупостью. Но смеяться над собой я могу не хуже других. Только смеясь над собственной глупостью, я не могу не жалеть себя за слабоволие, заставляющее лелеять эту глупую мечту. А вместе с собой жалею всех слабовольных людей.
Среди моих новелл много таких, в которых рассказывается о давних временах, и меня попросили объяснить, с каких позиций я использую сюжеты из давних времён. «Позиция» звучит слишком напыщенно, но я употребляю это слово совсем не потому, что хочу обладать такой важной вещью, как «позиция». Единственное моё желание – попытаться объяснить, что я понимаю под «давними временами», другими словами – какую они играют роль в моих произведениях. Я не собираюсь становиться в позу поучающего и прошу лишь выслушать меня, исходя именно из этого.
В сказках, если они японские, написано: «давным-давно» или «не сейчас, а в давние времена». Если они европейские, то: «во времена, когда звери ещё разговаривали» или «во времена, когда пояс прял». Почему в сказках говорится именно так? Почему не «сейчас»? Потому что обращение к давним временам – предварительное условие, чтобы описываемое стало возможным. Ведь происходящее в сказках всегда удивительно, поэтому создателям сказок было не с руки делать их ареной сегодняшний день. Неверно говорить, что сегодняшний день ни в коем случае не подходит, нет – просто давние времена намного удобнее. Достаточно сказать «давным-давно», и, поскольку это были незапамятные времена, мальчик-с-пальчик и лучезарная дева, родившаяся в стволе бамбука, не вызывают недоверия. Главное, начать со слов «давным-давно».
Если видеть в этом источник слов «давным-давно», то я черпаю материал из давних времён, следуя той же необходимости, которая заставляет прибегать к этим словам в сказках. Для того чтобы с максимальной художественной силой раскрыть тему, необходимо какое-то необычное событие. В этом случае необычное событие, только потому, что оно необычное, очень трудно описать как событие, происшедшее в сегодняшней Японии, и, если даже приложить большие усилия и попытаться сделать это, у читателя всё равно возникнет ощущение неестественности; в результате тема будет загублена. Средство преодолеть это, как показывают слова «очень трудно описать как событие, происшедшее в сегодняшней Японии», – либо перенести события в давние времена (реже в будущее), либо вынести их за пределы сегодняшней Японии, либо за пределы Японии давних времён; других способов нет. Мои новеллы, в которых материал почерпнут из давних времён, вызваны к жизни той же необходимостью – я переношу действие в давние времена, чтобы избежать их неестественности.
Однако в отличие от сказок новеллы по самой своей сути требуют не только слов «давным-давно». Они определяют лишь границы периода. Следовательно, возникает необходимость, чтобы в определённой степени удовлетворить ощущение естественности, нарисовать и социальную обстановку того периода. Поэтому мои так называемые «исторические новеллы» всегда отличаются тем, что их цель не состоит в воссоздании «давних времён». В этом-то всё дело. Хочу добавить – хотя я и пишу новеллы о событиях, происшедших давным-давно, я не испытываю никакой ностальгии по тем временам. Я благодарен судьбе, что родился не в Хэйанскую эпоху, не в эпоху Эдо, а в сегодняшней Японии.
Хочу ещё добавить: я сказал, что иногда для раскрытия темы возникает необходимость в необычном событии, но, кроме этого, как мне представляется, срабатывает ещё и мой интерес ко всему необычному. Помимо стремления сделать так, чтобы не возникало ощущения неестественности от необычного события, я зачастую переношу действия в давние времена ещё и потому, что для меня большое значение имеет и сама прелесть этих давних времён. Однако главная роль, которую давние времена играют в моих произведениях, – это музыка фраз «во времена, когда пояс прял» или «во времена, когда звери ещё разговаривали».
Утверждают, что литература заката эпохи Токугава была несерьёзной. Возможно, она и в самом деле была несерьёзной. Но у меня возникает вопрос: знали ли жизнь создатели этой литературы? Разве они, люди бывалые, не представляли себе, сколь мрачна жизнь человека? Разве они, чтобы уйти от такой жизни (может быть, даже бессознательно), не прибегали к бесчисленным шуткам, остротам? Достаточно прочесть хотя бы об одном из них, например книгу Миятакэ Гайкоцу «Санто Кёдэн». Непостижимо, чтобы тот же Санто Кёдэн, прожив ту жизнь, которую он прожил, не заметил, как она мрачна.
Это относится не только к создателям кибёси и сярэбон. Я думаю, что даже Сикитэй Самба не верил в выдвинутый им принцип поощрения добродетели и наказания порока, хотя, может быть, и старался изо всех сил поверить в него. Но, судя по «Дневникам Бакина», составленным Аэбой Косоном, сам Бакин не мог не заметить своей противоречивости. Помнится, Мори Огай-сэнсэй в послесловии к «Дневникам Бакина» писал: «Бакин, ты был счастлив. Ты смог поверить в путь, начертанный добрыми старыми императорами». Но я думаю, что сам Бакин не верил в него.
Если спросить, лживы ли их произведения, то следует ответить: лживы все до одного. Можно сказать, что они, обманывая себя, обманывали и людей. Но в них был гимн добру и красоте. Эпоха, в которую они жили, напоминала эпоху господства во Франции стиля рококо и одновременно была эпохой наполнения прекрасным даже самой обыденной жизни. Если говорить о прекрасном, то их произведения буквально переполнены духом прекрасного (разумеется, несколько декадентского).