Солнечные лучи ярко отражались от недавно побеленных стен. Между двумя окнами размещалась литография доблестного солдата с ферротипом[4] лица Иштвана, приставленным к телу этого солдата. Она была подарена семье Амбрушей на память о службе Иштвана в Австро-Венгерской армии. Рядом с литографией размещалось изображение кайзера Вильгельма II.
Под литографией Иштвана и изображением кайзера сидела Петра. После возвращения мужа она иногда уходила с работы в поле пораньше, чтобы сменить дедушку и бабушку в уходе за ним. Родственники тех, кто работал в поле, часто привозили им что-либо перекусить, и Петра просила их отвезти ее обратно в деревню.
Тетушка Жужи уселась среди роскоши дома Амбрушей, достала из кармана фартука свою трубку, стараясь не рассыпать из нее пепел, и раскурила ее.
Клубы дыма из трубки таяли в воздухе. На шее у повитухи на шнурке висела пуци – цыганская ладанка «гри-гри» (мешочек, в котором она хранила свои заветные талисманы: амулет для оберега и веточку рябины для успешной магии и богатства; ее бабушка научила ее, как вырезать нужную веточку, чтобы обеспечить то, чего добиваешься). Тетушка Жужи механически теребила пуци, внимательно и бесстрастно слушая, как Петра рассказывает о проблемах своего мужа.
Повитуха принадлежала к числу тех женщин, которым окружающие безусловно доверяют сразу же после знакомства. Она могла встретить совершенно неизвестного ей человека на пароме или в поезде, и после того, как она сообщала ему одну или две незначительные подробности о себе, тот немедленно начинал разбалтывать ей свои проблемы, которые у него имелись с супругом, начальником и детьми. Некоторые из ее собеседников после этого искренне удивлялись, как так могло получиться, что они поделились сокровенными секретами с человеком, с которым только что познакомились, тогда как тот сам так мало сообщил о себе.
В то время, как Петра рассказывала о своих неурядицах, тетушка Жужи внимательно присматривалась к ней. Молодая женщина не была ни высокой, ни низкой, ни толстой, ни худой (хотя в ней и угадывалась некоторая склонность к полноте, и тетушка Жужи вполне могла представить, как Петра станет такой же пухленькой, как и она сама, уже буквально через несколько лет). Повитуха никогда не считала себя красавицей. У нее были узкие, глубоко посаженные слишком близко к носу глаза, а тонкие губы казались неуместной щелочкой поперек двух широких щек. Она часто собирала свои каштановые, распущенные волосы в тугой пучок, вместо того чтобы прикрывать их косынкой, как это делали другие женщины.
В совсем еще юном возрасте она имела привычку слегка присыпать лицо мукой, чтобы избавить свою кожу от темного оттенка, характерного для цыган. Теперь все, что ей требовалось, чтобы осветлить цвет своего лица, – это сделать крошечный глоток очередного эликсира, собственноручно приготовленного для этих целей.
Петра была достаточно привлекательна, размышляла повитуха. Кроме того, ее хорошо знали в деревне. Она была вежливой и тактичной, окончила пять классов школы – столько же, сколько самые образованные мужчины в Надьреве. Однако лучшей рекомендацией для тетушки Жужи служило то, что Петра происходила из богатой семьи Венгерской равнины. Ее отец владел обширными землями, включая большие территории с рыбацкими озерами, которые окружали Надьрев с западной стороны.
Список жалоб Петры на Иштвана был длинным, и ни одна из них не шокировала тетушку Жужи, которая уже достаточно давно следила за развитием ситуации вокруг него. Она помнила, как однажды днем скрип колес телеги привлек ее внимание, когда лошадь остановилась перед воротами семьи Амбрушей. Пухлыми руками она раздвинула кружевные занавески и увидела, как Иштван при помощи своего брата неуклюже слезает с телеги. В тот раз он впервые вернулся из госпиталя. С тех пор повитуха не ослабляла внимания к нему.
Петра поинтересовалась у тетушки Жужи, не может ли та дать ее мужу что-нибудь, чтобы ему стало хоть немного полегче.
– Что ж, у меня есть один способ, – ответила повитуха.
После этого Петра проводила тетушку Жужи в спальню, где лежал Иштван.
Суббота, 19 августа 1916 года
Кожа Юстины посинела. Ее крошечные губки, которые раньше были цвета малины, теперь почернели. Она три дня подряд отчаянно кричала, выражая крайнюю степень возмущения, но за последний час с ее маленького и округлого, как миниатюрная луна, ротика не сорвалось ни малейшего звука. У нее не осталось сил даже похныкивать. Сразу же после рождения малышка вся буквально дрожала от напряжения, словно наэлектризованная негодованием. Она гневно сжимала свои ручки в малюсенькие кулачки, которые покраснели от усилия, и прижимала их к щекам, как боксер в глухой обороне. Теперь же, когда Юстина потерпела поражение, ее тельце безжизненно лежало, обмякнув. Анна могла с трудом различить на ее разжавшихся ладошках слабо прорисованные, почти исчезнувшие линии жизни.
Лайош, мельком глянув на свою новорожденную дочь, даже отпустил комплимент в ее адрес, заявив, что у нее весьма красивые каштановые волосы. Анна видела, что он прав: пушистые локоны Юстины покрывали ее головку, как уютная шапочка, взъерошенными рядами счастливых кудряшек.
Деревенский ветерок с улицы доносил ароматы ужина. Анна услышала перезвон церковных колоколов, возвещавших шесть часов вечера.
Как только колокола перестали бить, сердце Юстины остановилось.
Луна ярко освещала кладбище для неимущих, и тетушка Жужи трудилась, словно при свете лампы. Ей пришлось опуститься на колени в мокрую грязь. Наклонившись, она рыхлила землю лопатой, время от времени прерываясь, чтобы руками отбросить в сторону большие комья. Она взяла с собой свою сестру Лидию и дочь Мару, чтобы те подстраховали ее. Они уже достаточно часто оказывали ей помощь в таких делах. Сегодня, правда, тетушка Жужи была совершенно уверена в том, что все пройдет без проблем и никто их здесь не застанет. Кладбище находилось почти в миле от деревни, а его смотритель, который должен был дежурить в шалаше на его краю, предпочитал, как хорошо было всем известно, проводить бо́льшую часть летних вечеров за деревней в своей хижине на небольшом винограднике, которым он владел.
Женщины копали до тех пор, пока их лопаты не застучали о деревянную поверхность. Именно это им и было нужно. Тетушка Жужи наклонилась к неглубокой яме и постаралась, как смогла, очистить обнажившиеся грязные деревянные доски от земли и червей.
Повитуха чутко вслушивалась, чтобы какой-либо случайный прохожий не застал их врасплох, но в округе все было спокойно. Убедившись на всякий случай еще раз, что они по-прежнему одни, тетушка Жужи потянулась к одной из своих плетеных корзин и достала оттуда туго завернутый сверток. В другой ее корзине лежал деревянный гробик чуть более полуметра в длину с крышкой к нему. Он был таким маленьким, что казалось, будто он предназначался для куклы. Повитуха заранее позаботилась о нем. Она положила сверток в этот гробик и поспешно заколотила его крышку гвоздями.
Каждая из женщин взялась за край крошечного гробика. Они осторожно стали опускать его в яму до тех пор, пока он не лег на деревянные доски. Им пришлось затаить дыхание, поскольку из ямы поднимался тошнотворный запах плесени и гниения: насквозь трухлявые доски были крышкой еще одного крошечного гробика, в котором находились останки брата Юстины.
Мальчик родился тремя годами ранее недоношенным и, по выражению Анны, «полуживым». У Анны и тогда тоже не было ни капли молока, и ей оставалось только наблюдать, как его живот начал безобразно расти, словно внутри него надувался воздушный шар. Через три недели он заснул и больше уже не просыпался, и тогда тетушка Жужи пришла, чтобы навсегда забрать его.
Кладбище для неимущих было усеяно плотью младенцев Надьрева, истинная судьба которых была никому не известна (кроме их матерей и повитухи). Тетушка Жужи, оглядевшись вокруг, могла бы вспомнить, где находятся десятки могилок, о которых знала только она. Много раз, когда она появлялась ночью на кладбище для неимущих, чтобы выкопать новую могилку, она думала о своей собственной тайне: здесь был похоронен и ее сын, которого она назвала Хенриком.
Три женщины быстро засыпали яму. Закончив, они потоптались на могиле, чтобы утрамбовать землю.
Прошло почти три недели с тех пор, как семья Иштвана впервые обратилась за помощью к повитухе. Вначале Иштван почти избавился от бессонницы, что тетушка Жужи отнесла к эффективности действия тех пилюль, которые она ему давала. Однако она настояла на продолжении курса лечения и регулярно навещала Иштвана в своем неизменном фартуке и со своими неизменными корзинами. В его спальне она находилась с ним наедине.
Тетушка Жужи сообщила Петре, что тот эликсир, который она капала ее мужу в небольшой стаканчик с водой на его прикроватной тумбочке, был всего лишь настойкой для укрепления желудка.
Иштвана продолжали преследовать в основном те же недуги, от которых он страдал на фронте: кашель и диарея. Доза эликсира, которую тетушка Жужи накапала Иштвану в тот день, который, как она полагала, должен стать решающим, была намного больше, чем обычно. Если она правильно рассчитала время (а она была уверена в этом), то теперь, если бы Петре даже и пришло в голову все же обратиться к настоящему врачу, для Иштвана было бы уже слишком поздно.
Когда тетушка Жужи в очередной раз вышла из ворот дома семьи Амбрушей, она услышала перезвон колокольчика и мягкое постукивание копыт. Она стояла у канавы, прижимая от ветра подол своего платья, и смотрела на приближавшийся экипаж. Он становился все ближе и ближе. Это была замечательная карета темно-бордового цвета с навесным козырьком из мягкой черной кожи. Она была запряжена двумя хорошо откормленными лошадьми, тела которых лоснились от здоровья и силы.
Повитухе редко когда доводилось видеть такой изысканный экипаж. Ему полагалось разъезжать по просторным бульварам Будапешта, а не по пыльным деревенским дорогам, по которым скрипели расхлябанные полусгнившие крестьянские повозки.