Мафия изнутри. Книги 1-13 — страница 3 из 252

agita — расстройство желудка; употребляемая в южных диалектах форма слова aciditа

andate — иди

andiamo — идем

animale — животное

aspett’ — подожди

attendre — подожди

avanti — идите вперед

bambino — ребенок

basta — довольно

bastardo (мн. ч. bastardi) — ублюдок

bella — красивая

bestia — зверь

bracioli, braciol’ — тонкие ломтики говядины с тертым сыром, петрушкой и ветчиной, скрученные в трубку, зажаренные на сковороде и политые томатным соусом

buffone — фигляр

cafon’ — нахал, грубиян

canolli — итальянская выпечка с подслащенным сыром рикотта

capicol’ — вид сырокопченого мясного продукта, нечто среднее между колбасой и ветчинoй

capisce, capisc’ — понятно?

capo regime, capo — высокопоставленный член преступного клана, имеющий в подчинении собственных боевиков

capozell’, capozell’ d’angell’ — голова ягненка, рассеченная пополам

cazzo — грубое восклицание, буквально «половой член»

cent’anni — традиционный тост: «живи до ста лет»

cetriol’ — буквально «огурец»; используется для того, чтобы обозвать кого-либо «дураком» или «глупцом»

che cazzo — грубое ругательство, буквально «что за член», используется вместо нашего «какого хрена»

che minchia — приблизительно то же самое, что и che cazzo, южный диалект

ciuccio, ciucc’ — буквально «осел», используется, чтобы обозвать человека глупцом

consiglieri — советник

demone — демон

diavolo — дьявол

disgrazia — позор

essatament’ — да, совершенно верно

finocchio, finocch’ — буквально «фенхель», презрительное обозначение гомосексуалиста

giamoke (giamope) — на южном диалекте «неудачник», «бездельник»

grazie — спасибо

grazie mille — огромное спасибо

guerra — война

idiota — идиот

il mio diavolo — мой дьявол

infamitа — позор

imbecille — тупица

infezione — инфекция

non so perche — я не знаю

la nostra familia — наша семья

lupara — ружье

Madon’ — мадонна

Madonna mia — буквально «моя мадонна», используется в качестве восклицания

Madre’ Dio — матерь божья

mammalucc’ — дружеская форма «дурачок», за которой обыкновенно следует похлопывание по плечу

mangia — ешь

mannaggia, mannagg’ — в южном диалекте восклицание, то же самое, что и «черт побери», «проклятие»

mannaggia la miseria — как же мне жутко не повезло

mezzofinocch’ — педераст

mi’ amico — мой друг

mi dispiace — сожалею

mi dispiace davvero — я очень сожалею

minchia — грубое восклицание, буквально «половой член»

mi vergogno — мне стыдно

mortadell’ — буквально вид холодной мясной закуски, используется для того, чтобы назвать человека «неудачником»

mostro — чудовище

non forzare — не заставляйте

non piъ — хватит, достаточно

paisan — соотечественник

parli — говори

pazzo — сумасшедший, умственно ненормальный

per caritа — смилуйтесь

per favore — пожалуйста

per piacere — пожалуйста

pezzonovante — большая шишка

salute — приветственный тост во время застолья

sciapafemine — бабник

scucciamen, scucc’ — тот, кто причиняет много неприятностей

sfaccim — на южном диалекте ругательство, буквально «сперма»

sfogliatella — итальянская булочка треугольной формы

si — да

signora — синьора

splendido — замечательно

sta’zitt’ — заткнись

stronz’, stronzo (мн. число stronzi) — дерьмо, идиот

stugots, sticazz’ — от итальянского выражения (qu)esto cazzo, обозначающего «половой член», в южных диалектах используется, чтобы обозвать человека придурком

stupido — глупец

suicidi — самоубийства

v’a Napoli! — восклицание, «проклятие», «черт побери»; буквально «убирайся в Неаполь»

v’fancul’ ‘fancul’ — буквально что-то вроде «отправляйся в задницу»; обычно употребляется как «твою мать» или «какого хрена?» в зависимости от того, как это произнесено

Марио ПьюзоКрестный Отец

ЧАСТЬ I

ГЛАВА 1

Америго Бонасера дожидался правосудия в Третьем отделении уголовного Суда Нью-Йорка: слушалось дело о надругательстве над его юной дочерью, которую преступники пытались обесчестить.

Судья — огромного роста, внушительный — высоко подкатал рукава своей черной мантии, будто собирался собственноручно разделаться с двумя молодыми людьми, представшими перед его судейским столом. Его лицо выражало холодное негодование в их адрес. Но вместе с тем было нечто неуловимо фальшивое во всей процедуре суда, что ощущал Америго Бонасера, пока еще не вполне осознавая.

— Вы поступили как отъявленные негодяи, — резко произнес судья. «Да, да, — подумал Бонасера. — Негодяи. Ублюдки. Скоты».

Оба парня покаянно склонили вымытые до блеска головы с модными стрижками. Их гладкие физиономии выражали молчаливое признание вины.

— Так ведут себя только дикие звери в джунглях, — продолжал судья, — и ваше счастье, что вы не успели совершить непоправимого, иначе за изнасилование я засадил бы вас лет на двадцать. — Так судья сделал многозначительную паузу, коротко глянув в сторону Америго Бонасера из-под густых насупленных бровей, потом перевел взгляд на лежащие перед ним материалы следствия, нахмурился еще сильней и заключил, недовольно пожав плечами и как бы против собственной воли:

— Однако, принимая во внимание ваш молодой возраст и то, что вы впервые нарушили закон, а также безупречную репутацию ваших родителей и исходя из того, что мудрость правосудия не в мести, а в милосердии, я приговариваю обоих к трем годам заключения. Условно.

Америго Бонасера был гробовщиком с сорокалетним стажем, и только многолетняя профессиональная выдержка помогла ему скрыть нахлынувшие волной чувства ненависти и негодования. Он не выдал себя, хотя все внутри закипело. Ведь его девочка еще лежит в больнице со сломанной челюстью, изуродованная скобками и швами, а эти два молодчика, выходит, уже совершенно свободны? Значит, суд над ними был просто фарсом? Между тем счастливые родители заполучили своих драгоценных, ничуть не пострадавших сынков и сбились вокруг них тесной кучкой. Разумеется, они могли теперь улыбаться, они выиграли.

Злоба и горечь сдавили горло Бонасеры, во рту стало кисло. Он стиснул зубы, прижал к губам белый полотняный платок и смотрел, как эти подонки, совершенно спокойные и уверенные в себе, вышли из-за барьера и двинулись к выходу, не удостоив его даже взглядом. Следом прошествовали довольные родители, две женщины и двое мужчин примерно того же возраста, что и Бонасера, но внешне совсем другие — стопроцентные американцы. Они все еще были несколько смущены, но в глазах затаились торжество и вызов. На миг утратив контроль над собой, Бонасера дернулся к ним и хрипло выкрикнул:

— Вы еще поплачете у меня! Отольются вам мои слезы!

Адвокаты подсудимых немедленно заслонили от него своих клиентов, уже и так отгороженных спинами. Здоровенный пристав быстро перекрыл проход возле места, где стоял Бонасера. Но все предосторожности были излишними: Бонасера овладел собой.

Всю долгую жизнь, проведенную в Америке, он твердо верил в торжество закона и порядка, и это помогла ему прижиться и преуспеть здесь. Но теперь, когда в разгоряченном ненавистью сознании лишь желание немедленно приобрести оружие и пристрелить обоих мерзавцев оставалось до боли отчетливым, Бонасера обернулся к сидящей рядом жене, которая, похоже, до сих пор не поняла происшедшего, и объяснил ей коротко:

— Над нами надсмеялись.

Потом помолчал и принял решение, не считаясь больше с ценой, которую придется заплатить:

— За правосудием надо идти на поклон к дону Корлеоне.

В роскошном отеле Лос-Анджелеса вдребезги пьяный Джонни Фонтейн терзался муками ревности. Растянувшись на красном диване посреди номера «люкс», он тянул виски прямо из горлышка бутылки, а потом, чтобы отбить неприятный привкус, опускал голову в хрустальное ведерко со льдом и оттуда глотал талую воду.

Была четыре часа утра, и он пьяно соображал, как расправится со своей блудной женой, когда она, наконец, явится дамой. Если, конечно, она вообще явится.

От тоски ему вдруг захотелось позвонить первой жене и справиться о малышках, на в такое время суток эта было невозможно. А от одной мысли о том, что можно обратиться к кому-нибудь из прежних друзей сейчас, когда в его жизни все разладилось, Джонни стало смешно. Эта раньше любой из них был бы счастлив, вздумай он позвонить в четыре утра. Теперь же Джонни Фонтейн только раздражал своим падением коллег по киномиру, еще недавно принимавших близко к сердцу его дела.

В очередной раз приложившись к бутылке, он услышал, что ключ повернулся в замке, но не стал отрываться от горлышка, пока жена не вошла в комнату и не оказалась перед ним — как всегда очаровательная, с ангельским личикам и глубокими фиалковыми глазами. Она казалась хрупкой, хотя фигурка была скульптурно точеной. На экране ее красота выглядела еще ослепительней. Ста миллионов мужчин во всех концах света готовы были платить только за то, чтобы полюбоваться ею в темноте кинозалов.

— Где ты шлялась? — спросил Джонни Фонтейн.

— По чужим постелям, — ответила жена.

Она решила, что он, как обычно, в стельку пьян, и просчиталась. Джонни одним прыжком перемахнул через столик и ухватил ее за ворот платья. Но близость этого поразительного лица и фиалковых глаз действовали безотказно, и Джонни смягчился. Поняв это, она насмешливо скривила губы — и вновь поторопилась: он немедленно занес кулак.

— Джонни, только не по лицу! — завизжала она. — Я же работаю!

Он ткнул ее кулаком в солнечное сплетение, и она рухнула на пол. Джонни навалился сверху, упиваясь ароматным дыханием, когда она, как рыба, широко раскрывала рот. Он стал осыпать тумаками ее руки и шелковистые бока, как когда-то, еще подростком, лупцевал малышей в «адской кухне» нью-йоркских трущоб: побольней, зато без видимых следов, вроде сломанного носа или выбитых зубов.

Впрочем, он бил ее все-таки не по-настоящему. Распростертая на полу так, что подол дорогого платья задрался выше пояса, она поддразнивала его, хихикая:

— Ну же, Джонни, давай! Иди ко мне, тебе ведь только этого и надо.

Джонни Фонтейн поднялся на ноги. Пришибить бы ее, но она неуязвима за броней своей красоты. Марго, освободившись, грациозно перекатилась на живот, легко вскочила и стала пританцовывать перед ним, по-детски кривляясь:

— И совсем не больно, и ни капли не больно… — потом сказала вдруг почти печально: — Придурок ты, Джонни. Наставил мне синяков, как мальчишка. Как был романтичным слюнтяем, так и остался. Думаешь, люди и правда занимаются тем, о чем ты пел в своих дурацких песенках, а в любви черта не смыслишь. Бедный Джонни, — она покачала головой.

— Пока, Джонни, бай-бай!

Ключ в замке ее спальни решительно щелкнул.

Джонни снова опустился на пол и спрятал лицо в ладони. Охватившее его отчаяние было тупым и немилосердным. Но не зря же он был вскормлен нью-йоркскими трущобами и джунглями Голливуда — в приливе решимости он ухватился за телефон и вызвал машину, чтобы ехать в аэропорт. Сейчас на свете только один человек мог спасти его, значит, нужно лететь в Нью-Йорк, к этому единственному человеку, у которого достанет мудрости и силы и который по-прежнему любит его, Джонни. Нужно лететь к крестному, к дону Корлеоне.

Пекарь Назорини, румяный и пухлый, как итальянские булки его выпечки и как они же, припудренный мукой, разносил на все корки свою жену, великовозрастную дочь Катарину и работника Энцо, своего помощника. Энцо, переодевшийся уже в форму военнопленного, в нарукавной повязке с зелеными буквами ВП, стоял перед пекарем навытяжку, более всего беспокоясь, как бы не опоздать к вечерней поверке в губернское управление. Его, как и тысячи других пленных итальянцев, отпускали подрабатывать в наймах у американских хозяев, и он пребывал в постоянном страхе, что может лишиться этой милости. Поэтому семейная комедия, разыгравшаяся сейчас, могла иметь для него самые серьезные последствия.

— Значит, теперь, когда война окончена и не сегодня-завтра тебя должны выпнуть в твою вонючую Сицилию, ты решил осчастливить мою дочь подарочком? — свирепо рычал на помощника Назорини.

Низкорослый, но крепко сбитый Энцо прижимал руку к груди и отвечал чуть ли не со слезами на глазах, хотя и вполне здраво:

— Клянусь святой Девой, хозяин, я никогда не злоупотреблял вашей добротой. Я люблю вашу дочь и со всем уважением к вам готов просить ее руки, только не имею на это прав. Ведь если меня отправят домой в Италию, я никак не смогу жениться на Катарине.

Жена Назорини Филомена высказалась решительно.

— Не трать слов понапрасну, — обратилась она к мужу. — Ясно, что Энцо надо оставить тут. Отправь-ка его пока к нашей родне в Лонг-Айленд, пусть спрячется покуда. А сам ты прекрасно знаешь, как поступить.

Катарина рыдала. Уже располневшая, с темными усиками над верхней губой, она отнюдь не сияла прелестью. И вполне понимала, что не просто будет найти второго второго такого Энцо, с его почтительностью и умением приласкать бережно и любовно.

— Если ты не оставишь Энцо, я сама уеду с ним! — крикнула. она отцу. — Поеду в Италию!

Назорини посмотрел на нее сердито и все же хитро. Хороша штучка его дочка! Он давно замечал, куда она клонит, как норовит потереться сдобным задом о штаны Энцо, когда тот вместе с нею наполняет корзины горячими из печи хлебами. И если не принять необходимых мер, — нехорошо подумал Назорини о дочери, — она обязательно допросится горяченького в самом ближайшем будущем. Значит, Энцо необходимо оставить в Америке, устроить ему гражданство. И лишь один человек способен помочь в таком щекотливом деле. Крестный отец. Дон Корлеоне.

Все эти трое и еще много других людей получили изукрашенные золотом карточки — приглашения на свадьбу к мисс Констанции Корлеоне, назначенную на последнюю субботу августа сорок пятого года. Отец невесты дон Вито Корлеоне никогда не забывал никого из своих старых друзей и соседей, хотя давно уже обитал вдали от всех, в большом особняке на Лонг-Айленд. Гостей приглашали именно туда и празднество было рассчитано на целый день, не меньше. Тем более, что момент этому благоприятствовал: только что закончилась война. с Японией, а вместе с ней — тревога за сыновей, оказавшихся вовлеченными в эту войну, и теперь ничто не должно было омрачить людям праздника. А свадьба как раз то событие, которое легко может стать настоящим радостным праздником.

Поэтому в субботнее августовское утро в дом дона Корлеоне из Нью-Йорка стали стекаться многочисленные друзья, искренне жаждущие отметить своим присутствием его семейное торжество. Все везли с собой, разумеется, плотно набитые банковскими банкнотами конверты нежно-кремового цвета. Никаких чеков, только визитная карточка в каждом конверте с именем дарителя и суммой подношения, указывающей на меру уважения к крестному отцу. Уважения, которое он, безусловно, заслужил. Ибо дон Вито Корлеоне был тем человеком, к которому любой мог обратиться за помощью и никто не бывал разочарован. Он никогда не давал пустых обещаний, как никогда не прибегал к уклончивым объяснениям, что его руки связаны силами, более могущественными, чем его собственные. При этом помогал не только друзьям и даже не только тем, кто способен был заплатить за услугу. Лишь одно имело значение: вы лично, вы сами должны были объявить себя его другом. Тогда Вито Корлеоне немедленно принимал на себя ваши беды и заботы, не заботясь о том, бедны вы или богаты, сильны или убоги. И не было на свете таких преград, которые могли бы оказаться непреодолимыми.

А что в благодарность? Совсем немногое. Дружба, почтительное обращение «дон» и изредка более теплое и сердечное: «крестный отец». Порой, возможно, — только, чтобы выразить искреннее уважение и ни в коем случае не в целях материального вознаграждения — что-нибудь невзыскательное, вроде галлона домашнего вина или корзины печенья, специально приготовленного к рождественскому столу дона Вито. Само собой подразумевалось, что подобный скромный дар — знак вашего хорошего воспитания. А также молчаливое признание того, что вы его вечный должник, и он вправе в любую минуту рассчитывать на вас.

Сейчас, в торжественный день свадьбы единственной дочери, дон Вито Корлеоне встречал своих гостей на пороге собственного особняка в Лонг-Айленде. Всех этих людей он хорошо знал. Многие из них были обязаны дону всем своим благополучием и потому, пользуясь случаем, без стеснения называли вслух Крестным отцом. Даже те, кто обслуживал сегодня гостей, были своими людьми в доме. Бармен, старый товарищ дона Вито, преподнес в качестве свадебного подарка всю напитки, украшавшие столы, а к ним — свое непревзойденное искусство. Официантами сплошь были сыновья друзей дона. Дружеские руки помогли жене дона Корлеоне приготовить яства, от которых ломились столы, и украсили гирляндами просторный сад вокруг особняка.

Дон Корлеоне встречал всех своих гостей, от власть имущих до совсем ничтожных, с одинаковым радушием и приветливостью. Никого он не обидел невниманием, таков был характер дона. А гости так искренне поздравляли его, так единодушно хвалили фрак, который дону к лицу, что человеку постороннему можно было бы принять его самого за счастливого новобрачного.

Рядом с доном в дверях стояли двое из трех его сыновей. Старшего, крещенного именем Сантино, все, кроме отца, называли ласково «Санни» — сынок. Пожилые итальянцы поглядывали на него испытующе, молодые — восторженно. Для американца итальянского происхождения он был высок, почти чести футов ростом, могуч, словно молодой бычок. Копна черных волос, шапкой поднимающаяся надо лбом, делала его еще выше. У него было лицо взрослого Купидона, маска с правильными чертами, но с чувственно изогнутыми, точно лук, капризными губами. Эти губы и крутой, с ямочкой, подбородок смутно волновали и наводили на непристойные мысли. Природа и впрямь так щедро наградила его производительной силой, что бедная супруга Санни страшилась брачной постели почти как язычники пыток. Ходили даже легенды, передаваемые шепотом, будто самые закаленные и бесстрашные обитательницы публичных заведений, которые Санни, случалось, посещал в юности, познакомившись с ним поближе, требовали двойной платы за риск.

И сегодня, на свадебном пиру, многие юные матроны, большеротые и могучие плотью, поглядывали на Санни Корлеоне издали оценивающе и маняще. Но именно сегодня они старались зря, ибо он, невзирая на присутствие жены и трах малышей, уже наметил цель и к ней двигался. Люси Манчини, лучшая подруга его сестры, давно знала, что именно на нее имеет виды сегодня Санни. Сейчас она сидела в розовом своем одеянии и с диадемой на блестящих черных волосах рядом с невестой за свадебным столом в саду. Всю предсвадебную неделю она неудержимо кокетничала с Санни, а во время брачной церемонии, у алтаря, крепко сжала ему руку. Большего ни одна незамужняя девушка не могла бы себе позволить. Для нее не имело значения, что Санни никогда, на удастся и сравняться со своим великим отцом. Куда важнее было то, что он смел и силен в жизни и в любви. В отличие от всегда выдержанного дона, Санни часто безрассуден и вспыльчив, способен на опрометчивые поступки. Поэтому многие сомневаются, что он станет преемником Крестного отца, хоть пока и ходит в первых помощниках дона.

Второй сын дона Фредерико — попросту Фредо или Фред — был именно таким ребенком, о каком любой итальянец молит святых. Преданный, почтительный, всегда готовый исполнить отцовскую волю, он в свои тридцать лет продолжал жить в родительском доме. Невысокий и коренастый, он тоже имел фамильные черты сходства с Купидоном, но его круглое лицо под шлемом курчавых волос было некрасиво, а чувственный изгиб губ не притягивал, казался жестким. Замкнутый и суровый по характеру, Фредо был тем не менее опорой отцу. Он никогда не спорил с ним, не доставлял ему неприятностей своими похождениями или скандалами. Но и магнетизма сильного зверя, который необходим вожаку, у Фредо тоже не было, поэтому, при всех его достоинствах, никто не верил, что он унаследует отцовское дело.

Третий сын дона Корлеоне, Майкл, не приветствовал гостей вместе с отцом и братьями, а сидел за столом в самом дальнем углу сада. Но и там ему не удавалось избежать пристального внимания окружающих.

Майкл был младшим сыном дона и единственным-отпрыском семьи, который отказался признавать над собой волю всесильного родителя. Он не унаследовал и фамильных черт Корлеоне. Волосы Майкла были скорее прямыми, чем курчавыми, светло-оливковый цвет его кожи вполне подошел бы девушке, да и вообще в его внешности долгое время было что-то девичье, какая-то изысканность рисунка. Дон Вито даже встревожился было, вырастет ли его младший сын настоящим мужчиной, но едва достигнув семнадцати лет, Майкл Корлеоне рассеял беспокойство отца.

Заняв место за самым дальним столом в глухом углу сада, младший сын демонстрировал тем самым отчужденность от родителя и семейства. С ним была его девушка, коренная американка, о которой многие слышали, но никто не видел раньше. Разумеется, следуя правилам хорошего тона, Майкл представил ее всем, в том числе и собственной родне. Она не произвела на них особого впечатления: худосочна, белеса, слишком свободна в обращении и чересчур умна для женщины. Ее имя звучало чужим для итальянского слуха — Кей Адамс. Если бы она сказала им, что Адамсы обосновались в Америке два века назад и эта фамилия здесь очень распространенная, в ответ только пожали бы плечами. Ну и что?

А вот на то, что дон не уделяет никакого внимания третьему сыну, среагировали все. Раньше, до войны, Майкл был любимцем отца, и совершенно очевидным казалось, что именно его Вито Корлеоне сделает в конце концов своим преемником. Тем более, что Майкл обладал той же спокойной силой характера, тем же умением поступать определенным образом, определяя умом или интуицией как именно, чтобы окружающие невольно проникались уважением.

Но когда разразилась война, Майкл Корлеоне пошел на фронт добровольцем вопреки воле отца, поскольку дон Вито не испытывал ни малейшего желания подставлять родного сына под пули во имя чужой страны. Врачи заранее были подкуплены, это обошлось недешево, но все уладилось должным образом. Все, кроме решения самого Майкла, которому уже исполнился двадцать один год. Он поступил в морскую пехоту и отправился за океан. Дослужился до звания капитана, в бою заработал медали, и журнал «Лайф» в 44-м году опубликовал его фотопортрет с описанием героических подвигов. Когда кто-то из друзей показал журнал дону Корлеоне (никто из семьи на это не отважился), тот только пренебрежительно хмыкнул:

— Так гореть на чужом пиру…

А в начале сорок пятого Майкла Корлеоне демобилизовали подчистую после ранения, и он в мыслях не имел, что это организовал ему отец. Но пробыв дома недели три, Майкл опять обманул родительские ожидания и, ни с кем не посоветовавшись, поступил в Дартмутский университет в Гановере, штат Нью-Хемпшир. В родительском доме ему не жилось. Объявился он здесь только по случаю свадьбы сестры, а заодно чтобы предъявить родным свою будущую жену, эту повидавшую виды типично американскую девицу.

Сейчас Майкл Корлеоне развлекал Кей Адамс, обрисовывая наиболее-колоритные фигуры из числа приглашенных. Ему, в свою очередь, было любопытно наблюдать как Кей воспринимала этих экзотических птиц, таких непохожих на тех, с кем ей доводилось общаться в обычной жизни. Ее интерес был неподделен. Оглядываясь по сторонам, она усмотрела небольшую группку мужчин, собравшихся вроде бы вокруг небольшого бочонка с домашним вином, но выглядевших напряженно.

Майкл признал в них Америго Бонасеру, пекаря Назорини, Энтони Компиолу и Люка Брази. Наблюдательной Кей эти четверо не показались слишком радостными. Майкл усмехнулся:

— Верно подмечено. Это просители. Ищут возможности поговорить с отцом с глазу на глаз.

Действительно, все четверо неотступно следили за доном Корлеоне.

Владелец особняка все еще по-хозяйски радушно приветствовал гостей, когда в дальнем конце мощеной аллеи, в проезде, остановился черный «седан-шевроле». Двое сидящих на переднем сиденье, не таясь, вытащили из карманов блокноты и переписали номера остальных припарковавшихся там автомобилей. Санни обернулся к отцу:

— Ребята-то, видать, из полиции.

Дон Корлеоне пожал плечами:

— Улицей я не распоряжаюсь. Их дело.

Черты Купидона на тяжелом лице Санни окаменели от гнева.

— Совсем обнаглели, подонки.

Он сошел по ступенькам и направился туда, где стоял «седан-шевроле». Приблизившись, заглянул сквозь открытое окно прямо в лицо рассевшегося там водителя. Тот сейчас же раскрыл свой бумажник, продемонстрировав Санни удостоверение. Санни отошел, так ничего не сказав, и только смачно сплюнул на заднюю дверцу машины. Он надеялся, что обозленный водитель выскочит следом, но тот не шелохнулся.

— Эти типы из ФБР, — сообщил он отцу. — Вот вонючки.

Дон не удивился, ему было известно заранее, кто эти люди. Самым близким из друзей и самым высоким из гостей он тоже сообщил заранее, чтобы приезжали на такси, а не в собственных автомобилях. И хотя бессмысленная выходка сына ему не понравилась, она была на руку дону, так как говорила копам, что их приезд — неожиданность для хозяев.

Нет, дон Корлеоне не сердился. Давным-давно он усвоил истину, что общество то и дело готово оскорбить тебя, и надо мириться с этим, уповая лишь на то, что в свой час настанет пора посчитаться с каждым, пусть даже самым могущественным из обидчиков. Эта несложная истина помогала Вито Корлеоне всегда оставаться бесстрастным и доброжелательным, что так восхищало всех, к нему приближенных.

В саду за домом заиграл квартет. Все были в сборе. Дон Корлеоне отбросил мысли о полицейских и вместе с сыновьями направился к гостям, чтобы возглавить застолье.

Огромный сад вмещал уже несколько сот человек: одни танцевали на деревянной эстраде, усеянной цветами, другие восседали за длиннейшими столами, плотно заставленными всевозможной едой, по-южному острой и пряной, и кувшинами с темным самодельным вином. Невеста, Конни Корлеоне, во всем своем свадебном великолепии помещалась за специальным столом на отдельном помосте вместе с новобрачным, подружкой и шаферами. Они представляли живописное зрелище в старо-итальянском стиле. Хотя жениху это было не очень по вкусу, Конни согласилась справлять свадьбу так, как исстари заведено в Италии, чтобы порадовать отца, которому она не угодила уже самим выбором мужа. Карло Рицци был полукровкой, отец-сицилиец наградил его смуглой кожей, северянка-мать — светлыми волосами и голубыми глазами. Родители жениха жили в Неваде, а ему самому пришлось покинуть штат из-за некоторых разногласий с законом. В Нью-Йорке он познакомился с Санни Корлеоне, а через него — с Конни. Разумеется, дон Корлеоне навел справки в Неваде и знал, что неприятности Карло были связаны с небрежностью в обращении с оружием. Пустяковое дело, которое ничего не стоит изъять из полицейских архивов, чтобы парень остался чист, как стеклышко. Попутно друзья, вернувшись из Невады, привезли дону сведения о легальных игорных домах. Эта информация очень заинтриговала дона, и над нею он с тех пор немало размышлял. На том и покоилось величие Вита Корлеоне, что он обладал способностью из всего извлекать пользу.

Конни Корлеоне не была красавицей, а с годами обещала стать нервной и сварливой. Но сегодня в белом подвенечном платье она почти преобразилась. Опустив под столом руку на колено мужу, она влюбленно смотрела на него и не могла насмотреться. Карло Рицци в ранней юности некоторое время трудился в пустыне, на тяжелой физической работе, и мышцы, которые он себе там накачал, выпирали из жениховского фрака. Сейчас Карло нежился в обожании своей молодой жены и в ответ на ее восторженные взгляды подливал вина в бокал, ухаживая за ней с подчеркнутой любезностью, будто исполнял роль жениха в каком-то спектакле. Зато огромный шелковый кошель, куда скрывались туго набитые конверты, прикрепленный по обычаю к правому плечу новобрачной, вызывал у него откровенный и вовсе не наигранный интерес. Он то и дело косил в его сторону глазом. Сколько там? Десять тысяч? Двадцать? Карло Рицци удовлетворенно улыбался. Это ведь только начало. Женитьба вводила Карло в поистине королевскую семью. Теперь так или иначе о нем обязательно позаботятся.

Шелковый кошель невесты с интересом изучал и один из молодых гостей в толпе, смахивающий несколько на прилизанного хорька. Но чисто по привычке — Паоло Гатто совсем не собирался похищать его. Просто сама мысль о том, как это можно сделать, позабавила Паоло. Он развлекался пустой фантазией от нечего делать, прекрасно понимая, что эти мысли сродни мальчишеским желаниям подбить танк из рогатки.

Паоло перевел взгляд на своего шефа Питера Клеменцу, пожилого и тучного, который вихрем носился по танцевальной площадке в зажигательной тарантелле с юными красотками. Несмотря на свой огромный рост и гороподобный вид, Клеменца танцевал с таким азартом и искусством, плотно прижимая дам к огромному животу, что зрители единодушно захлопали ему, а пожилые матроны стали протискиваться поближе и дергать за рукав, напрашиваясь в партнерши. Молодежь почтительно очистила им место и стала прихлопывать ладонями в такт стремительному перебору мандолины.

В конце концов танцор обессилел и рухнул на подставленный под него стул. Паоло Гатто сейчас же подал ему холодного черного вина и осушил пот со лба шефа собственным носовым платком.

Клеменца отдувался, как кит, выброшенный на сушу. Он осушил стакан с вином несколькими жадными глотками и буркнул Паоло вместо благодарности:

— Нечего тут слоняться. Про дело не забывай. Пройдись-ка вокруг да посмотри, все ли в порядке.

Паоло безмолвно скользнул в гущу гостей.

Когда музыканты прервались, чтобы промочить пересохшее горло, один из молодых гостей Нино Валенти подобрал брошенную без хозяина мандолину, водрузил левую ногу на стул и затянул непристойную сицилийскую любовную песню. Некогда красивое лицо Нино Валенти заметно обрюзгло от постоянного пьянства, да и сейчас он тоже был уже навеселе. Подкатив глаза, он старательно выпевал двусмысленности. Женщины повизгивали от восторга, а мужчины охотно подпевали хором последние строчки куплета.

Приверженец благопристойности дон Корлеоне, который, как всем было известно, не любил сальностей (хотя его толстушка-жена радостно подхихикивала вместе с остальными), дипломатично скрылся в недрах дома. Воспользовавшись этим, Санни сейчас же подсел за стол новобрачных к Люси Манчини. Они были в безопасности, поскольку жена Санни в это время колдовала над свадебным пирогом, наводя последние штрихи на его кремовые бока. Санни пошептался с девушкой, и она выскользнула из-за стола. Для конспирации Санни выждал еще пару минут, а потом последовал за ней не спеша, небрежной походкой, то и дело останавливаясь, чтобы перекинуться словечком с гостями.

Лучшая подружка невесты за три года обучения в колледже достаточно американизировалась, чтобы заполучить репутацию видавшей виды девицы. Пока готовились к свадьбе, она позволяла Санни волочиться за собой, не считая отнюдь, что это может показаться предосудительным, ведь он был шафером, а она подружкой невесты, и в свадебной церемонии они становились партнерами. Сейчас, придерживая подол своего длинного розового платья, Люси вошла в дом, где, сразу же стерев с лица деланную улыбку святой невинности, бегом взлетела по лестнице в ванную комнату. Через несколько минут, когда она вышла, Санни уже поджидал ее на верхней площадке.

Из закрытого окна кабинета дона Корлеоне — изолированной угловой комнаты — за свадебным пиршеством наблюдал Томас Хейген. Вся стена за его спиной была сплошь уставлена полками с юридической литературой. Хейген был адвокатом при доне и временным советником в семействе Корлеоне, занимая таким образом во внутренней иерархии одно из самых почетных и важных мест. Немало гордиевых узлов распутали или разрубили они вместе с Вито Корлеоне, сидя в этом кабинете, и потому, хорошо зная дона, Хейген понял, когда тот направился к себе, что им предстоит сейчас заниматься делами отнюдь не праздничными. Хейген проводил глазами дона и проследил за интермедией, которую разыграли Санни и Люси Манчини на помосте для новобрачных.

От него не укрылось и то, что оба один за другим удалились в дом. Хейген недовольно поморщился, раздумывая, следует ли намекнуть на это дону, решил, что не следует, и пересел от окна к столу. Едва он взял в руки список с именами тех, кто получит сегодня аудиенцию у Крестного отца, как дон вошел в комнату. Хейген протянул ему список.

— Оставь Бонасеру напоследок, — кивнув задумчиво, сказал Вито Корлеоне.

Сквозь стеклянную дверь Хейген вышел прямо в сад, туда, где у бочонка с вином все еще переминались с ноги на ногу просители. Он сделал знак пекарю Назорини.

Дон Корлеоне встретил первого посетителя с распростертыми объятиями. Их детство прошло вместе в Италии, где оба играли и росли. Их дружба была проверена временем. Из года в год на рождество Назорини присылал дону Корлеоне необъятные хлеба с хрустящей поджаристой корочкой, а на пасху и в дни семейных праздников — многоэтажные торты с кремом, монументальность которых свидетельствовала о безграничном уважении пекаря к другу детства. Каким бы ни выдался год, скудным или щедрым, Назорини неизменно отдавал свой взнос в профсоюз булочников, организованный Вито Корлеоне еще на заре его карьеры. При этом он никогда не одалживался у дона, не нуждался в его помощи, кроме единственного случая с талонами на сахар, которые ему удалось скупить в годы войны на черном рынке. Так что пекарь давно имел полное право предъявить старинному другу долг многолетних отношений, а дон Корлеоне заранее с удовольствием предвкушал возможность оказать ему любую услугу. Он угостил Назорини сигарой «Ди Нобион», налил янтарной настойки «Стрега» полный бокал и ободряюще потрепал по плечу. Дон знал по собственному опыту, как непросто бывает обращаться с просьбой.

Пекарь рассказал ему про свою дочь и про Энцо. Если рассудить, этот парень-военнопленный работал для блага Америки, во имя победы! А теперь, когда с войной покончено, беднягу репатриируют в Италию, разбив чистую любовь этого добропорядочного сицилийского юноши и сердце дочери Назорини. Вся надежда несчастных, привязанных друг к другу детей — только на Крестного отца, на дона Корлеоне.

Дон прохаживался по комнате рядом с Назорини, не снимая дружеской руки с его плеча, покачивая время от времени головой в знак полного понимания и одобрения. Когда пекарь закончил, он улыбнулся ему и сказал:

— Не стоит беспокоиться так, дружище.

И подробно изложил, что следует делать и в какой последовательности: сначала подать прошение конгрессмену их округа, потом тот внесет на рассмотрение конгресса проект закона, предоставляющего Энцо возможность получить гражданство. Потом конгресс его примет, это будет стоить денег, примерно две тысячи долларов. Но он, дон Корлеоне, гарантирует, что законопроект пройдет и все будет сделано, как надо, а деньги он вручит кому следует. Согласен ли его друг на такое предприятие?

Назорини решительно подтвердил. Он и не предполагал, что ему могут оказать услугу задаром, да еще какую — специальный законопроект конгресса! По дешевке его, конечно, не купишь. Пекарь чуть не разрыдался от избытка чувств.

Дон Корлеоне проводил его до самых дверей и пообещал прислать специалистов, которые помогут оформить документы и все устроят. На прощанье они еще раз обнялись, и Назорини спустился в сад.

Хейген улыбнулся дону:

— Неплохое помещение капитала для Назорини: и помощник у печи, и зять. Всего-то за две тысячи. — Помолчав, он спросил: — А кому поручить это дело?

Дон Корлеоне задумчиво нахмурил лоб.

— Конгрессмену из сицилийцев не стоит. Поручи лучше еврею от соседнего округа. Измени домашний адрес Назорини. Сейчас, когда война кончилась, подобных дел будет, я думаю, немало. Похоже, нам понадобятся дополнительно свои люди в Вашингтоне, чтобы легче справляться и не допустить роста цен.

Хейген сделал пометку в блокноте: «К конгрессмену Лютеко не обращаться. Договориться с Фишером».

Следующий, кого Хейген привел в кабинет, был Энтони Компиола; с его отцом Вито Корлеоне работал когда-то на железнодорожных складах. Ему требовалось пятьсот долларов для уплаты залога под открытие новой закусочной со специальной плитой. Дело было совсем простым, и дон понимающе кивнул, не вслушиваясь в причины, из-за которых Энтони не хотелось прибегать к кредиту. Он вынул из кармана пачку банкнот, их не хватило, и дон, поморщившись, обратился к Хейгену:

— Одолжи-ка мне сотню до понедельника, Том.

И несмотря на протесты Энтони, утверждавшего, что может обойтись четырьмя сотнями, всучил ему всю просимую сумму со словами:

— Эта свадьба оставила меня без наличных…

Хейген наблюдал эту сцену с тихим восхищением. Дон умел проявлять щедрость. Энтони Компиоле не могло не польстить, что Крестный отец сам взял в долг, чтобы выручить его деньгами. Конечно, дон владел миллионами, но много ли найдется миллионеров, способных пойти на неудобства для себя, чтобы помочь другому?

Когда Вито Корлеоне вновь вопросительно поднял глаза на Хейгена, ожидая следующего визитера, тот предупредил:

— В списке нет Люки Брази, но он очень хотел бы повидать вас. Знает, что на людях это неудобно, хочет лично.

Впервые дон выразил неудовольствие, спросив:

— Без этого не обойтись?

Хейген пожал плечами:

— Вам виднее. Но он так благодарен приглашению на свадьбу, которого никак не ожидал, что жаждет выразить свою признательность.

Дон Корлеоне жестом показал, что готов принять Люку Брази.

Кей Адамс, разглядывая окружающих, выделила Люку Брази из числа прочих, поразившись свирепости его лица. Она спросила у Майкла, кто это. У Майкла была тайная цель постепенно и без лишних эмоций дать понять своей будущей жене, с какой яблоньки он упал. Пока Кей считала, по-видимому, что дон Корлеоне обычный бизнесмен, разве что не очень щепетильный в своих делах. Майкл, приоткрывая перед нею завесу над истиной, сказал про Люку Брази почти правду: страшнее его трудно найти среди преступников восточных штатов. Он убийца-одиночка, и потому практически всегда уходит от карающей десницы закона.

Сообщив это Кей, Майкл состроил гримасу и добавил:

— По правде говоря, я не знаю, какая доля истины есть в этих сплетнях. Точно я знаю только, что он в некотором роде друг моего отца.

Только сейчас Кей начала догадываться кое о чем. Она спросила Майкла с сомнением в голосе:

— Не хочешь ли ты сказать, что твой отец пользуется услугами этого типа?

«Черт бы побрал все!» — подумал Майкл и ответил прямо, чтобы расставить точки над «i»:

— Лет пятнадцать назад конкуренты по импорту масла чуть не убили отца, чтобы перехватить его дело. Пришлось прибегнуть к помощи Люки Брази. Я слышал, что за полмесяца он прикончил шестерых и тем положил конец знаменитой оливковой войне.

Майкл улыбался, будто все это было веселой шуткой, но Кей передернуло:

— В твоего отца действительно стреляли гангстеры?

— Пятнадцать лет назад. А с тех пор все тихо-мирно, — Майкл уже стал опасаться, что для нее это слишком.

— Ты просто хочешь запугать меня, — приняла шутку Кей. — Решил, что тогда я за тебя не пойду! — она подтолкнула его локтем. — Остроумный замысел, ничего не скажешь.

Майкл продолжал улыбаться:

— А ты все-таки поразмысли на досуге.

— Нет, он и правда убил шестерых? — спросила Кей.

— Во всяком случае, об этом писали в газетах, — подтвердил Майкл. — Но доказать-то невозможно. Я думаю, в прошлом у этого парня тоже есть кое-что такое, о чем распространяться не стоит. Мне отец не рассказывал, но Том Хейген знает, хоть тоже не разговаривает на эту тему. Я как-то попробовал поддразнить его, мол, интересно, когда я буду достаточно взрослым, чтобы знать про Люку Брази. А он мне ответил: «Через сто лет». — Майкл отхлебнул вина. — Должно быть, его история так же безобразна, как сам Люка.

В самом деле, Люку Брази мог напугаться даже сатана. Достаточно было увидеть его, чтобы почувствовать опасность, Низкорослый, с бульдожьим широким лицом, он носил на себе каинову печать кошмара. Его темно-карие глаза казались мертвенными, в них не было тепла и света. Тонкие, словно резиновые, губы напоминали цветом сырое мясо.

Его репутация убийцы была не более легендарна, чем его преданность Крестному отцу. Люка Брази стал одним из тех краеугольных камней, на которых строилась мощь семейства дона Корлеоне. Второго Люку отыскать трудно, а может, и невозможно. Он не страшился ни полиции, ни бога, ни черта, ни общественного мнения. Но дон Корлеоне был тем единственным в мире существом, которого Люка любил и боялся, — по собственному выбору и по своей доброй воле. Представая перед очами дона Корлеоне, ужасный Люка Брази каменел от почтительности. Вот и сейчас, кое-как пробормотав слова поздравления и выразив надежду, что первенец будет наследником, он счастлив был уже тому, что мог преподнести дону свой подарок для новобрачных: пакет с банкнотами. Это было пределом его мечтаний.

Хейген отметил про себя перемену в поведении дона Корлеоне. С Люкой он вел себя, как государь, принимающий своего верного подданного — достойно, но без тени фамильярности. Каждым сказанным словом, каждым жестом дон подчеркивал, как здесь ценят Люку Брази, как дорожат им. Дон ни на минуту не засомневался, что подарок для новобрачных передан не в их, а в его руки. Он отнесся к этому с полным пониманием.

Денег в этом конверте наверняка было больше, чем в любом другом. Можно не сомневаться, что Люка Брази провел немало часов в мыслях о том, сколько преподнесут остальные и какую сумму надо подарить ему, чтобы показать, насколько выше его уважение к дону, как он предан ему. Поэтому Люка и стремился передать свой конверт вовсе не молодоженам, а лично хозяину, и дон спустил ему эту маленькую вольность, поблагодарив в самых изысканных и цветистых выражениях. Хейген с интересом наблюдал, как из-под свирепой оболочки проступает улыбка удовлетворения на страшном лице Люки Брази. Он поцеловал дону руку и удалился в стеклянную дверь, открытую для него Хейгеном. Благоразумный советник дона вежливо улыбнулся жуткому визитеру на прощанье, и тот в ответ тоже скривил свои резиновые губы в некоем подобии улыбки.

Когда он ушел, дон Корлеоне облегченно вздохнул. Люка Брази был единственным человеком, в присутствии которого дон нервничал. Нельзя было быть полностью уверенным, что сумеешь обуздать эту дикую силу, с ним требовалось обращаться так же осторожно, как с динамитом. Вито Корлеоне передернуло. Но ведь в случае нужды динамит можно использовать целенаправленно…

— Один Бонасера остался? — спросил он Тома Хейгена.

Том кивнул. Дон Корлеоне подумал еще немного, сдвинув брови, потом сказал:

— Прежде, чем пустить его, позови мне Сантино. Пусть поучится малость.

Разыскивая Санни, Хейген обошел весь сад. По дороге он предупредил Бонасера, что терпеть осталось недолго. Добрался до угла, где сидел Майкл Корлеоне со своей девицей, и спросил, не видел ли он Санни. Майкл отрицательно покачал головой. «Только не хватало, — подумал Том, — чтобы все это время Санни провозился с подружкой невесты. Жди тогда неприятностей. Здесь и жена Санни, и родичи этой вертихвостки. Такое бедствие может начаться…» Он торопливо двинулся к двери, за которой полчаса назад исчез Санни.

— А это кто? — спросила Кей Майкла, глядя вслед Тому. — Ты назвал мне его братом, когда знакомил, но фамилия у него не ваша и на итальянца он совсем не похож.

— Том живет у нас с двенадцати лет. Остался без отца, без матери, болтался по улицам, трахому где-то прихватил. Его привел Санни как-то вечером, идти ему было некуда. Заночевал, а потом и вовсе остался у нас. Так и жил, пока не женился.

Кей Адамс оживилась.

— Как это романтично! — воскликнула она. — У твоего отца, должно быть, доброе сердце. Усыновить чужого мальчишку, когда в семье и так куча детей!

Майкл не стал вдаваться в тот факт, что для итальянской семьи четверо детей совсем не много. Он только уточнил:

— Тома не усыновили. Он просто жил с нами.

— Почему? — удивилась Кей.

Майкл усмехнулся.

— Просто мой отец считает, что это было бы непорядочно по отношению к родителям Тома. Ведь он бы сменил фамилию.

— О! — только и сказала Кей Адамс.

Они увидели, как Том с Санни прошли в стеклянную дверь кабинета, а потом, следуя приглашающему жесту Хейгена, в эту же дверь заторопился Америго Бонасера.

— Как они могут лезть к твоему отцу с делами в такой день? — возмутилась Кей.

Майкл рассмеялся:

— Да потому, что они знают обычай. Ни один сицилиец не может отказать в просьбе в день свадьбы дочери. И трудно найти дурака, который упустил бы подобный случай.

Когда Люси Манчини подобрала подол своего розового платья и взбежала по ступенькам, лицо Санни, разгоряченное выпитым вином, еще пугало ее. Но ведь она сама заманивала его всю прошлую неделю, вполне понимая, чем это должно кончиться. На счету у Люси уже было два любовных приключения, но радости они ей не дали, да и длились не больше недели каждое. Последний ее возлюбленный даже бросил ей упрек, что на нее не угодишь. Люси поняла это однозначно и до окончания колледжа уклонялась от любовных свиданий.

Но легенды о мужской стати Санни Корлеоне, которых она наслушалась этим летом, воспламенили ее воображение. Однажды, возясь на кухне в доме Корлеоне, где бурно готовились к свадьбе Конни, Люси услышала излияния самой Сандры, жены Сантино. Недалекая добродушная Сандра утверждала, что ставит свечку в церкви всякий раз, когда Санни находит себе подружку, потому что брачная постель с первой ночи пугает ее. Женщины захихикали, а Люси испытала прилив желания.

Сейчас, спеша навстречу Санни, она вся горела. На верхней площадке Санни схватил ее за руку и повлек в одну из ближайших спален. Ее ноги ослабели, едва за ними захлопнулась дверь.

Губы Санни, горькие от табака, нашли ее губы.

Их близость превзошла все ожидания. Это было невероятное, немыслимое наслаждение, от которого Люси чуть не рыдала в экстазе. Она была безмерно благодарна Санни за эту сладостную, ни с чем не сравнимую пытку и впервые в жизни достигла вершин блаженства.

Когда он отпустил ее, Люси в изнеможении прислонилась к нему и так они простояли, недвижимые, довольно долго, пока не услышали деликатный стук в дверь. Санни быстро привел себя в порядок, подперев одновременно дверь спиной, чтобы никто не вошел. Люси неверными движениями расправила свое розовое платье. Глаза ее сияли.

— Ты здесь, Санни? — позвал из-за двери тихий голос Тома Хейгена.

Санни облегченно улыбнулся Люси:

— Да, Том. А в чем дело?

Так же тихо Том ответил:

— Дон зовет тебя к себе в кабинет. Прямо сейчас.

Звук его шагов удалился по коридору. Санни выждал немного, поцеловал Люси и выскользнул за дверь.

Люси медленно причесалась, поправила платье, одернула ленты на нем. Когда она вернулась в сад и заняла свое место рядом с Конни, та спросила обиженно:

— Ты где была, Люси? Похоже, тебя напоили за это время. Не бросай меня больше, ладно?

Ничего не говоря, Люси подставила свой бокал, и новобрачный налил ей до самого верха темного густого вина, понимающе улыбнувшись. Люси опрокинула бокал залпом. Ее колотил нервный озноб. Поверх края бокала она поискала глазами Санни Корлеоне. Никто другой на свете больше не существовал для нее. Наклонясь к самому уху невесты, Люси лукаво прошептала:

— Через пару часов ты сама все узнаешь.

Конни хихикнула.

Люси выпрямилась и, как школьница, аккуратно сложила руки на скатерти. Она выглядела так, будто похитила у новобрачной сокровище.

Америго Бонасера вошел в кабинет дона Корлеоне вслед за Хейгеном. Дон сидел за огромным письменным столом, Санни стоял у окна и смотрел в сад. Впервые за все утро дон держался прохладно, он не обнял гостя и не подал ему руки. Собственно, гробовщик и не получил бы приглашения, если бы его жена не ходила в подругах супруги Вито Корлеоне. Сам же Америго не вызывал у дона никаких симпатий.

Бонасера заговорил с присутствующими издалека, осторожно подбирая слова.

— Не сочтите за невежливость, что моя дочь, крестница вашей жены, не присутствует на свадебном торжестве. Не ее вина в этом, она все еще лежит в больнице, — он бросил смущенный взгляд на Санни и Тома Хейгена, ясно показывая, что предпочел бы говорить с доном наедине. Но Вито Корлеоне был безжалостен.

— Я в курсе несчастья, постигшего вашу дочь, — произнес он, — и готов помочь, если могу быть чем-то полезным. Все-таки моя жена приходится ей крестной матерью, и мы помним о чести, которую вы нам оказали, — в этих бесстрастных словах заключался упрек. Ведь гробовщик никогда не именовал Корлеоне Крестным отцом, как полагалось.

Бонасера, помертвевший от напряжения, не принял упрека и заговорил прямо:

— Нельзя ли мне побеседовать с вами наедине?

Дон Корлеоне покачал головой:

— Я доверяю этим людям свою жизнь. Каждый из них для меня — как правая рука. Я не могу оскорбить их, удалив отсюда.

Гробовщик на секунду прикрыл глаза, потом опять заговорил голосом ровным и печальным, каким он обычно утешал родственников усопших в похоронной конторе:

— Я вырастил свою дочь здесь, в Америке. Я уважаю американский образ жизни. Эта страна дала мне возможность встать на ноги. Я не навязывал дочери собственных правил, но учил ее уважать честь семьи. Она нашла себе приятеля. Я смирился с тем, что он не итальянец. Она не познакомила его с нами, но я старался не мешать ей жить, принимал все как должное. Это было моей ошибкой, я сам во всем виноват. Два месяца назад он повез ее покататься. С ними был еще один парень, постарше, его приятель. Они напоили мою девочку и хотели надругаться над ней. Как звери. Она не далась, не утратила чести. Тогда они избили ее, изуродовали. Когда я увидел свою дочь в больнице, глаз не было видно, нос перебит, челюсть сломана. Ей наложили скобы на лицо. Она плакала, хотя ей было больно даже плакать, и все спрашивала: «За что, папочка? Почему они так обошлись со мной?» И я плакал тоже.

Слезы и теперь мешали говорить гробовщику Бонасере. Но голос его оставался ровным, монотонным.

— Почему я плакал? Она была десницей моих очей, ласковой и преданной дочерью. Она была милой и доверчивой, а теперь никогда уже не сможет верить людям. И никогда не будет красивой, — Бонасера с трудом сдерживался, землистое лицо его побагровело.

— Как это положено по закону, я обратился в полицию. Обоих арестовали, потом судили. Хотя суд признал их виновными, им дали по три года условно. Они ушли свободными прямо из зала суда. Я, как дурак, ждал справедливости, а эти подонки смеялись мне в лицо. И тогда я сказал жене: «Правосудия надо искать у дона Корлеоне».

Дон слушал, не поднимая головы из уважения к горю Бонасеры. Но когда он заговорил, в голосе зазвучал металл отчужденности:

— Почему же вы сначала обратились в полицию? Почему сразу не пришли ко мне?

Бонасера отозвался еле слышно:

— Что вы от меня хотите за это? Я на все готов, только сделайте то, о чем я прошу, — он все-таки сорвался на крик отчаяния.

— А о чем же вы просите? — уточнил дон Корлеоне сурово.

Бонасера опять бросил взгляд на Хейгена и Санни и замотал головой. Дон, не поднимаясь с места, наклонился к гробовщику и тот, помедлив, тоже наклонился вперед и припал губы к волосатому уху дона. Дон выслушал его бесстрастно, как исповедник в исповедальне. Это длилось довольно долго, пока Бонасера не перестал шептать и не выпрямился. Дон посмотрел на него снизу вверх сосредоточенно и строго. Бонасера покраснел, но встретил взгляд дона, не дрогнув.

— Так не делается, — сказал наконец дон Корлеоне, — вы хотите невозможного.

— Я заплачу, — отозвался немедленно Бонасера. — Скажите, сколько это стоит? — он говорил теперь громко и отчетливо.

Хейген, услышав, нервно дернулся, а Санни, который все еще стоял у окна скрестив руки на груди, впервые обернулся и взглянул на то, что происходит в комнате, улыбнувшись сардонически.

Дон Корлеоне встал из-за стола. На его лице ничего не отразилось, но металл в голосе окреп и заледенел.

— Мы не первый день знакомы, — сказал он гробовщику, — и даже не первый год, но до сих пор дело не доходило до просьб или советов. Я не припомню уже, когда в последний раз был приглашен на чашку кофе в ваш дом, хотя вашу единственную дочь крестила моя жена. Если откровенно, то моей дружбой вы просто пренебрегли. Или боялись оказаться у меня в долгу?

Бонасера сказал глухо:

— Я старался не иметь лишних неприятностей.

Дон жестом прервал его.

— Нет, дело не в том. Вам казалось, что Америка — рай, мирная обитель, где можно почивать на лаврах в свое удовольствие, тем более, если дела складываются успешно и доллары стекаются в карман. Поддерживать дружеские отношения было ни к чему, раз есть полиция, которая охраняет, суд, который бдит, и закон, стоящий на страже твоей безопасности. К чему тогда дон Корлеоне? Все верно. Меня это задевало, но не в моем характере предлагать свою дружбу тем, кто ее не ценит. — Дон сделал паузу и посмотрел на гробовщика с улыбкой, таящей насмешку. — А теперь настал час, когда вы вынуждены идти ко мне, чтобы восстановить попранную справедливость. Но и в вашей просьбе нет уважения. Вы пришли не с тем, чтобы предложить мне свою дружбу и просить о моей. Вы явились в мой дом в день свадьбы моей дочери с предложением совершить убийство, за которое, — тут голос дона дрогнул от негодования, — готовы заплатить. Интересно получается. Предположим, я даже не обижен, но все-таки хотелось бы знать, чем я дал повод для подобного неуважения?

Бонасера воскликнул, терзаясь страхом и мукой:

— Америка была добра ко мне, и я хотел быть ей добрым гражданином. Я хотел, чтобы моя дочь стала родной в этой стране.

Дон похлопал в ладоши, всем своим видом выражая горячее одобрение.

— Прекрасно сказано, Просто замечательно. Раз так, то и не о чем горевать. Суд состоялся, правосудие свершилось. Теперь можете утешать свою дочку в больнице цветами и конфетами. А сами утешьтесь тем, что все не так уж страшно, ерунда. Ну, ребята молодые, головы горячие, выпили малость. Один из них к тому же сын видного политика. Нет, дорогой мой Америго, надо быть последовательным до конца. Я всегда считал, что вы человек порядочный, так что выкиньте из ума сумасшедшую идею отомстить. В Америке это не принято. Простите, забудьте. Мало ли что случается в жизни?

В словах дона ядовитая насмешка так густо была замешана на сдержанном гневе, что гробовщик задрожал каждым нервом, но все же заговорил мужественно:

— Я вас пришел просить о правосудии.

— Поздно. Правосудие уже совершилось на суде, — отрывисто сказал дон Корлеоне.

Бонасера упрямо замотал головой:

— Их суд — для тех мальчишек. Но не для меня.

Дон признал справедливость такого разграничения одобрительным кивком.

— А чего же хочешь ты? — спросил он.

— Око за око, — ответил Бонасера.

— Но просил ты большего. Твоя дочь жива.

— Тогда пусть они пострадают так же, как она, — согласился неохотно Бонасера.

Дон помолчал, ожидая продолжения речи гробовщика. Бонасера, собравшись с силами, спросил отчаянно:

— Сколько мне заплатить вам за это?

В ответ дон Корлеоне повернулся к нему спиной. Это был отказ. Больше разговаривать не о чем.

Бонасера не двинулся с места.

Тогда вздохнув и тем самым показывая, что по доброте сердечной не может сердиться долго, дон опять обернулся к Бонасере, бледному, как те покойники, с которыми он обычно имел дело. Теперь дон был почти ласков:

— Стоило ли бояться прийти ко мне со своей бедой в самом начале? Вы пошли в суд и ждали месяцы своей очереди. Вы потратили деньги на адвоката, который заранее знал, что будет не суд, а посмешище. Правосудие вершил судья, продажный, как последняя шлюха. Все эти годы в Америке за деньгами вы обращались в банк, которому платили непомерные проценты, и там стояли с протянутой рукой, будто нищий, пока они удостоверятся в кредитоспособности.

Дон остановился на миг, голос его построжал:

— А ведь достаточно было прийти ко мне, я с радостью раскрыл бы для вас свой кошелек. Подонки, унизившие вашу дочь, давно умывались бы горючими слезами, если бы справедливость вершил я. Враги и недруги, если бы они у вас оказались, имели бы дело со мной и тогда, — дон взмахнул рукой, указуя на Бонасеру, — вы уж поверьте мне, они боялись бы вас.

Бонасера опустил голову и сказал сдавленным голосом:

— Прошу вас, будьте моим другом.

Дон Корлеоне положил руку ему на плечо.

— Да будет так. Справедливость восторжествует. Возможно, в свой час, если этот час вообще когда-нибудь настанет, я попрошу тебя об ответной услуге. Но пока считай, что мое правосудие — подарок от крестной матери вашей дочери, моей жены.

Когда за благодарным гробовщиком закрылась дверь, дон Корлеоне распорядился:

— Поручи это дело Клеменце, Том, да пусть направит туда надежных ребят, чтобы не сдурели от вида крови. Мы все-таки не убийцы, что бы ни думал о нас этот тупой могильщик.

Его первенец в это время продолжал любоваться сквозь окно на свадебное веселье. «Ничего не выйдет, — огорченно подумал дон, — Сантино не желает перенимать опыт, а значит, никогда не сможет стать во главе семейства стать доном. Надо уже сейчас подыскивать другого, и поскорее. В конце концов, никто ведь не вечен.»

Из сада сквозь окно донесся громкий восторженный шум. Все трое откликнулись на него, а Санни, прижавшись к стеклу, увидел нечто, заставившее его прыгнуть немедленно к двери, просияв:

— Джонни приехал! Он все-таки приехал на свадьбу, а что я вам говорил!

Хейген посмотрел в сад.

— В самом деле, ваш крестный сын, — сказал он дону. — Позвать сюда?

— Нет, — ответил Вито Корлеоне, — пусть пообщается с гостями. Сам придет ко мне, — дон улыбнулся Тому Хейгену. — Он хороший крестный сын.

Хейген почувствовал легкий укол ревности.

— Два года глаз не казал. Видать, что-то случилось и без вашей помощи не обойтись.

— К кому же ему идти, как не к крестному? — отозвался на это дон.

Копни Корлеоне первой увидела Джонни Фонтейна, входящего в сад. Забыв о приличиях, подобающих новобрачной, она завизжала:

— Джонни! — и бросилась к нему в объятия.

Джонни крепко обнял ее, расцеловал и, одной рукой прижав невесту к себе, другой стал по очереди здороваться с остальными. Здесь все были его старыми друзьями, он вырос рядом с ними на вест-сайдских улицах. Конни потащила знакомить его со своим мужем. Забавно было, что светловолосый герой дня казался явно раздосадованным появлением Джонни, будто тот задвинул его во второй ряд. Пришлось голливудской звезде пустить в ход все свое обаяние, пожимая руку молодому супругу и говоря здравицу в его честь.

С дощатой эстрады чей-то знакомый голос окликнул:

— А как насчет того, чтобы спеть нам, Джонни?

Джонни обернулся и увидел улыбающегося Нино Валенти. Он немедленно вспрыгнул на эстраду и обнял Нино. Когда-то они были неразлучны, но потом Джонни перебрался в Голливуд, а Нино остался. Поначалу он изредка звонил Нино, просто чтобы поболтать и даже обещал устроить для Нино выступление в тамошнем клубе, но дальше слов дело не пошло. Сейчас, увидев знакомую усмешку Нино, его хмельную и задорную физиономию, Джонни почувствовал, что по-прежнему привязан к другу.

Нино стал перебирать струны мандолины. Джонни Фонтейн оперся рукой об его плечо.

— Посвящается невесте! — провозгласил он и, отбивая такт ногой, завел лихие и соленые сицилийские куплеты. Нино сопровождал пение Джонни красноречивыми телодвижениями. Невеста покраснела, но была в восторге. Гости дружно притопывали и подпевали. Последнюю строку припева, довольно сомнительную по содержанию, вопили хором, оглушительно хохоча. А когда песня кончилась, гости, не переставая, бурно аплодировали, пока Джонни не откашлялся и не запел снова.

Здесь все гордились им. Он был одним из них, а стал знаменитостью, прославленным певцом, кинозвездой. Ему были доступны самые прекрасные в мире женщины. Но он, тем не менее, приехал за три тысячи миль, чтобы оказать свое уважение крестному отцу и присутствовать на свадьбе. Он не зазнался, а по-прежнему любил своих старых друзей, таких, как Нино Валенти. Все помнили, как Джонни распевал свои песенки вместе с Нино, но разве можно было предположить тогда, что пятьдесят миллионов женщин готовы будут отдать свои сердца исключительно Джонни?

По ходу мелодии Джонни спрыгнул с эстрады, подхватил невесту на руки, поставил ее на помост между собой и Нино. Оба певца обратились лицом друг к другу, Нино взял на мандолине несколько резких аккордов, и голоса скрестились, как на поединке. Это была их давняя игра, состязание на голосах, как на шпагах. Они выкрикивали слова песни поочередно, пока Джонни не позволил Нино перекрыть его знаменитый голос своим, потом любезно передал ему невесту из собственных рук, чтобы Нино победоносно допел последний куплет, в то время как голос Джонни постепенно угас в заключительных аккордах.

Под вопли восторга и бурю аплодисментов все трое на эстраде обнялись. Гости не хотели отпускать их — требовали новых песен.

Только дон Корлеоне, стоявший все это время у боковой двери, ощутил, что не все ладно. Он добродушно подал голос, стараясь своей репликой никого не задеть:

— Мой крестник оказал нам честь, приехав из такой дали, а никто не подумал предложить ему промочить горло?

В тот же миг множество полных бокалов было протянуто Джонни. Он отпил по глотку из каждого и поспешил к дону Корлеоне. Прижавшись к его щеке, Джонни что-то шепнул крестному отцу на ухо, и тот повел его в дом.

В кабинете их встретил Том Хейген, протянувший Джонни руку.

— Как поживаешь, Том? — холодновато спросил Джонни, отвечая на рукопожатие. Сейчас в его голосе не было теплой сердечности, которая придавала обычно ему ауру очарования. Хейгена слегка задела холодность Джонни, но ему было не привыкать. Сложные отношения с людьми были неизбежным следствием его роли советника при доне. За все приходится платить так или иначе.

— Когда я получил приглашение на свадьбу, — обратился Джонни Фонтейн к крестному отцу, — я сказал себе: все, на меня там больше не сердятся. Я ведь пять раз звонил вам после развода, но Том все время отговаривался, что вы заняты или вас нет. Ясно, что не хотите меня слышать. Я так и понял.

Дон Корлеоне разлил по бокалам «Стрега» из золотистой бутылки.

— Кто старое помянет… Теперь все забыто, Джонни. Не знаю только, пригожусь ли я тебе теперь, когда у тебя есть и деньги, и слава?

Джонни залпом выпил янтарную жгучую жидкость и протянул дону пустой бокал. Он старался говорить легко и беспечно:

— О чем вы говорите, крестный? Какие деньги, какая слава? Я качусь вниз. Вы были правы, не следовало мне оставлять жену и малышек ради этой беспутной твари. Не зря вы рассердились на меня.

Дон пожал плечами:

— Просто я был обеспокоен. Ты ведь мой крестный сын.

Джонни нервно забегал по кабинету.

— Я совсем помешался от этой девки. Самая яркая звезда Голливуда, ангел, да и только. Но слов нет, что творит. Стоит гримеру хорошо разрисовать ее, она ложится с ним. Стоит оператору найти удачный ракурс для съемок, готова немедленно бежать с ним в уборную. И вообще спит с кем попало. Отдает себя так же легко, как я отдаю мелочь из кармана. Сатану ей в мужья, подлой шлюхе.

Дон Корлеоне прервал его:

— А как поживает твое семейство?

Джонни Фонтейн вздохнул:

— Я о них забочусь. С тех пор, как мы разошлись, я плачу Джинни и малышкам больше, чем положено по суду. Раз в неделю навещаю, иногда чаще. Я скучаю без них, иной раз до безумия, — он выпил второй бокал. — А Марго смеется надо мной. Она даже не понимает, отчего я ревную. Считает, что я устарел вместе с моими песнями и итальянскими страстями. Перед отъездом я отлупил ее, только лицо не тронул, а так синяков понаставил. А ей хоть бы хны, хохочет, и все.

Джонни закурил сигарету.

— Такие у меня дела, крестный, так что жизнь моя, похоже, не имеет никакого смысла.

Дон Корлеоне сказал без обиняков:

— Тут уж тебе никто помочь не в силах.

Помолчал, потом спросил:

— А что у тебя с голосом?

Стоило ему сказать это, как с любимца фортуны Джонни Фонтейна слетело последнее обаяние. До сих пор он иронизировал над собой, теперь просто сломался:

— Я не могу больше петь, крестный, что-то с горлом, а доктора не берутся лечить.

Хейген и дон Корлеоне посмотрели на Джонни пристально. Не тот он был человек, чтобы паниковать без причин.

— На двух фильмах, где я играл, сборы были огромные, — продолжал Джонни. — Я стал звездой первой величины. А теперь меня вышвырнули. С хозяином студии я с самого начала не поладил, так что он счастлив возможности посчитаться.

Дон Корлеоне встал перед крестником и спросил мрачно:

— Что же вы с ним не поделили?

— Ему не нравилось, что я пел на левых митингах. Вы тоже ругали меня за это, крестный. А Джек Уолес прозвал меня коммунистом, правда, ничего поделать не мог, никто ему не поверил. Потом я еще увел девчонку, которую он хотел прибрать к рукам. Случайно увел, на одну ночь всего, так получилось. Она сама повисла на мне, что же я мог поделать? Все беды до кучи. Эта развратная стерва Марго гонит меня из дому, Джинни и дети меня обратно не примут, разве что приползу на коленях. И вдобавок ко всему, я не могу больше петь. Что мне делать, крестный, что мне делать?

Лицо дона Корлеоне не выражало сочувствия. Он смотрел холодно и презрительно.

— Прежде всего, веди себя, как подобает мужчине, — сказал он, и черты исказились гневом. — Как подобает мужчине! — проревел он, Потом, перегнувшись через стол, со свирепой нежностью сгреб волосы Джонни в кулак и притянул к себе его голову: — Господи милосердный, да как же это вышло? Как, прожив столько лет со мной рядом, ты остался ничтожеством? Что это за потаскун голливудский, способный только лить слезы и взывать о помощи? Что за бабья истерика: «Что мне делать? Что мне делать?»

Это произошло так неожиданно, и Джонни был изображен так удивительно похоже, что Хейген и сам Джонни не могли удержаться от смеха. Дон Корлеоне с удовлетворением замолчал. С минуту он размышлял, глядя на любимого крестника, как бы среагировали его родные сыновья, задай он им подобную взбучку. Сантино, тот надулся бы и стал потом назло куролесить. Фредо всерьез испугался и забился в угол. А Майкл, скорее всего, ответил бы холодной улыбкой и надолго скрылся из дому. Нет, до чего все-таки славный малыш этот Джонни: и смеется искренне, и собрался уже с духом, вполне понимая крестного.

Дон Корлеоне заговорил опять:

— Мало того, что ты отбил у хозяина девчонку, так теперь жалуешься, что он не носит тебя на руках. Есть чему удивляться! Сам бросил семью и оставил детей без отца из-за потаскухи — и сам же плачешь, что никто не ждет тебя с распростертыми объятиями. Не ставишь своей девке синяк под глазом, потому что она, видите ли, снимается, а потом недоволен, что она хохочет над тобой. Ведешь себя, как дурак, вот и выходит все по-дурацки.

Дон сделал передышку и спросил:

— Но теперь-то ты послушаешься моего совета?

Джонни Фонтейн пожал плечами:

— Ведь я не смогу снова жениться на Джинни, крестный. Во всяком случае, на ее условиях. Я же играю в карты, пью, встречаюсь с друзьями, да и бабы вешаются мне на шею, куда от них денешься? А потом, когда приходишь к Джинни, всегда чувствуешь себя последним подонком. Я просто не в силах опять выносить это.

Терпение дона Корлеоне, похоже, было на исходе, хотя он умел владеть собой.

— Кто тебя заставляет опять жениться? Это твое дело. Помогаешь растить детей — молодец. Тот, кто не умеет быть отцом, не может считаться настоящим мужчиной. Но в таком случае умей поставить себя так, чтобы их мать не возражала. Почему ты не можешь настоять на своем и жить с ними под одной крышей? Где сказано, что у тебя нет права строить свою жизнь по-своему?

Джонни Фонтейн усмехнулся:

— Как бы не так, крестный, прежних жен-итальянок теперь нет. Джинни не станет мириться с этим.

— Потому что ты вел себя, как сосунок, — поддразнил его дон. — Одной бабе платишь больше, чем положено, другой боишься разбить мордашку, раз она снимается в кино. Вот они и диктуют тебе, как жить на свете, хотя много ли женщины могут понимать в этом? Может, конечно, на том свете их ожидает рай, а нас — ад, только это ничего не меняет. Верховодить должны мы. Вообще-то я все годы присматривал за тобой, — теперь уже дон говорил вполне серьезно. — Ты был примерным сыном, я не могу упрекнуть тебя в неуважении. Но по отношению к прочим друзьям ты часто ненадежен. То с одним сблизишься, то с другим. Помнишь парнишку-итальянца, который тоже снимался, в комедийных ролях? Он на чем-то сорвался, и ты сразу же перестал поддерживать с ним отношения, потому что был в зените успеха. А твой закадычный друг Нино, с которым вы вместе бегали в школу и распевали когда-то? Я говорю о Нино. Он слишком много пьет, но никто не слышал от него жалоб, хотя в жизни ему не слишком повезло. Всю неделю ишачит шофером на грузовике, а на уик-энд подряжается петь за ничтожную плату. Разве ты не мог бы помочь ему, ведь он хорошо поет? И никогда не сказал о тебе дурного слова.

Джонни Фонтейн ответил с терпеливой покорностью:

— Он поет неплохо, но талант у него небольшой. Шоу он не потянет, крестный отец.

Тяжелые веки дона опустились так, что глаз совсем не стало видно:

— Так ведь и ты не тянешь, как выясняется, крестничек. Или и у тебя таланта маловато? Может, пристроить и тебя на грузовик к Нино?

Джонни промолчал, и дон добавил:

— Друзья превыше всего. Дружба важнее таланта. Главнее любого правительства. Она почти то же, что семья, не забывай этого. Если бы ты сумел построить вокруг себя прочную стену дружбы, тебе не пришлось бы прибегать к моей помощи. А теперь объясни толком, почему больше не можешь петь. Ведь сегодня в саду ты нормально пел. Не хуже, чем Нино.

Хейген и Джонни, оба, одинаково улыбнулись при этом язвительном уколе. Настала очередь Джонни растолковывать дону, что к чему.

— У меня слабеет гортань. Достаточно спеть две-три песни, чтобы на много часов, а то и дней, полностью лишиться голоса. Я не могу дотянуть до конца ни репетиции, ни записи на студиях. Голос садится, вероятно, это какая-то болезнь.

— Понятно, у тебя неприятности с женщинами и слабеет голос. Ладно, теперь расскажи-ка мне про своего выскочку из Голливуда, с которым вы не поладили.

Похоже было, что дон перешел от слов к делу.

— Он там крупная величина, — сказал Джонни, — у него своя студия и еще он помощник президента по военной пропаганде в кино. Месяц назад он закупил для экранизации новый бестселлер, а герой там как будто для меня создан. Мне бы даже входить в роль не пришлось, достаточно играть себя самого. И вполне вероятно, что это именно та роль, за которую я мог бы получить премию Академии. В общем, все знают, что роль для меня и я для роли, что я мог бы опять войти в верхний эшелон уже как актер, а не певец. Но Уолес не даст мне сняться в картине. Я предложил играть почти даром, за минимальный гонорар. Бесполезно! Он велел передать мне, что только если я при всех поцелую его в задницу, он подумает, стоит ли дать мне эту роль.

Движением головы дон отмел чересчур эмоциональный финал изложенной истории. Всегда можно найти разумный выход из деловых затруднений. Он потрепал крестника по плечу:

— Похоже, ты совсем сник. Считаешь, что никому до тебя нет дела, все бросили, а? Ты даже с лица спал, пьешь, что ли? Не спишь по ночам, пичкаешься снотворным? — дон явно не одобрял такой образ жизни. — Ты лучше поверь моему опыту, — продолжал он, — приведи себя в порядок. Поживи тут у нас, поешь, выспись как следует. Я всегда рад видеть тебя, да и ты в моем обществе, глядишь, научишься кое-чему полезному, что, может, и в прославленном Голливуде свою службу сослужит. Короче, ни пьянок, ни баб, ни песен. Через месяц вернешься на студию и, думаю, этот твой выскочка и крупная величина даст роль, о которой идет речь. Идет? Годится?

Хотя не было случая, чтобы Крестный отец что-либо пообещал и не сделал, Джонни Фонтейн мучительно сомневался на этот раз.

— Но этот тип личный друг Эдгара Гувера, — сказал Джонни. — С ним так просто не поладишь.

— Он ведь человек дела, — сказал дон уклончиво. — Значит, должен принять деловое предложение.

— Ничего не выйдет, — запричитал опять Джонни, — поздно. Все контракты уже подписаны, съемки через неделю.

Дон Корлеоне сказал:

— Иди-ка к гостям, они тебя заждались. Предоставь все мне, — и он мягко подтолкнул Джонни в сторону выхода.

Хейген подсел к столу со своим блокнотом.

Дон устало спросил:

— Что у нас еще на очереди?

— Нельзя больше тянуть с Солоццо. Надо повидаться с ним буквально на этой неделе, — Хейген смотрел в календарь, готовый пометить число.

Дон повел плечами.

— Свадьба прошла, теперь в любой день, когда удобно.

«Значит, Виргилию Солоццо будет отказано, — вывел Хейген из слов дона. — А поскольку дон медлил с ответом, дотягивая до свадьбы, это чревато неприятностями».

Хейген спросил осторожно:

— Может, пусть Клеменца пришлет на время в дом своих ребят?

Дон нетерпеливо отмахнулся:

— С какой стати? Я не давал ответа, чтобы свадебный праздник не омрачило ни одного облачка. К тому же следовало узнать, что он предлагает. Теперь ясно, он идет с дурным предложением. Это позорное дело.

— Вы откажете ему?

Дон кивнул утвердительно.

— А не стоит ли собрать семейный совет, прежде чем дать отказ? — спросил Хейген.

— Ты так думаешь? — спрятал усмешку дон. — Добро, можем обсудить вместе. Когда ты вернешься из Калифорнии, Том. Я хочу, чтобы ты завтра же вылетел туда и уладил дело Джонни. А Солоццо назначь встречу позднее. Есть что-нибудь еще?

Хейген сказал официально:

— Из больницы сообщили, что советник Аббандандо при смерти. Он не доживет до утра. Семейство предупреждено, они уже там.

Хейген весь последний год исполнял функции Дженко Аббандандо, поскольку рак приковал советника к больничной постели. Теперь дон должен был решить, останется ли этот высокий пост за ним навсегда, и решение это было нелегким, так как остальные в семье выступали резко против. На такой высокой ступени в семейной иерархической лестнице по традиции должен был находиться коренной итальянец. Даже временное назначение Хейгена вызвало легкое неодобрение. Тем более, что ему едва исполнилось тридцать пять, так что, по мнению большинства, он был и слишком молод для роли советника, не имея за плечами изворотливости и мудрости, присущих людям опытным.

Поэтому дон не стал торопиться с ответом, а спросил Хейгена:

— Когда отбывают новобрачные?

Хейген посмотрел на часы.

— Через несколько минут должны разрезать свадебный пирог. Значит, уедут примерно через полчаса, — тут он вспомнил о еще одном нерешенном вопросе:

— Ваш зять… Мы ему предоставим работу в семье?

— Никогда, — ответил дон с удивившей Тома Хейгена резкостью. И, стукнув ребром ладони по столу, повторил: — Никогда. Подберем ему что-нибудь сбоку, чтобы мог прокормиться. Но ни в коем случае не вводи его в семейные дела. И остальным передай — Санни, Фредо, Клеменце.

Оба помолчали.

— Скажи моим сыновьям, всем трем, что они поедут со мной в клинику попрощаться с бедным Дженко. Пусть отдадут советнику последний долг. Вели Фредо подать большой автомобиль и попроси Джонни от меня лично поехать вместе с нами. — Дон остановился, заметив вопросительный взгляд Хейгена. — А тебе придется сегодня же вечером выехать в Калифорнию, так что навестить Дженко ты не успеешь. Но не уезжай до моего возвращения из клиники, я еще поговорю с тобой. Понял?

— Понял. Во сколько Фредо должен подать автомобиль?

— Как только гости разъедутся. Дженко меня дождется.

— Да, еще звонил сенатор. Извинялся, что не смог поздравить лично, сказал, что вы поймете. Наверное, имел в виду этих ребят из ФБР. Но подарок он прислал с посыльным.

Дон кивнул. Он не стал объяснять Хейгену, что сам посоветовал сенатору не приезжать.

— Подарок-то хоть хороший?

На ирландском лице Хейгена появилось чисто итальянское выражение высшей похвалы:

— Старинное серебро, очень ценное. Если пустить на продажу — никак не меньше тысячи. Думаю, сенатор убил уйму времени, чтобы отыскать, что хотел. Для таких людей, как он, это важнее цены подарка.

Дон Корлеоне не стал скрывать удовольствия: уважение, оказанное сенатором, было ему приятно. Как и Люка Брази, сенатор был одной из глыб, подпирающих мощь семейства Корлеоне, одним из краеугольных камней в твердыне дона. Подобно Люке, своим подарком сенатор выражал верность и преданность.

Едва Джонни Фонтейн появился в саду, Кей Адамс признала его. И искренне удивилась.

— Ты не говорил мне, что Джонни Фонтейн вхож в вашу семью, — сказала она. — Ну, теперь-то уж точно я выйду за тебя замуж!

— Хочешь познакомиться с ним? — спросил Майкл.

— Не теперь, — вздохнула Кей. — Знаешь, я три года была влюблена в него, когда он пел в Капитолии. Специально приезжала смотреть и просто выходила из себя от восторга. Как шикарно он пел!

— Ладно, еще познакомишься, — сказал Майкл.

Когда Джонни допел вторую песню и вместе с доном Корлеоне скрылся в доме, Кей не без язвительности спросила Майкла:

— Неужто и у Джонни Фонтейна есть какая-то просьба к твоему отцу?

— Он крестный сын моего отца, — ответил Майкл. — И как знать, может быть, именно потому так высоко вознесся.

Кей Адамс рассмеялась от восторга:

— Очевидно, за этим кроется еще одна поразительная история?!

Майкл мотнул головой:

— Эта история не для посторонних ушей.

— О, Майкл, я не из болтливых. Доверься мне.

Он рассказал ей, хотя вовсе не считал эту историю ни забавной, ни заслуживающей гордости. Рассказал, ничего не комментируя, что лет восемь назад дон был более самолюбив, и все, что как-то касалось крестника, воспринималось им делом чести. А Джонни Фонтейн тогда добился первого шумного успеха, выступая с популярным оркестром. Его пригласили на радио, и Лесс Геллей — личность в музыкальных кругах широко известная — подписал с Джонни пятилетний контракт. Контракт был кабальный, со всеми начинающими так поступают обычно: Лесс Геллей прикарманивал львиную долю прибыли, эксплуатируя Джонни. Но тут в переговоры вступил сам Крестный отец. Он предложил Геллею за двадцать тысяч долларов расторгнуть контракт. Тот в ответ согласился увеличить долю Джонни до пятидесяти процентов. Дон Корлеоне заинтересовался и сбавил предложенную сумму до десяти тысяч долларов. Руководитель оркестра, не привычный к такого рода сделкам, гордо отказался от предложения. Но на следующий день переговоры продолжились, теперь уже в присутствии Дженко Аббандандо и Люки Брази. В результате Лесс Геллей подписал документ, в котором полностью отказывался от всяких прав на заработки Джонни Фонтейна, получив возмещение за это в размере всего лишь десяти тысяч долларов. У дона Корлеоне оказались очень веские аргументы — пистолет, прижатый к виску, и обещание, что на документе будет либо подпись, либо мозги мистера Геллея.

Все остальное общеизвестно — Джонни Фонтейн стал вскоре величайшей сенсацией Америки. Две музыкальные картины с его участием принесли Голливуду неслыханные доходы. Пластинки с его песнями шли нарасхват и составили ему славу и состояние. Потом он развелся с женой, которую любил с детских лет, и оставил ее с двумя дочерьми, чтобы жениться на самой ослепительной блондинке Голливуда. Дальше все пошло под откос. Кинозвезда оказалась не женой, а публичной девкой, он начал пить и спускать деньги в игорных домах, остался почти без голоса. Пластинки расходились все хуже, студия не возобновила контракта. Настал час, когда пришлось вернуться к Крестному отцу.

— А ты уверен, что не ревнуешь своего отца? — спросила Кей задумчиво. — Судя по тому, что ты мне рассказал, он все время помогает людям. Для этого должно быть щедрое сердце, — она слабо улыбнулась. — Хотя, конечно, методы он выбирает своеобразные.

Майкл вздохнул.

— Со стороны виднее. Только вот в чем фокус: он делает добро про запас. Слышала, наверное, как полярные исследователи оставляют по дороге небольшие запасы провианта на всякий случай? Отец действует примерно по такому же принципу. Настанет день, когда он постучится в дверь своего должника, и им же легче, если они сразу пойдут ему навстречу.

К моменту, когда вынесли свадебный пирог, наступили сумерки. Пирог, испеченный собственноручно самим Назорини, был встречен восторженными криками. Он и впрямь представлял собой произведение кулинарного искусства, был так аппетитно украшен шоколадными раковинами с кремом, что новобрачная, прежде чем пуститься в свадебное путешествие со своим молодым супругом, жадно выхватила несколько штук и проглотила.

Дон учтиво выпроводил гостей, незаметно поторапливая их отъезд.

Черного «седана» с ребятами из ФБР на горизонте уже не было.

Наконец перед домом остался последний автомобиль, большой «кадиллак», за рулем которого сидел Фредо. Дон вышел из здания быстрой упругой походкой и сел на переднее сиденье. Санни, Майкл и Джонни Фонтейн поместились сзади. Дон через плечо уточнил у Майкла:

— А твоя девушка? Она сама доберется до города или о ней позаботятся?

— Том сказал, что доставит ее.

Дон удовлетворенно кивнул. Хейген предусмотрителен, как всегда.

Хотя война кончилась, талоны на бензин еще не отменили, и по всей Белт Паркэй вплоть до Манхеттена движения почти не было. Менее чем через час «кадиллак» въехал в переулок, где помещалась Французская больница. Дорогой дон расспрашивал младшего сына о его университетских занятиях. Майкл считал, что нет проблем, все в норме.

Санни спросил отца, перегнувшись с заднего сиденья:

— Ты взялся уладить дела Джонни в Голливуде? Не съездить ли мне самому размяться?

Дон Корлеоне ответил сдержанно:

— Туда сегодня вылетает Том. Надеюсь, помощь ему не понадобится. Там ничего сложного.

Санни засмеялся в ответ:

— А Джонни не думает, что это так уж просто. Он утверждает, что ничего вообще не выйдет, вот я и предложил свои услуги.

Дон Корлеоне обернулся назад:

— Ты сомневаешься во мне, Джонни? Разве я когда-нибудь обманул твои ожидания? Или у меня репутация трепача?

— Простите, крестный отец, — нервно сказал Джонни, — но этот человек действительно крупная фигура. С ним не договоришься по-хорошему, и деньги тут бессильны. У него повсюду связи, а лично меня он не переносит. Представить не могу, как его можно обработать.

Дон Корлеоне прервал его мягко и не без иронии:

— Не гони волну, получишь ты свою роль. Как ты думаешь, — обратился он к Майклу, — не подведем мы своего крестника?

Майкл ни на грамм не усомнился в отцовском обещании. Могущество отца было для него аксиомой.

По дороге к больничному подъезду дон Корлеоне придержал Майкла за руку и чуть-чуть отстал от остальных.

— Ты приезжай, поговорим, как университет окончишь, — сказал он сыну. — У меня кое-какие планы есть на твой счет.

Майкл промолчал. Дон буркнул, уже раздражаясь:

— Да что я, не знаю тебя, что ли? Не предложу того, что не по тебе, не волнуйся. Хочешь идти своей дорогой — иди, ты мужчина, в конце концов. Но учебу закончишь, явись, как подобает сыну.

Семейство Дженко Аббандандо, жена и трое дочерей, уже обрядившиеся в черное, сгрудилось в дальнем конце клетчатого от плитки коридора, будто стая упитанных ворон. Едва дон Корлеоне вышел из лифта, все четверо инстинктивно ринулись к нему под защиту. Мамаша в траурном одеянии выглядела величественно, пышные дочки Аббандандо смотрелись простушками. Мадам клюнула дона Корлеоне в щеку и всхлипнула:

— О, ты просто святой, раз приехал в день свадьбы дочери.

Но дон Корлеоне отмахнулся от благодарностей:

— Разве я не должен отдать дань уважения другу, который двадцать лет был моей правой рукой?

И тут он понял, что, несмотря на черное платье, без пяти минут вдова не отдает себе отчета в близкой кончине мужа. Дженко Аббандандо уже очень долго уходил из лап смерти, и жена за это время свыклась с его роковой болезнью и внесла ее в обыденный распорядок бытия. А сейчас настал кризис.

Она продолжала всхлипывать:

— Повидайся с ним, он все спрашивает о тебе. Бедняжка, ему хотелось съездить на свадьбу, чтобы выразить уважение, но доктор не разрешил. Когда мне сказали, что ты сам придешь повидаться с Дженко, я не поверила. Как это возможно в такой большой день! Ах, мужчины умеют ценить дружбу больше, чем мы, женщины. Иди, он будет рад тебе.

Из палаты Дженко вышли сиделка и врач. Доктор Кеннеди был молод, но имел вид человека, привыкшего распоряжаться или выросшего в большом достатке. Одна из дочерей обратилась к нему робко:

— А нельзя ли нам пройти к отцу?

В глазах у доктора заметалось отчаяние. Человек за дверью палаты умирал, и умирал в мучениях. Неужели не понятно, что надо дать ему умереть спокойно?

— Думаю, к нему могут войти только самые близкие, — извиняющимся тоном сказал доктор Кеннеди. Услышав это, к великому удивлению доктора, жена и дочери больного обернулись на пожилого невысокого итальянца в плохо сидящем смокинге, предоставляя решать ему.

— Дорогой доктор, — спросил тот с едва заметным акцентом, — час действительно пробил?

— Увы! — ответил доктор Кеннеди.

— В таком случае вам больше нечего делать возле него, — сказал дон Корлеоне. — Наш черед принять на себя тяжесть этой ноши. Мы успокоим его и закроем ему глаза. Мы похороним его, и оплачем, и позаботимся о жене и дочерях.

Теперь, когда все сказано было с полной откровенностью, жена Аббандандо, наконец, поняла происходящее. И разрыдалась.

Доктор Кеннеди самоустранился. Людям такого рода все равно ничего не втолкуешь. Более того, он осознавал, что слова этого человека жестоки, но справедливы. Его миссия закончилась. Очень вежливо, он все же оставил за собой последнюю реплику:

— Еще пару минут обождите, пожалуйста. Сестра пригласит вас. Остались последние необходимые процедуры.

И быстрым шагом удалился вдоль по коридору. Полы его халата развевались на ходу.

Сестра вернулась к больному. Несколько минут спустя она приоткрыла дверь, жестом приглашая их войти, и сказала вполголоса:

— Он бредит от боли. Не надо его тревожить. Лучше всего, если все, кроме жены, сразу же покинут палату.

Выходя, она признала Джонни Фонтейна и глаза ее распахнулись ему навстречу. Джонни чуть улыбнулся ей и постарался запомнить, вдруг пригодится. Он прошел к умирающему вслед за остальными.

Поединок Дженко Аббандандо со смертью длился целую вечность, но теперь его силы были на исходе, и он чувствовал, как сдает последние рубежи, лежа на больничной постели с приподнятым изголовьем в полном изнеможении. От него остались кожа да кости, прежде роскошная черная шевелюра истаяла и рассыпалась на желтоватые жалкие пряди.

Дон Корлеоне сказал ободряюще:

— Дженко, дружище, посмотри, кто пришел со мной, — все мои сыновья и даже Джонни, залетная птичка из самого Голливуда.

Умирающий поднял на дона затуманенные лихорадкой глаза, в которых светилась благодарность. Молодые люди по очереди подержали его костлявые пальцы в своих. Жена и дочери сгрудились возле постели, всячески стараясь проявить нежность и заботу.

Дон, в свою очередь, взял руку старого товарища в свои ладони. Сказал как можно душевней:

— Давай-ка вставай поскорее да махнем на пару в Италию. Помнишь нашу деревню? Давно мы не играли с тобой в шары перед пиццерией, где еще наши отцы и деды их катали, а?

Умирающий мотнул головой и жестом показал, чтобы все отошли от его постели. Его костлявые пальцы крепко вцепились в рукав Вито Корлеоне.

Он пытался что-то сказать. Дон пододвинул стул поближе, присел и склонился к постели. Дженко забормотал невнятно об их детстве… Потом угольно-черные глаза его прояснились. Дженко перешел на шепот, дон еще ниже склонился к нему. Окружающие не поверили своим глазам, увидев, что по щекам Крестного отца текут слезы.

Он молча покачал головой, прерывистый шепот стал громче и отчетливей. Собрав остатки сил, Дженко приподнял голову с подушки и, уставя в пространство невидящий взгляд, выставил костлявый указательный палец, тыча им в дона.

— Крестный отец, — мучительно выговаривал он, — спаси меня от смерти. Умоляю тебя, Крестный отец. Моя плоть отделяется от костей, и я чувствую, как черви грызут мой мозг. Вылечи меня, Крестный отец, ты ведь всесилен. Посмотри на слезы моей несчастной жены! Вспомни, в Корлеоне мы вместе росли и играли, так неужели ты дашь мне умереть одному, зная, что мне уготован ад?

Дон не нашел ответа. Аббандандо сказал, хватаясь за последнюю соломинку:

— Ведь ты не можешь отказать мне сегодня, в день свадьбы своей дочери.

Тогда дон заговорил спокойно и серьезно, стараясь пробиться сквозь горячечный бред к разуму умирающего друга.

— Старина, — сказал он, — тут я бессилен. Будь мне дана такая власть, я явил бы больше милосердия, чем Господь, поверь мне. Но смерти не надо бояться и в ад ты не попадешь. Каждое утро и каждый вечер будут возноситься молитвы к небесам за упокой твоей души. Твоя жена и твои дочери попросят за тебя Всевышнего, и разве решится Всевышний наказать адом твою душу, если со всех сторон к нему будут возноситься мольбы о прощении?

По лицу живого трупа скользнуло лукавое выражение и, скривив пересохшие губы циничной усмешкой, умирающий заключил:

— Значит, ты с Ним сговорился…

Дон ответил сдержанно, но строго:

— Не кощунствуй. Надо смириться, Дженко.

Аббандандо откинулся на подушки, свет надежды угасал в его взоре. Вернувшаяся в палату сестра настойчиво стала выпроваживать посетителей. Дон поднялся, но Аббандандо удержал его:

— Останься со мной, Вито. Быть может, смерть, увидев тебя у моего одра, перепугается и удерет подальше. Или ты замолвишь перед нею за меня словечко, договоришься? — умирающий теперь явно подшучивал над доном. — Если разобраться, мы ведь с ней в кровном родстве, а? — он стиснул руку дона Корлеоне, испугавшись, что тот обидится и все-таки уйдет. — Побудь со мной, не отпускай моей руки. Вот увидишь, мы перехитрим старую негодяйку, как многих других. Не предавай меня в последний час, Крестный отец.

Дон сделал знак остальным, те скорбно вышли. Вито Корлеоне забрал в свои широкие ладони иссохшую руку Дженко Аббандандо. Тихо и ласково он стал приговаривать старому другу слова веры и утешения, и так они провели еще не один час и ожидании пришествия смерти, будто дон и вправду готов был встретиться лицом к лицу с главным врагом человеческого рода.

День свадьбы завершился для новобрачной весьма приятно, Карло Рицци исполнил свои супружеские обязанности с пылом и сноровкой, что в значительной степени подогревалось интересом к содержимому свадебного кошеля. В кошеле оказалось более чем на двадцать тысяч долларов подношений. Невеста, правда, гораздо охотнее распростилась с невинностью, чем с упомянутым кошелем, и борьба за обладание им завершилась синяком под глазом невесты.

Вернувшись домой, Люси Манчини дожидалась звонка Санни Корлеоне. Не дождавшись, решила позвонить сама, но и трубке послышался женский голос, и она дала отбой. Она не предполагала, как много людей на свадьбе заметили их свидание с Санни и что слух об этом уже расползается по друзьям и знакомым, судачащим о новой привязанности старшего из сыновей Корлеоне.

Америго Бонасера спал, и во сне его мучили кошмары. Ему явился дон Корлеоне в комбинезоне, кожаных перчатках и островерхой шляпе, сваливший у дверей его конторы гору трупов, изрешеченных пулями. Бонасера отчетливо слышал команду дона: «Запомни, Америго, никому ни слова! Все прощу, если похоронишь немедленно». Гробовщик громко застонал во сне. Проснувшаяся жена растолкала его:

— Боже! Даже после свадьбы тебе снятся кошмары.

Кей Адамс доставили в ее нью-йоркский отель Паоло Гатто и Питер Клеменца. Паоло непринужденно вел роскошный автомобиль, Кей всю дорогу поддерживала разговор с обоими, которые показались ей весьма оригинальными. Особенно ее удивило то, как попутчики уважительно отзывались о Майкле. Ведь если верить ему самому, он чужд среде, окружавшей отца, тогда как, по словам Клеменцы, выражавшемся точь-в-точь будто кинематографический обитатель Бруклина, в семействе Майкла считают лучшим из сыновей и прочат ему в наследство родительское дело.

— Что же это за дело? — поинтересовалась Кей между прочим.

Паоло Гатто бросил на нее быстрый взгляд и резко крутанул руль.

— Разве Майкл не говорил вам? — самым естественным тоном отозвался с заднего сиденья Клеменца. — Дон Корлеоне все равно что император в поставках оливкового масла из Италии. А теперь, когда война закончилась, дело будет расширяться, импорт увеличится. Самое время включаться в бизнес такому грамотному парню, как Майкл.

В гостинице Клеменца прошел вместе с Кей прямо к столику портье. На ее протесты сказал только:

— Мне поручили доставить вас до места в целости и сохранности. Вот я и доставляю.

Кей получила ключ от номера. Клеменца проводил ее до лифта и выждал, пока тот остановился перед нею. Кей помахала на прощанье рукой и была приятно удивлена ответной искренней улыбкой. Правда, если бы она услышала вопрос, который задал Клеменца чуть позднее, ей стало бы куда менее приятно. Он спросил у портье:

— Под каким именем проживает здесь эта дама?

Портье молча холодновато посмотрел на Клеменцу. Клеменца тоже молча скатал в ладонях и бросил на конторку зеленый долларовый шарик, Портье ловко перехватил его и тотчас ответил:

— Зарегистрированы мистер Майкл Корлеоне с супругой.

В машине Паоло Гатто сказал:

— А она ничего, в норме.

Клеменца проворчал:

— Спит с Майклом. — «Если, конечно, они уже не женаты в самом деле», — добавил он про себя. А вслух сказал: — Заедешь за мной с утра пораньше. У Хейгена есть для нас что-то срочное.

Только поздней ночью в воскресенье Хейген, поцеловав на прощанье жену, выехал в аэропорт. Пришлось воспользоваться форменным удостоверением номер один — даром признательности обязанного ему штабного генерала из Пентагона, — чтобы попасть на ближайший рейс в Лос-Анджелес.

Прошедший день был не из легких, но он возвысил Хейгена. Дон Корлеоне, вернувшийся в три часа ночи из больницы после кончины Дженко Аббандандо, официально назначил Тома Хейгена своим советником.

Помимо реальной власти это означало, что отныне Хейген очень богат.

Для него дон нарушил древнюю и почтенную традицию. Издавна повелось, что советником в Семье может быть только чистокровный сицилиец. То, что Том воспитывался в доме дона наравне с сыновьями, значения не имело. Дело касалось только крови. Должность советника была ключевой в иерархии любой семьи, и доверить ее можно было только сицилийцу, впитавшему с молоком матери знания законов круговой поруки и омерты — обета молчания.

Между главой Семьи — доном и рядовыми ее членами-исполнителями существовала как бы тройная прослойка, своего рода буфер, не допускающий, чтобы хоть самый малый след навел на вершину. На дона могли выйти лишь в одном случае — если предателем окажется советник. В воскресенье дон Корлеоне отдал распоряжение, как поступить с обидчиками дочери Америго Бонасеры, но он отдал эти распоряжения советнику наедине. Том Хейген, тоже наедине, передал эти распоряжения лично Клеменце. Клеменца, в свою очередь, приказал Паоло Гатто позаботиться об исполнении. Самому Паоло Гатто предстояло подобрать нужных людей и объяснить, что от них требуется. Ни его самого, ни его подручных вовсе не касалось, чем вызвано поручение и от кого оно исходит. Чтобы след привел к дону, все звенья цепи должны были оказаться ненадежными. Такого никогда не случалось, Если в цепи обнаруживалось слабое звено, от него немедленно избавлялись.

Кроме того, в ряде случаев советнику приходилось официально представлять Семью, выступать от имени дона. Он, как подсказывало само звание, был советником, правой рукой, мозговым центром Семьи. Поэтому предполагалось, что это самый верный друг и первый компаньон дона. Во время дальних поездок он сам садился за руль, на совещаниях брал на себя заботу о напитках, кофе, закуске и свежих сигарах для дона. Это был единственный человек на свете, которому по силам было бы свергнуть Хозяина, но ни один советник на свете никогда не предавал своего дона, во всяком случае, на памяти многих сицилийских поколений. Любой советник хорошо знал, что будет богат и уважаем, если сохранит верность своему дону. А случись с ним неприятность, о его детях и жене позаботятся по самому высокому счету.

Случались дела и более открытые, которыми советник занимался, чтобы не раскрываться самому дону. Как раз по одному из таких дел Хейген и летел сейчас в Калифорнию. Он отдавал себе отчет, что его дальнейшее положение в роли советника во многом зависит от успеха или провала нынешнего поручения. В принципе для Семьи не имело особого значения, получит Джонни Фонтейн вожделенную роль или нет. Куда серьезнее и значимее была предстоящая в следующую пятницу встреча с Виргилием Солоццо. Но Хейген понимал, что для дона оба дела одинаково важны, а всякий настоящий советник руководствовался прежде всего интересами дона.

От самолетной качки и внутреннего напряжения Хейгену стало не по себе, и чтобы успокоить нервы, он спросил у стюардессы рюмку мартини.

Перед отъездом дон вместе с Джонни подробно обрисовали ему клиента, и то, что представлял из себя, по словам Джонни, Джек Уолес, не внушало радужных надежд. Между тем обещание, которое дон дал Джонни Фонтейну, должно быть выполнено, в этом не может быть никаких сомнений. Так что Хейгену надо было постараться войти в контакт с Уолесом и приступить к переговорам.

Откинув спинку самолетного кресла и вытянувшись, Хейген попытался сосредоточиться. Джек Уолес входил в число самых крупных продюсеров Голливуда, владел студией, с ним заключали контракты десятки известнейших кинозвезд. Как член консультационного совета по военной информации при президенте США, занимался созданием пропагандистских фильмов, или, иначе говоря, фильмов, прославляющих вооруженные силы. По чину ему доводилось бывать на обедах в Белом доме и принимать у себя в Голливуде Эдгара Гувера. Но дело было, конечно, не в этом, да и столь ли глубоки связи Джека Уолеса с верхами, если копнуть? Вряд ли он имел личное влияние в официальных политических кругах, хотя бы потому, что исповедывал крайне реакционные убеждения и к тому же обожал рекламировать собственную персону. А это, как известно, простейший способ приобретать себе врагов.

Хейген вздохнул про себя. Едва ли удастся найти общий язык с Джеком Уолесом. Он открыл портфель и хотел было заняться текущими делами, но почувствовал, что слишком устал. Нет, надо хоть ненадолго отвлечься. Том взял еще один мартини и стал предаваться размышлениям о собственной жизни. Сомнений в выборе пути он не испытывал, напротив, считал, что судьба благосклонна к нему. Чем бы он ни руководствовался десять лет назад, выбирая дорогу в жизни, выбор оказался удачным. Он преуспевал, он был счастлив настолько, насколько это реально для взрослого разумного человека, и жилось ему интересно.

Внешность у Тома была вполне заурядная для высокого сухощавого мужчины тридцати пяти лет от роду. Будучи юристом по образованию, своей основной профессией занимался очень редко, поскольку содержание его работы в семействе Корлеоне очень мало было связано с ввозом оливкового масла. Впрочем, три года юридической практики сразу после получения диплома он имел и законодательства знал в совершенстве.

С Санни Корлеоне Том Хейген сдружился, когда им обоим было по одиннадцать лет. Мать Тома к этому времени уже умерла, а еще раньше — ослепла. Отец, большой любитель выпить, после смерти матери спился окончательно. Всю жизнь он плотничал, трудно и честно работал и никогда не совершил ничего дурного. Но пьянство сгубило семью, а затем и его самого.

Том Хейген в прямом смысле остался в подворотне. Его младшую сестренку определили в приют, а затем передали на воспитание в другую семью. Подростками же, беспризорниками, норовившими удрать из-под опеки дам-благодетельниц, американское общество в двадцатых годах еще не очень интересовалось. Ко всему у Хейгена развивалась какая-то глазная болезнь, и соседи, помнившие о слепоте его покойной матери, были уверены, что болезнь эта заразная, а значит, надо держаться подальше от мальчишки. Том чувствовал себя прокаженным. Только Санни Корлеоне, еще не огрубевший в свои неполные двенадцать лет, пожалел друга и решительно потащил его к себе домой, где буквально потребовал, чтобы отец разрешил Тому остаться. Перед Томом немедленно поставили блюдо горячих спагетти с густой и жирной томатной заправкой. Вкус этой пищи Том Хейген запомнил на всю жизнь. Спать мальчика уложили на раскладушке, и самым естественным образом, не произнося громких слов и не выдвигая сложных проблем, Вито Корлеоне принял его в свою семью. Он самолично сводил Тома к окулисту, болезнь оказалась вполне излечимой. Парнишка окончил колледж, а затем и университет, последовав совету изучать право. При этом дон отнюдь не проявлял к приемышу отцовских чувств, подчеркивая, что считает себя только опекуном Тома Хейгена. Однако, как ни странно, он всегда считался с мнением Тома и старался не навязывать ему собственной воли. Том сам ловил каждое слово дона. Он и юридический факультет выбрал только потому, что слышал из уст дона: «Юрист с портфелем в руках куда большая сила, чем сотня вооруженных налетчиков».

В то же время Санни и Фредо, к немалому разочарованию отца, не пожелали продолжить образование, а настояли на участии в родительском бизнесе сразу после школы. Только Майкл поступил в университет, но сразу же после Перл-Харбора записался в армию добровольцем. Хейген же, получив адвокатский диплом, женился на юной итальянке из Нью-Джерси, тоже выпускнице университета, что было большой редкостью в иммигрантских семьях по тем временам. Само собой свадьбу справили в доме Корлеоне, и дон пообещал Хейгену поддержку в любом его начинании, которое тот счел бы для себя желательным: все — от обстановки адвокатской конторы и рекомендаций для клиентуры до основания собственного дела, если Том захочет самостоятельности.

В ответ Том Хейген почтительно склонился перед приемным отцом и сказал:

— Больше всего я хотел бы работать у вас, дон Корлеоне.

Дон был не только польщен, но и удивлен.

— Ты имеешь представление о моих делах? — спросил он.

Хейген кивнул утвердительно. Правда, тогда он еще не представлял себе ни размах дел, ни масштабы могущества дона. Если быть полностью откровенным, он не представлял себе этого еще целых десять лет, пока не принял на себя обязанности советника на время болезни Дженко Аббандандо. Но тогда он кивнул головой уверенно и твердо встретил испытующий взгляд дона Корлеоне.

— Я хотел бы быть так же полезен вам, как ваши сыновья.

Он подчеркнул, что признает над собой власть дона полностью и безоговорочно, как родительскую, как богом данную. И дон, со своей стороны, признал за Хейгеном такое право, он принял его желание как должное. Более того, повинуясь внутреннему голосу, дон впервые за время пребывания Тома в его доме обнаружил к нему отеческую привязанность: он быстро и тепло прижал молодого человека к груди. И с тех пор уже всегда обращался с ним как с родным сыном, лишь изредка повторяя ему или себе самому:

— Никогда не забывай своих родителей, Том.

А Том и так помнил их, и не мог избавиться от воспоминаний. Измученная слепотой и нескончаемой агонией мать в последнее время своей печальной жизни не только не могла воспитывать детей и дарить их любовью, но даже перестала делать вид, что заботится о них, Отца же своего Хейген просто возненавидел. Слепота, постигшая мать, так напугала Тома, что собственная глазная болезнь была воспринята им как кара небесная. Он принял грядущую слепоту с обреченностью теленка, гонимого на убой. После смерти отца Том решил, что теперь его черед, и молчаливо слонялся по улицам, ожидая конца. Жизнь загнала его в угол и не выпустила бы, не вмешайся в его судьбу в один прекрасный день Санни Корлеоне.

Дальнейшее было настоящим чудом.

Но из года в год Тома Хейгена по ночам преследовал постоянный кошмар. Ему снилось, что он слеп и бродит по дорогам, постукивая белой палочкой, а следом за ним ковыляют его слепенькие дети, тоже дробно постукивая маленькими палочками по камням мостовой, и все они просят у прохожих подаяния. Том просыпался в холодном поту, и только лицо дона Корлеоне, вызванное в его воображении памятью в тягостный миг полуяви-полусна, успокаивало своей реальностью. Том избавлялся от кошмара и вздыхал облегченно.

Дон настоял в свое время, чтобы Том полностью провел трехгодичную адвокатскую стажировку, и опыт, приобретенный за время частной практики, действительно потом оказался незаменимым. Кроме того, у Тома Хейгена было время подумать и излечиться от последних сомнений, стоит ли связывать свою судьбу с Семьей. Года два еще он проходил выучку в крупной юридической фирме, специализирующейся на криминалистике, с которой у дона имелись некоторые связи. В уголовном праве Том обнаружил серьезные способности. Со всеми делами справлялся. четко и профессионально, и когда, наконец, смог полностью посвятить себя работе на Корлеоне, у дона ни разу не оказалось повода проявить неудовольствие действиями Тома.

Но в роли советника другие могущественные сицилийские семьи чужого признавать не желали. К семейству Корлеоне прилипла презрительная кличка «ирландская шайка». Это немало позабавило Хейгена, в очередной раз утвердив его в мысли, что преуспевать он может только под покровительством Вито Корлеоне. У него самого не могло быть никаких надежд встать во главе Семьи, сменив дона, но его притязания и не заходили так далеко. Даже в мыслях своих он не допускал подобных намерений, потому что это было равнозначно неуважению к благодетелю, к его кровному семейству.

Еще не рассвело, когда самолет приземлился в Лос-Анджелесе. Хейген поехал в отель, принял душ, побрился, заказал себе завтрак в номер. Потом передохнул, глядя из окна, как поднимается с горизонта заспанное солнце, и лениво листая утренние газеты. Встреча с Джеком Уолесом намечалась на десять утра, и согласился он на нее удивительно легко. Достаточно оказалось связаться накануне по телефону с профсоюзником Билли Гоффом и попросить намекнуть всемогущему кинопродюсеру, что если свидание не состоится, на студии вполне может произойти забастовка. Уже через час Билли Гофф сообщил: свидание состоится, но к намеку о возможной забастовке Уолес отнесся равнодушно. Гофф добавил, что хотел бы переговорить с доном, если дойдет до дела.

— Разумеется, если понадобится, дон переговорит с вами, — дипломатично сказал Хейген, избегая конкретных обещаний. Он знал, почему Гофф так охотно идет навстречу пожеланиям дона. Хотя территорией семейства Корлеоне считался Нью-Йорк, влияние дона выходило за установленные границы, тем более, что начинал он когда-то, опираясь на профсоюзы, и многие профсоюзные лидеры все еще были у него в неоплатном долгу.

Свидание, назначенное на десять утра, не предвещало серьезного разговора. Очевидно, этот Уолес счел Тома недостойным приглашения на ленч, определив его место первым в списке визитеров. Похоже, Гофф не пригрозил Уолесу как следует — наверное, сам подкармливается из рук киномагната. «Жаль, что дон постоянно держится в тени — чужие не знают его имени», — подумал Том Хейген.

Его предположения подтвердились незамедлительно: Уолес добрых полчаса продержал его в своей приемной, где, впрочем, сидеть было приятно: шикарный интерьер с мягкой мебелью цвета сливы, и на уютном сливовом диванчике — невероятно красивая девочка, каких просто не бывает. У девочки волосы светились, как нимб над огромными, глубокими, словно море, синими глазами. Одетая почти как взрослая, просто и очень дорого, девочка поджимала малиновые свежие губки. Она находилась под надежной охраной дамы или, скорее, мегеры, которая всякий раз, когда встречала взгляд Хейгена, торопилась обдать его с головы до ног ледяным холодом высокомерия. «Ангел-ребенок и мамаша-дракон», — подумал Хейген, возвращая ей не менее холодный взгляд.

Наконец элегантная и пышнотелая секретарша пригласила его войти и провела через анфиладу кабинетов непосредственно к продюсеру. Убранство комнат и внешний вид служащих не могли не произвести впечатления, здесь все ласкало глаз. Хейген усмехнулся. Большинство из сидящих здесь готовы были на все, лишь бы пробиться на экран, и поступали служить сюда, чтобы быть на виду — вдруг кто-то из именитых обратит внимание. Чаще всего они так и кончали за конторскими столами, если, конечно, не возвращались к родным пенатам, смирившись с поражением.

Джек Уолес смотрелся могучим в превосходно сшитом костюме, скрадывающем круглое увесистое брюшко.

Хейген заранее изучил историю своего клиента. Десяти лет от роду он катал пивные бочки и таскал ящики в Ист-Сайде. В двадцать помогал отцу надувать рабочих-текстильщиков на фабрике. В тридцать смылся из Нью-Йорка на Запад и вложил свои деньги в кино. К сорока восьми достиг вершин в кинобизнесе, оставаясь при этом мужланом — истинный волк среди стада небесных овечек — кинозвездочек, крепкий на язык и всегда готовый к необузданным любовным утехам. К пятидесяти он резко заматерел. И сменил стиль: стал брать уроки ораторского искусства, у камердинера-англичанина перенял вкус к хорошей одежде, у англичанина-дворецкого — манеры светского поведения. Овдовев, он соединился вторым браком с актрисой, всемирно признанной, но давно утратившей вкус к своей профессии.

Сейчас, когда ему было шестьдесят, он входил в консультационный совет при президенте, слыл знатоком и ценителем искусства, коллекционировал полотна старых мастеров и создал фонд своего имени для поощрения талантливых кинематографистов. Дочь он выдал за английского лорда, сына женил на итальянской графине. Но самой пламенной страстью Уолеса, его последней любовью, как писали все знающие корреспонденты, был теперь конный завод, скаковые конюшни, на которые только за прошлый год он спустил десять миллионов долларов. Последняя покупка киномагната произвела сенсацию — он уплатил шестьсот тысяч долларов за знаменитого английского жеребца по кличке Хартум и сообщил во всеуслышание, что отныне непревзойденный скакун не выйдет больше на беговую дорожку, а станет производителем исключительно для улучшения племени на конном заводе Уолеса.

Хейгена он принял любезно, сложив на своем чисто выбритом и холеном лице гримасу, изображающую улыбку. Несмотря на усилия дорогих косметологов и массажистов, возраст прочитывался на его грубоватом лице, испещренном крутыми морщинами. Но жесты и движения Уолеса были чрезвычайно энергичными. Как и дон Корлеоне, он чувствовал себя хозяином в своем мире и привык повелевать, не опасаясь непослушания.

Хейген не стал тратить слов попусту. Он сразу заговорил, что, будучи посланцем одного из влиятельных друзей Джона Фонтейна, просит мистера Уолеса оказать небольшую услугу, которая будет оплачена искренней благодарностью и преданной дружбой. От мистера Уолеса требуется только пригласить упомянутого Джонни Фонтейна на роль в новом фильме, который, как известно, должны запустить в производство на студии со дня на день.

Лицо продюсера, словно продубленное временем, не выражало ничего, кроме учтивости.

— В чем же будет заключаться благодарность вашего общем друга? — спросил он с чуть заметной ноткой снисходительности.

Хейген, не реагируя на это, объяснил предельно обстоятельно:

— Вполне вероятно, что у вас возникнут неприятности с профсоюзом работников кино. Мой друг гарантирует, что — сможет легко решить любой вопрос к вашему удовлетворению. Но это не все. Мы знаем, например, что один из самых перспективных ваших киноактеров, приносящих большой доход, наркоман, и недавно переключился с марихуаны на героин. У моего друга найдется способ лишить его героина. И в принципе, любое ваше затруднение будет улажено — достаточно только позвонить и сообщить о нем.

Уолес выслушал Хейгена, будто перед ним распинался хвастливый пацан, а потом спросил резко, перейдя с языка светской беседы на корявый западный диалект:

— Зажать меня, что ли, вздумали?

Хейген ответил с той же прохладной вежливостью:

— Мы рассчитываем на любезность с вашей стороны, поэтому я счел своим долгом разъяснить, что вы не останетесь в убытке.

Лицо Уолеса побагровело, густые брови сошлись на переносице в одну прямую линию. Он перегнулся через стол к Хейгену и выговорил кривым ртом:

— Ну ладно, скользкий ты гад, послушай, что я скажу и передай своему хозяину, кем бы он ни был: Джонни Фонтейн никогда не получит роль в моем фильме. Плевал я на всех бандитских мафиози, которыми он прикрывается, — он откинулся на спинку кресла. — И еще кое-что имей в виду, приятель. Думаю, имя Джона Эдгара Гувера знакомо даже вам. — Уолес саркастически усмехнулся: — Так вот, у меня тоже есть друзья, и он в их числе. Стоит мне сказать ему, что вы меня достаете, вам, голубчикам, не поздоровится.

Хейген выслушал его с вниманием и терпением. От человека, достигшего его уровня, можно было ожидать большего. Как он при таком неразумном поведении умудряется возглавлять компанию и ворочать миллионами? Над этим стоило поразмыслить, тем более, что дон искал возможности расширения сфер вложения капитала. Если уж крупнейшие из владык киномира настолько тупы и неразвиты, дону нетрудно будет прибрать к рукам эту индустрию.

Угрозы не произвели на Хейгена никакого впечатления. Он учился искусству вести переговоры у самого дона Корлеоне. Дон преподал ему главные заповеди: «Никогда не выходи из себя. Никогда не угрожай. Людей надо убеждать». По-итальянски «убеждать» звучало как «заставить мыслить здраво», разбираться. Искусство дона заключалось в умении не слышать оскорблений и готовности подставить левую щеку, получив пощечину по правой, но добиться в конце концов своего. Хейгену случалось быть свидетелем переговоров, длившихся по восемь часов. Восемь часов подряд дон Корлеоне пытался образумить коллегу, возомнившего о себе и поднявшего излишний шум вокруг деятельности семейств. И только исчерпав все способы помочь человеку выбрать правильный образ существования, дон Корлеоне в отчаянии всплеснул руками и заключил:

— Нет, он не в состоянии разобраться ни в чем!

Матерый гангстер побледнел от этих слов, как институтка. Дона поспешили вернуть за стол переговоров, и они завершились успешно. Но два месяца спустя гангстера кто-то застрелил, когда он брился в своей излюбленной парикмахерской.

Так что Хейген, дослушав, начал все сначала обычным вежливым тоном.

— Вот моя визитная карточка, — сказал он. — Я адвокат, и не стал бы нарушать законы, которые призван охранять. Разве вы услышали от меня хоть намек на угрозу? Я сказал только, что готов принять любые ваши условия, если Джонни Фонтейн получит роль в картине. На мой взгляд, мои предложения были достаточно крупными за одолжение, которое вам ничего не стоит оказать. Тем более, что отдать роль Джонни Фонтейну в ваших же интересах, ведь, по его словам, вы отлично знаете, он будет в ней, как влитой. Добавлю, что иначе мы и не стали бы вас беспокоить. Мой друг берется оплатить постановку картины, если в этом есть необходимость. Мне хотелось бы быть верно понятым. Мы не собираемся вас принуждать. Смею заверить, что мой шеф знает о вашей дружбе с мистером Гувером и относится к ней уважительно. Он вообще привык ценить дружеские отношения.

Уолес все это время раздраженно чиркал по бумаге красной ручкой в виде гусиного пера. При упоминании о финансовых возможностях дона он оторвал перо от бумаги и впервые выказал интерес:

— Фильм стоит пять миллионов, — произнес он назидательно.

Хейген тихо присвистнул, демонстрируя тем самым, что сумма впечатляющая. Потом сказал достаточно небрежно:

— У моего шефа достаточно друзей, готовых откликнуться на любое его начинание.

Впервые Уолес, кажется, начал осознавать серьезность разговора. Он покрутил в пальцах визитную карточку Хейгена:

— Имена всех крупных адвокатов Нью-Йорка мне знакомы. Вашего имени я не припомню. Кто ж вы такой, черт возьми?

— Я работаю в очень солидной фирме, — сухо ответил Том Хейген. — А этим делом занимаюсь по поручению друзей, — он встал. — Ну, не смею больше отнимать у вас время.

Они обменялись прощальным рукопожатием. Хейген повернулся к двери, потом еще раз оборотился к продюсеру:

— Полагаю, вы порой имеете дело с людьми незначительными, строящими из себя важных персон. Тут как раз все наоборот. Может, вам есть смысл навести справки обо мне? Если что, я буду в отеле, — он сделал паузу. — Возможно, это трудно себе представить, но кое в чем моему шефу уступает даже сам мистер Гувер. — Глаза Уолеса сощурились, по-видимому, он начал осознавать. — Кстати, я искренний поклонник ваших картин, — добавил Хейген с неподдельным восхищением. — Желаю вам и впредь плодотворно работать на благо Америки.

В тот же день ближе к вечеру в номере Хейгена раздался телефонный звонок, и секретарша Уолеса сообщила о приглашении продюсера пообедать с ним в загородном доме. Машина заедет через час, сказала она, дорога долгая, но в автомобиле есть бар и выбор закусок. Хейген знал, что сам Уолес летает обычно на личном самолете. Отчего же ему предлагают другой маршрут?

— Мистер Уолес советует захватить вещи с собой, — прощебетала любезно секретарша, — вы сможете переночевать у него, а утром вас доставят в аэропорт.

— Я так и сделаю, — согласился Хейген. Значит, Уолес был в курсе того, что он собирался утром возвращаться в Нью-Йорк. Приставил частных детективов? Тогда, безусловно, он уже располагает необходимой информацией о доне Корлеоне, знает, что Хейген представляет Крестного отца и, надо думать, склонен отнестись к переговорам со всей серьезностью.

«Глядишь, еще не все потеряно, — подумал Хейген, — может, Уолес все-таки не так беспросветен, как казалось утром».

Загородный дам Джека Уолеса более всего напоминал роскошные декорации к очередному киносериалу. Это было огромное здание в стиле южан-плантаторов посреди огромного же парка. Гордость усадьбы составляли конюшни, рассчитанные на целый табун, к которым вела тропа для верховой езды, проложенная прямо по чернозему. Изгороди, клумбы и лужайки были ухожены не менее тщательно, чем прическа кинозвезды.

На застекленной веранде, где Уолес встретил Хейгена, прохладу и свежесть поддерживал кондиционер. Продюсер выглядел по-домашнему — в синей шелковой рубашке, горчичного цвета брюках и мягких кожаных сандалиях. Эта одежда богатой фактурой и сочными красками лучше оттеняла его лицо, больше подходила к нему. И вел себя продюсер сейчас куда дружественней. Он взял с подноса два бокала с мартини, один протянул Хейгену и дружески похлопал его по плечу:

— До обеда мы еще успеем пройтись немножко. Посмотрите на моих лошадок?

По пути он сказал:

— Я навел о вас справки, Том. Что ж вы темнили и не называли дона Корлеоне? Мог же Джонни просто нанять толкача и натравить его на меня. А я не люблю, когда со мной блефуют. И зазря наживать лишних врагов тоже не в моих правилах. Ну да ладно, о делах поговорим потом. Не будем портить удовольствия.

К удивлению Тома, Уолес действительно оказался гостеприимным хозяином. Ему доставляло радость рассказывать гостю о методах и усовершенствованиях на своем конном заводе. Других таких конюшен в Америке не найдешь!

Конюшни содержались идеально. Выстроенные из огнеупорного кирпича, они поддерживались в немыслимой чистоте и охранялись тремя частными детективами. Напоследок Уолес подвел Хейгена к стойлу, над которым на огромной бронзовой таблице значилось коротко, но весомо имя коня: Хартум.

Жеребец не смотрел в их сторону. Его темно-карие глаза напоминали золотые яблоки. Вороная шкура лоснилась шелковистым черным блеском.

На широком смоляном лбу жеребца белела звездочка.

Даже Хейгену, не знающему толк в лошадях, Хартум показался прекрасным. Уолес по-мальчишески гордо оглядел любимца:

— Лучший скакун в мире! Я купил его в прошлом году в Англии за шестьсот штук. Готов спорить, что даже русские цари не платили столько за лошадь. Но на скачки он больше не пойдет, нет! Пусть разводит для меня потомков. Хочу получить племя, которому нет равных в Америке.

Он потрепал коня по шее, ласково приговаривая:

— Хартум, Хартум…

И жеребец отозвался на его голос звонким и нежным ржанием. Уолес сказал:

— Знаете, я прилично езжу верхом, а впервые сел в седло пятидесяти лет, — он засмеялся. — Если только с моей бабкой в России не пообщался какой-то казак и не передал мне страсть к коням по наследству. — Он пощекотал Хартуму брюхо и прибавил уважительно: — Вот ведь кого вознаграждает природа! Куда нам до них.

В доме, куда они вернулись, трое слуг под руководством дворецкого уже уставили столовым серебром парчовую золототканую скатерть. Но еда была приготовлена очень посредственно. Наверное, до гурманства Уолес еще не дорос.

Том Хейген выждал, пока не подали сигары, и только тогда спросил:

— Так как же с ролью для Джонни?

— Никак, — сказал Уолес. — При всем моем желании. Контракты подписаны, съемки начнутся на той неделе. Я не в силах что-либо изменить теперь.

— Мистер Уолес, у человека вашего положения есть одно преимущество: вы никому не подчиняетесь, а значит, соображения подобного рода теряют смысл. В вашей власти разорвать любые контракты и перерешить все по-своему, — он выпустил кольцо дыма и спросил Уолеса прямо: — Вы продолжаете сомневаться в возможностях моего хозяина?

Уолес сдержанно ответил:

— Я готов предположить, что профсоюзы устроят мне неприятности. Гофф звонил мне сегодня утром, и по его тону я сам бы не поверил, что этот подлец регулярно получает из моих рук сто тысяч персонально. Не трудно поверить, что вы способны лишить моего чокнутого актера-наркомана излюбленного им героина. Но все это мне не так уж важно, а финансировать свои картины я пока сам в состоянии. Беда в том, что я видеть не могу негодяя Джонни Фонтейна, и это как раз та единственная услуга, которую мне невыносимо оказывать вашему хозяину. Любую другую просьбу я выполнил бы с охотой и удовольствием. Все, что угодно, только не это.

«Черта ли было тащить меня в такую даль?» — выругался мысленно Хейген. — «Или это еще не все?»

Он сказал отстраненно:

— На мой взгляд, вы не вполне представляете себе ситуацию. Мистер Корлеоне — крестный отец Джонни Фонтейна, Это узы почти столь же прочные, как кровные, их освятила церковь, — Джек Уолес вежливо кивнул в знак понимания, Хейген продолжал: — Как шутят итальянцы, мир слишком суров, поэтому без второго отца не обойтись, Крестный заботится о своем сыне не меньше, чем родной. А у Джонни Фонтейна родного отца давно нет, так что дон Корлеоне испытывает всю меру ответственности за его судьбу. Что же касается любой другой услуги, это нереально, дон Корлеоне слишком щепетилен, чтобы вторично обратиться к человеку, однажды отказавшему в любезности.

Уолес пожал плечами.

— Весьма сожалею, и все-таки вынужден ответить отказом. Но мне бы хотелось воспользоваться вашим присутствием и узнать, во сколько мне станет профсоюзная затея с забастовкой? Я бы предпочел заплатить прямо сейчас, наличными.

Теперь стало понятно, с какой стати Уолес так долго возился с Томом, раз уж все равно решил не давать роль Джонни. Ответ оказался до обидного прост. Уолес, окруженный сетью политических связей, прямыми контактами с ФБР, пользующийся практически неограниченной властью в киноиндустрии, чувствовал себя в безопасности — что ему дон Корлеоне? И любой непредвзято настроенный человек, даже сам Хейген, согласились бы с его оценкой вещей. Ну, понесет он какие-то потери в связи с забастовкой, что из этого? Он на эти потери заранее готов, а значит и вовсе неуязвим для дона Корлеоне.

Во всем безукоризненном уравнении, составленном Джеком Уолесом, имелась одна-единственная ошибка. Дон Корлеоне обещал своему крестнику, что тот получит роль, а дон ни разу, на памяти Хейгена, не нарушал своего слова. Тем более в такого рода делах.

Хейген спокойно заметил:

— Вы, очевидно, не хотите понять меня. Вы исходите из посылки, что я участник вымогательства, тогда как я предлагаю дружбу от имени дона Корлеоне. Мистер Корлеоне обещает посредничество в конфликте с профсоюзом исключительно в знак признательности, если вы окажете услугу ему. Вы содействуете нам, мы — вам, дружеский обмен любезностями, ни что иное. Мне кажется, вы совершаете ошибку, не принимая мои слова всерьез.

Уолес будто только ждал повода, чтобы оборвать разговор:

— Я прекрасно вас понял. Типичная мафия, все правильно: мягко стелет, да жестко спать. Сплошное оливковое масло и прочие штучки, а по существу — шантаж. Но будем откровенны. Джонни Фонтейну никогда не получить этой роли, хотя бы он словно рожден для нее и сразу попал бы в обойму самых великих. Потому что мне лично этот мерзкий пакостник противен, и я намерен вышвырнуть его из кино. И вот почему. Он мне угробил девчонку, на которую я делал самую большую ставку. Пять лет я хлопал сотни тысяч долларов, обучая ее пению, танцам, манерам. Из нее вышла бы звезда — да какая! Буду еще откровенней, дело не только в долларах и центах. Девчонка удивительно хороша собой, а от ее попки я просто обалдевал, хотя повидал на своем веку немало. Но тут объявился Джонни со своим чарующим голосом и итальянским обаянием, девчонка теряет голову, тем более, что голова у нее не самое главное. Но в моем возрасте, мистер Хейген, было бы излишней роскошью позволять кому-то выставлять себя на посмешище. Я должен посчитаться за это с Джонни Фонтейном, поймите меня правильно.

Тирада Уолеса, не оставляющая сомнений в искренности, буквально поразила Тома Хейгена. Казалось просто невероятным, как взрослый, состоятельный, деловой человек мог руководствоваться такими ничтожными соображениями, когда речь шла о делах, и совсем нешуточных. В мире Хейгена, как и в мире Корлеоне, менее всего могли приниматься во внимание красота женщины или привязанность к ней. Кроме женитьбы, конечно, но тогда уже вступал в силу совсем иной фактор — семья.

Хейген решился на последнюю попытку.

— Признаю правоту вашего гнева, мистер Уолес, — сказал он. — Но стоит ли это принимать близко к сердцу? Нельзя ли забыть эту неприятность, столь ли она велика? Вы даже не представляете, как высоко оценил бы любезность с вашей стороны Крестный отец Джонни! Ведь мистер Корлеоне держал на руках малютку, когда его нарекали именем. Он принял обязанности родителя, когда умер родной отец Джонни. И не один Джонни Фонтейн уважительно именует дона Корлеоне Крестным отцом, этим званием множество людей выражают ему уважение и благодарность. Мистер Корлеоне никогда не оставляет друзей ни при каких обстоятельствах.

Уолес резким движением поднял свое крупное тело из кресла.

— Наш диалог, похоже, затянулся. Никакие головорезы не смеют ставить мне условий, здесь диктую только я. Если мне сейчас вздумается взять в руки телефонную трубку, вы проведете ночь за решеткой, уважаемый. И пусть только ваши мафиози рискнут сунуться ко мне, живо убедятся, что я не какой-нибудь эстрадник. Мне ведь доводилось слышать, как начинал карьеру ваш излюбленный Джонни. Имейте в виду, мистер Хейген, вашему хозяину не поздоровится. Если прижмете к стенке, я пущу в ход тяжелую артиллерию — свои связи в Белом доме.

«Ну и сам дурак, — подумал Хейген. — Как только угораздило пролезть в киномагнаты?»

Он по-настоящему огорчился. И это — советник президента, глава одной из крупнейших киностудий мира! Дону Корлеоне, определенно, есть смысл присмотреться к кинобизнесу. Этот идиот способен воспринимать слова только буквально, не ощущая подтекста.

— Благодарю вас за угощение. Было приятно познакомиться, — сказал Хейген невозмутимо. — Не окажете ли вы мне любезность, доставив в аэропорт немедленно? Было бы нежелательно оставаться здесь на ночь, тем более, что, — он выразительно посмотрел на Уолеса спокойными холодными глазами, — мистер Корлеоне предпочитает узнавать сразу о дурных новостях.

Ожидая машину под ярко залитой светом колоннадой, Хейген увидел две женские фигуры, усаживающиеся в длинный автомобиль, поданный прямо к подъезду. Он узнал их: девочка-ангел и мамаша-дракон, которые сидели с ним вместе в приемной Уолеса. Но прелестный свежий ротик малышки теперь вспух и потерял очертания, глаза цвета морской волны помутнели, тонкие ножки подламывались, когда она, как сомнамбула, спускалась по лестнице. Мать, придерживая ее под руку, что-то повелительно шептала на ухо. В ее взоре светилось торжество хищницы, приблизившейся к цели. Дверца захлопнулась за ними, и автомобиль покатил.

Понятно, почему его не пригласили лететь сюда, — подытожил Хейген. — В самолете с Уолесом были мать и дочь. Уолес вполне успел до обеда заняться девочкой, пока Хейген добирался автомобилем. Ничего себе нравы! И к этому миру так стремится Джонни? Что ж, Бог в помощь, как говорится. И Уолесу тоже.

Паоло Гатто не терпел работать наспех, особенно если предстояло поучить клиента уму-разуму. Он любил продумывать план действий. То, что намечалось сегодня, нельзя было считать серьезной работой, но могло навлечь неприятности на исполнителей в случае любой ошибки.

Он пил пиво у стойки, держа в поле зрения сопливых щенков, пытавшихся склеить двух девок у бара. Все, что было возможно, он уже узнал об этих молокососах. Обоим — Джерри Вагнеру и Кэвину Мунану — было по двадцать: чистенькие, приличные сынки благополучных родителей. Через две недели они должны были отбыть в колледж после каникул, как сообщил Клеменца. То, что они были студентами, в сочетании с политическим влиянием отцов уберегало этих ребят от многих неприятностей. За грязную историю с дочкой Америго Бонасера оба схлопотали условный срок. «Шпана», — подумал Паоло Гатто. Пасутся здесь в надежде на легкую добычу.

Сам Паоло Гатто умудрился не попасть в полицейские досье с помощью врача-психиатра, организовавшего справку, что его подопечный, белый, двадцати шести лет от роду, прошел курс электрошоковой терапии в результате умственного расстройства. Такой справки было довольно, чтобы полиция не вязалась к нему. Паоло считал привилегию заслуженной, ее придумал для него сам Клеменца, когда Гатто вошел в семейный бизнес.

Именно Клеменца сообщил Паоло и об этом деле, которое следовало провернуть в срочном порядке, пока мальчишки не уехали в колледж. «Ну и на черта тогда устраивать это в Нью-Йорке?» — расстроился Гатто. Вечно Клеменца не даст сделать работу спокойно, без суеты. Если вдруг девки решатся составить компанию молокососам, вечер пропадет впустую.

Одна из девиц громко расхохоталась:

— Ты что, спятил, Джерри? Кто же теперь поедет с тобой? Так, чего доброго, окажешься в больнице со сломанной челюстью вслед за несчастной девчонкой.

Услышав ее злорадный голос, Паоло Гатто допил свое пиво и вышел на улицу. Было совсем темно — уже перевалило за полночь. Лишь в одном баре неподалеку светились огни, остальные, как по заказу, уже закрылись. Великолепно! О дежурной патрульной службе Клеменца пообещал позаботиться, она появится лишь тогда, когда поступит условленный сигнал по радио, и торопиться не станут.

Гатто прислонился спиной к двери черного «седана-шевроле», стоящего у обочины. На заднем сиденье, почти невидимые в темноте, помещались двое дюжих ребят. Паоло предупредил:

— Сейчас выйдут. Берите сразу.

Его все еще тревожила неподготовленность, поспешность задания. У них имелись только моментальные полицейские снимки, выданные Клеменцей, и координаты заведения, где оба юнца торчали безвылазно, выпивая и привязываясь к девицам. Клеменца выдал и соответствующие инструкции: не доводить до крайностей.

Паоло подобрал из своих ребят парочку поздоровей, обрисовал им задачу. Главное, не бить по голове, чтобы избежать роковой случайности, в остальном же на собственное усмотрение. Но с одним условием. «Если эти сосунки выберутся из больницы раньше, чем через месяц, вам, ребята, придется вернуться на свои грузовики», — предупредил Гатто. Такая перспектива не показалась парням особенно привлекательной.

Они выбрались из машины. Оба имели профессиональный боксерский опыт, но выше маленьких спортклубов не поднялись и только подрабатывали время от времени на Санни Корлеоне, чем поддерживали приличное существование. Оба рады были на деле выразить благодарность.

Джерри Вагнер и Кэвин Мунан уже довольно сильно накачались, самолюбие их отказ девиц задел за живое. Поэтому они немедленно ощетинились, услышав реплику Паоло Гатто, которую он бросил им прямо в лицо, как перчатку:

— Этим казановам даже шлюхи крутят динамо.

Паоло Гатто выглядел подходящим объектом, чтобы сорвать зло: щуплый, как хорек, тщедушный, да еще и сам набивается. Юнцы с радостью и остервенением ринулись на него, и в тот же миг были схвачены за руки сзади. Паоло ловко и умело надел на правую руку сделанный по специальному заказу кастет с шипами. Кастетом он орудовал мастерски, не зря же еженедельно тренировался в спортзале, отрабатывая удары. Коротко взмахнув рукой, он размозжил переносицу Вагнеру, тот покачнулся, но крепкие руки сзади удержали подопечного на ногах. Паоло опять точно выбросил руку, нацелив удар в пах Вагнеру. Теперь уж он свалился безжизненный, как мешок.

Все это заняло не больше пяти-шести секунд. Теперь настал черед Кэвина Мунана, тем более, что тот пытался поднять крик и пришлось, удерживая его одной рукой, второй придавить малость горло. Им занялись оба несостоявшихся боксера, в то время как Паоло Гатто уже вскочил в автомобиль и нажал на стартер. Мунана били смертным боем и делали это так старательно, будто в запасе имелась уйма времени. Удары сыпались не беспорядочно, а ритмично и тщательно, и по их звукам Паоло мог судить, что из Мунана делают отбивную котлету. Гатто в какой-то момент увидел лицо Мунана и не узнал его.

Наконец, оставив Мунана на тротуаре, ребята переключили усилия на зашевелившегося было Вагнера. Тот сделал попытку подняться и позвать на помощь. На его слабый крик кто-то выглянул из бара. Надо было поторапливаться. Вагнера сшибли с ног на колени, завернули руку за спину, и один из истязателей пнул ногой, как в мяч, в его позвоночник. Раздался громкий хруст, и жуткий вопль разбудил ночную тишину. В домах стали зажигаться огни, распахиваться окна. Двое действовали теперь очень быстро. Один держал голову парня, приподняв его от земли, другой бил умелым боксерским кулаком по неподвижной мишени.

Несколько человек выкатилось из бара, но никто не приближался и не делал попыток остановить избиение.

— Стоп! Рвем отсюда, — скомандовал Паоло Гатто.

Оба его помощника мгновенно вскочили в машину, и она исчезла в темноте улиц. Кто-нибудь, наверное, сможет описать полиции автомобиль или даже запомнит номер, но значения это не имело. Табличка с номером была краденая, сам номер — калифорнийский, а черных «седанов-шевроле» в Нью-Йорке не менее ста тысяч.

ГЛАВА 2

Утром в четверг Том Хейген был в своей адвокатской конторе. Предстояло привести в порядок материалы, необходимые для встречи с Солоццо в пятницу. Он считал эту встречу настолько значительной, что попросил дона уделить ему целый вечер на предварительное обсуждение предложения Виргилия Солоццо семейному клану Корлеоне. Следовало достичь ясности во всех деталях, включая незначительные.

Надо сказать, что дон ничуть не удивился, когда Хейген, возвратившись из Калифорнии, доложил о безуспешном окончании переговоров. Он только попросил Тома рассказать все очень подробно и брезгливо поморщился, услышав про юную красотку и ее хищную мамашу. «Позорники», — проворчал дон, что означало в его устах крайнюю степень неодобрения.

Выслушав все, дон спросил только:

— Он настоящий мужик?

Хейген призадумался, не торопясь с ответом, стараясь вникнуть в суть. За многие годы жизни и работы с доном Том Хейген убедился, что тот мыслит самостоятельно и часто совсем иными категориями, чем все прочие. И слова его часто имели дополнительный смысл. Настоящий ли мужчина Джек Уолес? Сильный ли у него характер? Или воля? В общем-то да, но дона, очевидно, интересует не это. Сможет ли продюсер не испугаться угроз? Пойдет ли на убытки, если разразится крупная забастовка, и на скандал, если разоблачить в кинозвезде отъявленного наркомана? Да, пожалуй. Но и это было не вполне все. Хейген вдруг понял, что занимает дона: сможет ли Джек Уолес рискнуть всем сразу, поставить на карту абсолютно все из чистого принципа, отстаивая честь или пылая местью.

Хейген улыбнулся. Он не часто позволял себе это в серьезных разговорах, но тут не удержался.

— Иначе говоря, сицилиец ли он? — переспросил он дона Корлеоне. И когда тот удовлетворенно кивнул, оценив остроту и ее лестный подтекст, Хейген решительно ответил:

— Нет.

Ответ был однозначным.

И решение дона тоже было вполне однозначным. Уже в среду к вечеру он выдал инструкции, и Хейген, в восторге от их простоты и непредсказуемости, немедленно предпринял необходимые меры для выполнения. В том, что проблема таким образом будет решена, он ни минуты не сомневался: надо думать, утром Уолес лично сообщит о своей готовности отдать роль Джонни Фонтейну.

Утром телефон действительно зазвонил — но в трубке раздался дрожащий от волнения и благодарности голос гробовщика Бонасеры. Он почтительнейше просил Хейгена передать дону заверения в самой искренней дружбе. Если понадобится, Америго Бонасера не задумываясь отдаст жизнь за Крестного отца. До гробовой доски он будет возносить Богу молитвы, благословляя дона Корлеоне. Хейген заверил Бонасеру, что обязательно передаст его слова.

На первой полосе «Дейли Ньюс» красовалась жуткая фотография Джерри Вагнера и Кэвина Мунана на мостовой возле бара. Фотограф сработал профессионально, снимок свидетельствовал, что громилы Паоло Гатто задание выполнили на славу, от молодых людей осталось нечто бесформенное. Тем не менее оба были живы, хотя, как сообщала газета, им предстоит провести долгие месяцы на больничной койке и прибегнуть к пластической операции. Хейген пометил в блокноте, что Клеменца должен поощрить Гатто и его ребят.

Не менее трех часов ушло у Хейгена на подготовку подробного отчета о прибылях легальной компании, принадлежащей семейству Корлеоне и занимающейся торговлей недвижимостью, о результатах деятельности строительной фирмы и торговле оливковым маслом. Их оборот был не слишком впечатляющим, но стабильным, а в перспективе, поскольку война окончилась, все три обещали серьезный доход.

Увлекшись бухгалтерией, Хейген подзабыл про Джонни Фонтейна, но звонок из Калифорнии резко вернул его к голливудским делам. Снимая трубку, он испытывал не столько удовлетворение, сколько антипатию.

— Хейген слушает.

Он не сразу узнал голос продюсера, искаженный ненавистью и страданием;

— Вонючие подонки! — орал Джек Уолес. — Я засажу вашу банду в тюрьму на сто лет! Спущу все до последнего пенни, чтобы сгноить вас за решеткой. А вшивого мерзавца Джонни Фонтейна просто кастрирую, так и передай ему от моего имени, макаронник несчастный.

Хейген ответил ласково:

— По происхождению я ирландец.

Трубка замолчала, потом послышался щелчок — Уолес дал отбой. Хейген усмехнулся. Раз ни одного оскорбления не прозвучало в адрес дона, значит, масштаб его гения был оценен.

Накануне Джек Уолес, как обычно, лег спать один на своей широченной постели, где при желании можно было улечься вдесятером. Спальня продюсера вполне подошла бы для съемок сцены какого-нибудь бала. Он не терпел никого рядом ночью с тех пор, как умерла первая жена, лет десять назад. Это отнюдь не значило, что с женщинами было покончено. Для своего возраста Уолес был полон сил, но желания в нем теперь возбуждали только очень юные девочки, и двух-трех часов возни с ними ему вполне хватало.

В этот четверг он пробудился неожиданно рано. Хрупкий утренний свет растворялся в огромных окнах спальни и клубился под высоким потолком, как туман над лугом. Далеко, в изножье необъятной своей постели, Уолес смутно разглядел странно знакомые очертания. Тяжело приподнявшись на локте, он некоторое время пытался понять, что это. По виду предмет напоминал лошадиную голову. Все еще в полусне продюсер повернулся и включил лампу на ночном столике.

То, что он увидел, сразило его, как физическая боль. Будто острое лезвие пронзило грудь, сердце стукнуло и остановилось на мгновенье, чтобы заколотиться опять неровными ударами в грудную клетку, вызывая приступ ужаса и тошноты. Его вырвало прямо на роскошный ковер, устилающий пол спальни.

Перед ним в луже уже запекшейся крови на краю постели стояла черная, со звездочкой во лбу, голова знаменитого Хартума, Из окровавленной шеи свисали белые сухожилия, Прекрасная морда была в пене, из огромных глаз исчезло золотое сияние и они подернулись тусклой мутью.

Ужас, охвативший Уолеса, был дикий, животный. Срывающимся голосом он стал созывать слуг, потом позвонил Хейгену, разразившись бессмысленными угрозами. Посмотрев на его состояние, дворецкий счел нужным вызвать врача, и, перестраховавшись, кроме семейного консультанта Уолесов, затребовал доктора, обслуживающего киностудию.

Но еще до их прибытия продюсер пришел в себя.

Удар, нанесенный ему, был страшным. У кого же смогла подняться рука на безвинного коня ценой в шестьсот тысяч долларов? Без какой бы то ни было попытки предупредить, найти компромиссный вариант, не доводить до крайности. Не поддающаяся логике жестокость жеста указывала на полное пренебрежение к человеческим законам, писанным и неписанным. Тот, кому пришло в голову совершить подобное, не считается, очевидно, ни с богами, ни с людьми, а живет по собственным правилам и понятиям. И обладает неограниченной властью и изощренной изобретательностью. Содрогаясь, Уолес выяснил, что жеребца сначала напоили снотворным, а потом мучительно долго топором отделяли благородную голову от туловища. Служители конюшни и платные детективы, дежурившие в ту ночь, клялись и божились, что ничего не слыхали. Уолес дорого отдал бы, чтобы заставить говорить этих продажных тварей и выйти на след преступников, но сделать это было совсем непросто.

При всех своих недостатках Джек Уолес был все же далеко не глупым человеком. Его ошибка заключалась в переоценке собственных возможностей и пренебрежении к силам и уму дона Корлеоне. Предъявленные ему доказательства обратного говорили сами за себя. Теперь он все осознавал, не обольщаясь надеждами, что президент, к которому он вхож, или руководство ФБР, с которым он связан, уберегут его от малоизвестного импортера оливкового масла, вздумайся последнему убить его. И ведь убьет! Убьет, не засомневаясь, из-за дурацкой роли в военно-патриотическом фильме, которую размечтался сыграть ничтожный Джонни Фонтейн! Ну не чудовищен ли мир, в котором творится сплошная несправедливость? Не безумие ли жить и не быть уверенным в собственном праве поступать по усмотрению, распоряжаться своими деньгами, как заблагорассудится, командовать у себя на производстве? Это почище любого коммунизма. Такого просто нельзя допускать.

Уолес позволил доктору впихнуть в него очень мягкое успокоительное. Таблетка помогла расслабиться и унять нервный стресс.

Он попробовал здраво оценить ситуацию. Более всего пугала легкость, с какой неведомый Корлеоне погубил прославленного на весь мир драгоценного коня, шестьсот тысяч долларов — таков был первый шаг Корлеоне, первая ставка в их партии. Уолес мысленным взором окинул собственную жизнь. Ему всего удалось добиться: богатства, самых соблазнительных женщин, которые буквально стелились, только помани их контрактом. Он сиживал за одним столом с королями и королевами. Все, чем власть и деньги могли осчастливить, принадлежало Уолесу. И бросить все это теперь на карту из-за принципа? Из-за каприза? Нет, он еще не сошел с ума. Хорошо бы, конечно, добраться до этого Корлеоне! По какой статье, интересно, карается зверское убийство лошади?

Уолес дико расхохотался. Врачи и слуги переглянулись. Ему в голову пришла еще одна мысль: как будут потешаться над ним по всей Калифорнии, когда проведают о случившемся. Это доконало продюсера. Стать посмешищем и все время дрожать за свою жизнь? Опять же, имея дело с подобными типами, ни за что нельзя ручаться. Убьют — не убьют? У них вполне может оказаться в запасе нечто страшнее смерти.

Уолес начал последовательно отдавать распоряжения, входя в рабочее состояние. Доктор и слуги были предупреждены, что если о происшедшем кто-нибудь узнает за пределами дома, они наживут в лице Уолеса вечного врага. Подготовили сообщение для прессы о смерти знаменитого рысака Хартума от болезни, подхваченной во время перевозки из Англии. Уолес распорядился схоронить останки коня прямо на территории усадьбы.

А еще шесть часов спустя Джонни Фонтейн получил по телефону приглашение от режиссера-постановщика на съемки картины, к которым приступали в следующий понедельник.

Вечером Хейген докладывал дону материалы к завтрашней деловой встрече с Виргилием Солоццо. Дон распорядился, чтобы при этом присутствовал и его старший сын. Санни явился, но выглядел измотанным и все время прихлебывал воду из стакана. «С невестиной подружкой переусердствовал», — подумал Хейген.

Дон Корлеоне в кресле пыхтел сигарой. Том всегда держал под рукой коробку «Де Нобион» для дона. Попробовал как-то угостить хозяина «гаваной», но тот заявил, что гаванские сигары дерут горло.

— У нас есть все, что требуется? — приступил к делу Вито Корлеоне.

Хейген раскрыл папку с материалами. Для постороннего глаза в этих бумагах не заключалось ничего особенного, так, кое-какие расчеты и заметки на полях.

— Солоццо собирается обратиться к нам за содействием, — сказал Хейген. — Он надеется получить от семейства Корлеоне примерно миллион долларов и защиту от властей. За это Солоццо гарантирует нам определенную долю в прибыли, но размер пока не установлен. Надо иметь в виду, что за спиной Солоццо стоит семейство Таталья, тоже входящее в долю. Солоццо занимается наркотиками, он связан с Турцией, где производится мак. Из Турции мак по морю доставляют в Сицилию, а уже оттуда, переработанным в героин, — сюда. Легально можно производить только морфий, но фабрика Солоццо по производству морфия в принципе является надежным прикрытием. Самое трудное — транспортировка наркотиков и Штаты и их реализация. И денег у Солоццо, видимо, не хватает для начала. Миллион долларов с ветки не снимешь.

Дон поморщился, он не любил лирических отступлений. Хейген заметил это и спохватился.

— Солоццо именуют Турком. Во-первых, потому что он долго жил в Турции и даже обзавелся там женой и детьми. Во-вторых, горяч, как турок, и чуть что хватается за нож. Во всяком случае, таким он был в молодости. Но головы не теряет и действует всегда в интересах дела. Он не дурак и не привык попадать в зависимость. Имеет одну судимость в Италии и одну — в Америке. Власти знают его пристрастие к наркобизнесу. Нам это только на руку, поскольку при таком прошлом он не может рассчитывать на неприкосновенность. В Штатах у него тоже есть семья: жена американка и трое детей. По-видимому, он хороший семьянин. Если будет уверен, что о жене и детях позаботятся, вряд ли кто-то сумеет его разговорить даже под угрозой тюремного срока.

Дон Корлеоне выпустил дым и спросил сына:

— Что скажешь, Сантино?

Хейген представлял примерно позицию Санни. Тяжелая рука отца уже давно тяготила старшего Корлеоне, и он стремился найти собственное поле деятельности. Вроде того, о котором шла речь.

Санни промочил горло, прежде чем заговорить.

— В этом порошочке целые состояния, — сказал он. — Хотя риск не для слабонервных. Загремишь — так уж лет на двадцать. Но если в само дело не лезть, а только финансировать, почему бы и не заняться?

Хейген оценил ход Санни: самым верным было подчеркивать очевидное, выявляя возможные преимущества.

Дон Корлеоне опять попыхтел сигарой.

— Ну, а твое мнение, Том?

Хейген внутренне подобрался, считая своим долгом быть полностью откровенным. Он осознавал, что дон Корлеоне решил отказать Солоццо, но осознавал и то, что при этом не все последствия предусмотрены доном, а такое встречалось редко.

— Говори, говори, Том, — подбодрил его Вито Корлеоне. — Даже сицилиец на твоем месте может иметь собственное мнение.

Все трое рассмеялись.

— Мне кажется, предложение стоит принять, — сказал Хейген. — Это объективная необходимость. Наркотики более прибыльны, чем любой другой бизнес, и если мы уклонимся, найдутся другие, та же семья Таталья, например. При размахе доходов, которые принесет это дело, им нетрудно будет завести связи с полицией и с властями, а нам это совсем не на руку. Став сильнее в экономическом отношении, они могут посягнуть и на наши владения. Тут как с враждующими государствами: если одно начинает вооружаться, другому тоже приходится срочно хвататься за оружие. Сегодня наша опора в игорных домах и профсоюзах Но завтра наркотики выйдут на первое место. Отказавшись войти в долю, мы ставим под угрозу свое благополучие, пусть не сразу, но в будущем — наверняка.

Казалось, речь Хейгена произвела впечатление на дона. Он запыхтел сигарой и проворчал:

— Это, конечно, самое важное.

Потом вздохнул и встал:

— Во сколько мы встречаемся завтра с этим нехристем?

— В десять утра, — ответил Хейген с надеждой в голосе. Может, дон все-таки решится?

— Будьте здесь оба, — сказал дон. Он выпрямился и тронул сына за плечо: — Сантино, отоспись хоть ночь. Ты черт знает на что похож. Пожалей себя, молодость не вечна.

Санни, ободренный отцовской лаской, задал вопрос, на который не отважился Хейген:

— Так что ты надумал, папа?

— А что я могу надумать, не имея цифр и других подробностей? — улыбнулся невесело дон Корлеоне. — Какой процент он предложит и вообще. Да и с вашими мнениями я еще не разобрался. Не в моем характере торопить события. Посмотрим.

Уже в дверях он небрежно сказал Тому:

— А есть в твоих бумагах информация о том, что перед войной Солоццо был сутенером? В точности, как сейчас семейство Таталья, которое эксплуатирует проституток. Ты запиши, пока не забыл…

Хейген вспыхнул, уловив насмешку. Он знал, конечно, об этом факте из биографии «Турка», но не стал упоминать, считая несущественным и опасаясь, как бы дон, щепетильный в подобных вещах, не сделал из сутенерства Солоццо далеко идущих выводов. Так и получилось в результате.

Смуглого и мускулистого Солоццо и впрямь можно было принять за турка. Жесткие черные волосы, выпуклые глаза и кривой семитский нос производили впечатление на окружающих странной гармонией. Держался Солоццо с суровым достоинством.

Санни Корлеоне встретил гостя у дверей и проводил в кабинет, где уже ждали дон с советником. «Опаснее его, пожалуй, один Люка Брази», — поймал себя на мысли Том Хейген.

Мужчины подчеркнуто вежливо обменялись рукопожатиями. «Если бы дон спросил о нем, настоящий ли это мужик, мне пришлось бы ответить утвердительно», — продолжал размышлять Хейген. Ни один из знакомых не излучал столько силы, даже сам Вито Корлеоне. Рядом с Солоццо дон как-то проигрывал: выглядел простовато, приветствовал гостя чересчур по-крестьянски.

Солоццо сразу взял быка за рога. Он заговорил непосредственно о наркотиках. Дело уже поставлено на конвейер, с маковых плантаций в Турции ежегодно он получает товар. Имеется легальная, разрешенная властями фабрика во Франции, где из мака производится морфий. Есть надежно укрытое предприятие в Сицилии, перерабатывающее сырье в героин, В обеих странах дело поставлено сравнительно безопасно. Другое положение с ввозом в США. Как все они знают, ФБР на корню не купишь, так что ввоз товара в Штаты означает некоторый процент потерь. Но все равно игра сипит свеч, прибыль огромная. А риск минимальный.

— Тогда зачем вы пришли ко мне? — учтиво спросил дон. — За что мне такая честь?

Смуглое лицо Солоццо ничего не выражало.

— Мне требуются два миллиона наличными, — ответил он. — И, что не менее важно, мне нужен влиятельный друг, способный воздействовать на ряд должностных лиц в правительстве. Если кто-то из моих курьеров попадется с товаром, а это неизбежно, приговор суда может быть различным. Чистое прошлое сотрудников я гарантирую, но надо, чтобы кто-то мог гарантировать им минимальный срок, один-два года, не больше. Тогда ребята станут молчать. Под угрозой же десяти и даже двадцати лет тюремного заключения, кто знает, как может повернуться дело, и, спасая себя, кто-то может навлечь беду на всех сразу. Любой человек слаб. Покровительство закона в таких делах — условие необходимое. А про вас говорят, дон Корлеоне, что судей у вас в кармане не меньше, чем медяков в кармане чистильщика обуви.

Дон никак не отозвался на комплимент.

— Какой процент вы предлагаете моей семье? — спросил он Солоццо.

— Пятьдесят процентов, — сверкнул глазами «турок». Выждал и добавил почти ласково: — В первый год это выйдет три-четыре миллиона, потом больше.

— А сколько получит семейство Таталья?

Солоццо занервничал.

— Им достанется часть из моей половины. Я рассчитываю на их помощь в организационных моментах.

— Таким образом, — сказал дон Корлеоне, — я получаю пятьдесят процентов только за финансирование и поддержку со стороны властей. О самих операциях мне беспокоиться не нужно, я так понимаю?

Солоццо кивнул:

— Если, на ваш взгляд, финансирование в пределах двух миллионов подходит под определение «только», я вас поздравляю, дон Корлеоне.

Дон сказал очень миролюбиво:

— Я пошел на контакт с вами, уважая семейство Таталья и прослышав, что вы — человек серьезный. Но на ваше предложение мне приходится ответить «нет». И вот почему. Вы обещаете огромные доходы, но и риск очень велик. Участие в ваших операциях повредило бы другим моим предприятиям. Вы правы, что я поддерживаю контакты с многими лицами в правительственных кругах, но я не уверен, сохранятся ли эти контакты, если я займусь наркотиками вместо игорных домов. С их точки зрения азартные игры достаточно безобидны, выпивка и покер еще никому не повредили, тогда как к наркотикам отношение заведомо негативное. Нет-нет, я сейчас говорю не о своей, а об общей точке зрения, лично меня нисколько не занимает, каким способом зарабатываются деньги. Я только поясняю причину своего вынужденного отказа. Ваше предложение сопряжено с такой степенью опасности, какой я не вправе подвергнуть свое семейство. Вот уже более десяти лет нам живется спокойно. Если бросить на чаши весов корысть и благополучие, — благополучие, на мой взгляд, перевешивает.

Солоццо ничем не выразил своего недовольства, только быстро глянул в сторону Хейгена и Санни, словно надеясь, что они могут высказаться в его поддержку. Потом осторожно задал вопрос:

— А за свои два миллиона вы не тревожитесь?

Дон Корлеоне отозвался бесстрастно:

— Нет.

— Семья Таталья выдаст вам любые гарантии под эти деньги, — сделал еще одну попытку Солоццо.

В эту минуту Санни вдруг включился в диалог, совершив неисправимую ошибку. Он спросил с любопытством:

— Что, семейство Таталья готово обеспечить нам возвращение двух миллионов безо всяких процентов?

Хейгена бросило в дрожь от неожиданного вмешательства Санни. Дон Корлеоне посмотрел на старшего сына строго и предостерегающе. Острые глаза Солоццо вновь сверкнули в сторону Санни. Он выяснил, по в мощной крепости дона Корлеоне имеются бреши, и это обнадежило его.

Но в словах дона, когда он вновь заговорил, не было ничего, кроме вежливого отказа.

— Молодежь стремится объять все, а вести себя не умеет. Младшие смеют перебивать старших и вмешиваться в деловой разговор. С моими детьми все понятно, я сам избаловал их. Как вы только что могли убедиться… Но мой отказ, синьор Солоццо — окончательный, хотя от себя лично я желаю вам всяческих успехов. Сожалею, что не оправдал ваших ожиданий. Надеюсь, мы станем работать рядом, не мешая друг другу.

Солоццо понял, что аудиенция окончилась, поклонился дону и пожал всем руки. Хейген проводил его до автомобиля. Когда он прощался с Томом, на смуглом лице ничего нельзя было прочитать.

— Что ты скажешь об этом человеке? — спросил дон у Хейгена после переговоров.

— Он сицилиец, — коротко ответил Том.

Дон Корлеоне задумчиво кивнул головой. Потом обернулся к сыну и сказал очень мягко:

— Сантино, никогда не позволяй посторонним читать твои мысли. Похоже, история с этой девчонкой плохо влияет на твои мозги. Кончай с ней и займись мужскими делами. А сейчас уйди с моих глаз.

По лицу Санни сначала прошло удивление, потом — возмущение, Хейген увидел, как пятна гнева проступили и погасли. Неужто он предполагал, что дон не знает о новой связи? Или не отдает себе отчета в серьезности допущенного сейчас промаха? Если так, то Хейген не хотел бы оставаться и советниках при доне Сантино Корлеоне.

Подождав, пока Санни выйдет из кабинета, дон устало опустился в кресло и знаком попросил что-нибудь выпить. Хейген налил анисовой ему в стакан.

Дон Корлеоне поднял на своего советника тяжелые глаза и сказал:

— Пригласи-ка мне Люку Брази.

Тремя месяцами позднее, когда Хейген разделывался с бумагами в своей городской конторе, надеясь выкроить время и успеть купить жене и детям рождественские подарки, его торопливые занятия прервал неожиданный звонок, Джонни Фонтейн в наилучшем расположении духа сообщил, что картина закончена, все рыдают от счастья. Он замечательно отработал, а сейчас шлет дону рождественский подарок — просто потрясающий. Сам бы привез, но остались доработки, и он должен еще некоторое время проторчать на побережье. Хейген слушал нетерпеливо, но старался не показать этого. Обаяние Джонни Фонтейна на него почему-то никогда не действовало. Все же он спросил с интересом:

— Что за подарок?

Джонни Фонтейн радостно захихикал в трубку:

— Не скажу, рождественский подарок должен быть сюрпризом. А то какой смысл?

Хейген окончательно утратил интерес к разговору.

Минут десять спустя после того, как он повесил трубку, секретарша сообщила, что на проводе Конни. Хейген вздохнул. Девушкой Конни была очень мила, но став замужней дамой, превратилась в сущее наказание. Она не переставала жаловаться на мужа и раз в два-три дня обязательно являлась к родителям с твердым намерением никогда больше не возвращаться в супружеский дом. Ее Карло Рицци совершенно ни на что не годился. Специально для него устроили небольшое, но вполне прибыльное заведение, которое он развалил в четверть часа. Он оказался способен только на то, чтобы пьянствовать, таскаться по публичным домам и поколачивать супругу. Конни скрывала это от родителей, но охотно изливала душу Хейгену.

«Что у нее там опять стряслось?» — подумал Хейген, берясь за трубку, Но, по счастью, в предвкушении Рождества Конни хотела только посоветоваться с ним о подарке, достойном отца. А также о подарках, которые она собиралась приобрести для Санни, Фредо и Майкла. Хейген высказал несколько предположений, Конни нашла их нелепыми и, наконец, оставила его в покое.

Не прошло и двух минут, как телефон зазвенел снова. Хейген в сердцах скомкал ненужный листок и швырнул в корзину. Все. Он уходит. Этому не будет конца. Мысль о том, что можно просто не отвечать на звонки, не приходила ему в голову. Но когда секретарша сообщила, что звонит Майкл Корлеоне, Хейген взял трубку с радостью.

Майкл был симпатичен ему.

— Привет, Том, — сказал Майкл Корлеоне. — Я завтра думаю быть в городе. Хочу приехать с Кей и поговорить со стариком до Рождества. Он будет дома завтра?

— Наверняка, — подтвердил Том. — На Рождество он никуда не отлучится. Тебе что-нибудь нужно помочь?

По немногословности и сдержанности Майкл мог вполне соперничать с доном.

— Нет, — сказал он. — Увидимся на Рождество. Все ведь соберутся на Лонг-Бич?

— Да, конечно, — ответил Хейген, и Майкл, не тратя лишних слов, повесил трубку. Вот уж не из болтливых!

Хейген попросил секретаршу передать жене, что немного задержится, но к ужину будет и, выйдя из конторы, направился в сторону универмага. Кто-то загородил ему путь. К удивлению Хейгена, это оказался Солоццо.

— Не пугайтесь, у меня к вам разговор, — негромко сказал Солоццо, придерживая Хейгена за руку, В автомобиле, стоящем рядом у обочины, разом распахнулись дверцы. Солоццо повторил настойчиво:

— Садитесь в машину, поговорим.

Хейген вырвал руку. Он все еще не испугался, только был раздражен.

— Мне некогда, — попытался отмахнуться он от Солоццо. Но тут за его спиной словно выросли двое, и Хейген почувствовал внезапную слабость в ногах. Солоццо сказал подчеркнуто доброжелательно:

— Садитесь в машину. Если бы мы собирались убить вас, вы были бы уже на небе. Доверьтесь мне.

Не испытывая ни тени доверия, Хейген сел в автомобиль.

Майкл Корлеоне обманул Хейгена — он звонил из Нью-Йорка, из своего номера в отеле «Пенсильвания» менее чем в десяти кварталах от конторы Тома. Когда он повесил трубку, Кей Адамс вынула сигарету изо рта и сказала:

— Ты неисправимый врунишка, Майкл!

Майкл присел к ней на постель.

— Только для тебя, дорогуша. Если моя семейка узнает, что я в городе, обид не оберешься. Тогда уж нам с тобой ни пообедать вдвоем, ни сходить в театр. Не говоря уж о том, чтобы лечь вместе. В родительском доме это абсолютно исключено, раз мы не женаты. — Он нежно обнял ее и прижался к губам. Губы Кей были упругими и теплыми. Она прикрыла глаза. «Какое счастье, — подумал Майкл, — просто невероятно». Многие годы, сражаясь на Тихом океане, пройдя сквозь грязь и смерть, он представлял себе девушку, подобную Кей, прекрасную, хрупкую, с молочно-белой кожей. Ее страсть была подобна электричеству. Они могли не вставать до самого обеда, но не уставали друг от друга.

Проходя по дороге в театр мимо ярко освещенных праздничных витрин, Майкл спросил Кей:

— Что ты хотела бы в подарок на Рождество?

Кей вся подалась навстречу ему:

— Только тебя. Правда, боюсь, отец не одобрит твой выбор.

— Не в том штука, — поддержал скользкую тему Майкл. — Как вот переживут твое замужество у вас в семье?

Кей пожала плечами:

— Мне это без разницы.

— Я уж стал подумывать, не сменить ли мне фамилию, — продолжал Майкл, поглядывая на нее. — Но ведь в случае чего все равно опознают. Ты уверена, что хочешь стать мадам Корлеоне? — шутливо спросил он.

— Да! — ответила Кей решительно и снова прижалась к нему.

Они задумали пожениться в рождественскую неделю. Без лишнего шума зарегистрироваться в Сити Холле, позвать двух друзей в свидетели — и все. Никакого церковного обряда.

На том, чтобы заранее сообщить дону Корлеоне, настоял Майкл. Он знал, что отец не будет против, если не таиться от него. Кей отнеслась к этому с сомнением. Во всяком случае, своих она не стала извещать до свадьбы.

— Решат, разумеется, что я в положении, — сказала она.

— Да и мои тоже, — усмехнулся Майкл.

О том, что, женившись на Кей, Майкл порывает с семейством, оба умалчивали. Собственно, он уже и раньше отдалился от родных, но оба испытывали некоторые угрызения совести. В их планы входило закончить учебу в университете, а в уик-энды и каникулы предаваться любви. Роскошная жизнь!

Мюзикл, на который они попали, назывался «Карусель» — сентиментальная и смешная история о мелком жулике с большими амбициями. Она рассмешила их, и, выходя из театра, Кей, спрятавшаяся от вечерней прохлады под пиджаком Майкла, спросила:

— Ты тоже станешь колотить меня, когда мы поженимся, а потом обещать мне в подарок звезды с неба?

— Я собираюсь стать преподавателем математики, — рассмеялся на это Майкл. Потом спросил: — А не пора ли нам перекусить перед сном?

Кей была сыта любовью. Ее готовность забыть обо всем на свете восхищала Майкла. Но сам он проголодался и прежде, чем подняться к себе, заказал сэндвичи в номер.

— Купи газеты, — попросил он Кей, — пока я возьму ключ.

Ему пришлось немного обождать: в отеле все еще не хватало служащих, хотя война уже кончилась. Получив, наконец, ключ, Майкл нетерпеливо огляделся. Кей стояла у киоска, застыв с газетой в руках. Она подняла на него глаза, полные слез:

— О, Майк! — проговорила она. — О, Майк…

Он вынул из ее рук газету и сразу увидел на фотографии отца, распростертого посреди улицы в луже крови. В человеке, рыдающем, как дитя, сидя прямо на асфальте рядом с телом, Майкл признал брата Фредди.

Он похолодел. Это чувство нельзя было назвать ни горем, ни ужасом — только холодной, ледяной яростью.

— Поднимись в номер, — сказал он Кей.

Но пришлось отвести ее к лифту за руку. В молчании оба вошли в номер. Майкл опустился на кровать и развернул газету. Достаточно было прочесть заголовки:

ВИТО КОРЛЕОНЕ СРАЖЕН ВЫСТРЕЛОМ.

РАНЕН СОДЕРЖАТЕЛЬ ИГОРНЫХ ДОМОВ, СВЯЗАННЫЙ С МАФИЕЙ.

ОПЕРАЦИЯ ПОД УСИЛЕННОЙ ОХРАНОЙ ПОЛИЦИИ.

УГРОЗА КРОВАВОЙ РЕЗНИ МЕЖДУ НЬЮ-ЙОРКСКИМИ ГАНГСТЕРАМИ.

У Майкла отлегло от сердца. Он сказал Кей:

— Отец жив. Этим сволочам не удалось угробить его.

Он вновь взялся за газету. Перечитал сообщение внимательно. Стрельба произошла в пять часов дня. В то самое время, когда он валялся в постели с Кей, сидел за обедом, смеялся на спектакле, отец находился на волосок от смерти. Его передернуло. Чувство вины было сродни физической боли.

— Надо ехать в больницу? — спросила Кей.

— Сначала позвоню, — сказал Майкл. — Узнаю, что дома. Те, кто палил в него, — смертники, и теперь, зная, что он остался жив, пойдут до конца. Не берусь даже предполагать, что они еще выкинут.

Оба телефона в особняке на Лонг-Бич были заняты, и только минут через двадцать ему удалось дозвониться. Наконец голос Санни в трубке сказал: «Алло!»

— Санни, это я, — проговорил Майкл.

— Господи, — отозвался Санни с явным облегчением. — Как мы волновались за тебя, малыш. Ты где? Ребята перевернули весь твой поганый городишко вдоль и поперек.

— Как старик? — перебил его Майкл. — Рана опасная?

— Очень, Пять пуль всадили. Но он молодцом, — почти с гордостью сказал Санни. — Доктора считают, что он выкарабкается. Слушай, сейчас не время разговаривать. Ты где все-таки?

— В Нью-Йорке. Разве Том не сообщил о моем приезде?

Санни понизил голос.

— Том попался. То-то я так беспокоился о тебе. Его жена здесь, она не знает, да и полицейские тоже. Не хочу шуметь раньше времени. Те твари, что зацапали Тома, видать, совсем рехнулись. Так что езжай сюда и держи язык за зубами. Добро?

— Ясно, — согласился Майкл. — А чья работа, знаешь?

— Естественно, — ответил Санни. — Как только объявится Люка Брази, пусть пишут пропало. Пока козыри у нас на руках.

— Через час буду, — сказал Майкл. — Возьму такси.

Он повесил трубку, думая уже о другом. Сообщение в газетах вышло три часа назад. Наверняка и по радио рассказали о случившемся. Почему же Люки Брази до сих пор нет? Неужели он ничего не знает до сих пор?

О том же думал в этот момент Том Хейген.

И Санни Корлеоне, сидя в кабинете дона на Лонг-Бич, тоже задавался именно этим вопросом.

Примерно без четверти пять дон Корлеоне закончил разбираться с счетами, представленными управляющим оливковой фирмы. Он надел пиджак и кончиками пальцев тихонько постучал по затылку своего сына Фредди, чтобы отвлечь от вечерней газеты.

— Пусть Гатто подает машину, — сказал Вито Корлеоне, — пора ехать домой.

Фредо хмыкнул:

— Подавать буду я. Паоло простудился — звонил мне.

Дон Корлеоне на мгновенье задумался:

— Трижды за последний месяц? Не стоит ли поискать водителя поздоровее? Ты подскажи Тому.

— Да ну, — запротестовал сын. — Паоло нормальный парень. Раз уж заболел, ничего не поделаешь. Что мне, трудно машину подогнать?

Он вышел. Дон Корлеоне из окна наблюдал, как Фредо перешел Девятую авеню, направляясь к автомобильной стоянке. Потом набрал телефон Тома Хейгена, но Том не ответил на звонок. Помедлив, дон позвонил по домашнему номеру в Лонг-Бич, но и там никто не подошел к телефону. Раздраженный, он вновь выглянул в окно. Автомобиль уже стоял у подъезда. Фредди опирался спиной о бампер, скрестив руки на груди. Зрелище нескончаемой толчеи у рождественских прилавков занимало его.

Дон Вито застегнул пиджак. Управляющий фирмой кинулся подавать ему пальто. Дон, невнятно пробормотав слова благодарности, вышел из конторы и стал спускаться по лестнице со второго этажа.

Короткий зимний день уже клонился к вечеру. Фредо все так же стоял у «бьюика», но увидев отца, сразу же обошел автомобиль и занял место водителя. Дон Корлеоне взялся за ручку дверцы, но вдруг раздумал: на глаза ему попался фруктовый ларек. Он всегда любил посреди зимы золотые дары осени — медово-желтые персики и апельсины, маленькими солнышками сияющие на зеленых лотках.

Хозяин услужливо склонился перед доном. Не притрагиваясь к фруктам, дон Корлеоне молча указывал, какой плод приглянулся. Хозяин складывал их в пакет и только раз не одобрил выбор, заметив у персика гнилой бочок.

Держа в левой руке полный плодами пакет, дон Корлеоне правой достал из кармана пятидолларовую бумажку, получил сдачу и повернул назад к автомобилю. В этот миг из-за угла появились двое, и Вито Корлеоне немедленно понял все.

Оба были в черных пальто и надвинутых на глаза, чтоб не опознали потом, черных шляпах.

Реакция дона Корлеоне оказалась мгновенной. Он швырнул на асфальт кулек с фруктами и кинулся к машине с поразительной для его возраста и комплекции скоростью.

— Фредо! Фредо! — крикнул он на бегу.

Двое в черном, не ожидавшие такой прыти, не сразу извлекли пистолеты, но все же извлекли и стали стрелять вдогонку.

Первая пуля угодила в спину, и дон ощутил сильный удар, по не остановился. Две другие пули попали в ягодицы. Он рухнул, как подкошенный. Нападающие торопились следом, стараясь не поскользнуться на рассыпавшихся под ногами золотистых фруктах. Все происходило стремительно. Фредерико Корлеоне, выскочивший из машины на крик отца — прошло секунд пять, не больше, — не успел ничего сделать. Прозвучали еще два отчаянных выстрела по распростертому без движения телу. Одна пуля ударила в руку, не задев кость, другая — в икру правой ноги. Последние раны были не самые опасные, но очень кровоточащие. Тело дона лежало теперь посреди кровавой лужи. Дон потерял сознание.

Для Фредо, услышавшего сначала голос отца, а затем два первых выстрела, то, что предстало его глазам, когда он выскочил из машины, показалось бредом. От растерянности он даже забыл, что вооружен. Убийцы легко могли пристрелить и его, но нервы у них сдали. Они-то прекрасно помнили, что сын Корлеоне не ходит без автомата. Да и время было потеряно. Двое в черном скрылись за углом, оставив Фредо одного рядом с истекающим кровью отцом. Прохожие, на глазах у которых разыгралась эта трагедия, скрылись за дверями подъездов или попадали ничком на мостовую. Те, кто находился подальше, испуганно сбились в кучки.

Фредо так и не вытащил оружие. Он был в шоке. Бессознательно смотрел на тело отца, плавающее, как ему казалось, в целом озере крови. Люди, увидев, что опасности больше нет, стали выходить из подъездов. Кто-то поддержал пошатнувшегося Фредди, подвел его к кромке тротуара, усадил. Вокруг неподвижного тела дона Корлеоне собралась толпа, падкая до сенсаций. Она расступилась только перед полицейской машиной, которая въехала в гущу людей, завывая сиреной. Следом за полицией прикатила репортерская машина «Дейли Ньюс» с радиоантенной, и фотограф защелкал аппаратом вокруг истекающего кровью дона.

Последней появилась «скорая помощь».

Фотограф переключился на Фредо, откровенно рыдавшего. Это выглядело тягостно: грубое лицо, в тяжелых чертах которого просматривалось сходство с маской Купидона, и которое судорожно дергалось от неудержимых рыданий.

В толпе замелькали агенты, одетые в штатское. Число полицейских машин заметно увеличилось. Один из детективов, опустившись на обочину рядом с Фредо, попытался расспрашивать его, но безуспешно. Детектив сунулся в карман пиджака Фредо и вытащил бумажник, а в нем — удостоверение водителя. Мгновенно он свистнул своему напарнику. Фамилия Корлеоне произвела впечатление на полицейских. Толпу квалифицированно оттеснили от Фредо. Все тот же детектив, наскоро обыскав, обнаружил у Фредо автоматический пистолет в наплечной кобуре. Фредо помогли подняться и усадили в машину без опознавательных номеров, предварительно лишив его оружия. Репортерский автомобиль «Дейли Ньюс», ни минуты не колеблясь, двинулся за полицейской машиной. Фотограф продолжал снимать на ходу все, что попадало в объектив его аппарата.

Не прошло и получаса после покушения, как в доме Корлеоне один за другим зазвонили телефоны.

Детектив Джон Филиппо был из тех, что находились на месте происшествия и увезли Фредо Корлеоне в полицейской машине. Он состоял у дона на постоянном жаловании.

— Вы узнали мой голос? — спросил детектив у Санни.

— Да, — ответил ни о чем еще не подозревающий Санни, которого только что пробудила от сна супруга, позвав к телефону.

Филиппо сказал напрямую:

— В вашего отца стреляли на улице минут пятнадцать назад. Он жив, но тяжело ранен. Его отвезли во Французскую больницу, а вашего брата Фредди отправили в Челси, в полицейский участок. К нему надо вызвать врача, когда отпустят. Я сам еду в больницу, чтобы участвовать в допросе дона, если он сможет давать показания. Сообщу, если будет что существенное.

Сандра, жена Санни, испугалась, увидев, как багровеет от прихлынувшей крови его лицо.

— Что случилось? — спросила она.

Санни нетерпеливым жестом отмахнулся от жены, прикрыв телефонную трубку, и спросил в телефон:

— Он действительно жив?

— Да, — ответил агент. — Потеря крови большая, но похоже, не так плох, как кажется.

— Спасибо, — сказал Санни. — Я ваш должник. С меня штука. Вам принесут ее завтра домой, ровно в восемь.

Он швырнул трубку на рычаг и несколько минут нависал над телефоном, стараясь успокоиться. Нельзя было давать волю гневу, потому что Санни знал за собой этот грех. Дон всегда укорял его за необузданность, а сейчас позволить себе распуститься — значило погибнуть.

Для начала следовало отыскать Тома Хейгена. Санни потянулся к телефону, но звонок опередил его. Букмекер, имевший от семьи лицензию на контору в районе происшествия, спешил известить, что дон убит, его застрелили прямо на улице. Санни порасспросил его, чтобы убедиться, насколько осведомитель в курсе дела, и сказал, что он ошибается. Дон Корлеоне жив.

Почти тотчас же телефон зазвонил в третий раз, но услышав, что звонит репортер из «Дейли Ньюс», Санни без разговора повесил трубку.

Наконец ему удалось набрать номер квартиры Хейгена.

— Том еще не вернулся?

— Нет, — ответила жена. Но они ждут его к ужину.

— Скажи, чтоб он сразу позвонил мне, — попросил Санни.

Усилием воли держа себя в руках, он попробовал проанализировать ситуацию и представить, как повел бы себя отец, окажись на его месте. Санни с первой же минуты понимал, что нападение организовал Солоццо, но сам Солоццо не мог, безусловно, взять на себя смелость выступить против дона, слишком велика была разница в весовых категориях, то есть, в могуществе. Оставалось предположить чье-то мощное покровительство Солоццо.

Телефон зазвонил в четвертый раз, прерывая размышления Санни. Голос в трубке звучал мягко, почти душевно:

— Сантино Корлеоне?

— Да, — сказал Санни.

— Том Хейген у нас, — сообщили ему. — Мы отпустим его часа через три с нашими конкретными предложениями. Пока не суетитесь, не устраивайте дополнительных неприятностей. Случившегося не вернуть. Только будьте благоразумны, ведь всем известно, что вы — человек горячий.

В голосе чувствовалась насмешка. Санни подумалось, что это звонит сам Солоццо, хотя он не мог бы в этом поклясться.

— Хорошо, подождем, — произнес он нарочито глухо и скорбно.

На другом конце провода положили трубку. Санни немедленно засек время на своих массивных золотых часах и, чтобы не забыть, записал цифру прямо на белой скатерти. Несколько минут он сидел неподвижно на табуретке возле обеденного стола, мрачно смотря в никуда. Жена опять попыталась спросить:

— Что стряслось, Санни?

Он ответил как можно спокойней:

— Старика подстрелили.

Увидев, какое это произвело на нее впечатление, Санни добавил грубовато:

— Не волнуйся, он жив. Все будет нормально.

О Хейгене он предпочел умолчать.

Телефон вновь затрезвонил. Теперь позвонил Клеменца. В трубке было слышно, как толстяк задыхается и захлебывается от волнения:

— Знаешь, что с отцом?

— Да, — ответил Санни. — В него стреляли, он жив.

В трубке наступило молчание, потом облегченный голос Клеменцы запричитал:

— Слава тебе, Господи, слава тебе, Господь милосердный… Ты уверен? — переспросил он в волнении. — Мне сказали, он умер прямо на улице.

— Он жив, — еще раз подтвердил Санни, внимательно вслушиваясь в интонации Клеменцы. Казалось, тот взволнован искренне, но актерство входило в его работу.

— Наберись мужества, Санни, — продолжал говорить Клеменца. — Что нужно делать теперь мне?

— Езжай домой к дону, — распорядился Санни. — С собой захвати Паоло Гатто.

— И все? — спросил Клеменца. — А не надо послать ребят к тебе домой и в больницу?

— Нет, приезжай с Паоло Гатто, — повторил Санни. — Вместе приезжайте. — Он выждал паузу, чтобы дать понять Клеменце, в чем дело. Кажется, тот начал понимать. Стараясь говорить вполне естественно, Санни спросил:

— А где его носит, этого Паоло? Чем он занимается в такой момент?

Пауза в трубке затянулась. Потом Клеменца ответил:

— Паоло нездоров. Он дома, у него простуда. Всю зиму простывает.

Санни насторожился:

— Вот как? И часто он за последнее время не был на работе?

— Раза три-четыре, если не ошибаюсь, — ответил Клеменца. — Я всегда предлагал Фредо замену, но он отказывался. А причин беспокоиться лет десять не было, сам знаешь.

— Да, — согласился Санни. — Ну, так я жду вас дома у отца. Только обязательно привези Паоло, понимаешь? Мне плевать, болен он или здоров.

И опустил на рычаг трубку, не дожидаясь ответа.

Жена тихо плакала. С минуту он смотрел на нее пристально, потом сказал:

— Если будет звонить кто-то из наших, я у отца, пусть перезвонят в кабинет. Если чужие — ты ничего не знаешь. Жене Тома передай, что он может задержаться немного.

Санни помедлил:

— Сюда я подошлю кое-кого из ребят на всякий случай, — ее покорежило от страха, и он поспешил добавить: — Не пугайся зря, ничего не случится. Но слушайся, если скажут, что нужно делать. Можешь позвонить мне по папиному телефону, но без особой нужды не дергай. И вообще кончай психовать.

С этим он вышел из дома.

Уже стемнело, вдоль по улице задувал пронизывающий декабрьский ветер. Санни шел без опаски — все восемь домов на этой улице принадлежали дону Корлеоне. Два крайних дома занимали члены Семьи — верные люди, проживавшие вместе с домочадцами, и молодые итальянцы-холостяки, поселенные на первых этажах в служебных целях, В остальных шести домах, выстроенных полукругом, проживали: в одном — Том Хейген, в другом — Санни Корлеоне, в третьем, самом скромном, — дон Корлеоне, а еще в трех размещались старые, уже устранившиеся от дел друзья Семьи. Они получили это жилье бесплатно, но при условии, что освободят его в случае необходимости. Таким образом тихая улица была самым надежным образом защищена. К тому же подъезды всех домов всегда ярко освещались, так что проскользнуть незамеченным здесь было бы очень непросто.

Санни пересек улицу и открыл дверь отцовского дома собственным ключом. Он крикнул:

— Мам, ты где?

Мать вышла из кухни в облаке запахов — там жарился сладкий перец. Не дожидаясь ее вопросов, Санни взял ее за руку и усадил.

— Мне позвонили сейчас, — сказал он. — Ты, главное, не беспокойся. Папа в больнице, его ранили. Соберись, чтобы поехать со мной туда, а я пока раздобуду машину и шофера.

Мать внимательно посмотрела на него и спросила по-итальянски:

— В него стреляли?

Санни кивнул. Мать, опустив голову, на минутку вернулась в кухню. Санни вошел следом. Мать погасила плиту, сняла с конфорки сковороду с недожаренными перцами и ушла одеваться в спальню. Санни достал с горячей сковородки перец, из корзины — ломоть хлеба и съел огромный сладковатый сэндвич, слизывая с пальцев капающий жир.

Потом прошел в угловую комнату — отцовский кабинет, достал из запертого шкафа особый телефонный аппарат. Его номер был зарегистрирован на вымышленное имя по несуществующему адресу.

Прежде всего Санни набрал номер Люки Брази, но там не ответили. Тогда он позвонил в Бруклин человеку, которому полностью доверял, — Тессио, преданнейшему соратнику дона. Он поручил ему отобрать полсотни самых надежных ребят для охраны больницы и еще одну группу попросил прислать в Лонг-Бич. Предстояла работенка в ближайшем будущем.

— Клеменцу тоже сцапали? — спросил Тессио.

— Я не хотел бы пока пользоваться услугами его людей, — ответил Санни.

Тессио понял мгновенно. Помолчав в трубку, он сказал:

— Прости за откровенность, Санни, но это сказал бы и твой отец: не торопись с выводами. Никак не верю, что Клеменца может предать.

— Спасибо на этом, — сказал Санни. — Я тоже не верю. Но лучше перестраховаться, верно?

— Верно, — подтвердил Тессио.

— Да, чуть не забыл. Наш младший, Майкл, сейчас в университете в Бостоне. Пусть ребята привезут заодно его сюда, к отцу. Мало ли что может случиться… Поживет у нас, пока все утрясется. Я позвоню ему, чтобы был в курсе, предупрежу.

— О'кей, — сказал Тессио. — Как управлюсь, сам приеду к тебе. Моих людей ты признаешь?

— Соображу, — закончил разговор Санни.

Из маленького стенного сейфа он вынул алфавитную книжку в переплете из синей кожи. Пролистал ее и остановился на букве «Ф». Там значилось: «Рэй Фаррел, 500 долларов, Рождество» — и телефон рядом.

Санни набрал указанный номер, спросил:

— Фаррел?

— Да? — отозвался голос на другом конце провода.

— Вас тревожит Сантино Корлеоне. Мне необходима ваша помощь и притом немедленная. Проверьте два телефона — кто и куда звонил по ним за последние три месяца, — Санни продиктовал номера телефонов Паоло Гатто и Клеменцы. Потом добавил: — Это действительно очень срочно. Если вам сегодня до полуночи удастся сообщить информацию, нынешнее Рождество у вас будет вдвойне радостным.

Покончив с этим делом, Санни еще раз набрал номер Люки Брази. На сей раз молчание показалось ему подозрительным, Он старательно отогнал тревогу — Люка сам явится, как только узнает о случившемся.

Санни оседлал вращающийся табурет и откинулся на спинку, сосредотачиваясь. Не пройдет и часа, как в доме будет полно народу, а командовать предстоит ему самому. Лишь теперь, оказавшись на мгновенье в тишине и одиночестве, Санни осознал всю сложность ситуации. Впервые за десять лет брошен вызов могуществу семьи Корлеоне. Виновник этому Солоццо, но он явно не стал бы действовать без поддержки хотя бы одной из пяти нью-йоркских семей. Вероятнее всего, что за ним стоит клан Татальи. Значит, выбор был ограничен: либо кровопролитная война, либо немедленная капитуляция на условиях Солоццо.

Санни скривился в мрачной усмешке. Этот подлый турок все предусмотрел. Кроме одного — старик выжил, ему не повезло, этому турку.

Значит, война. Ну, что ж, имея в запасе связи в верхах, людские ресурсы и Люку Брази в качестве джокера, можно не опасаться исхода. Санни опять охватила тревога. Почему не появляется Люка Брази?

ГЛАВА 3

В машине, увозившей Хейгена, кроме него было четверо мужчин, считая водителя. Его поместили сзади между теми двумя, что выросли за его спиной так неожиданно, Солоццо устроился впереди. Сосед справа от Хейгена низко надвинул шляпу ему на глаза, заслоняя от Тома дорогу:

— И чтоб не шевелился у меня! — посоветовал мрачно.

Дорога была недолгой, не более двадцати минут, но когда они вышли, Хейген не смог определить, где он, так как совсем стемнело.

Его провели куда-то на первом этаже, ввели в помещение, вроде кухни, и усадили на кухонный стул с прямой спинкой. Солоццо уселся за стол напротив Тома. Его смуглое лицо напоминало очертаниями хищную птицу.

— Только не паникуй, — сказал он. — Я ведь знаю, что тебя ценят в семье Корлеоне не за силу, а за ум. Вот и поразмысли, как лучше помочь и им, и нам.

Хейген закурил, стесняясь дрожи в пальцах. Один из сопровождающих достал бутылку спиртного, налил в кофейную чашку, подал Тому. Хейген охотно выпил. Стало легче владеть собой.

— Твоего хозяина больше нет в живых, — сообщил Солоццо. И замолчал, изумленный слезами, выступившими на глазах Тома. Потом все-таки продолжил: — Мы застрелили его на улице, рядом с конторой, Как только ребята доложили мне об этом, я поехал за тобой. Только ты в силах помирить меня с Санни.

Хейген молчал, он еще не пришел в себя. Он сам не предполагал, что горе может быть так велико. К чувству утраты примешивались тоска от собственного одиночества и страх за жизнь.

Выждав, Солоццо заговорил опять:

— Я знаю, Санни пошел бы на мое предложение, оно грело его. Ведь так? Ты и сам понимаешь, что дело это стоящее. Час наркотиков уже наступил, и от этого никуда не денешься. А прибыль они приносят такую, что за пару лет все мы будем швыряться миллионами. Дон не мог расстаться с предрассудками, он был из другого времени, а сам не понимал этого. Но теперь он мертв, а мертвого не вернешь. Я хочу вернуться к нашим переговорам, и ты должен помочь мне уговорить Санни.

Хейген сказал прямо:

— Ничего не выйдет. Санни пойдет на все, чтобы отомстить за отца.

— Возможно — сгоряча, на первых порах, — перебил его Солоццо, — но его надо образумить. За мной стоит семейство Таталья, а остальные кланы постараются не допустить открытой вражды. Кому нужна война, если она вредит делу? Если же мы договоримся с Санни, даже старые друзья дона не станут вмешиваться.

Хейген молча смотрел на собственные руки. Солоццо продолжал вкрадчиво и настойчиво:

— Дон так и так уже утратил прежнюю силу. Вот ведь — позволил застать себя врасплох. То, что он взял в советники тебя, а не сицилийца, тоже сильно повредило ему в глазах других семейств. В открытой войне Корлеоне просто раздавят. Но проиграют от этого все, и я сам в том числе. Политические связи семейства Корлеоне для меня важнее даже, чем деньги. Поэтому я и прошу — поговори с Санни, чтобы удалось избежать крови.

Хейген пододвинул фарфоровую чашку, показав, чтобы плеснули еще.

— Попробую, — сказал он, — но убедить Санни будет трудно. А ведь есть еще Люка Брази. Люку не остановит даже Санни, учтите. На вашем месте я остерегался бы встреч с Люкой.

Солоццо ответил спокойно:

— Это уж моя забота. Ты только позаботься о Санни и других сыновьях дона. Скажи им, что сегодня мои ребята запросто могли пришибить и Фредди, но не сделали этого, потому что я строжайше запретил им. Я совсем не стремлюсь обострять дело. Так и скажи: Фредди остался жив только благодаря мне.

Хейген наконец-то почувствовал себя уверенней, убивать его явно не собирались, да и держать в качестве заложника тоже, Почувствовав облегчение, Том в то же время покраснел от стыда. Солоццо, наблюдавший за ним, все понял. По змеистым губам «турка» скользнула неясная улыбка.

Мозги Хейгена стали работать. Как ему следует поступить? Его убьют только в том случае, если он откажется быть посредником. Но Солоццо хочет от него, собственно, только честного изложения дела, а ведь именно это и должен сделать в подобном случае любой советник, Кроме того, Хейген понимал правоту Солоццо во многих вопросах. Во всяком случае, войны между Корлеоне и Таталья надо постараться избежать, как бы дорого это ни обошлось. Правильнее всего для семейства Корлеоне было бы с почетом похоронить дона и, скрепя сердце, поладить с Солоццо. Когда-нибудь все равно подвернется случай сквитаться с ним.

Собравшись с мыслями, Хейген поднял глаза. «Турок» улыбался, казалось, он следил за ходом мыслей Тома. И тут Хейгена больно ударило удивительное спокойствие Солоццо. Он не мог быть так спокоен, пока рядом бродил Люка Брази. Или они купили бездействие Люки? Что случилось с Люкой Брази? Хейген вспомнил, что в день переговоров с Солоццо дон вызывал к себе Люку и долго беседовал с ним наедине. Но сейчас невозможно было осмыслить все сразу. Главное, выбраться из этого логова под надежную крышу дома в Лонг-Бич — семейную крепость Корлеоне.

— Я сделаю, что смогу, — сказал он Солоццо. — В ваших словах есть логика. Возможно, сам дон одобрил бы компромисс при подобных обстоятельствах.

Солоццо закивал головой с полным удовлетворением.

— Замечательно, — подытожил он. — Я и сам не терплю крови. Я человек дела, а кровь всегда обходится слишком дорого.

В этот миг прозвонил телефон, и один из мужчин за спиной Хейгена потянулся к аппарату. Послушав, он произнес отрывисто:

— Хорошо, передам.

И, повесив трубку на место, зашептал что-то Солоццо. Хейген наблюдал, как помертвело лицо «турка», а глаза налились яростью. Он тоже похолодел от тягостного предчувствия. Солоццо в задумчивости скользнул по нему взглядом, и Хейген понял, что свобода его отдалилась, а смерть подошла совсем близко.

— Старик остался жив, — сказал Солоццо. — Схлопотал пять пуль в свою сицилийскую шкуру и хоть бы хны. Не повезло, — развел он руками, подтверждая покорность судьбе. — Нам обоим не повезло, — сказал он Хейгену.

ГЛАВА 4

Когда Майкл Корлеоне подъехал к отцовскому дому на Лонг-Бич, дорога оказалась перегорожена тяжелой стальной цепью. Восемь прожекторов ярко освещали полукруглую площадь между домами, где скопилось не менее десятка автомобилей.

Цепь охраняли двое парней, не знакомых Майклу.

— Кто таков? — спросил один из них с сильным бруклинским акцентом.

Майкл представился. Из ближайшего к дороге дома вылез мужчина и внимательно оглядел его.

— Младший сынок дона, — подтвердил он. — Пропустите, я сам провожу его.

За ним следом Майкл вошел в отцовский дом, охраняемый еще двумя незнакомыми стражами. Они молча посторонились, впуская Майкла.

И дом, как показалось ему вначале, был полон чужих людей. Только в гостиной Майкл увидел тех, кого знал, — жену Тома Хейгена Терезу, курившую в закаменелой позе на диване, и толстяка Клеменцу, разместившегося с другой стороны. Перед Терезой на кофейном столике стоял стакан с виски. Лицо Клеменцы ничего не выражало, но он весь взмок от напряжения и дочерна измочалил во рту сигару.

Увидев Майкла, Клеменца поднялся к нему навстречу, сочувственно протягивая руку для пожатия и говоря:

— А мать в больнице, у отца… Но, даст Бог, все обойдется.

Подошел поздороваться Паоло Гатто. Майкл посмотрел на него испытующе. Он знал, что Паоло — водитель и телохранитель дона, а о том, что в момент нападения его не было за рулем из-за болезни, Майкл не слышал.

На взгляд Майкла, Паоло был напряжен до крайности, его смуглое лицо имело землистый оттенок. О Паоло сложилась репутация расторопного и умелого работника, мастера без накладок проворачивать любые щекотливые дела. Что ж он так опростоволосился сегодня? Ведь охрана дона являлась прямой обязанностью Гатто.

По углам комнаты торчали еще какие-то личности, но Майкл не признал их. Во всяком случае, людьми Клеменцы они не были. Майкл сопоставил все и понял: Клеменца и Гатто находились под подозрением.

Все еще считая, что Паоло присутствовал на месте происшествия, Майкл спросил, вглядываясь в его похожее на хорька лицо:

— Как Фредди? Ничего?

— Ему сделали укол. Теперь спит, — ответил вместо Паоло Клеменца.

Майкл подошел к жене Тома Хейгена, нагнулся, чмокнул ее в щеку. Они всегда хорошо относились друг к другу.

— Не бойся за Тома, — вполголоса сказал Майкл. — Все устроится. Ты виделась с Санни?

Тереза на миг прижалась к нему, потом замотала головой, Хорошенькая, хрупкая, похожая скорее на американку, чем на итальянку, она совсем растерялась и пала духом. Майкл подал ей руку, поднял с дивана и отвел в угловую комнату — кабинет отца.

Санни развалился в кресле за письменным столом с желтой записной книжкой и карандашом в руках. С ним был только Тессио — доверенный. человек Семьи, которого Майкл признал, сразу же осознав, откуда взялись незнакомые ему люди в доме и в охране. У Тессио тоже был в руках блокнот и карандаш.

Увидев их, Санни встал из-за стола. Бережно обнял жену Хейгена.

— Не бойся за Тома, — как и Майкл, сказал он. — С ним все будет в порядке. Они собираются через него передать какие-то свои предложения, а значит, направят его к нам. Он же не член семьи Корлеоне, а только наш адвокат. Нет смысла трогать его.

Отпустив Терезу, Санни притянул к себе Майкла и, к немалому его удивлению, расцеловал. Майкл отпихнул Санни и хмыкнул:

— Получать от тебя тычки и затрещины я привык, а это что за телячьи нежности?

Как и все братья, они нередко дрались в детстве.

Санни сказал серьезно:

— Я так волновался за тебя, малыш. Особенно, когда ты исчез из своего поганого Гановера. Не то, чтоб я думал, что тебя укокошат, просто не представлял, как сообщу об этом старушке. Хватит того, что я ей сказал об отце.

— Как она вообще?

— Держится, — ответил Санни. — Ей ведь уже всякое доводилось переживать. Я-то помню, это ты тогда под стол пешком ходил. А когда подрос, все уже стихло. — Он замолчал, потом проговорил: — Она его выхаживает в больнице. Авось выкарабкается.

— Может, и нам надо быть рядом с ним? — спросил Майкл.

— Нельзя, — сухо сказал Санни, отрицатели но покачав головой. — Я не могу уйти отсюда, пока не доведу дело до конца.

Зазвонил телефон.

Санни слушал внимательно. Майкл, стоя у стола, видел список имен в желтом блокноте, составленный Санни. В этом списке первыми значились Солоццо, Филипп и Джон Таталья. С внутренним содроганием Майкл понял, что прервал брата и Тессио в тот момент, когда они прикидывали, кого надо убить.

Тем временем Санни повесил трубку и сказал Майклу и Терезе мягко:

— Подождите в той комнате, ладно? Нам с Тессио надо кое-что закончить.

— Звонили насчет Тома? — немедленно поняла жена Хейгена.

Санни, бережно обняв ее, выпроводил из кабинета, приговаривая:

— Клянусь тебе, с ним ничего плохого не будет. Подожди, как только что-то выяснится, я сразу выйду к тебе.

Когда дверь за нею закрылась, Майкл уже сидел в одном из кожаных кресел. Санни посмотрел на него оценивающе и тоже сел.

— Стоит ли тебе вникать в это, Майк? — сказал он. — Здесь можно наслушаться такого, что вовсе не стоит знать.

Майкл неторопливо закурил сигарету.

— Я могу пригодиться, — сказал он.

— Да ну? — отозвался Санни. — Отец не захотел бы впутывать тебя.

Майкл рывком вскочил на ноги и заорал на Санни:

— Ну ты, остолоп, он все же мне отец, не понял? Я должен быть здесь, и я могу быть полезен. Совсем не обязательно вылезать на улицу и палить налево и направо. Дел хватит, И кончай строить из себя взрослого, я тоже не пацан. Я воевал, был ранен, забыл? И убивал, кстати говоря, убивал японцев. Какого черта ты придуряешься, словно я бухнусь в обморок, если ты кого-то решишь прихлопнуть?

Санни заулыбался.

— Ну на меня-то не надо кидаться. Оставайся, если желаешь — будешь на телефоне. — Он обернулся к Тессио: — Только что сообщили самую важную информацию. Ведь кто-то должен был предать старика, — пояснил он Майклу. — Иначе у них ничего бы не вышло. Я все прикидывал — Клеменца или Гатто? Паоло Гатто как-то очень вовремя заболел сегодня. Теперь мне сообщили, кто именно. Ну-ка, Майк, посмотрим, как тебя научили шевелить мозгами в твоем университете. Что скажешь, кто из них продал нас Солоццо?

Майкл опять уселся на место, откинулся на спинку кресла, тщательно перебирая в памяти все известное. Клеменца был одним из самых доверенных лиц Корлеоне. Они дружили с доном более двух десятилетий, нажив за это время не один миллион. В иерархии Семьи Клеменца занимал один из ключевых постов. Был ли ему смысл предавать дона? Чем могли соблазнить его? Еще большими деньгами? Он, разумеется, очень богат, но жадность — мать всех пороков. Или он хотел прибрать к рукам всю власть в клане? Или взыграла какая-нибудь застарелая обида? Например, что советником стал Хейген, а не он? А может, он пошел на сговор с Солоццо из деловых соображений, понимая, что сила на стороне Солоццо? В голове не укладывалось, что предателем может быть Клеменца. Нет, не он, — решил Майкл, и сразу же понял, что просто не хочет смерти Клеменцы. Толстяк всегда носил подарки маленькому Майку, водил его на прогулки, когда отцу было некогда. Невозможно поверить.

Но если Солоццо хотел бы иметь кого-то из клана Корлеоне в своих сторонниках, Клеменца подходил более других для этой роли!

Оставим пока Клеменцу, — подумал Майкл. А как Паоло Гатто? Он пока еще не разбогател, но числился на хорошем счету, рос активно и карьера его в семействе была обеспечена. Во имя чего ему стоило идти на предательство? Из нетерпеливости, — подумал Майкл. Он молод, а значит, торопится жить. Пока поднимешься по ступенькам обычным путем, не одни башмаки стопчешь. А Солоццо мог пообещать многое и немедленно. Да, скорее всего Паоло. Но тут Майкл вспомнил, что учился вместе с Паоло Гатто в шестом классе, и ему захотелось как-то прикрыть вину Гатто.

— Я не думаю, что это кто-то из них, — поднял он глаза на брата. Он знал, что Санни уже известен ответ, иначе пришлось бы высказаться против Паоло Гатто.

Санни смотрел, улыбаясь.

— Не волнуйся, это не Клеменца. С Клеменцей все в порядке. Виноват Паоло.

Майкл заметил, что и Тессио вздохнул с облегчением. Он ведь тоже был доверенным лицом дона и внутренне тревожился за Клеменцу как за равного, как за собрата. К тому же измена Клеменцы коснулась бы самых верхов Семьи, а с Паоло все было проще.

— Значит, завтра отправляю своих ребят домой? — осторожно поинтересовался Тессио.

— Послезавтра, — ответил Санни. — И до тех пор — полное молчание. А теперь нам надо с братом обсудить кое-что личное. Ты обожди в гостиной, Тессио, ладно? Список мы можем закончить и потом, тем более, что работать будет Клеменца.

— Конечно, — согласился Тессио. Он вышел из кабинета, оставив братьев вдвоем.

— Это точно Паоло? — спросил Майкл.

— Из телефонной компании сообщили, — сказал Санни, — там у нас свой человек. Проверили разговоры Клеменцы и Гатто. Паоло трижды звонил за этот месяц, и трижды ему звонили из автомата, что напротив конторы отца в городе. Сегодня тоже звонили. Наверное, проверяли, поедет Паоло со стариком или нет. А может, еще зачем-нибудь. Сейчас уже не имеет значения. — Санни пожал плечами. — В общем-то хорошо, что это Паоло. Без Клеменцы нам очень трудно пришлось бы сейчас.

— Все-таки — война? — спросил Майкл с сомнением.

Взгляд Санни посуровел:

— Как только вернется Том. Война, пока отец не решит, что делать дальше.

— А почему бы не дождаться его решения? — спросил Майкл.

Санни с интересом посмотрел на младшего брата.

— Воевал, говоришь, и ордена заработал? Как же ты не поймешь, братец, что мы у них на мушке и надо спасать свою жизнь? Вот только боюсь, что они не отпустят Тома.

— Почему? — удивился Майкл.

Санни терпеливо пояснил:

— Они схватили его, когда считали старика убитым. Хотели через него договориться со мной, передать свои предложения. А раз отец жив, переговоры отпадают и Том им не нужен. Могут, конечно, отпустить, а могут и прикончить, как уж вздумается этому бандиту Солоццо. Захотят продемонстрировать свои серьезные намерения — и прикончат в лучшем виде.

Майкл поинтересовался:

— А с чего это Солоццо решил, что сможет поладить с тобой?

Санни вспыхнул и замолчал ненадолго. Потом сказал:

— У нас с ним была встреча, Солоццо предлагал включиться в его торговлю наркотиками. Старик выставил его, а я, дурак, слишком широко открыл рот во время разговора, так что Солоццо решил, будто я бы не прочь, да отец не согласен. Я сглупил, никогда нельзя при чужих высказывать свое мнение. Отец не раз пытался вколотить это в меня: в Семье невозможно допускать разногласий. Солоццо решил, должно быть, что если избавится от старика, я войду с ним в дело. Черта с два! Без отца Семья, конечно, ослабеет вдвое, только я жизнь положу, а сохраню клан. Так что, стреляя в отца, Солоццо действовал из чисто деловых соображений. Если старик умрет, я войду с ним в долю — тоже из соображений дела. И чтобы постоянно держать его на прицеле. Он постарается не подпускать меня близко, чтобы я не мог подстрелить его. И отлично знает, что если я пойду на союз, остальные семейства сделают все возможное для сохранения мира между кланами. За Солоццо ведь выступает Таталья, ты знаешь?

— А если бы отца и впрямь застрелили, что сделал бы ты? — поинтересовался Майкл.

— Солоццо в любом случае — покойник, — просто ответил Санни. — Любой ценой, даже если понадобится воевать со всеми Семьями Нью-Йорка. И с Татальей я посчитаюсь тоже, вырежу начисто. Пусть все катится в тартарары.

— Не похоже на папин стиль, — мягко сказал Майкл.

Санни нетерпеливо отмахнулся:

— Ясно, что я — не он. Только, когда доходит до дела, — старик тоже знает это, — со мной не многие могут тягаться. В ближнем бою меня не переиграешь. И Солоццо, я думаю, знает это, и Клеменца, и Тессио. Мое боевое крещенье состоялось еще во время последних заварушек, десять лет назад, и я уже тогда показал отцу, на что способен. Так что бояться здесь нечего, наши карты надежней. Меня сейчас волнует только молчание Люки Брази.

Майкл спросил с неподдельным любопытством:

— Этот Люка действительно страшная сила?

— Он первый сорт, — отозвался Санни. — Один стоит их всех. Я натравлю его на верхушку Татальи. А Солоццо возьму на себя.

Майкл почувствовал себя неуютно. В его глазах Санни всегда был скорее добросердечным, чем жестоким. Слушать, как спокойно он рассуждает о предстоящих убийствах, казалось противоестественным, Составленный им список походил на проскрипционные списки римских императоров. Майкл втайне порадовался, что не стал винтиком в сложном механизме семейств. И еще тому, что отец остался жив, а значит он, Майкл, не связан кровным долгом мести. Он просто постарается, чем сможет, помогать Санни, отвечать на телефонные звонки, выполнять необходимые поручения. А в остальном, похоже, Санни сам знает, как поступать, да и отец подскажет, и Люка Брази поможет.

Тут из гостиной донесся женский крик. «О Господи! — успел подумать Майкл. — Это же жена Тома!» Он бросился к двери и распахнул ее.

В гостиной, где все вскочили на ноги и столпились у дивана, он прежде всего увидел Тома Хейгена, обнимавшего плачущую Терезу. Том был несколько смущен ее реакцией.

Осторожно усадив жену обратно на диван и освободившись от ее цепких рук, Том Хейген сдержанно улыбнулся Майклу:

— Рад видеть тебя, Майк, правда, рад.

Оставив все еще рыдающую Терезу, Том Хейген прошел в кабинет. «Закалка у него наша, Корлеоне, — со странным чувством гордости подумал Майкл. — Не зря он столько лет провел в этом доме, что-то от старика, безусловно, передалось Тому. И Санни, — мысленно добавил Майкл. — И мне самому, — подытожил он, — как это ни удивительно».

ГЛАВА 5

Около четырех часов утра в кабинете дона собрались вместе Санни, Майкл, Клеменца, Том Хейген и Тессио. Терезу им удалось уговорить пойти домой, тем более, что дом был по соседству.

Паоло Гатто все еще ожидал в гостиной под присмотром людей из отряда Тессио, которым было приказано не спускать с него глаз.

Том Хейген доложил условия, выдвинутые Солоццо. Рассказал, как чуть было не погиб от руки «турка», когда тот узнал, что дон выжил.

— Наверное, на Верховном Суде я не смог бы быть убедительнее, чем сегодня перед этим чертовым «турком», чтоб он сдох! Сказал, что смогу уговорить тебя, Санни, ведь дон все равно не у дел сейчас. Что даже обведу вокруг пальца, если понадобится. Что мы с тобой вместе росли, и я знаю, ты не прочь стать сам во главе Семьи, да простит мне Господь эту ложь, — он виновато посмотрел на Санни. Тот жестом показал, что все это не принципиально, он понимает Тома.

Майкл, пристроившись у телефона в кресле, молча наблюдал со стороны. Санни так обрадовался Хейгену, так горячо обнимал его, что Майкл ощутил некоторую ревность. Во многом Том Хейген был ближе с братом, чем он сам.

— Перейдем к делу, — сказал Санни. — Давайте определим ближайшие планы. Мы тут с Тессио кое-что набросали, гляньте. Тессио, покажи список Тому.

— Раз дело пошло всерьез, может, надо позвать и Фредерико? — высказался Майкл.

— Нет, — мрачно отрезал Санни. — От Фредо сейчас не много пользы. Судя по словам врачей, ему еще долго лечиться от нервного потрясения. Нельзя его беспокоить. Просто обидно за парня, всегда был таким спокойным, крепким. Наверное, его слишком сильно выбило из колеи то, что при нем подстрелили отца. Отец для него всегда был все равно что Господь бог. Не то, что для нас с Майклом.

Хейген остановил рассуждения Санни:

— Ладно, оставим Фредо в покое. Пусть все это вообще не коснется его. Касается это в основном тебя Санни поэтому на время, пока все не кончится, из дома тебе выходить не следует. Не высовывайся никуда, только здесь ты можешь быть в безопасности. Не стоит недооценивать Солоццо — он на уши встанет, чтобы дотянуться до тебя, можешь не сомневаться. А больницу охраняют?

Санни кивнул.

— Во-первых, ее оцепила полиция, а во-вторых, там наши ребята, с отца глаз не спускают. Так что ты скажешь по поводу списка, Том?

Хейген продолжал всматриваться в имена, и лицо его хмурилось.

— Господь милосердный, помоги! Санни, ты принял все близко к сердцу, тогда как дон учил нас вести себя по-деловому. Прежде всего необходимо устранить Солоццо, если мы от него избавимся, с остальными будет легче договориться, а что тебе дались Татальи? К чему охотиться за ними?

Санни вопрошающе посмотрел на обоих доверенных. Тессио сказал невнятно:

— Это пока под вопросом.

А Клеменца вообще промолчал, и Санни продолжил, глядя на Клеменцу в упор:

— Об одном не может быть двух мнений — надо убрать Паоло. Обсуждать это незачем. Займись им первым делом, Клеменца!

Толстяк кивнул.

— А что слышно насчет Люки? — вспомнил Том. — Солоццо, как мне показалось, не очень его опасается, значит, самое время нам побеспокоиться. Если нас предал Люка Брази, дело хуже не придумаешь. Тут в первую очередь нужна ясность. Удалось кому-нибудь с ним связаться?

— Нет, — сказал Санни, — я звонил ему весь вечер, но номер не отвечает, Разве что заночевал у какой-нибудь бабы.

— Едва ли, — расстроился Хейген. — Не в его привычках оставаться у шлюх на ночь, спит он обычно дома. Позвони-ка ему еще, Майк, и подожди, пока не снимут трубку.

Майкл повиновался. На другом конце провода долго гудели сигналы, но трубку так никто и не снял.

— Позванивай ему каждые пятнадцать минут, — попросил Хейген.

— Ладно, Том, — нетерпеливо заговорил опять Санни. — Ты у нас советник, вот и советуй. Самое время сейчас услышать толковый совет, что делать да как быть дальше. А?

Хейген взял со стола бутылку с виски и налил себе.

— Сейчас мой тебе совет — вести переговоры с Солоццо. И ждать, пока отец войдет в норму и примет на себя руководство делами. Возможно даже — пойти на сделку. Я думаю, как только дон встанет на ноги, он сумеет убедить остальные семейства в нашей правоте.

— Значит, по-твоему, я ни на что не годен? — вскипел Санни. — Даже с Солоццо мне самому, без отца, не справиться?

Том Хейген посмотрел ему прямо глаза в глаза.

— Разумеется, ты справишься с ним, Санни. У семьи Корлеоне достаточно сил для этого. Клеменца и Тессио поставят на ноги хоть тысячу человек, если дойдет до войны. Но результатом этой войны будет море крови на всем Восточном побережье, и вина за эту бойню ляжет на нас. Семья Корлеоне наживет себе кучу врагов. Твой отец всегда предпочитал иной способ действий.

Майкл, внимательно наблюдавший со стороны за разговором, увидел, что слова Хейгена несколько остудили пыл брата. Но тут, ослепленный какой-то новой мыслью, Санни спросил:

— Тогда уж сразу выскажись и на тот случай, если старик не выживет.

Хейген ответил спокойно:

— Я знаю, что это тебе не по нраву, Санни, но самым правильным было бы в таком случае принять предложения Солоццо относительно наркотиков. Оставшись без политических связей дона и его личного авторитета, семья Корлеоне утратит половину своего могущества. Если не будет в живых твоего отца, другие семейства Нью-Йорка скорее поддержат Таталью и Солоццо, хотя бы с целью избежать кровопролития. Так что в случае кончины дона мой тебе совет: соглашайся на сделку с Солоццо. А там видно будет.

От лица Санни Корлеоне отхлынула кровь.

— Легко давать советы, если они не касаются родного отца!

Хейген парировал немедленно и в голосе его можно было различить своего рода гордость:

— Я считаю себя таким же сыном дона, как ты или Майкл, а может быть, даже лучшим. Ты спросил моего профессионального совета, и я говорил с тобой как советник. Если бы ты спросил о моем личном мнении, я сказал бы иначе. Я бы сам своими руками передушил всех этих ублюдков.

Взволнованность Тома устыдила Санни. Он сказал поспешно:

— О, Господи, не сердись, Том. Я вовсе не хотел тебя обидеть. Нечаянно сорвалось с языка, прости.

И все же сорвалось с его языка именно то, что наболело. Когда задеваются кровные узы, никакой здравый смысл не помогает.

Санни тяжело замолчал, раздумывая. Остальные тоже сидели молча. Вздохнув, Санни заговорил опять:

— О'кей, будем сидеть тихо, как мыши, пока отец не даст команды. Ты, Том, тоже отсюда особенно не отлучайся, не давай им новых шансов. И ты, Майк, поосторожнее, хотя я не думаю, что Солоццо задался целью прирезать нас всех. Ему это не пошло бы на пользу в глазах других семейств. Но береженого бог бережет. Ребята Тессио пусть остаются в резерве — походят по городу, узнают, что к чему. Как только Клеменца покончит с Гатто, его люди сменят бруклинских в больнице и здесь. Но ты, Тессио, из больницы всех пока не забирай, ладно? Том завтра же с утра начнет переговоры с Солоццо, по телефону или через посредников. А ты, Майк, прихвати с собой пару ребят Клеменцы и сходи на квартиру Люки — либо дождись его, либо выясни, где он пропадает. Может, он сам уже давно охотится за Солоццо, а нас просто не поставил в известность. Не могу поверить, что Люка продаст дона, даже если «турок» посулит ему золотые горы.

Хейген сказал неодобрительно:

— А стоит ли втаскивать Майкла в самую гущу событий?

— Да, ты прав, — неожиданно легко согласился Санни. — Забудь про это, Майкл. Так и так ты мне нужен у телефона.

Майкл промолчал. Он чувствовал себя пристыженным, его самолюбию нанесли оскорбление. Ему показалось, что Тессио и Клеменца изо всех сил прячут презрение к его слабости.

Отвернувшись, он ухватился за телефон, набрал номер Люки Брази и долго слушал нескончаемые гудки, на которые никто не отзывался.

ГЛАВА 6

Ночью Питер Клеменца спал беспокойно. Поднявшись чуть свет, он сам приготовил себе завтрак, который, впрочем, не стоил больших трудов: стакан граппы, ломоть генуэзской салями и итальянский хлебец, только что испеченный и доставленный горячим. Потом запил все это большой чашкой горячего кофе.

Он слонялся по дому в старом махровом халате и красных войлочных шлепанцах, не переставая размышлять о предстоящем деле.

Распоряжение Санни звучало недвусмысленно: первым делом разобраться с Паоло Гатто. Значит, убить его надо прямо сегодня.

Клеменца нервничал. Не потому, что он сам рекомендовал Паоло Гатто, который оказался предателем, — в чужую душу ведь не заглянешь. А все, что было известно об этом сицилийском пареньке, говорило в его пользу: вырос на одной улице с мальчишками Корлеоне, с одним из них даже учился вместе в школе. На всех этапах испытаний, через которые обязательно проходили новобранцы в Семье, вел себя безупречно. После того, как он испачкался в крови, семейство Корлеоне определило ему содержание в виде процентов с ист-сайдского тотализатора и доли от сделок на Восточном побережье. Клеменца знал, что Паоло Гатто не довольствуется этим, добирая самостоятельными операциями вопреки принятым правилам, но умение пойти на риск тоже было не такой уж плохой характеристикой, доказывая мужское достоинство Паоло Гатто. Настоящий скакун всегда норовит оборвать поводья, это признак сильной натуры.

К тому же Гатто никогда не причинял Семье неприятностей своими внеплановыми вылазками. Он так хитро и с изобретательностью обставлял их, что никто не страдал — то поимеет тысячи три долларов от лавочника в Манхэттене, то окажется совладельцем небольшой фарфоровой фабрики на окраине Бруклина. В конце концов, молодому человеку нужны свободные карманные деньги. Из ряда вон его поведение не выходило. Кто же мог предположить предательство?

Клеменца нервничал не из-за необходимости убрать Гатто — такое случалось не впервой, обычная будничная мера. Его, как администратора и руководителя охраны, больше занимала мысль, кем заменить Паоло Гатто, кого пересадить на освободившееся, еще теплое место? Тут следовало подойти со всей серьезностью. Телохранитель должен быть человеком надежным, с младенчества впитавшим понимание омерты — на случай, если вдруг угодит в лапы полиции. И умелым — ведь телохранитель первым попадает на линию огня в случае любых неприятностей. Для рядового члена Семьи место при доне становилось существенным повышением в положении и жаловании. Кстати, вопрос о жаловании тоже стоит продумать. Быть может, если бы труд Паоло Гатто вознаграждался более щедро, «турку», при всем его коварстве, не удалось бы соблазнить парня посулами.

После долгих раздумий Клеменца сократил список возможных кандидатур да трех. В их числе — огромный и невероятно сильный негр из Гарлема, который вел дела с цветными банкирами, отличался странным обаянием и в то же время умением подчинить себе людей. Помаявшись, Клеменца все-таки вычеркнул и его: слишком ловко ладит с черномазыми, в этом его сила, но в этом и слабость. На своем месте он принесет больше пользы.

Вторым шло имя трудолюбивого и верного парня, на котором Клеменца чуть было не остановился окончательно. Его обязанностью было выколачивать деньги по векселям из ростовщиков Манхэттена, имевших лицензию от Семьи. Начинал он помощником букмекера. «И все-таки еще не созрел до телохранителя», — подумал Клеменца.

Значит, Рокко Лампеоне. Он работал на Семью не так долго, но весьма плодотворно, а до этого воевал в Африке и демобилизовался по ранению в сорок третьем году. Из-за войны молодежи не хватало, и Клеменца взял Лампеоне, не взирая на то, что парень сильно прихрамывал после ранения. Клеменце понравился строй мыслей Рокко. Некоторое время ему доверяли только вести сделки на черном рынке с одеждой и продовольственными карточками. Затем Лампеоне полностью стал отвечать за этот участок. Мыслил он и в самом деле здраво, никогда не суетился и готов был рискнуть угрозой двух-трех месяцев отсидки, когда в руки шел крупный барыш. Он умел соизмерять ставку и выигрыш, понимая в то же самое время, чта на его поле деятельности нельзя лезть на рожон, когда достаточно бывает лишь припугнуть слегка, Словом, беспокойства с ним не бывало, что всех устраивало.

Облегчение, которое испытал Клеменца, остановившись на Рокко Лампеоне, знакомо, наверное, всякому добросовестному администратору, решающему сложную проблему расстановки штатов. И сегодня он возьмет себе в помощь именно Рокко. Сам Клеменца собирался участвовать в устранении Паоло не только чтобы присутствовать при боевом крещении новичка, но и сводя личные счеты со своим бывшим протеже. Ведь он доверял и поддерживал Паоло, выдвинул его в телохранители через головы достойных ребят, всячески способствовал его продвижению. Гатто предал не только дона, но и его самого, Питера Клеменцу. Такая черная неблагодарность должна быть наказана.

Остальное складывалось, как по писаному. Паоло Гатто было приказано заехать за Клеменцей на машине в три часа, как не раз случалось раньше.

Клеменца набрал номер телефона Рокко Лампеоне. Не представляясь, велел:

— Будь у меня не позже двух. Есть дело.

Он с удовлетворением услышал в ответ короткое и уверенное: «Ладно». Рокко, хотя час был ранний, не казался заспанным или удивленным. Клеменца добавил:

— Не торопись. Успеешь позавтракать.

На другом конце провода опять послышалось лаконичное:

— Ладно.

Клеменца положил трубку. Он уже распорядился, чтобы его подручные сменили людей Тессио, ребята у него были толковые, и дважды повторять распоряжение ему не приходилось.

Клеменца, чтобы убить время, решил вымыть «кадиллак». Он относился к своей машине с любовью, ездить в ней было уютно и приятно, а роскошь отделки так восхищала Клеменцу, что он готов был проводить целые часы, любуясь на нее. К тому же, когда возишься с машиной, хорошо думать. Его отец вот так же ухаживал за своими осликами на Сицилии.

Гараж, в котором он мыл «кадиллак», хорошо отапливался: Клеменца не выносил холода. Протирая мягкой тряпочкой никелированные детали, он сосредоточенно размышлял. С Паоло Гатто нельзя ничего упускать из виду, он, как крыса, носом чует опасность. Тем более сейчас, когда старик остался в живых, — ведь наверняка труса празднует, а значит постарается ничем не навлекать на себя подозрений и быть тише воды, ниже травы. Но причину присутствия Рокко надо изобрести основательную. И для выезда за город найти правдоподобный предлог.

Строго говоря, все это было не обязательно. Можно легко разделаться с Паоло и здесь, не тратя сил и фантазии, потому что деваться ему все равно некуда, его обложили, как волка, флажками. Но Клеменца следовал старым традициям и не давал себе в этом смысле поблажек. Надо придерживаться раз и навсегда установленного порядка и устранять даже намек на нечеткость, ведь речь идет как-никак о жизни и смерти.

Тщательно обмывая свой небесно-голубой автомобиль, Клеменца снова и снова репетировал роль, примеряя соответствующее выражение лица и подбирая фразы. На ласку Паоло не купишь. Он будет с ним сух и резок, давая понять, что все еще недоволен им. Это собьет чувствительного Гатто с толку или, во всяком случае, заставит его мучительно искать причину. Если на дружескую интонацию он среагировал бы настороженно, то раздраженность шефа не испугает, а только озаботит его. Конечно, переборщить в этом нельзя, все в меру. А чем объяснить присутствие Рокко? Паоло непременно насторожится, почувствовав его за своей спиной, ведь человек за рулем беззащитен от сидящего сзади, он не может сопротивляться.

Клеменца до блеска полировал свой «кадиллак». Хитрая задача, не так-то просто расколоть этот орешек. Не взять ли с собой еще кого для прикрытия? Но он сразу отбросил эту мысль. Лишний свидетель ни к чему. Мало ли какая в дальнейшем может возникнуть ситуация? Если кому-нибудь из подручных вздумается возбудить дело против Клеменцы, никто не сможет подтвердить показаний, каждый окажется сам за себя. А два свидетеля — это перебор. Так нарушается равновесие.

Более всего дело усложнялось необходимостью оставить труп Паоло на виду. Клеменцу гораздо больше устроило бы, чтобы он исчез с концами. Чаще всего тело исчезало в недрах болот, в океане или в могилах, выкопанных на землях друзей семейства. Но смысл казни Паоло заключался в ее показательности, в угрожающем уроке — чтобы другим было не повадно. Следовало предупредить противника, что им не удалось ни одурачить, ни запугать семейство Корлеоне. Солоццо будет неприятно удивлен, поняв, как быстро выявили его тихаря. Этим кровавым жестом Корлеоне хоть в чем-то восстановят подорванный престиж, ведь то, что дон позволил подстрелить себя, нанесло Семье немалый ущерб в глазах прочих кланов Нью-Йорка.

Клеменца вздохнул. Автомобиль уже сверкал, как голубое яйцо, а до цели по-прежнему было далеко. Но решение пришло сразу, логичное и единственное, объясняющее все — и присутствие Рокко Лампеоне, и то, что в поездке они участвуют все втроем, и почему нужно соблюдать секретность. Он просто объяснит Паоло, что их миссия — разыскать подходящие квартиры на случай «лежачего положения».

Существовал такой обычай: когда между семьями разгоралась кровопролитная война, враждующие стороны устраивали «штаб-квартиры» не в собственных домах, а в специально снятых для этой цели помещениях, ночуя там же прямо на матрасах или тюфяках вповалку. Делалось это не только в целях безопасности — на жизни женщин и детей никто и не покушался, — просто здравый смысл подсказывал, что в случае военных действий следует залечь подальше от чужих глаз, спрятаться, затаиться, чтобы ни противник, ни полиция не могли застать врасплох. Обычно помещение снимал кто-нибудь из доверенных лиц Семьи, он же снабжал новое жилище матрасами и всем необходимым. Клеменца вполне подходил для подобного дела, и совершенно естественно было ему взять себе в помощь Гатто и Лампеоне, надо ведь о многом позаботиться.

«К том же, — нехорошо усмехнулся про себя Клеменца, Паоло, при его жадности, сразу начнет считать, сколько еще можно содрать с Солоццо за информацию о квартирах, и потеряет бдительность».

Рокко Лампеоне приехал пораньше, и Клеменца разъяснил ему задачу и распределение ролей. Лампеоне мгновенно попил, что на него делают ставку, и благодарная улыбка осветила его смуглое лицо. Он выразил свою благодарность с такой сдержанной почтительностью, что Клеменца опять порадовался правильности собственного выбора. Потрепав Лампеоне по плечу, он сказал:

— Считай, что перешел на следующую ступеньку в своей карьере. И получать будешь с завтрашнего дня не в пример против прежнего. Но об этом позднее. Сам понимаешь, сейчас у всех нас другие заботы.

Лампеоне жестом показал, что готов ждать сколько угодно и не сомневается в щедрости своих покровителей.

Клеменца достал из стенного сейфа пистолет и передал Рокко Лампеоне.

— Возьми, — сказал он. — Пушка чистая, ни в чем не замешана. Бросишь потом в машине рядом с Паоло. Потом забери жену и детей и поезжай во Флориду, отдохнете немного, позагораете. Деньги не экономь — все тебе потом возместят. Остановитесь в нашем отеле на Майями-Бич, чтоб я мог тебя сразу найти, если понадобишься.

Жена Клеменцы, постучав в дверь, сказала, не входя, что подошел Паоло Гатто. Машину он поставил перед домом. Клеменца прямо из гаража пошел к автомобилю и бухнулся на переднее сиденье рядом с Гатто. Лампеоне сел сзади. С Паоло Клеменца поздоровался сквозь зубы и даже придирчиво посмотрел на ручные часы, проверяя, не опоздал ли он. Смахивающее на хорька личико Паоло Гатто вытянулось от внутреннего напряжения. Он почуял угрозу, но еще не понимал, откуда она исходит. Покосившись на устроившегося за спиной Лампеоне, телохранитель дона досадливо поморщился и сказал, проверяя ситуацию:

— Ты пересядь в другую сторону, Рокко. Сквозь тебя в зеркале ничего не увидишь, такой дуб вымахал.

Лампеоне с готовностью передвинулся, словно не замечая в словах Паоло ничего необычного.

Клеменца, чтобы снять подозрительность Гатто, кисло произнес:

— Черт бы побрал Санни — он совсем взбесился от злобы. Похоже, нам всем придется залечь на матрасы. Так что нам с вами предстоит подыскать квартиру на Западном побережье и все наладить до последней мелочи, чтобы можно было залечь, как только он подаст сигнал. Может, кто-нибудь знает подходящее местечка?

Как и ожидал Клеменца, глаза Паоло вспыхнули жадным любопытством, которое пересилило осторожность. Парень, как рыба, заглотил наживку и забыл думать об опасности. Прикидывал, видно, сколько можно взять с Солоццо за столь важные сведения.

Лампеоне вел себя превосходно: сидел, развалясь, на сиденье, поглядывая в окно на безразличный пейзаж. Клеменца еще раз поздравил себя с правильным выбором.

— Надо подумать, — сказал, наконец, Гатто.

Клеменца проворчал:

— В таком случае, думай дорогой. Я планирую успеть вернуться в Нью-Йорк сегодня же вечером.

Паоло умело вел машину, движение за городом было не очень интенсивным, так что они прибыли, когда еще только смеркалось. Ехали молча. Клеменца велел Паоло свернуть к району Вашингтон-Хайтс, осмотрел там несколько домов. Потом они остановились на Артур-авеню, и Клеменца приказал ждать. Рокко Лампеоне тоже остался на месте. Клеменца пообедал в ресторане Веры Марио, взяв что полегче — телятину с салатом. Там многие были знакомы ему, он здоровался, перебрасывался ни к чему не обязывающими словами. К машине вернулся обходным путем примерно через час. Гатто и Лампеоне тихо сидели каждый на своем месте и ждали.

— Черт-те что, — проворчал Клеменца недовольно. — Требуют обратно в Лонг-Бич. Что-то у них срочное. Санни сказал, матрасы могут подождать, потом продолжим. Рокко, ты же живешь здесь, куда тебя подвести?

Рокко ответил спокойно:

— Мая машина осталась у вас во дворе, а жене она понадобится рано утром.

— Тогда поехали, — приказал Клеменца водителю.

На обратном пути они опять молчали. На одном из наворотов шоссе, уже за городской чертой, Клеменца вдруг сказал:

— Притормози-ка, Паоло. Мне надо.

Гатто не удивился, за многие годы работы с Клеменцей он знал его слабости. Долгая дорога Клеменце была не по силам. Гатто свернул с автострады на ухабистую грунтовую дорожку, ведущую в сторону болота.

Клеменца вышел из машины и скрылся в кустах. Там он и вправду облегчился. Потом огляделся. На шоссе не маячило ни одного огонька. В полной темноте он вернулся к автомобилю, открыл переднюю дверцу и коротко сказал:

— Давай!

В ту же секунду автомобиль подбросило от выстрела. Паоло Гатто, словно бы подпрыгнув, ударился грудью о рулевое колесо. Потом его отбросило на подушку, и он сполз по сиденью вниз.

Клеменца аккуратно отстранился, чтобы не испачкаться. Рокко Лампеоне выбрался с заднего сиденья, все еще сжимая пистолет. Отшвырнув оружие и болото, новый телохранитель следом за Клеменцей торопливо проследовал к спрятанной неподалеку машине. Лампеоне пошарил под сиденьем и нашел приготовленный для них ключ зажигания. Они тронулись с места и скора были далеко от места происшествия. Рокко довез Клеменцу до дому, и чтобы не ехать тай же дорогой, выбрал дальний кружной путь до Лонг-Айленда, через Уотстон-Бридж и через Бронкс — домой, в Манхэттен.

ГЛАВА 7

В ночь, предшествовавшую покушению на дона Корлеоне, его самый преданный друг и самый опасный для недругов сторонник готовился к важной встрече. Несколько месяцев назад Люка Брази по поручению дона Корлеоне вышел на контакт с людьми Солоццо. Как и было задумано, он стал активно посещать ночные клубы семейства Таталья, познакомился там с одной из самых дорогих девиц и, лежа с ней в постели, Высказывался время от времени в том смысле, что Корлеоне ценят его недостаточна и что хватит ему быть мальчикам на посылках.

Примерно неделей позже с Люкой Брази стал заговаривать Бруно Таталья, хозяин ночного клуба. Бруно был младшим В семействе Таталья и, как считалось, не занимался фамильным бизнесом — торговлей проститутками. Но его почти приличный ночной клуб с длинноногими красотками на эстраде для многих красоток стал школой, пройдя через которую они сходили с эстрады непосредственно на панель.

Первый разговор с Люкой не представлял делового интереса, Таталья предложил Люке поглядывать за порядком в зале, пообещав крупное вознаграждение. Флирт с девицей длился уже около месяца. Люка старательно изображал человека, впервые в жизни потерявшего голову из-за красивой девчонки. Бруно Таталья, в свою очередь, играл роль предприимчивого дельца, сманивающего у соперничающей фирмы отличного работника. Люка поддавался медленно, но все-таки поддавался. Он сказал как-то:

— Вы должны иметь в виду: против своего Крестного отца я не пойду никогда. Я безмерно уважаю дона Корлеоне и вполне понимаю, что родные сыновья для него важнее, чем я.

Бруно Таталья относился к поколению молодых дельцов, считавших всех приверженцев традиций, вроде Люки Брази, дона Корлеоне или собственного родителя, просто старыми смешными хрычами. Его пренебрежение выражалось подчеркнутой вежливостью:

— Семья Таталья никогда и не предложила бы вам ничего, что пошло бы во вред дону Корлеоне. Зачем это моему отцу? Мы все живем в мире, не то что в старые времена. Но такого ценного работника, как вы, я с удовольствием рекомендовал бы нашему семейству, если у вас есть желание. В нашем нелегком деле нужны серьезные дельные люди. Так что только скажите — мы будем рады.

— Да я и так не пропадаю, — ответил на это Люка Брази.

На этом разговор иссяк.

Поручение дона Корлеоне Люке Брази сводилось к выходу на наркотики. Таталья должны были поверить, что Люка по собственному почину решил заняться наркотиками как многообещающим бизнесом. Внедрившись, он мог бы разузнать планы «турка», ежели таковые имелись, особенно если тот намерен мешаться под ногами у семейства Корлеоне.

Два месяца все пребывало в равновесии. Как сообщил Люка дону Корлеоне, похоже, Солоццо проглотил свое поражение и сейчас переваривает. Дон наказал продолжать игру, но не пережимать, не торопить событий.

Вечером накануне покушения на дона Корлеоне Люка по обыкновению зашел в ночной клуб. Почти тотчас же к нему за столик подсел Бруно Таталья.

— С вами хотел бы переговорить один мой приятель, — сказал он.

— Давай сюда приятеля, — согласился Люка. — Отчего бы и не поговорить?

— Нет, — сказал Бруно. — Разговор не для чужих ушей.

— А кто это?

— Ну, один близкий знакомый, — уклонился Бруно, — с предложением для вас лично. Может, встретитесь попозднее?

— Ладно, — сказал Люка. — Когда и где?

Таталья сдержанно посоветовал:

— Проще всего — прямо здесь. Клуб закрывается в четыре часа утра. Почему бы вам не пообщаться, пока в зале наводят порядок?

«Видно, знают мои привычки», — подумал Люка. Обычно он спал до трех-четырех часов дня, потом, если не было работы, играл в кости со стариками или развлекался с девицами, ходил в кино или выпивал рюмку-другую в одном из клубов. До рассвета никогда не ложился спать, так что ночная встреча не была для Люки чем-то странным.

— Годится, — сказал он. — Вернусь сюда часа в четыре.

Выйдя из клуба, Люка взял такси и поехал к себе в меблирашку, которую снимал у одной итальянской семьи. С хозяевами своими он был в дальнем родстве. Вход в комнаты, которые он занимал, отделялся от прочих коридором. Это устраивало Люку, создавая иллюзию семейного существования и вместе с тем ничем не стесняя его свободы.

«Значит, хитрый лис решил высунуть свой турецкий хвост из норы», — думал Люка. Если удастся выяснить, что он задумал, дону будет неплохой подарок к Рождеству.

Он выдвинул из-под кровати чемодан, отпер его и достал бронежилет. Тяжеленькая штука. Люка натянул жилет поверх шерстяного нижнего белья, под пиджак и рубашку. Некоторое время он размышлял, не позвонить ли дону, но Вито Корлеоне не имел привычки сам отвечать на телефонные звонки, а задание Люке было полной тайной для всех остальных, так что дон не одобрил бы, если б тот же Хейген или даже Санни оказались причастны. У дона свои соображения на этот счет.

Как обычно, Люка вооружился, без пистолета он вообще не выходил, Его право на ношение оружия обошлось в десять тысяч долларов, возможно, это было одно из самых дорогих разрешений, выдаваемых властями. Зато при столкновении с полицией он находился в безопасности, а от действий Люки и семействе Корлеоне зависело так много, что стоило добыть ему охранную грамоту даже за самые бешеные деньги.

Собираясь на свидание с Солоццо, Люка запасся автоматическим пистолетом, не числящимся в регистрации, чтобы забросить подальше, если удастся разом покончить с «турком». Хотя, скорее всего, сегодня ему только выскажут предложение, и будет время завтра посоветоваться с доном.

Люка направился в клуб, но по дороге не пил, а наоборот, поужинал на 48-й авеню у Пэтси, в любимом итальянском ресторанчике. Когда время стало приближаться к четырем, Люка Брази вновь явился к Бруно Таталье. Швейцара при входе уже не было, гардеробщицы тоже. Хозяин сам в одиночестве ждал его и немедленно проводил в дальний конец опустевшего зала прямо к бару. Среди рассыпанных рядов безлюдных столиков матово блестела полированным желтым деревянным кругом танцевальная площадка, в полумраке напоминающая огромный янтарь. Возвышение для оркестра тонуло во мраке, и только белый бутон микрофона торчал из темноты на тонкой металлической ноге.

Люка присел за стойку, Бруно прошел на место бармена. От выпивки Люка отказался, от ужина тоже. А если тут вовсе не «турок» замешан, а кто-то другой? Но едва Люка подумал это, как из полумрака большого зала возник Солоццо. Он протянул руку Люке Брази и уселся рядом. Бруно Таталья поставил перед ним стакан. Солоццо поблагодарил кивком.

— Вы меня знаете? — спросил Солоццо.

На зловещем лице Люки отразилась улыбка. Крыса все-таки вылезла из своей норы. Разделаться с этим подлым выродком будет одним удовольствием.

— А вы знаете суть моего предложения? — спросил Солоццо.

Люка отрицательно помотал головой.

— Мы начинаем новое дело, — сказал Солоццо. — Дело, которое даст не один миллион долларов. С первой же партии я могу гарантировать вам лично пятьдесят тысяч долларов. Мы делаем ставку на наркотики. Именно в них — будущее.

Люка спросил:

— Вы позвали меня с какой целью? Чтобы я передал об этом предложении дону Корлеоне?

Солоццо скривился:

— Я уже говорил с доном, он не хочет быть замешан в наркотиках. Без него я обойдусь. А человек, подобный вам, мне сейчас очень нужен. Необходимо быть уверенным в защите операций. Мне показалось, вы не так уж облагодетельствованы в семействе Корлеоне. Может быть, стоит сменить хозяина?

Люка пожал плечами:

— Смотря что вы мне предложите.

Солоццо, казалось, некоторое время пытался прочитать его мысли. Потом принял решение:

— Считайте, что предложение самое выгодное и обдумайте все это пару дней. Потом мы продолжим переговоры.

Он протянул руку Люке Брази, но тот сделал вид, будто не заметил прощального жеста и стал прикуривать сигарету. Бруно Таталья немедленно протянул ему свою зажигалку. Люка потянулся через стойку к огню, и в этот момент зажигалка выпала из рук Татальи, а рука Люки оказалась, как тисками, прижата к стойке.

Люка среагировал мгновенно — он соскользнул с табурета, весом собственного тела вырывая правую кисть. Но Солоццо уже ухватил его за запястье второй руки. С двумя Люка Брази все равно бы справился, он был сильнее обоих, но из темноты за его спиной выступил третий человек, затянувший горло Люки шелковой скользящей петлей. Веревка туго пережала шею, дыхание прекратилось. Лицо Люки побагровело, руки ослабли. Их уже не было нужды держать, и Солоццо с Татальей отошли, с любопытством наблюдая в отдалении за действиями убийцы.

Человек за спиной Люки Брази затягивал веревку все туже и туже, Вдруг пол под ногами стал скользким — это опорожнился мочевой пузырь жертвы, полностью потерявшей сознание, Сила покинула мощное тело, ноги подкосились, и, следуя за движениями Люки, убийца тоже медленно опустился на колени, затягивая веревку так, что она полностью. утонула и складках шеи, Глаза Люки вылезли из орбит, будто он был вне себя от удивления. Только это выражение и придавало трупу сходство с человеком. Жизнь покинула тело Люки навсегда.

— Нельзя, чтобы его обнаружили, — сказал Солоццо подручным. — Позаботьтесь, чтобы его не смогли найти, пока мы не сочтем это нужным. — Он резко повернулся на каблуках и скрылся во мраке, из которого вышел.

ГЛАВА 8

Следующий после покушения на дона день выдался очень трудным, Майкл сидел на телефоне и докладывал Санни все важное. Том Хейген подыскивал посредника, который устраивал бы обе враждующие стороны, для переговоров с Солоццо, «Турок» от переговоров уклонялся, возможно, знал уже, что люди Клеменцы и Тессио охотятся за ним по всему городу. Похоже, что он вместе с верхушкой семейства Таталья залег в укрытии и не высовывал носа наружу. Чего, впрочем, и следовало ожидать.

Сам Клеменца занимался с Паоло Гатто. Тессио должен был во что бы то ни стало отыскать Люку Брази, но выяснил только, что Люка не возвращался домой с ночи накануне покушения. Это не предвещало ничего доброго, но Санни все равно не мог поверить, что Люка предал дона или что его взяли голыми руками.

Жена дона Корлеоне переселилась теперь в город, в дом друзей, чтобы быть поближе к больнице, где лежал дон. Зять Карло Рицци примчался с предложением услуг, но ему было велено присматривать за собственными делами. Конни вместе с матерью ночевала у друзей и навещала отца.

Фредди все так же не покидал своей комнаты в доме Корлеоне, напичканный транквилизаторами. Когда Санни и Майкл зашли его проведать, они поразились виду брата.

— Господи, — вздохнул потом Санни, — похоже, что подстрелили его, а на отца, и гораздо сильнее.

Майкла передернуло. На войне ему доводилось видеть, как люди ломались, оказавшись лицом к лицу со смертью, но он никогда не предполагал, что кто-то из Корлеоне может так сдать. Фредди всегда казался крепким и надежным, даже в детстве. Но была в нем, видно, какая-то червоточинка, не зря же дон никогда не считал среднего сына опорой в своих делах, несмотря на преданность и безукоризненную исполнительность. Фредо не хватало хладнокровия, а пожалуй, и мужества.

Уже на исходе дня раздался звонок от Джонни Фонтейна из Голливуда. Майкл подозвал Санни.

— Да нет, Джонни, прилетать нет смысла, — сказал тот. — Чем ты поможешь ему? Он пока слишком слаб. А твое появление у больничной постели вызвало бы слишком много шума. Старику это бы не понравилось. Обожди, как только ему полегчает, заберем домой — и можешь тогда развлекать его. Ясно, привет передам, — Санни повесил трубку и сказал Майклу: — Отец будет счастлив, что Джонни желал прилететь сюда из Калифорнии, чтобы проведать его.

Еще позже Майкла позвали к городскому телефону: звонила Кей.

— Как себя чувствует отец? — спросила она тревожным и не вполне естественным голосом. Наверное, начиталась газет и никак не могла привыкнуть к мысли, что именно отец Майкла действительно тот человек, которого в газетах именуют главарем преступного мира.

— Он выживет, — сказал Майкл.

— Нельзя ли мне с тобой съездить проведать его? — сказала Кей.

Майкл засмеялся. Видно, запомнила, как он говорил, что для итальянцев старшего поколения подобные жесты — ценнее всего.

— Тут случай особый, — сказал он Кей. — Если репортеры заинтересуются, твое имя немедленно появится на третьей странице «Дейли Ньюс»: «Дочь первых янки в объятиях сына мафиозо». Боюсь, твои родители не будут в восторге.

— Мои родители не читают «Дейли Ньюс», — сухо ответила Кей.

Оба неловко замолчали. Потом Кей спросила:

— Ты ведь в порядке, Майкл? Правда? Тебе ничего не угрожает?

Майкл опять засмеялся:

— Ты же знаешь, в семье Корлеоне я — недоросток. За игрока меня не держат ни те, ни другие. Кому я нужен в таком случае? Так что можешь не волноваться, Кей, все плохое уже состоялось, больше не предвидится. Если вдуматься, произошел несчастный случай. Объясню, когда встретимся, что и почему.

— А когда мы встретимся, Майк?

Он задумался:

— Можно сегодня, но попозже. Поужинаем и выпьем у тебя в номере, а потом я загляну в больницу к отцу. Мне уже поднадоело торчать у телефона. Устраивает тебя? Только не надо фанфар, не хочу обниматься с тобой на глазах у фотокорреспондентов. Нет, без шуток, Кей, не проболтайся. Мне все это не слишком приятно, особенно, когда я вспоминаю о твоих родителях.

— Отлично, — сказала Кей. — Жду тебя. Не купить ли тебе кучу рождественских подарков или еще что-нибудь приготовить?

— Нет, — сказал Майкл. — Подарков не нужно. Сама приготовься.

Ее горячий смешок опалил трубку.

— Я буду готова, как обычно. Разве не так?

— Конечно так, — сказал он. — Потому-то ты лучше всех, кого я знал.

— Я люблю тебя, — прошептала она. — Можешь сказать мне то же самое?

Майкл покосился на четверку ребят, расположившихся неподалеку.

— Не могу, — сказал он. — Попозже, вечером, ладно?

— Ладно, — согласилась она, — я подожду, — и повесила трубку.

Как раз вернулся Клеменца, завершив намеченную на сегодня неприятную работу, и сейчас крутился на кухне вокруг огромной кастрюли с томатным соусом. Майкл кивнул ему и вернулся в кабинет к Санни и Хейгену.

— Клеменца объявился? — спросил Санни.

— На кухне уже. Готовит спагетти на целое войско, как армейский шеф-повар, — усмехнулся Майкл.

Санни нетерпеливо сказал:

— Пусть кончает ерундой заниматься и идет сюда. Есть дела поважнее. И Тессио пусть прихватит с собой.

Через несколько минут все опять собрались в кабинете. Санни коротко поинтересовался у Клеменцы:

— Все кончено?

Клеменца кивнул:

— Больше тебе не придется видеться с ним.

Смысл сказанного пронзил Майкла, будто током, — они говорили об убийстве Паоло Гатто. Маленький Паоло, его бывший одноклассник, был уже мертв, и покончил с ним веселый толстяк Клеменца, так весело отплясывающий на праздниках и умело готовящий соус для спагетти.

Санни спросил Хейгена:

— А как там с Солоццо?

Хейген огорченно покачал головой:

— Похоже, он совершенно остыл к идее решить все за столом переговоров. Во всяком случае, желанием не горит. Пока не удается найти посредника, который был бы для него и для нас вне подозрений, Однако без переговоров все равно не обойтись, он должен понимать это. Ведь Солоццо упустил свой шанс, раз дон остался в живых.

Санни сказал:

— Он — хитрый парень. Хитрее всех, с кем нашей семье приходилось иметь дело. Возможно, он предугадывает, что мы хотим просто выиграть время до тех пор, пока дон встанет с постели.

— Наверное, догадывается, — сказал Хейген. — И все равно от переговоров ему никуда не деться. Иного выхода нет. Завтра, надеюсь, условимся о встрече.

Кто-то из людей Клеменцы деликатно стукнул в дверь и заглянул в кабинет.

— По радио сообщили, — доложил он Клеменце, — что полиция обнаружила труп Паоло Гатто в машине на дороге.

Клеменца кивнул.

— Можете не расстраиваться по этому поводу.

Парень удивленно посмотрел на своего начальника, потом удивление сменилось пониманием и он вышел за дверь.

Разговор продолжался, будто не был прерван. Санни спросил советника:

— А как сейчас чувствует себя дон?

— Полегче, но разговаривать ему еще не разрешают, — ответил Хейген. — Ранения тяжелые, много сил потерял во время операций. Твоя мать почти все время там вместе с Конни. Больница окружена полицейскими, но там еще и ребята Тессио — на всякий случай. Через пару дней, когда дон придет в себя после операции, попробуем узнать его мнение о завтрашнем дне. А пока главное не допустить Солоццо до непоправимого шага. Потому я и тороплю с переговорами.

Санни хмыкнул:

— Ну, чтобы он не наделал чего, за ним присматривают Клеменца и Тессио. Если им повезет, в переговорах особой нужды не будет.

— Вряд ли повезет, на это рассчитывать не приходится, когда речь идет о Солоццо, — возразил Хейген. — Этот турецкий лис совсем не дурак, — Том помолчал. — Солоццо понимает, что в случае переговоров диктовать будем мы, а не он, поэтому выжидает, не спешит пойти навстречу. Я думаю, он сейчас изо всех сил старается заручиться поддержкой других нью-йоркских Семей. Если ему это удастся, нам придется отложить месть до лучших времен.

— С какой стати им поддерживать «турка»? — нахмурился Санни.

Хейген спокойно разъяснил:

— В общих интересах — избежать большой бойни, которая привлечет внимание газет и правительства и от которой никто не выиграет. Кроме того, Солоццо, вероятно, пообещает им прибыль от торговли наркотиками, а это такое золотое дно, которого хватит на всех, ты сам понимаешь. Наша Семья может пока обходиться без наркотиков, у нас ведь игорные дома — самый выгодный бизнес. Но остальные Семьи в гораздо худшем положении, и возможность крупных прибылей будет для них соблазнительна. Всем ясно, что Солоццо поставит дело на широкую ногу, человек он опытный и гибкий, в этом нет сомнения. Вот и суди теперь, что им выгоднее: живой Солоццо, обещающий рост доходов, или мертвый с которым одни неприятности.

Никогда раньше Майкл не видел лицо брата таким гневным. Смуглая бронзовая кожа и даже вишневые губы Купидона стали одного — серого — цвета.

— А мне плевать на их выгоду! Пусть не суют носа в чужую драку, не то можно и прищемить.

Клеменца и Тессио беспокойно заерзали в своих креслах, как сержанты, услышавшие от старшего по званию обрекающий их на гибель приказ. Хейген неохотно продолжал:

— Не дергайся, Санни, отец не одобрил бы твоих слов. Ты ведь знаешь его присказку: «Не следует делать того, чего делать не следует». Разумеется, никто не сможет остановить нас, если дон прикажет уничтожить Солоццо. Но руководствоваться тут надо не личными счетами, а в первую очередь деловыми соображениями. Если мы откроем охоту на «турка», другие Семьи обязательно вмешаются. Они, конечно, уступят нам голову Солоццо, но за это придется уступить им в чем-то другом, в порядке компенсации за нейтралитет. Так что терять голов в у в таком вопросе вовсе не стоит, потому что в основе всего — интересы дела. И покушение на дона было сделано в интересах дела — с точки зрения Солоццо, а никак не в качестве личного выпада. Ты должен представлять себе это совершенно отчетливо.

Глаза Санни все еще отливали металлом.

— Пусть так. Я все отлично усвоил. Но и ты заруби себе на носу — нет силы, которая помешала бы мне разделаться с Солоццо, если отец не будет возражать. — Он обернулся к Тессио: — Как с Люкой, что-нибудь ясно?

Тессио покачал головой:

— Ничего не ясно. Скорее всего попал в лапы Солоццо.

Хейген сказал:

— Мне уже тогда показалось странным, что «турка» не беспокоит Люка Брази. Люка не тот человек, которого можно легко сбросить со счетов. Значит, Солоццо предусмотрительно убрал его с дороги.

Санни пробормотал:

— Господи, на одно уповаю, — что Люка не против нас. Страшнее этого не придумаешь. Клеменца, Тессио, что вы думаете по поводу Люки?

Клеменца произнес очень медленно:

— Ошибиться может всякий, Паоло — пример тому. Но Люка не из тех людей, которые легко меняет направление. Крестный отец был для него больше бога, на него он молился, его одного боялся. Скажу больше, Санни, он по-настоящему уважал твоего отца — так, как никто другой, а ведь он пользуется всеобщим уважением. Нет, я не верю, что Люка Брази может изменить семейству Корлеоне. Но и в то, что Солоццо, при всей его хитрости, поймал Люку врасплох мне тоже поверить трудно. Кроме дона, Люка не доверял никому и постоянно находился в боевой готовности, ждал самого худшего. Даст Бог, он появится где-нибудь через пару дней. Может, просто уехал куда-то.

Санни обернулся к Тессио. Бруклинский доверенный семейства Корлеоне повел плечами.

— Что правда, то правда, предать может любой. Люка очень мнительный, дон мог обидеть его невзначай, все возможно. Но я все же не думаю, что он поддался Солоццо. Надо готовиться к худшему, советник прав.

— Солоццо скоро узнает про Паоло Гатто. Интересно, как он среагирует, — сказал Санни.

— Призадумается, — отозвался Клеменца мрачно. — Поймет, что не дураки у нас собрались, и то, что однажды сошло с рук, второй раз не повторится, дело случая.

Санни резко возразил:

— Какой уж тут случай! «Турок» не одну неделю обсасывал свои планы, следил, небось, за конторой, просчитал все до мелочей. Паоло скупил, а может, и Люку. Тома устранили на время. Словом, из кожи лезли. Наоборот, случай оказался не на их стороне. Послали каких-то дилетантов, а старик у нас, слава Богу, профессионал. Убей они отца, мне поневоле пришлось бы идти на договор с Солоццо, чего он и добивался. Тогда он выиграл бы. Хоть и ненадолго, через пять лет, или десять, или раньше, я все равно убил бы его. Так что не думай, Питер, что случай на стороне «турка», не делай ошибки. Ошибок у нас и без того довольно.

Один из ребят Клеменцы принес в кабинет блюдо спагетти, тарелки, вилки, графин вина. Не прерывая разговора, все подсели к столу. Майкл с любопытством наблюдал за остальными. Кроме него и Тома Хейгена, все ели с аппетитом, макая хлеб в соус, обсасывая корочки, и в то же время ни на минуту не прерывая обсуждения дел. Тессио высказался в том смысле, что потеря Паоло Гатто ничуть не обескуражит Солоццо. Возможно, такой конец осведомителя был даже запрограммирован самим «турком», ведь это избавляло от лишних расходов. А разве Корлеоне в аналогичном случае испугались бы?

Майкл высказался сдержанно:

— Конечно, я не специалист во всем этом, но судя по вашим рассказам о Солоццо и исходя из того, как старательно он уклоняется от дальнейших контактов с Томом, мне думается, надо ожидать с его стороны очередной неприятности. Возможно, он держит в руках какие-то козыри и собирается пустить их в ход. А раз его замыслы опережают наши предположения, перевес пока за ним. Только выяснив его намерения, мы опять сможем взять верх.

Санни согласился с неохотой:

— Я и сам постоянно об этом думаю и единственное, до чего додумался — Люка. Поэтому я наказал сразу вести его сюда, как только появится, но его по-прежнему нет. Правда, есть вероятность, что Солоццо уговорит остальные нью-йоркские семьи выступить против нас в случае открытой войны. Тогда нам поневоле придется соглашаться на условия «турка». Так, Том?

Хейген кивнул.

— Так, к сожалению. Без дона, в таком случае, нам бороться бессмысленно. Только он со своим авторитетом и политическими связями может диктовать те условия, какие сочтет нужными.

— А сюда Солоццо не проникнет? — спросил Санни.

Клеменца ответил на это с некоторым раздражением, не вполне убедительным, если учесть, что только что один из его подопечных оказался предателем:

— Солоццо и близко не посмеет подойти к твоему дому, Санни, можешь не беспокоиться на этот счет.

Санни какое-то время задумчиво смотрел на Клеменцу, потом обратился к Тессио:

— А как в больнице — все перекрыто?

Тессио ответил без колебаний:

— Снаружи и внутри. Сплошное кольцо из наших, да еще полицейские. Под дверями палаты постоянно дежурят детективы, чтобы получить показания дона. Кормят старика пока еще через трубочку, так что насчет кухни тоже все спокойно. Ведь «турок» наверняка подумает о яде. Но к дону им не подобраться ни с какой стороны.

Санни откинулся на спинку кресла:

— На меня покушаться они не станут — с кем же им тогда договариваться? С их точки зрения я представляю всю Семью, весь наш клан. — Он усмехнулся и посмотрел на брата: — Может, на примете у них ты, Майкл? Зацапает тебя Солоццо и будет держать в качестве заложника.

«Вот и повидался с Кей!» — расстроился Майкл. Теперь Санни наверняка никуда его не выпустит.

— Да нет, — нетерпеливо вмешался Хейген, — Майкла они давно взяли бы, если б собирались застраховаться таким образом. Но все знают, что Майкл в стороне от наших дел. Если Солоццо захватит его, остальные семьи плохо отнесутся к подобной мере. Даже Таталья отвернутся от «турка», потому что существуют границы дозволенного. Нет, я думаю, все будет проще. Не сегодня-завтра представители пяти семейств выставят нам ультиматум — поладить с «турком». К тому, похоже, идет дело.

Майкл вздохнул с облегчением.

— Вот и хорошо, — сказал он. — Тогда я спокойно поеду сегодня в город.

— Зачем еще? — недовольно сказал Санни.

Майкл широко улыбнулся:

— Ну, в больницу заскочу, повидаюсь с мамой и с Конни, еще кое-что надо сделать, — подобно дону, Майкл виртуозно умел уклоняться от прямых ответов. В его встрече с Кей Адамс не было особой тайны, он умолчал о ней просто по привычке недоговаривать все до конца.

Шум на кухне привлек внимание собравшихся. Клеменца вышел узнать, что происходит. Он вернулся сразу, держа в руках бронежилет Люки Брази, в котором завернута была крупная дохлая рыба. Клеменца сказал сухо:

— «Турок» получил весть о своем шпионе Паоло Гатто. Это его ответ.

Тессио добавил еще более сдержанно:

— Теперь и мы знаем о судьбе Люки Брази.

Санни безмолвно закурил и залпом выпил стакан виски. Ошеломленный Майкл спросил:

— Какого черта? Что означает эта рыбина?

Ему ответил советник, ирландец Том Хейген:

— Рыба означает, что Люка Брази на дне океана. Такой способ присылать известие — старый сицилийский обычай.

ГЛАВА 9

Майкл ехал в тот вечер в город в самом скверном настроении. Он понимал, что все больше втягивается в семейные дела, и уже жалел, что Санни воспользовался им, пусть даже только для разговоров по телефону. На семейных советах, где обсуждались готовящиеся убийства, он чувствовал себя лишним, как если бы ему нельзя было полностью доверять в подобного рода делах. А теперь, направляясь на свидание с Кей, Майкл ко всему еще испытывал вину перед нею. Она никогда не знала от него истины о семье Корлеоне. Свои рассказы он так изобретательно украшал шутками и живописными подробностями, что они больше походили на пересказ мультипликационных боевиков, чем на реальную действительность. А теперь отец лежит с огнестрельным ранением, едва избежав смерти, а старший брат строит планы мщения и ответных убийств. Разве мог он когда-нибудь сказать все это Кей с полной откровенностью? Даже сейчас он прикрылся формулой «несчастный случай» и пообещал ей, что ничего плохого больше не произойдет. А ведь на самом деле, черт побери, все только начинается! Санни и Том никак не раскусят, что за орешек этот Солоццо, хотя Санни достаточно опытен и чутьем чует опасность.

Майкл опять задумался о планах «турка». Какой-то козырь он держит в рукаве, но какой? Недооценивать Солоццо нельзя — человек он храбрый, умный и жесткий. Надо ясно отдавать себе отчет в этом, вступая с ним в борьбу. Но ведь и Санни, и Клеменца, и Тессио убеждены, что все предусмотрено, а они разбираются лучше Майкла. Он в этой войне принадлежит к «мирному населению», — криво усмехнулся про себя Майкл. И чтобы втянуть его в военные действия, нужны соблазны посерьезнее, чем боевые медали, которыми удостоили его во второй мировой войне.

Тут Майклу стало неловко от собственных мыслей. Ведь это его родной отец лежит в больнице с пятью дырками в теле, а он не способен на глубокие чувства. Как ни странно, более всего Майкл понял слова Тома Хейгена о том, что на первом месте — дело, а личные счеты — на втором. Покушение на дона — цена той власти и силы, которыми он располагал всю жизнь, расплата за униженное уважение окружающих.

Майклу всегда хотелось держаться подальше от Семьи, жить иной, отдельной жизнью. Но сейчас, когда наступил кризис, порвать с домом было бы просто непорядочно. Он обязан им помогать хотя бы в той мере, в какой «мирное население» помогает действующей армии. Дойдя до этой мысли, Майкл вдруг отчетливо осознал, что более всего ему неприятна именно навязанная обстоятельствами роль привилегированного наблюдателя, свободного от воинских обязанностей. В памяти назойливо всплыло противное словечко — штатский.

Так он добрался до отеля, где Кей внизу у дверей ожидала его. Его подвезли на машине двое ребят Клеменцы и высадили на ближайшем к гостинице углу, убедившись, что «хвоста» нет.

Они с Кей пообедали и выпили за обедом.

— Тебе когда надо в больницу? — спросила Кей.

Майкл посмотрел на часы.

— Приемные часы там до половины девятого. Но я пойду попозже, когда посторонних не будет. Меня впустят, он ведь в отдельной палате, и обслуживание у него отдельное. Посижу рядом немножко, разговаривать с ним нельзя, да он и меня едва ли признает. Просто проявлю уважение.

Кей сказала тихонько:

— Мне очень жаль твоего отца, Майкл, Тогда, на свадьбе, он мне понравился, и я никак не могу поверить в ту чушь, которую вешают на него газеты.

— Я тоже, — подтвердил Майкл любезно, и сам удивился тому, что так скрытен с Кей. При всей любви и доверии, которое он испытывал к этой американской девушке, откровенничать с ней о своей Семье он никак не мог. Она все равно была из другого мира.

— Ну, а как же ты? — спросила Кей. — Что будешь делать ты в войне между гангстерами, о которой рыдают во всех газетах?

Майкл засмеялся, распахнул пиджак и продемонстрировал пояс:

— Поищи-ка здесь оружие, — сказал он, и Кей тоже засмеялась.

Время летело, и они заторопились наверх, в номер. Кей смешала коктейли и уселась на колени к Майклу. Его рука ощущала сквозь плотный шелк ее живое тепло. Они соединились друг с другом, не сбросив одежды, не отрывая губ.

Потом Кей съязвила:

— У вояк именно это именуется «молниеносной атакой»?

Майкл хмыкнул.

— Не так плохо, — авторитетно вывела Кей.

Несколько минут они лежали рядом, потом Майкл вдруг тревожно посмотрел на часы и вскочил:

— Черт, уже почти десять. Пора лететь в больницу.

Кей зашла следом за ним в ванную, где он приводил себя в порядок, прижалась сзади и спросила, уткнувшись носом в спину:

— А когда мы поженимся?

— Как только отдашь приказ, — ответил Майкл. — Вот дома немножко утрясется, старик выздоровеет и шум вокруг поутихнет. Но я считаю, что ты все-таки должна поговорить со своими родителями заранее, все объяснить им.

— Что — объяснить? — осторожно спросила Кей.

Майкл приглаживал волосы гребенкой.

— Ну, — сказал он, глядя на нее в зеркало, — скажи им, что встретила храброго и красивого итальянского парня, который отлично учится в Дартмурском университете, имеет кучу орденов за боевые заслуги и медаль «Пурпурное сердце» за отвагу. Парень честен и трудолюбив, но его отец — глава мафии, поэтому время от времени он кому-то дает взятки, кого-то убивает и кто-то, в свою очередь, норовит попасть в него. Что, тем не менее, никак не отражается на его честном и трудолюбивом сыне. Улавливаешь?

Кей опустила руки и отошла к дверному косяку.

— Это правда, Майк? — спросила она поникшим голосом. — Он действительно убивает людей?

Майкл отложил расческу.

— Откуда мне знать, Кей? Этого никто знать не может. Но и отвергать это я не решусь.

Провожая его, Кей спросила:

— Когда теперь увидимся?

Майкл поцеловал ее.

— Съездила бы ты к себе домой, да поразмыслила на досуге, — ответил он. — Вот уж чего я не хочу, так это чтоб ты хоть боком оказалась замешана. После рождественских каникул я вернусь в университет, так по встретимся в Гановере. Не возражаешь?

— О'кей, — сказала она.

Стоя у дверей, она смотрела, как Майкл подходит к лифту, машет ей рукой, входя в кабинку, уезжает. Сердце ее щемило от невысказанных чувств. Никогда раньше она не была так близка к нему, никогда не любила так сильно. Если бы кто-то сказал ей сейчас, что в следующий раз им предстоит увидеться только через три года, она не поверила бы, а поверив, не пережила бы разлуки.

Подъехав на такси к Французской больнице, Майкл удивился безмерно: улица зияла пустотой. Еще больше поразил его абсолютно безлюдный вестибюль в больнице. А где же охрана? — возмутился Майкл. Клеменца и Тессио должны были позаботиться о наружной охране. Для этого совсем не обязательно обучаться военному делу в Уэст-Пойнте, это азбука. По крайней мере, в вестибюле должны находиться постоянно двое-трое ребят, не меньше.

Посетителей уже не пропускали — приемный час давно закончился. Близилось к половине одиннадцатого. Майкл не стал обращаться в справочную, он знал и этаж, и номер палаты. Весь подобравшись, напрягшись, как струна, он вызвал служебный лифт. Никто не остановил его, как ни странно. На этаже, миновав столик дежурной, он толкнул дверь в палату отца. Дверь была не заперта и никем не охранялась. Проклятие, где же чертовы детективы, караулящие в коридоре, пока отец сможет давать показания? Где, черт их раздери, люди Тессио или Клеменцы? Может, кто-то внутри палаты?

Он вошел. Никого не было, кроме лежащего на кровати отца. Даже при бледном свете декабрьской луны его лицо выглядело бесстрастным и неизменным. Он ровно дышал: от установленной рядом капельницы тянулись тонкие стеклянные трубочки прямо к ноздрям отца. Другие трубки вели к стеклянной посудине, куда отводилось содержимое желудка.

Майкл постоял с минуту на пороге, присматриваясь, все ли в порядке с отцом. Потом вышел в коридор и направился к дежурной.

— Я Майкл Корлеоне, — представился он. — Пришел проведать отца. Почему он один? Куда делись полицейские, которые его охраняли?

Молоденькая и миловидная сестра очевидно еще не утратила веры в могущество медицинских правил.

— К вашему отцу приходило так много людей, — безапелляционно сказала она, — что просто невозможно работать. Поэтому полицейские распорядились всем уйти. Это было минут десять назад. А буквально только что детективов пригласили к телефону и срочно вызвали в комиссариат. Но вы не беспокойтесь, я рядом и мне слышен каждый звук из его палаты. Видите, и дверь открыта для этого.

— Спасибо, — сдержанно сказал Майкл. — Я побуду с ним пока. Вы не против?

Она улыбнулась:

— Только не долго, у нас очень строгие правила, так что и Вам придется уйти.

Майкл вернулся в палату к отцу и немедленно ухватился за телефонную трубку. Больничная телефонистка вызвала ему номер тайного телефона в кабинете отца в Лонг-Бич. Ответил Санни:

— Вас слушают.

— Санни, — громким шепотом сказал Майкл, прикрывая рукой трубку, — я в больнице, пришел сюда поздно и здесь никого, кроме меня, нет. Слышишь, Санни — ни людей Тессио, ни полицейских агентов. Ни одного поганого детектива у двери. Старик совершенно один, — голос Майкла сорвался.

В ответ Санни некоторое время молчал. Потом заговорил, сдерживая сумасшедшую ярость и буквально продавливая слова сквозь зубы:

— Вот это и есть, очевидно, сюрприз, который готовил Солоццо.

Майкл сказал;

— И я так понял. Но как ему удалось все это проделать? Убрать детективов? Избавиться от людей Тессио? Что с ними стряслось? Неужели, Господь милосердный, подлый подонок Солоццо управляет нью-йоркской полицией?

— Спокойней, малыш, — ласково сказал ему Санни. — Нам опять повезло. Судьба привела тебя так поздно в больницу к отцу. Побудь со стариком, запритесь изнутри. Мне надо минут пятнадцать, только дозвониться до ребят. Никуда не уходи и не нервничай понапрасну. Продержишься, малыш?

— Нервничать я не стану, — ответил Майкл, впервые с начала этой семейной драмы ощущая, как его охватывает лютая ненависть к врагам отца.

Опустив трубку на рычаг, он звонком вызвал сестру. Санни, возможно, прав, но ему здесь на месте виднее, как надо действовать.

— Вы только не пугайтесь, — сказал он вошедшей сестре, — но отца необходимо немедленно перевезти в другую палату. Лучше — на другой этаж. Помогите мне отсоединить эти трубки, чтобы ничего не повредить.

— Вы что, смеетесь? — возмутилась сестра. — Как же можно без разрешения лечащего врача?

Майкл не дал ей продолжить мысль. Он заговорил очень быстро:

— Вы же знаете из газет о моем отце. То, что всю охрану убрали, подстроено специально. Мне передали сейчас, что с минуты на минуту здесь объявятся убийцы. Поверьте мне, прошу вас, и помогите, — Майкл говорил очень убедительно. В случае необходимости, он мог воздействовать на кого угодно.

Сестра сдалась:

— Трубки можно не отсоединять, они передвигаются вместе с кроватью.

— А где есть свободная палата? — шепотом спросил Майкл.

— В конце коридора, — также шепотом ответила сестра.

Вдвоем они проделали все очень быстро и ловко, за какую-то минуту.

— Побудьте здесь с ним, — сказал Майкл сестре. — В коридоре у столика куда опаснее. Скоро подойдет помощь.

Голос отца, хрипловатый, но полный жизни, окликнул его:

— Это ты, Майкл? Что случилось?

Майкл наклонился к постели, взял руку отца в свою:

— Да, это я, отец. Не бойся. Только послушай меня — лежи тихо и не отзывайся, если кто-то позовет. За тобой охотятся, понимаешь? Они хотели бы убить тебя, но я здесь, и ты не бойся ничего.

Одурманенный транквилизаторами, дон Корлеоне не вполне осознавал, что происходит. Но преодолевая боль, он благодарно шевельнул губами, попытавшись сказать своему младшему сыну:

— Да чего мне бояться? С тех пор, как мне исполнилось двенадцать, всегда находится кто-то, кто хотел бы меня убить.

ГЛАВА 10

Французская клиника, где лежал дон Корлеоне, была небольшая, частная, с одним-единственным входом. Майкл из окна осмотрелся. Улица по-прежнему была пустынной, ни прохожих, ни автомобилей. Попасть в здание можно было только поднявшись по центральной лестнице.

Понимая, что времени в обрез, Майкл стремительно выбежал из палаты и бегом пролетел все четыре пролета — до парадных дверей. Выглянул во двор. На стоянке тоже машин не было, даже санитарных.

Майкл вышел из широких дверей на тротуар и закурил. Пальто он распахнул и встал под светлый круг уличного фонаря, чтобы его могли узнать. И его действительно сразу узнали: молодой человек в куртке от военной формы, появившийся со стороны Девятой авеню, направился прямо к больнице и остановился перед Майклом. Его лицо под копной черных волос показалось смутно знакомым младшему Корлеоне. Под мышкой у парня был пакет. Он переложил пакет в левую руку, а правую протянул Майклу:

— Вы, верно, не можете вспомнить меня? Я Энцо, помощник пекаря Назорини и его зять. Я всю жизнь буду благодарен вашему отцу — ведь он помог мне остаться в Америке.

Майкл пожал ему руку. Теперь он признал Энцо.

— Я пришел навестить Крестного отца и выразить ему свое уважение, — продолжал Энцо с сильным итальянским акцентом. — Но боюсь, что уже поздно. Меня, наверное, не пропустят?

Майкл с улыбкой покачал головой:

— Не пустят, но это неважно, дону будет приятно. Я передам ему, что ты приходил.

Шум мчавшейся на большой скорости машины заставил Майкла насторожиться. Он сказал Энцо:

— Ты шел бы отсюда поскорее, друг, — и обвел жестом двор и улицу. — Здесь того и гляди начнутся всякие безобразия. А тебе не стоит близко знакомиться с полицией.

Страх тенью скользнул по лицу молодого итальянца. Неприятности с полицией могли ему стоить американского гражданства и привести к высылке на родину. Но Энцо был мужчиной и сицилийцем. Он ответил по-итальянски:

— Если так, то я должен остаться. Я хочу быть полезен Крестному отцу.

Это тронуло Майкла. Он хотел было настоять, но передумал — может быть, два человека у входа в больницу спугнут людей Солоццо. Одного-то они явно не станут принимать в расчет. Майкл угостил Энцо сигаретой, щелкнул зажигалкой. Теперь они стояли вдвоем в свете фонаря под зябким небом декабрьской ночи, греясь огоньком сигареты. В окнах больницы мерцали светильники, украшенные хвоей.

Сигарета уже дотлевала, когда длинный черный автомобиль вывернул с Девятой авеню на Тринадцатую улицу и покатил, почти вплотную держась к тротуару, прямо на них. Приблизившись, машина сбавила ход, и Майкл постарался заглянуть внутрь, хотя ему очень не хотелось этого делать.

Водитель, совсем уже притормозив, вдруг резко рванул, и черная машина растворилась в ночи. По-видимому, Майкла узнали.

Он опять достал пачку и протянул сигарету Энцо. Руки у парня подрагивали от напряжения. А у самого Майкла — нет, чему он мысленно удивился.

Опять стояли, глотая горький дым.

Прошло минут десять. Тишину пустынной улицы вспорол резкий звук полицейской сирены. Визжа тормозами, с Девятой авеню на полной скорости выскочила полицейская «раковая шейка» и стопорнулась перед зданием больницы. Следом прикатили еще два патрульных автомобиля. Полицейские в форме и детективы в штатском буквально высыпали на мостовую. Майкл перевел дух. Молодец Санни, четко сработано. Он шагнул навстречу прибывшим. Два здоровяка в форме тут же схватили его за руки, а третий профессионально обхлопал, ища оружие. Что-то было не так. По ступенькам к Майклу поднимался бравый капитан с золотым шнуром на фуражке — остальные почтительно расступались, давая дорогу. Капитан выглядел отяжелевшим от спокойного образа жизни, виски его уже посеребрила седина, но здоровья, похоже, ему было не занимать. Лицо капитана побагровело от гнева, налившись кровью.

— Я-то надеялся, что мы убрали отсюда всю итальянскую сволочь, — прорычал он в лицо Майклу. — А ты кто такой и какого черта ошиваешься тут?

Один из полицейских, стоявших рядом, сказал:

— С ним все чисто, капитан.

Майкл не произнес ни звука, он только сдержанно, внимательно разглядывал капитана, стараясь поймать мысль за металлическим блеском холодных глаз. Детектив в штатском пояснил:

— Это Майкл Корлеоне, сын дона.

— Мне хотелось бы знать, куда делась охрана, — спокойно проговорил Майкл. — Кто забрал ее отсюда?

Лицо капитана заполыхало еще сильней:

— Уж не перед тобой ли мне отчитываться, вонючий макаронник? Захотел — и снял их отсюда, плевать мне на всех на вас. Чем больше гангстеров перебьют друг друга, тем легче будет наводить порядок. Было б это в моей власти, и пальцем бы не шевельнул, чтобы защитить твоего старика от пули. Так что катись подальше, пока цел, и чтоб ступить сюда не мечтал в неурочное время.

Майкл не двигался, продолжая внимательно разглядывать капитана. Ругательства словно отлетали от него. Волновало другое: неужели сам Солоццо сидел в той, первой машине, заметившей их с Энцо на боевом посту? Неужели у Солоццо достаточно сил, чтобы сейчас же выслать сюда полицейских, потребовав убрать от больницы всех, раз за то честно заплачено? Значит, Санни был прав, сказав, что «турок» действует по плану, готовя им подарочек. Все сходится.

Сохраняя невозмутимость, Майкл вежливо сказал капитану:

— Я не могу уйти отсюда, не удостоверившись, что вы опять выставили охрану у палаты отца.

Капитан не счел нужным ответить. Он обернулся к детективу, стоящему рядом с Майклом, и коротко скомандовал:

— Засади этого щенка под замок, Фил!

Тот засомневался:

— За парнем ничего не числится, капитан. Он герой войны и не ввязывается в семейные игры. Газеты поднимут шум.

Об щеки капитана можно было прикуривать. Он сказал:

— Сказано тебе: засади под замок!

Тогда Майкл произнес обдуманно и громко, так, чтобы все слышали. Он вполне понимал, что говорит и что за этим последует, но не видел иного выхода.

— Дорого ли заплатил вам «турок», капитан, за то, чтобы погубить моего отца?

Капитан немедленно дернулся и повернулся к Майклу.

— Подержите-ка его! — приказал он своим громилам-подручным. Те заломили ему руки, стиснули их. Он увидел, как тяжелый кулак капитана, будто взбесившийся маятник, приближается к лицу, и попробовал уклониться. Удар попал по скуле, разорвавшись гранатой где-то внутри черепной коробки. Рот наполнился кровью и мелким крошевом выбитых зубов. Мгновенно вся левая сторона лица стала раздуваться, словно в нее накачали воздух. Ноги ослабели. Майкл упал бы, хотя совсем не потерял сознания, но полицейские с двух сторон поддержали его. Кто-то из агентов в штатском прикрыл Майкла от второго удара.

— Господи Иисусе, — услышал Майкл. — Вы изуродовали его, капитан!

Капитан внятно проговорил:

— Я его пальцем не тронул. Он оказал сопротивление при аресте. Сам набросился на меня и упал. Всем ясно?

Вокруг Майкла стоял сплошной туман, багровый, как лицо капитана. Пробиваясь сквозь него сознанием, он увидел, что к больнице одна за другой подъезжают автомобили с людьми Клеменцы. Один из прибывших, в котором Майкл узнал адвоката Клеменцы, уверенно и с достоинством обратился к капитану:

— Семейство Корлеоне поручило охрану мистера Корлеоне частной сыскной компании. Все они имеют право на ношение оружия и на осуществление охранных функций. Если вы воспрепятствуете этому, капитан, объяснение будете давать на суде.

Потом перевел глаза на Майкла и спросил:

— Не хотите ли выдвинуть обвинение против того, кто так обошелся с вами?

Майкл ответил, с трудом ворочая непослушным языком:

— Я споткнулся. Споткнулся и упал.

Он поймал торжествующий взгляд капитана и постарался изобразить на своем лице улыбку, скрывая за ней ту ледяную решимость, которая зрела в нем, и ту лютую ненависть, которая до клеточки заполнила его тело. Майкл ни за что на свете не мог допустить, чтобы о волнующих его чувствах догадались посторонние, — как не допустил бы этого дон. Минуту спустя его уже укладывали на носилки, и осознав, что он в безопасности, Майкл позволил сознанию отключиться.

Утром на его челюсть были наложены шины. Майкл почувствовал это, проснувшись. С левой стороны десны были разворочены, четырех зубов не хватало.

Майкл встретился глазами с Хейгеном, сидевшим у его постели, и спросил:

— Меня что, усыпляли?

— Да, — ответил Хейген. — Надо было вынуть осколки зубов, а без наркоза это болезненно. Да ты и так был не в себе.

— Больше ничего не поломалось? — спросил Майкл.

— Все в норме, — ответил Хейген, — Санни жаждет видеть тебя дома, в Лонг-Бич, если ты, конечно, способен ехать.

— Конечно, — сказал Майкл. — А с доном все в порядке?

Хейген вспыхнул.

— С этой проблемой все. Наняли частных детективов, те стерегут каждый шаг любого, кто приблизится к больнице. Ну, по дороге поговорим. Поехали?

Машину вел Клеменца. Майкл и Хейген разместились сзади. Каждый ухаб отдавался у Майкла в голове.

— Так что там вчера стряслось? Объясните мне, черт побери!

Хейген неторопливо начал:

— У Санни в полиции есть свой человек, Филиппо, — тот самый детектив, который вступался за тебя. Он разъяснил нам кое-что. Оказывается, Макклоски, еще будучи патрульным, отличался любовью к взяткам. Наша семья тоже немало переплатила полиции, но с Макклоски связываться не имело смысла: жаден и ненадежен. Надо думать, он расколол Солоццо на огромный куш. Короче, вчера, как только прием посетителей прекратился, Макклоски арестовал всех людей Тессио снаружи и изнутри больницы. У многих было оружие, за это он и ухватился. Потом Макклоски по телефону отозвал детективов, сказав, что для них есть другое задание. А смену не прислал. Солоццо скупил его на корню, и Филиппо считает, что теперь этот тип так просто не уймется. Наверное, «турок» выдал ему целое состояние авансом, а на сладкое пообещал золотые горы.

— То, что он избил меня, попало в газеты? — спросил Майкл.

— Нет, — ответил Хейген. — Мы не любим делиться новостями, да и полиция тут не заинтересована.

— Замечательно, — сказал Майкл. — А тот парнишка, Энцо, успел удрать?

— Да, — сказал Хейген. — В отличие от тебя, он сразу сделал ноги, как только увидел фараонов. Он правда был с тобой, когда подъезжал Солоццо?

— Правда, — подтвердил Майкл. — Свой парень.

— Мы возьмем его на заметку, — сказал Хейген. — Ты сейчас как себя чувствуешь? Вид у тебя не праздничный, — он с тревогой посмотрел на Майкла.

— Я в порядке, — сказал Майкл. — Как, говоришь, зовут того капитана?

— Макклоски. Между прочим, я могу тебя порадовать — счет мы сравняли: Бруно Таталья. Сегодня, в четыре утра.

Майкл выпрямился на сиденье:

— Как? Ведь решили выжидать.

Хейген развел руками:

— После того, что стряслось нынче ночью в больнице, Санни не остановишь. В Нью-Йорке и Нью-Джерси полно наших боевиков. Я еще пытаюсь сдерживать Санни, но он так и рвется. Хоть бы ты воздействовал на него, Майк! Пока не началась настоящая бойня.

— Я скажу, — пообещал Майкл. — А мы будем собираться сегодня?

— Надо, — сказал Хейген. — Солоццо, наконец, сыскался и готов приступить к переговорам. Сейчас посредник утрясает детали. Мы сейчас можем переиграть Солоццо, он ведь понимает, что пропал. — Хейген замолчал, потом продолжил — Возможно, он считал нас мягкотелыми и надеялся взять голыми руками. А теперь, когда убрали Бруно Таталья, осознал, что шутки кончились. Он шел ва-банк, когда собирался убрать дона. Кстати, теперь все ясно насчет Люки — его убили накануне покушения, в ночном клубе Бруно Таталья. Как тебе это нравится?

Майкл кивнул головой:

— Тогда не удивительно, что они застали его врасплох.

Дорога к восьми домам, полукругом стоящим на площади в Лонг-Бич, была надежно заблокирована — поперек въезда стояла длинная черная машина. Двое стояли рядом с ней, облокотясь на буфер. В домах по обе стороны от дороги окна верхних этажей были распахнуты настежь.

«Похоже, Санни всерьез взялся за дело», — подумал Майкл.

Клеменца остановил машину, и они вышли на площадь. Охранники были людьми Клеменцы. Проходя, он вместо приветствия повел бровями в их сторону. Ему ответили вежливыми кивками: никаких приветствий, никаких любезностей.

Клеменца сам провел Хейгена и Майкла Корлеоне в дом. Дверь перед ними распахнулась словно сама собой, звонить не пришлось. Видно, из окна контролировали вход. Все трое сразу направились в угловой кабинет, где их ждали Санни и Тессио. Санни подошел к младшему брату, осторожно взял его лицо в свои ладони и сказал со смешком:

— Ну, ты красавец у нас, Майк!

Майкл вывернулся из его рук, подошел к столу и налил себе виски, надеясь унять ноющую боль в развороченной челюсти.

Все они опять уселись за стол, но теперь воздух в комнате был раскален иными страстями. Санни искрился, как бенгальский огонь, пошучивая и похохатывая. Майкл прекрасно понимал, что стоит за этой веселостью — старший брат сделал выбор. Сомнения больше не тяготили его. Настало время ножей. Вчерашняя вылазка Солоццо переполнила чашу терпения Сантино Корлеоне. Речь о компромиссах уже не шла.

— Пока ты отсутствовал, — сказал Санни Хейгену, — звонил твой посредник. «Турок» рвется на свидание. — Санни искренне рассмеялся: — Во, дает! Встречаться с нами после вчерашнего! Может, он надеется, что мы сложим лапки и запляшем под его дудочку? Каков сукин сын…

Том спросил нейтрально;

— А ты что ответил?

Санни ухмыльнулся:

— Я? Сказал, пожалуйста, милости просим, в любое время, от всей души. У меня все двадцать четыре часа в сутки его ждет-не дождется сотня вооруженных ребят. Пусть только Солоццо покажет кончик своего турецкого носа — большего не потребуется. Так что — добро пожаловать, я не тороплю.

Хейген спросил:

— А конкретно они что-нибудь предлагали?

— Очень даже конкретно, — сказал Санни. — Они просят прислать Майкла, чтобы передать условия через него. Посредник гарантирует Майклу безопасность. Гарантий собственной безопасности Солоццо у нас не просит, знает, подлец, что рылом не вышел. Но встречу организуют они сами: возьмут Майкла, отвезут, все скажут и привезут назад. Место встречи не говорят. Зато говорят, что такое предложат — мы рты разинем и отказаться не сможем.

— А как Таталья? — спросил Хейген. — Не захотят воспользоваться случаем и сквитаться с нами за Бруно?

— Все учли. Утверждают, что Таталья поддерживают Солоццо и готовы простить Бруно. Убийство Бруно Татальи — плата за покушение на дона. Долг платежом красен, так что мы вроде квиты. — Санни опять весело рассмеялся: — Вот скотина толстокожая!

Хейген попробовал предложить…

— Надо бы узнать, что они для нас приготовили.

Санни энергично замотал головой:

— Нет, нет и нет, дорогой наш советник, только не сейчас, — он продолжал со своеобразными итальянскими интонациями, подражая речи дона: — Никаких встреч, никаких разговоров больше. Хватит с нас забав с Солоццо. Либо его голова, либо всех под ружье. Ляжем на матрасы и будем отстреливаться. Бог с ним, с бизнесом.

— Но другие Семьи не захотят войны, — сказал Том. — Это никому не понравится.

Санни пожал плечами.

— У них есть выбор. Пусть выдадут мне Солоццо, — он помолчал и закончил грубовато: — Все, Том, хватит мирных советов. Меня больше не интересует, как это можно уладить. Решение принято. Теперь твой долг — помогать мне победить в этой войне.

Хейген опустил голову и какое-то время сидел в глубоком раздумье.

— Я говорил с твоим человеком из полиции, — сказал он. — Тот уверен, что Макклоски куплен «турком» за бешеные деньги. Причем он принял на себя еще и обязанности телохранителя Солоццо. Так что «турок» без него носа не высунет, и на встрече с Майклом Макклоски, надо думать, будет тоже сидеть рядом, в штатском, но с оружием. Понимаешь, Санни, при таком телохранителе «турок» нам недоступен. Невозможно рассчитывать убить в Нью-Йорке капитана полиции и выпутаться из этой истории. Шум будет невероятный, всю полицию поставят на ноги, церковь и газеты начнут верещать на каждом перекрестке. Все Семьи ополчатся на нас, и Корлеоне окажутся просто изгоями. Самые надежные политические связи старика в подобном случае бессильны помочь. Да они и не станут, они сразу от нас откажутся. Подумай об этом, прежде чем пойти на следующий шаг.

Санни сказал равнодушно:

— Макклоски ведь не может быть при Солоццо неотлучно. Надо только выждать.

Тессио и Клеменца, беспокойно попыхивая сигаретами, молчали, не вмешиваясь, но заранее нервничая: ведь риск в таком случае ложился на них.

Майкл вмешался впервые за время разговора.

— Нельзя ли перевезти дона домой? — спросил он.

Хейген отрицательно покачал головой:

— Никак нельзя, состояние еще тяжелое. Я уже справлялся об этом. Он выживет только в случае, если медицинская помощь будет самая что ни на есть квалифицированная. Возможно, предстоит еще несколько операций.

Санни внимательно посмотрел на Майкла.

— В таком случае, — сказал Майкл. — Ждать нельзя, надо избавиться от Солоццо как можно скорее. Этот тип чересчур опасен и с буйной фантазией. «Турок» заклинился на том, что достаточно убить отца — и все будет по его. Сейчас он понимает, конечно, что жизнь его стоит не слишком дорого, и хочет купить себе спокойствие ценой временных уступок. Если он почувствует постоянный «хвост» за собой, он непременно сочинит еще одно покушение, а при помощи капитана полиции, черт его знает, чем это кончится. Мы не можем рисковать отцом. С Солоццо надо кончать.

Санни поскреб подбородок.

— Ты попал в самую точку, малыш, — сказал он. — Нельзя допустить, чтобы Солоццо еще раз поднял руку на старика.

Хейген остудил их вопросом:

— А как быть с капитаном Макклоски?

Санни со странной усмешкой опять посмотрел на Майкла:

— Да, малыш, как же нам быть с этим хамом, капитаном полиции?

Майкл медленно сказал:

— Но ведь ситуация-то отчаянная. Значит, и меры нужны крайние. Давайте исходить из того, что Макклоски тоже придется убирать. А значит, обставить все надо так, чтобы речь шла не об убийстве честно исполняющего свой долг полицейского капитана, а о продажном чиновнике, связанном с рэкетирами, жулике, замешанном в наркобизнесе, который получил свою пулю, как всякий другой гангстер на его месте. У нас ведь есть свои люди в прессе, которым надо все должным образом объяснить и представить материал с соответствующими доказательствами. Это несколько снизит впечатление. Как вы думаете? — он оглядел собравшихся. Тессио и Клеменца по-прежнему не разжимали губ. Санни поддерживал Майкла все с той же странной улыбочкой:

— Продолжай, малыш, у тебя здорово получается. Устами младенца глаголет истина, как говорил обычно дон. Нет, правда, мы все тебя слушаем.

Хейген тоже слегка улыбнулся Майклу. Майкл покраснел:

— Они же сами хотели, чтоб на встречу с Солоццо шел именно я? Я и пойду. На переговорах нас будет всего трое. Распорядитесь, чтобы осведомители выяснили место заранее и чтобы все происходило на виду, в ресторане или баре, в дневное время, — ночью и в чужой дом, на частную квартиру, я не пойду. Так я буду чувствовать себя безопаснее да и им не придет в голову, что мы посмеем пойти до конца при капитане полиции. Наверное, они меня обыщут, но я и не ношу при себе оружия. Оружие можно спрятать где-нибудь там или передать во время переговоров. Тогда я смогу убить обоих.

Четыре головы обернулись к Майклу, восемь глаз смотрели в его лицо. Клеменца и Тессио выглядели потрясенными. Хейген опечалился, но не удивился, он принял предложение Майкла с полной серьезностью. Зато Санни, ставший сейчас похожим на комедийного Купидона, искренне расхохотался. Его просто свернуло от хохота. Чуть не рыдая, он ткнул пальцем в сторону Майкла:

— Ах ты наш неженка, училка-зубрилка, студент-интеллигент! Ты же знать не желал ничего о семейных делах. А стоило Макклоски попортить тебе рожицу, и ты готов сам застрелить полицейского капитана, и «турка». Нет, посмотрите! Обиделся, как мышь на крупу, вот и говори после этого о деловых отношениях. Двоих готов пришибить за то, что разок схлопотал по зубам! Ну, умница. Стоило ли столько лет придуряться?

Клеменца и Тессио тоже заулыбались в тон Санни, не очень понимая, что его так насмешило, но уверенные, что Майклу такого дела не потянуть. Зато Хейген был непроницаем и серьезен до предела.

Майкл оглядел всех и обернулся к Санни, который все еще покатывался от смеха:

— Значит, обоих убьешь? А ты знаешь, малыш, что за такое здесь не дают медалей, а отправляют на электрический стул? Здесь это не считается геройским поступком, как на войне. И стрелять надо не за целую милю, а в упор, тебе придется встать совсем близко с ними и разнести их головы вдребезги, так что мозги могут брызнуть прямо на твой костюмчик. Ты понимаешь это? И готов пойти на все из-за идиота-полицейского, распустившего свои поганые лапы?

Санни не мог уняться. Майкл встал.

— Может, довольно повеселились? — спросил он.

Улыбка разом сползла с лиц Клеменцы и Тессио — так мгновенно и неузнаваемо изменился Майкл. Он не был ни высокого роста, ни могучего сложения, но от него сейчас прямо повеяло силой и опасностью. Более всего казалось, что это сам Корлеоне проявился в образе младшего сына. Темные глаза побелели от гнева, лицо напряглось. При том, что Санни явно был и сильнее, и крупней, едва ли кто-то поставил бы на него, сойдись они в поединке, да еще с оружием в руках.

Санни подавился смешком, а Майкл продолжил бесцветным, холодным голосом:

— Может, ты сомневаешься во мне, паразит?

Санни сбавил обороты.

— Я вовсе не сомневаюсь, Майк. Я не над тобой смеялся. Просто все иной раз так смешно оборачивается. Я всегда знал, что ты самый сильный в Семье, может, даже сильнее дона — ведь ты единственный умел противиться ему. Я помню тебя совсем махоньким, но и тогда ты умудрялся нарываться даже на меня, не говоря уж о Фредди, а ведь я намного старше. Солоццо думает, что ты слабак, потому что позволил Макклоски ударить себя и не дал сдачи, а еще потому, что от наших дел в стороне. Вот он и мечтает оказаться с тобой лицом к лицу, да и дурак Макклоски держит тебя за сосунка.

Санни остановился и договорил совсем мягко:

— Но ты-то Корлеоне, черт тебя задери! И я единственный, кто никогда не забывал об этом. Все время с того момента, как старика подстрелили, я ждал, когда же ты взорвешься и сбросишь с себя маску студента, интеллигента, героя войны. Я ждал, что ты станешь моей правой рукой и главной подмогой против всей этой сволочи, цель которой — погубить отца и всю нашу Семью. А оказалось, что нужна такая малость — заехать разок в челюсть. И все. Как вам это понравится?

Он скривил смешную детскую рожицу и переспросил:

— Нет, как вам это понравится, а?

Обстановка в комнате разрядилась. Майкл покачал головой:

— Но, Санни, другого ведь нет выхода. Не могу же я допустить, чтобы Солоццо еще раз добрался до старика. А раз я единственный, которого он согласен подпустить близко, я и надумал. И полицейского капитана, кроме меня, убить некому. Это мог бы сделать ты сам, Санни, но у тебя жена и дети, и кто, кроме тебя, будет вести дела, пока старик не поднимется. Остаемся мы с Фредо, но Фредо сейчас не в счет. Значит, остаюсь я один, все логично. И удар в челюсть тут ни при чем.

Санни подошел к Майклу и обнял его за плечи:

— Да плевать я хотел на логику, главное, что ты с нами, вот что я тебе скажу. А еще скажу: ты прав с начала и до конца. Как по-твоему, Том?

Хейген ответил не сразу.

— Звучит все очень убедительно, тем более, что полностью доверять Солоццо все равно нельзя, никакие переговоры не помешают ему замыслить новую пакость. Значит, от «турка» надо избавляться с концами. И если иначе, как убрать вместе с ним полицейского, не выходит, что делать? Выбора они нам не оставили. Но кто бы не сделал это, обойдется ему недешево, опасность слишком очевидна. Стоит ли взваливать ее на Майкла? Разве больше некому?

Санни сказал не задумываясь;

— Я сам готов пострелять.

Хейген нетерпеливо покачал головой:

— Ты не подходишь, Санни, Солоццо ни за что не подпустит тебя к себе даже на милю и даже если охранять его будет целый взвод полицейских, а не один продажный капитан. И тебе, как главе семьи, сейчас никак нельзя рисковать. — Хейген обернулся к Клеменце и Тессио: — Неужели у вас нет настоящего парня, на которого можно было бы положиться? На всю жизнь обеспечим за такую услугу.

Клеменца высказался первым.

— Нет никого, кто не известен Солоццо. И у Тессио, и у меня. «Турок» ни минуты не станет сомневаться, сам понимаешь. Если пойду я сам или Тессио, результат будет тот же.

— А может, есть какой-нибудь малый, — продолжал настаивать Хейген, — который еще не проявил себя, но с характером?

Оба доверенных сделали отрицательный жест.

— С тем же успехом шахтера можно послать выступать на сцену, — сказал Тессио с усмешкой.

Санни прервал бессмысленный разговор.

— Без Майкла не обойтись, и причин тому — миллион. Но главное — что его не считают опасным, держат за сосунка. В том, что он справится, я не сомневаюсь ни секунды. А другой возможности подстрелить эту проклятую сволочь Солоццо в ближайшем будущем нам не предвидится. Значит, хватит тратить время зря, надо продумать все детали. Том, надо, чтобы Клеменца и Тессио немедленно выяснили место встречи, неважно, во сколько обойдется информация, не скупитесь. Когда узнаем где, решим вопрос об оружии для Майка. Я хочу, Клеменца, чтобы ты подобрал для него самый «чистый» пистолет из своей коллекции, самый «холодный», чтобы его абсолютно невозможно было вычислить. Желательно короткоствольный и с большой убойной силой. Точный бой не обязателен, с двух шагов и так не промахнешься. Майкл, как только пальнешь, пистолет кидай под стол. Упаси Бог, чтобы его обнаружили у тебя. Да, Клеменца, не забудь покрыть оружие специальным лаком, он у тебя есть, чтобы не осталось отпечатков пальцев. Запомни, Майк, мы скупим все, в том числе, и свидетелей, если понадобится, но оружие на руках — улика, против которой все бессильны. Не допусти только этого, ладно? Транспорт будет ждать тебя, охрану обеспечим. А потом тебе придется уехать надолго, брат, исчезнуть, пока все страсти не улягутся. Только, я тебя прошу, ты лучше не прощайся со своей девушкой, не звони ей и уж, во всяком случае, не встречайся больше. Когда все кончится, я сам свяжусь с ней, сообщу, мол, жив-здоров. Таковы мои распоряжения, — Санни опять широко улыбнулся. — А теперь можешь заняться оружием, которое подберет для тебя Клеменца. К нему надо привыкнуть, так что, возможно, есть смысл попрактиковаться. Об остальном не волнуйся. О'кей, малыш?

Майкл Корлеоне вновь почувствовал, как им овладевает холодная и восхитительная решимость. Он сказал брату небрежно:

— О'кей, только какого черта ты учишь меня, что говорить Кей, а что — нет? Ты ведь это имел ввиду, когда не советовал звонить и встречаться?

Санни поспешно кивнул:

— Не злись, Майк, ты все-таки у нас новичок. Я должен предусмотреть все.

— Новичок, новичок, — передразнил его Майкл. — Не такой уж и новичок. Всю жизнь только и делаю, что слушаю ваши с отцом разговоры, даром, что ли, такой сообразительный?

Оба весело рассмеялись.

Хейген разлил виски по стаканам. В нем боролись две личности: штабист, который стремился к боевым действиям, и стряпчий с его уважением к закону.

— Во всяком случае, план действий у нас есть, — мрачновато сказал он.

ГЛАВА 11

Капитан Макклоски в своем кабинете рассматривал конверты, плотно набитые билетами скакового тотализатора. Сдвинув брови, он пытался расшифровать обозначения. Конвертов было три. Их изъял полицейский налет у одного из букмекеров семейства Корлеоне. Теперь букмекеру волей-неволей придется выкупать билеты обратно, если не хочет получить по шапке от своих вкладчиков.

Для Макклоски правильно расшифровать пометки было необходимо, чтобы не продешевить. Если в этих конвертах сделок тысяч на пятьдесят, уж пять-то штук ему обеспечены. Но вдруг, паче чаяния, за этими невзрачными лоскутками скрываются ставки на сто, а то и на двести тысяч, цена выкупа для букмекера должна резко возрасти.

Не разобравшись, Макклоски в раздражении смешал билеты в кучу. Он из этого паршивого букмекера душу вынет прежде, чем соблаговолит выслушать первое предложение. Авось со страху сам проболтается, какова настоящая цена.

Капитан перевел взгляд на стенные часы. Пора ехать за Солоццо, сопровождать грязного «турка» на встречу с Майклом Корлеоне, Макклоски открыл стенной шкаф и достал гражданскую одежду, Закончив переодеваться, он позвонил жене предупредить, чтобы к ужину не ждала, сегодня он работает допоздна. Макклоски не слишком откровенничал с женой, и та по простоте душевной считала, что они живут на одну его полицейскую зарплату. Услышав такое суждение, Макклоски только хмыкнул от удивления. Впрочем, его мать думала так же, зато он сам все осознал очень рано. Отец — сержант полиции раз в неделю совершал обход своего участка вместе с сыном. При этом Макклоски-старший знакомил со своим шестилетним сынишкой всех лавочников в округе, говоря:

— Это мой пацаненок.

А лавочники охотно пожимали руку ребенка, не жалели комплиментов и пяти-десяти долларов, тут же извлеченных. из кассы. К концу обхода карманы маленького Марка Макклоски раздувало от банкнот, так же, как его самого — от гордости и удовольствия, Он не сомневался, что так нравится папиным друзьям и что они с радостью делают ему подарки. Отец, разумеется, деньги у него изымал, складывал их в банк на имя сына, чтобы Марк когда-нибудь смог поступить в колледж, а на мелкие расходы выделял новенький полтинник.

Потом они с чувством выполненного долга шли домой.

Когда дяди-полицейские интересовались у Марка, кем он станет, мальчик отвечал с детской откровенностью всегда одно и то же:

— Полицейским.

Это безумно смешило их. Но его намерения были серьезными. После средней школы он пошел отнюдь не в колледж, как мечталось отцу, а на полицейские курсы.

Из него вышел хороший полицейский, настоящий полицейский. Трудные подростки, терроризировавшие всех вокруг и торчащие группками в подворотнях на страх случайным прохожим, удирали сломя голову при его появлении и постепенно вовсе повывелись на его участке. Он никогда не использовал ребенка для получения мелких взяток, как делал его отец, спуская за эти дешевые подачки лавочникам нарушение санитарных норм или правил парковки автомобиля. Ничего подобного — свою дань Марк Макклоски взымал собственноручно, считая, что эти деньги он просто заработал. Службу он отбывал добросовестнейшим образом, не тратя время дежурства ни на посещение кинотеатров, ни на ужин в ресторане, что зачастую позволяли себе его коллеги, особенно в холодные зимние вечера. Он действительно охранял покой своего участка, и стоило хулигану или пьянчужке забрести в его пределы, их вышвыривала железная рука. Возобновлять попытки нарушители, как правило, не осмеливались, что высоко ценилось торговцами и мелкими предпринимателями. Такая полиция заслуживала в их глазах всяческой поддержки.

Его любовь к порядку помогла выстроить целую систему отношений и схему платежей, от которой он, надо отдать ему должное, не отступал. Зачем ему лишнее? Он был все-таки честным полицейским, по-своему честным, но это устраивало и окружающих, и начальство. Во всяком случае, все чины он получал вовремя.

Из четырех его сыновей ни один не пошел служить в полицию: все четверо поступили в университет. К тому времени Макклоски уже перерос по званию своего родителя, став лейтенантом, а потом и капитаном. Но учить сразу четырех сыновей, чтобы при этом они ни в чем не знали отказа, становилось все труднее, и о Макклоски пошла недобрая слава. Букмекеры на его участке вынуждены были откупаться от закона куда дороже, чем в других районах Нью-Йорка. Макклоски теперь откровенно называли хапугой, но сам он не видел в том ничего предосудительного. Раз полицейский департамент не платит своим сотрудникам достаточно, чтобы они могли должным образом содержать семью, кто-то это должен компенсировать. Ведь он обеспечивал защиту от всякой шушеры в пределах зоны влияния и не раз рисковал собственной жизнью, вступая в бой врукопашную или с оружием в руках против матерых преступников. Он сделал мирным свой уголок города, и — черт побери! — неужели жалкая сотня в конверте, которую ему вручали еженедельно, была слишком большой платой за покой и безопасность?

Он был всем доволен и ни на что не жаловался — каждый сам кузнец своего счастья.

С Бруно Таталья Макклоски связывали теплые отношения. Бруно посещал колледж с одним из сыновей полицейского капитана, а когда открыл ночной клуб, все семейство Макклоски получило возможность бесплатно любоваться длинноногими красавицами в кабаре и запивать это зрелище коктейлями. Правда, такие визиты наносились Бруно не часто, он сам, как правило, на Рождество присылал бывшему школьному товарищу и его родителям нарядное приглашение — и тогда уж отводился лучший столик, к которому подводили знакомиться самых ярких знаменитостей эстрады, даже голливудских кинозвезд, если они присутствовали.

Разумеется, в ответ Макклоски оказывал Бруно мелкие услуги. Надо, скажем, принять в бар на службу кого-то, кому работать в кабаре запрещено — какой-нибудь девчушке, зарегистрированной в полиции как проститутка, или вылечившемуся наркоману, — Макклоски помогал в таких случаях с дорогой душой.

Он имел манеру придуриваться, делая вид, что до него не доходит истинная ситуация. Для чего ему вникать в намерения клиента? Пришел к нему Солоццо с просьбой снять охрану с больницы, где лежит Корлеоне, — Макклоски в мыслях не имел полюбопытствовать, что да зачем. Он спросил лишь: сколько? Солоццо назвал сумму в десять тысяч. Капитан полиции мгновенно понял, что почем, но колебаться не стал. Корлеоне — один из самых матерых мафиози, у которого связей больше, чем у самого Капоне. Избавить от него страну значило сделать доброе дело, кто бы это ни сделал. Но деньги в любом случае — вперед.

Он все выполнил по-честному, тут у Макклоски имелись принципы: он человек слова. Поэтому звонок Солоццо, тревожно сообщившего, что перед больницей на посту стоят двое ребят Корлеоне, буквально разъярил капитана. Он все сделал по-честному, посадил людей Тессио, отозвал детективов, а теперь ему же придется возвращать десять тысяч Солоццо. Десять тысяч, которые он уже, между прочим, зарезервировал на образование внуков. Можно понять, в каком бешенстве он был, когда поднял руку на Майкла Корлеоне.

Тем не менее все кончилось благополучно, а сделка обернулась еще более выигрышной. Встретившись еще раз с Солоццо в ночном клубе Татальи, они заключили новый договор. Макклоски опять не стал вникать в суть дела, не задавал вопросов — ответы он знал заранее. Единственный вопрос, который он себе позволял в таких случаях, касался оплаты его труда. В том, что есть риск для него самого, у Макклоски и мыслей не было. Неужто найдется в Нью-Йорке такой идиот, который замыслит убийство полицейского капитана? Самые отчаянные головорезы ведут себя тише мыши, когда их лупцует самый мелкий и ничтожный полицейский чин. Убивать полицейских не только бесполезно, но и вредно. А если в ответ в полиции начнут пристреливать бандитов десятками при попытке к бегству или за сопротивление при аресте, — что тогда?

Макклоски собрался, он был готов. И почему ж все так сложно вокруг? Вот недавно в Ирландии сестра его жены скончалась, а до этого долго болела раком, так что одно лечение стало им всем в копеечку. А теперь еще похороны! И старым родственникам Макклоски тоже порой нужно помогать: с их овощной фермой, где растет один картофель, особо не разбогатеешь. Он подкидывал им на бедность, а когда случалось гостить у них в Ирландии на каникулах, к капитану и его семейству относились примерно, как к монаршей чете. «Этим летом опять можно будет съездить туда, — подумал Макклоски мимоходом, — ведь война кончилась, и с деньгами все складывается, как по писаному».

Выходя, он сказал дежурному, где будет, чтобы знали в случае чего. Секрета из своих встреч с Солоццо капитан не делал — может, это его осведомитель. Он вышел из конторы, прошелся пешком до поворота и там остановил такси. Солоццо уже ждал его.

Том Хейген готовил выезд Майкла из страны: поддельные документы, паспорт, матросскую книжку — предполагалось посадить Майкла на итальянский сухогруз, державший путь в Сицилию. Для обеспечения безопасности туда же, в Сицилию, был самолетом отослан гонец прямо к главарю тамошней мафии — с просьбой оказать прием и содействие младшему отпрыску Семьи Корлеоне. Требовалось надежное убежище в горах.

Санни позаботился о машине и водителе, который будет дожидаться Майкла после встречи с Солоццо. Водитель был надежный — сам Тессио, пожелавший лично выполнить эту работу. Автомобиль подобрали невзрачный с виду, но оснащенный сильным — не родным — мотором и с фальшивым номером. Как и пистолет, «проследить» автомобиль было невозможно. Для Солоццо ее убогий вид послужил бы еще одним доказательством, что Майкл — личность несерьезная. В действительности же машину давно берегли для чрезвычайного случая, когда потребуется исключительная надежность.

Майкл весь день развлекался с пистолетом у Клеменцы, практикуясь в стрельбе. Для него раздобыли револьвер 22 калибра, маленький и удобный в руке. Пули с мягкой головкой, входя, оставляли след не больше булавочного отверстия, зато выходное отверстие было с блюдце. На расстоянии в пять шагов револьвер бил точно, с более дальнего пуля летела в белый свет, как в копеечку, куда вздумается. Курок шел туго, но после того, как Клеменца потрудился над ним, спускать его стало легче. Глушитель решили не надевать. Если случайный свидетель вдруг вздумает вмешаться, звук выстрела должен подействовать на него отрезвляюще.

Пока Майкл тренировал руку, Клеменца просвещал его разум.

— Пистолет опусти на пол сразу после выстрела. Просто дай ему выскользнуть из руки на пол — никто этого не заметит, Все будут считать, что ты вооружен, как и прежде. Смотрят обычно в лицо, а не на руки. Ты взгляда не отводи, но и в глаза старайся не смотреть. Иди оттуда как можно скорее, но не бегом, а шагом. Они все испугаются, остановить тебя никто не посмеет. Как только выйдешь из дверей, увидишь Тессио. Он будет дожидаться тебя с машиной. Садись — и остальное тебя не касается. Предоставь все ему. Вот увидишь, все пройдет, как по маслу. Ну-ка, примерь, — он протянул Майклу широкополую фетровую шляпу.

Майкл, никогда не носивший шляп, недовольно поморщился.

— Все нормально, — уверил его Клеменца. — Во всяком случае, лицо под этой штукой куда сложнее рассмотреть. И куда проще признать, что ты обознался — если придется растолковывать свидетелям их ошибку, а ведь такое не исключено. Об отпечатках пальцев не беспокойся — рукоятка и курок покрыты специальным составом. Остальное постарайся не лапать зазря.

Майкл спросил:

— Вы уже выяснили место встречи?

Клеменца пожал плечами:

— Пока нет, но ты не тревожься об этом, Солоццо тебя не тронет в любом случае. Пока ты будешь там, они оставляют у нас заложников. Для нас они не представляют интереса, но для них — еще какой, Солоццо понимает цену посредникам. Твоя безопасность в его же интересах.

— Зачем же он сует голову в петлю? — спросил Майкл.

— А куда же нам всем деваться? — ответил Клеменца. — Мы стоим на пороге открытой войны: Таталья против Корлеоне. Департаменту здравоохранения достанется немало работы этой зимой по сбору неизвестных трупов. Такое случается иногда, примерно, раз в десять лет. Избавляемся от дурной крови. А если мы пойдем им на уступки, немедленно ополчатся все разом и постараются все прибрать к рукам. Протянешь палец — откусят руку. Так что надо прижать их в самом начале. Если бы Гитлера остановили в Мюнхене, он никогда бы не смог зайти так далеко. Сами виноваты, что позволили ему разгуляться.

Майкл вспомнил, что дон говорил примерно то же еще в 39-м, когда война еще не была объявлена. «Если бы во главе правительств стояли семейные кланы, возможно, второй мировой войны и не было бы», — усмехнулся он про себя.

Они с Клеменцей пошли в дом Корлеоне, где Санни прочно обосновался в отцовском угловом кабинете. Майкл посочувствовал ему: столько времени находиться, как в осаде, за безопасной оградой домов в Лонг-Бич. Но ведь настанет момент, когда он сможет выйти отсюда.

Санни дремал на диване. На соседнем столике рядом стояли неубранные тарелки с недоеденным завтраком, корками хлеба и половиной бутылки виски, Всегда чисто прибранный, кабинет отца теперь походил на дешевый номер в меблированных комнатах.

Майкл потряс брата за плечо, пока тот не открыл глаза, а потом спросил:

— Слушай, что это за свинство? Почему ты не велишь навести порядок в комнате?

Санни зевнул:

— Ты что, явился инспектировать команды? Ох, Майк, все это чушь. Худо то, что мы до сих пор не узнали, где эти два негодяя — Солоццо и Макклоски собираются беседовать с тобой. А не зная этого, как мы передадим тебе оружие?

— Может, рискнуть, взять с собой? — спросил Майкл. — Ну, найдут — отберут и все. Или мы сумеем так ловко спрятать, что найти не смогут? Всерьез-то они меня не станут обыскивать.

Санни покачал головой:

— Нет, провала мы себе не можем позволить. Случай избавиться от Солоццо едва ли скоро повторится. Ты, кстати, учти, что стрелять надо в него раньше, чем в Макклоски. «Турок» изворотлив, а полицейский не готов к нападению, уверен, что его не тронут. Так что на него у тебя времени хватит. Клеменца предупредил, чтобы сразу ронял пистолет?

— Тысячу раз, — ответил Майкл.

Санни поднялся с дивана и сладко потянулся.

— Как твоя челюсть, малыш?

— Спасибо, хреново, — сказал Майкл. Левая сторона лица у него частью онемела от новокаина, частью ныла со страшной силой. Он взял со столика початую бутылку виски и отхлебнул прямо из горлышка, стараясь угомонить боль.

Санни сказал;

— Полегче, Майкл. Не к месту накачиваться.

Майкл отозвался:

— Помилуй, Санни, кончай изображать старшего братца. Не страшен мне твой поганый Солоццо, приходилось драться на войне и с людьми покрепче, и в куда худших условиях. Что, у него за спиной есть укрепления? Или воздушная защита? Или он может напустить на меня свою тяжелую артиллерию? В конце концов, он всего лишь хитрый сукин сын с толстой мошной. Стоит пришибить его — и на этом все проблемы кончатся. Ну, так я это сделаю. Трудно было решиться. А так-то — они даже понять не успеют, что стряслось.

Том Хейген, войдя в кабинет, кивнул братьям в знак приветствия и сразу же засел за телефон, Сделав пару звонков, он сказал огорченно:

— Ни просвета. Солоццо держит свои мысли при себе и делиться ими ни с кем не намерен.

В этот момент телефон зазвонил. Санни взял трубку и дал знак, чтобы не шумели, хотя и так все смолкли. Сделав каракулю в блокноте, он произнес одну лишь фразу:

— Договорились, он там будет.

Нехорошая улыбка скользнула по его лицу.

— Ну и лис этот «турок», хитрюга, каких мало. Разобъяснил свои условия: в восемь часов они с Макклоски подъедут за Майклом к бару Джека Демпси, что на Бродвее, Оттуда поедут туда, неизвестно куда. Разговор пойдет на итальянском, чтобы капитану нечего было ловить. Солоццо специально сказал, что Макклоски ирландец и по-итальянски знает только слово «сольди». Видать, деньги он любит на любом языке. А про тебя, Майкл, они навели справки и установили, что сицилийский диалект ты понимаешь.

— Они мне льстят, — сказал Майкл суховато, — но авось пойму, надеюсь, разговор выйдет не очень долгий.

Том Хейген сказал:

— Майкл не поедет, пока не прибудет их человек. Без заложника разговаривать не о чем.

Клеменца ответил:

— Заложник уже у меня дома, играет в покер с моими ребятишками. Пока я не дам команды, его не выпустят.

Санни плюхнулся с размаху в кожаное кресло.

— Как же мы узнаем, черт возьми, где будет разговор? Том, у нас же есть стукачи в семье Таталья, что же они мышей не ловят?

Хейген повел плечом:

— Солоццо настолько осторожен, что не берет с собой никакой охраны, кроме капитана. Он считает, что Макклоски надежней любых телохранителей. В данной ситуации надежность важнее оружия, тут он прав. Похоже, нам остается пустить за Майклом «хвост» и надеяться на Господа Бога.

Санни сказал беспокойно:

— Э нет, от «хвоста» кто угодно избавится, а уж «турок» и подавно. Это он сделает первым делом, — помолчав, он высказался совсем уж отчаянно: — Может, пусть Майкл разрядит свою пушку прямо в машине, в кого попало. Тогда им придется раскрываться поневоле.

Время близилось уже к пяти вечера.

Хейген запротестовал:

— А вдруг Солоццо в машине вообще не окажется? Тогда мы влипнем в историю совсем зря. А выяснить заранее, сядет ли он в машину, ничуть не проще, чем определить место свидания.

— Может, нам для начала пораскинуть мозгами, — вставил реплику Клеменца, — с какой стати «турок» так засекретился?

Майкл сказал, не сомневаясь:

— Да потому, что так и должно быть. Если что-то можно утаить, ни к чему выдавать это. К тому же, он нюхом чует опасность. Он трусит, несмотря на полицейского капитана в тылу.

Хейген щелкнул костяшками пальцев:

— А этот парень из полиции — Филиппо? Ты не пытался звонить ему, Санни? Не подскажут ли в полиции, где искать ихнего проклятого капитана, если приспичит? Попробуй! Для Макклоски-то, в отличие от «турка», секрет невелик.

Санни опять взялся за трубку. Набрал номер и негромко отдал распоряжение.

— Перезвонит, если узнает, — сказал он, поигрывая желваками.

Прошло добрых тридцать минут, когда вновь раздался звонок. Это был долгожданный Филиппо. Санни слушал его внимательно, отмечая что-то в блокноте. Потом торжествующе оглянулся на своих:

— Ух, кажется, то, что надо. Капитан Макклоски оставил свои координаты дежурному, чтобы с ним могли связаться. Сегодня с восьми до десяти вечера он собирался быть в «Лазурной луне» в Бронксе. Что это за забегаловка, кто-нибудь знает?

Тессио отозвался уверенно:

— Я знаю, для нас там — удобней не придумаешь. Ресторанчик тихий, семейный, с кабинками, отгороженными друг от друга. Можно разговаривать, не опасаясь соседей. Каждый столик сам по себе. Просто предел мечтаний, — Тессио придвинулся к столу и стал складывать макет ресторана из сигарет Санни: — Вот здесь вход, Майкл, потом сразу выйдешь и из дверей свернешь налево, за угол. Как ты появишься, я сходу заведу мотор и подхвачу тебя. Если что-то не будет складываться, крикни погромче, я постараюсь пособить и извлечь тебя оттуда. А тебе, Клеменца, уже сейчас надо пошевелиться, Пошли кого-то немедленно, чтобы запрятал оружие. Туалет у них там старомодный, между стенкой и бачком есть пустое пространство. Там и можно прикрепить револьвер клейкой лентой. Они тебя обыщут, Майкл, убедятся, что ты пустой и на том должны утешиться. В ресторане выжди немного, чтобы ничего не заподозрили, а потом скажи, что хочешь в уборную. Лучше даже попроси у них позволения. Может, ты просто перетрусил, вот живот и скрутило. Ну, а когда вернешься, действуй без промедления. Не садись снова за стол и не целься долго — пали сразу. Меть в голову, по два выстрела на каждого — и ходу.

Санни одобрительно слушал.

— Только ты уж позаботься, Клеменца, чтобы, когда Майкл выйдет из туалета, у него в руке был пистолет, а не кусок дерьма, — нажал он.

Клеменца выразительно посмотрел на Санни:

— За это ручаюсь — пистолет будет на месте.

— Ладушки, — сказал Санни. — Тогда можете все топать отсюда и браться за дело.

Тессио и Клеменца тут же ушли. Том спросил:

— Санни, не отвезти ли мне самому Майкла в Нью-Йорк?

— Нет, — ответил Санни. — Ты мне нужен здесь. Кстати, газетчики у тебя уже намечены?

Хейген кивнул:

— Как только, так сразу. Начиню их информацией до отказа.

Санни встал из-за стола, подошел к Майклу и крепко стиснул его руку в своей.

— Держись, малыш, теперь все в твоих руках. С мамой не скоро увидишься, но я ей все объясню, не беспокойся. И девчонке твоей сообщу, чуть позже, когда можно будет. Да?

— Конечно, — сказал Майкл. — А как ты думаешь, Санни, надолго я должен смыться?

— Не меньше, чем на год, — при самом лучшем раскладе.

— Ну, может, и раньше, — вставил Том, — если дон вернется к работе. Только ты не настраивайся на это, Майкл. Слишком многое должно сойтись. Чтобы газетчики купились на нашу приманку. Чтобы полицейский департамент не стал биться за честь мундира, раз мундир подмочен. Чтобы другие Семьи по-доброму среагировали. Нам здесь придется еще как попотеть и неприятностей предстоит куча, можно к гадалке не ходить — это наверняка.

Майкл протянул руку Хейгену.

— Ты все же постарайся, Том, — попросил он, — чтоб поскорее. Меня как-то не тянет болтаться невесть где еще три года.

Хейген мягко сказал:

— Еще не поздно, Майк, все переиграть. Пошлем кого-нибудь другого. Обдумаем все еще разок. Может быть, пока не будем убирать Солоццо?

Майкл рассмеялся.

— Можно занять любую позицию и ее отстаивать, — сказал он. — Но наше первое решение все равно единственно верное. Я всю жизнь пользовался благами, мной не добытыми, теперь мой черед платить долги.

— Ты никому ничего не должен, Майкл! Я не хочу думать, что ты видишь свой долг в мести за разбитую челюсть, — горячо продолжил Том. — Ведь Макклоски просто кретин, и все эти передряги чисто деловые, ничего личного.

Второй раз за сегодняшний день Том увидел, как вытянулось и заострилось лицо Майкла, приобретя сходство с отцовским, — не лицо, а маска, бесстрастная и глухая.

— Том, не позволяй дурачить себя на этот счет. Весь наш бизнес основан на чисто личных отношениях. Если человеку постоянно приходится только тем и заниматься, что жрать падаль, — это его личное дело. Даже если называть его делом общественным. Или бизнесом. Как ни называй, все это может быть только личным, твоим и ничьим больше, И знаешь, откуда я взял это? От папаши. От дона. От Крестного отца. Даже если бы молния поразила кого-то из его старых друзей, он считал бы личным выпадом. Когда я решил записаться в армию, он принял мой шаг только как свое личное дело. Оттого-то дон и велик. Он, как Господь Бог, все считает своей заботой. Ему до всего есть дело, даже до пера из воробьиного хвоста. Так ведь? И знаешь, что еще я понял? С теми, кто считают, что несчастный случай — выпад против него лично, такие случаи не происходят. Или происходят много реже, чем с другим. Так что, рано или поздно, я все-таки нашел верную дорогу. Да, я воспринимаю сломанную челюсть как личное оскорбление. И то, что Солоццо хочет убить моего отца, я тоже воспринимаю как личное оскорбление, — Майкл широко улыбнулся. — Можешь сказать при случае дону, что его уроки я выучил наизусть и рад случаю отблагодарить его за науку. — Майкл теперь говорил задумчиво: — Знаешь, Том, я не могу припомнить, чтобы отец хоть раз меня пальцем тронул. Или Санни. Или Фредо. А уж на Конни он, наверное, и не повышал голоса. Ну, а если по правде, Том, как ты думаешь, сколько смертей на счету у моего отца?

Том Хейген сказал, не поднимая глаз:

— Я могу сказать тебе, Майкл, что таким разговорам ты явно научился не у дона. Кое-что делаешь, если жизнь заставляет, но об этом не стоит говорить вслух. Есть вещи, которые нельзя оправдать, сколько ни рассуждай, потому что им нет оправданья. О них надо просто забывать.

Майкл Корлеоне сдвинул брови. Он спросил Тома в упор:

— Как советник Семьи ты считаешь, что для всех нас, и для дона особенно, оставлять Солоццо в живых опасно?

— Да, — подтвердил Хейген.

— Все, — сказал Майкл. — Раз так, значит я убью его.

Без пяти восемь Майкл Корлеоне стоял у ресторана Джека Демпси на Бродвее, ожидая Солоццо. Он уже не первый раз посматривал на часы. Солоццо не торопится, видно, решил быть минута в минуту. А он-то прибыл заблаговременно, уже четверть часа здесь мерзнет.

Дорогой из Лонг-Бича в Нью-Йорк он тщетно пытался отвлечься от недавнего разговора с Томом. Ведь если правда то, что он сам говорил сегодня, значит, в эти минуты его жизнь делает крутой вираж, и пути назад больше не будет. Кто знает, чем обернется сегодняшний вечер? Может, еще до наступления ночи он вообще будет мертв. «Особенно, если не прекратит распускать слюни», — мрачно добавил про себя Майкл. Не о том думать надо. Надо собраться с силами. Солоццо тот еще лис, да и Макклоски не совсем идиот.

Острая боль схватила левую челюсть под шиной. Майкл даже испытал вместе с болью радость, что теперь-то уж сможет отвлечься и взять себя в руки.

На Бродвее народу было не много, хотя близился час начала вечерних спектаклей в многочисленных здесь театрах. Холодрыга. Майкл передернулся, В тот же миг у тротуара остановился низкий черный лимузин, Водитель, приоткрыв дверцу, сказал коротко:

— Садись, Майкл.

Майкл не знал сидящего за рулем молодого парня с гладко зачесанными смоляными волосами, ниспадающими на открытый ворот куртки, но послушно сел вперед, с ним рядом. На заднем сиденье он увидел Солоццо и капитана Макклоски.

Наклонившись вперед, Солоццо протянул ему руку. Майкл ответил на рукопожатие. Рука «турка» была твердая, теплая и сухая.

— Рад видеть тебя, Майкл, — сказал Солоццо. — Мне кажется, с тобой мы поладим. Все так нехорошо обернулось, я совсем не хотел ничего подобного. Страшно неприятно.

Майкл ответил вежливо:

— Я тоже надеюсь, что сегодня мы все уладим. Не хочу, чтобы отца еще когда-либо тревожили.

— Больше не будут, Майкл, — сказал Солоццо проникновенно. — Клянусь своими детьми, больше его не тронут. Только постарайся отнестись к делу трезво. Давай не будем допускать недомолвок. Ты ведь не так невоздержан, как Санни, правда? Из-за его горячности мы никак не можем примириться.

Капитан Макклоски подал голос:

— Да он-то нормальный парень, Майкл, с ним можно иметь дело, — и, протянув вперед длинную руку, потрепал Майкла по плечу. — Прими мои сожаления за вчерашнее, Майкл. Наверное, я постарел, раз выдержки не хватает. Может, пора на заслуженный отдых? Такое напряжение целый день — того и гляди взорвешься. Чего не бывает, — и, заключив свои слова продолжительным вздохом, капитан умело и быстро обыскал Майкла.

Легкая улыбка скользнула по губам водителя.

Автомобиль мчался на запад. Не уступая дорогу никому, даже тяжелым грузовикам, но каким-то образом втискиваясь в щель между встречным транспортом, На сумасшедшей скорости они миновали Вест-Сайдскую дорогу — тому, кто шел бы на «хвосте», не позавидуешь. Затем, к отчаянию Майкла, они въехали на мост Джорджа Вашингтона, явно направляясь в Нью-Джерси. Похоже, информация о месте встречи-оказалась липовой.

Ночной город блестел огнями позади.

Майкл старался, чтобы на его лице ничего не проявлялось. Что задумал «турок»? Утопить его в болоте? Или просто в последний момент подстраховался и сменил место встречи?

Однако, миновав мост, водитель вдруг резко крутанул руль. Большой лимузин, казалось, завис в зимнем сумраке, а потом плавно вписался в поток машин, движущихся в Нью-Йорк. Макклоски и Солоццо оглядывались назад, пытаясь рассмотреть, нет ли кого позади. Водитель по-прежнему гнал машину. Теперь они неслись к восточному Бронксу, выбирая боковые улицы и проезды. Следом никого не было. Стрелки часов приближались к девяти.

Солоццо закурил. Предложил сигареты Макклоски и Майклу, но оба отказались.

— Отлично сработано, — сказал «турок» водителю. — За мной не пропадет.

Еще через десять минут черный лимузин остановился перед небольшим рестораном в итальянском райончике. Поблизости никого не было видно, и в самом зале ресторана, поскольку обед уже кончился, сидело лишь несколько случайных посетителей. Майкла беспокоила мысль, не войдет ли водитель с ними вместе, но, по счастью, он остался в машине. Вообще о водителе речь не шла, при переговорах он даже не упоминался. Майкл мимоходом отметил это, но не стал фиксировать внимание. Водитель все равно за дверью, а его партнеры должны считать, что Майкл не осмелится задавать лишние вопросы, заинтересованный в благоприятном исходе переговоров.

Они сели втроем за отдельный столик — от кабинета Солоццо отказался. В зале, кроме них, было еще двое мужчин. Возможно, это люди «турка», — отметил Майкл, хотя сейчас это было несущественно. Вмешаться в ход событий им все равно не удастся.

Макклоски спросил с неподдельным интересом:

— А кухня здесь приличная?

Солоццо утешил его:

— Лучшая телятина в Нью-Йорке. Закажите на пробу, очень рекомендую.

Появившийся невесть откуда одинокий официант подал на их столик бутылку вина, откупорил, наполнил бокалы. Макклоски отказался, удивив тем самым и Майкла, и Солоццо.

— Возможно, я единственный в мире непьющий ирландец, — сказал он. — Но мне встречалось слишком много хороших людей, которых сгубила страсть к бутылке.

Солоццо миролюбиво обратился к капитану;

— Нам надо поговорить с Майклом по-итальянски. Не сочтите это за недостаток доверия к вам, просто по-английски я не смогу убедить Майкла так, как на родном языке, А достичь согласия нам сегодня необходимо. Не обижайтесь на меня, пожалуйста.

— Да Бога ради! Скучать я не буду наедине с телятиной и спагетти.

Солоццо немедленно заговорил по-сицилийски, торопя слова:

— Пожалуйста, воспринимай все, что случилось между твоим отцом и мною, только как деловой конфликт. Мое уважение к дону Корлеоне так безмерно велико, что я с радостью пошел бы к нему на службу, сложись обстоятельства иначе. Но ты должен понять правильно: твой отец консервативен. Он придерживается старых взглядов, и теперь, когда все стремительно меняется, просто тормозит движение вперед. Сейчас я начинаю заниматься делом, за которым будущее. Оно может дать миллионы долларов для каждого из нас, если подступиться к нему толково, а твой отец воспротивился всему из-за никому не нужной щепетильности. Тем самым он связывает мне и таким, как я, руки и ноги. Он говорит, разумеется, что я волен делать, что мне вздумается, но это только слова, мы оба знаем, что в реальности так не бывает. Работать необходимо вместе, иначе мы обязательно начнем давить друг друга. При всем моем уважении к дону, я не могу допустить, чтобы он диктовал мне свою волю. На том все и замкнулось, и начались беды, которых можно только было ожидать. При этом имей в виду, я заручился одобрением всех пяти семейств, а Семья Татальи вошла со мной в долю. В этой распре Корлеоне могут остаться совсем одни — против всех. Будь ваш отец по-прежнему у руля, вы, вероятно, выстояли бы, по твой старший брат Санни, хотя и я не хочу его обидеть, все-таки совсем не дон. А ваш ирландец-советник никак не потянет против Дженко Аббандандо, царствие ему небесное. Мир, который я предлагаю, вам необходим ничуть не меньше, чем мне. Давайте пока просто приостановим опасные выпады и подождем, пока дон Корлеоне не сможет сам принять участие в переговорах. Семья Таталья, идя мне навстречу, согласилась не требовать возмездия за убитого Бруно. Заключим мир. Я пока потихоньку буду заниматься своими делами — ведь жить как-то надо. Содействия с вашей стороны не прошу, только не препятствуйте. Мне кажется, ничего неприемлемого для вас здесь нет. И ты, я думаю, вправе принять мои предложения или поискать какой-нибудь компромиссный вариант.

Майкл ответил тоже по-сицилийски:

— А нельзя ли узнать поподробнее, что за дело затевается, как оно отразится на нашей Семье и получим ли мы от него выгоду?

— Ты хочешь вникнуть в суть дела? — переспросил Солоццо.

— Прежде всего я хочу получить гарантии, что никто не станет больше покушаться на жизнь моего отца, — серьезно сказал Майкл.

Солоццо горячо взмахнул рукой:

— Какие же от меня гарантии? Теперь на меня охотятся, я — дичь. Был в кои веки шанс, да весь вышел. Ты переоцениваешь меня, дорогой друг. Не столь уж я всесилен.

У Майкла больше не оставалось сомнений, что Солоццо хочет только выиграть время и сделать очередную попытку обезглавить Семью Корлеоне, А его самого «турок» никак не принимает всерьез, не стараясь даже держать хорошую мину при плохой игре: уж очень откровенно уклоняется он от ответа, гнет свою линию. Майкл опять ощутил во всем своем теле спокойную, непоколебимую решимость, от которой холодок пробегал вдоль спины.

Он заерзал на месте с обеспокоенным лицом. Солоццо резко спросил:

— Что-нибудь случилось?

Майкл ответил смущенно, переходя на английский:

— Да, много жидкости… Просто сил нет терпеть. Вино вот… Ничего, если я выйду ненадолго?

Солоццо пристально посмотрел ему в лицо. Черные глаза «турка» буравили Майкла насквозь. Он протянул руку и грубо пошарил у Майкла за поясом, нет ли оружия. Майкл развел руками сконфуженно. Макклоски бросил небрежно:

— Да нет у него, я проверил. Мне в жизни тысячу раз приходилось обыскивать таких салаг.

Солоццо все равно не понравилось — чутье у него было звериное. Он посмотрел на человека, сидящего напротив, показав глазами на дверь в туалет. Человек едва заметно кивнул, показывая в ответ, что все проверил.

Солоццо сказал неохотно:

— Иди, только побыстрее.

Майкл прошел в туалет, вошел в кабину и действительно почувствовал позыв, так что проделал все очень быстро. Потом просунул руку за эмалированный бачок и, пошарив, отыскал там свой маленький короткоствольный револьвер, прикрепленный к стойке клейкой лентой. Он легко отодрал его, не заботясь об отпечатках пальцев, сунул оружие за пояс и застегнул пиджак. Вымыл руки, смочил волосы ладонью, стер отпечатки мокрым платком и вернулся в зал.

Солоццо сидел лицом к выходу, напряженно буравя черными глазами дверь. Майкл улыбнулся.

— Теперь можно продолжить разговор, — с облегчением произнес он.

Капитан Макклоски доканчивал блюдо телятины со спагетти. Человек в дальнем углу зала напрягся при появлении Майкла, но сейчас, убедившись, что все в норме, уже расслабился и смотрел спокойно.

Майкл сел на прежнее место. Он помнил, конечно, что Клеменца не велел ему делать этого, а советовал стрелять сразу же, как только войдет с пистолетом в зал. Но инстинкт или неосознанный страх подсказывал, что за любым его движением сейчас внимательно следят, а значит, подстрелят раньше, чем он выхватит из-за пояса пистолет. С оружием он чувствовал себя в куда большей опасности, чем безоружный. Ноги стали ватными, поэтому он просто обрадовался, что можно сесть на стул.

Солоццо опять заговорил быстро и многословно, наклонившись к Майклу через стол. Майкл под прикрытием крышки стола медленно расстегнул пуговицы пиджака, глядя в рот Солоццо, но ничего не слыша, не понимая ни одного из множества произносимых им слов. В ушах только гулко стучала кровь. Правая рука под столом осторожно подобралась к рукоятке револьвера, вытащила его из-за пояса. Как раз в этот момент к их столику подошел официант, поинтересоваться, не нужно ли чего. Солоццо обернулся к нему, и Майкл, ни секунды не мешкая, оттолкнулся от стола и вскинул руки прямо к голове Солоццо. Этот человек обладал такой четкой реакцией, что он отпрянул уже от движения руки Майкла, ничего не осознавая. Но Майкл был моложе, его сознание обострилось напряжением, и курок он успел нажать. Пуля ударила точно между ухом и виском, вылетев с другой стороны и обрызгав остолбенелого официанта огромными багровыми сгустками. Тот же безошибочный инстинкт подсказал Майклу, что первой пули довольно: в глазах обернувшегося на выстрел Солоццо он явственно увидел, как из них уходит последняя искра жизни.

Всего лишь секунда потребовалась Майклу, чтобы развернуть пистолет дулом к Макклоски. Полицейский капитан посмотрел на него сначала с таким спокойным удивлением, будто случившееся никак не могло относиться к нему лично. Что дуло направлено на него, он чистосердечно не понимал, даже вилка с насаженным на нее куском телятины не дрогнула в полицейской руке. Потом Макклоски перевел взгляд с пистолета на лицо Майкла и выразил всем своим видом крайнюю степень негодования. Казалось, он убежден, что теперь Майклу остается только опустить руки, сдать оружие и самому сдаться на его милость, либо уж бежать отсюда со всех ног. Мысли так отчетливо отразились на лице капитана, что Майкл широко улыбнулся ему, спуская курок.

Выстрел вышел неудачным: пуля угодила в широкую шею Макклоски, и он стал задыхаться, гулко глотая воздух, будто подавился им, как куском телятины. Капитана стал душить кашель, вокруг рта его бился воздух, насыщенный мельчайшими каплями из надорванных легких. Старательно и хладнокровно прицелившись, Майкл всадил вторую пулю прямо в седеющую макушку капитана.

Казалось, зал заволокло густым розоватым туманом — будто Макклоски надышал перед смертью. Майкл дернулся к человеку, сидевшему в дальнем конце зала. Тот, заметив движение Майкла, сейчас же выложил пустые руки на стол перед собой и сделал отсутствующий вид. Официант на деревянных ногах неуверенно двинулся в направлении кухни, сохраняя маску ужаса на лице и с недоверием поглядывая в сторону Майкла. Солоццо все еще оставался на стуле, привалившись боком к столу, а тяжелое тело Макклоски медленно сползло вниз и теперь лежало на полу.

Майкл выпустил револьвер из рук, и он тихо скользнул по складкам одежды. Никто из присутствующих в зале, пожалуй, не заметил этого — ни испуганный официант, ни человек за дальним столиком. Майкл несколькими быстрыми шагами преодолел расстояние до двери и распахнул ее.

Черный лимузин Солоццо все еще стоял у дверей, но водителя в нем не было видно, Майкл стремительно свернул налево, за угол. Тотчас же возникли огни автомобиля и грузный «седан» подкатил, на ходу открывая дверцу. Майкл сел, и машина, взревев, понеслась прочь.

За рулем сидел Тессио. Угловатое его лицо словно закаменело от напряжения.

— Ты трахнул Солоццо? — спросил Тессио.

Майкл не сразу понял, о чем он, — обычно у слова «трахнул» имелся иной, эротический смысл. Но помолчав секунду, он ответил решительно:

— Обоих.

— Уверен? — переспросил Тессио.

— Я видел их мозги, — сказал Майкл.

Он переоделся, в машине для него была специально приготовлена дорожная одежда. Двадцать минут спустя его ноги уже ощутили палубу итальянского судна, берущего курс к берегам Сицилии. А два часа спустя сухогруз вышел в открытое море.

Стоя у иллюминатора своей каюты, Майкл долго смотрел на уменьшающиеся вдали огни Нью-Йорка, светящиеся в ночи, как уголья адского костра. Он чувствовал себя пустым и легким. Все кончено. Он выбрался. Похожее чувство ему довелось испытать, когда, легкораненого, его подобрали санитары, а бой, без него, продолжался. Уплывая на катере по направлению к госпиталю, Майкл ощущал себя примерно, как сейчас: гори все синим огнем, только без него.

На следующий день после убийства Солоццо и капитана Макклоски во всех полицейских округах Нью-Йорка было объявлено, что впредь, до выяснения личности убийцы полицейского, всякая подпольная деятельность прекращается. Никаких публичных домов, азартных игр, тотализаторов и уличной проституции. По городу прокатились валы налетов на места, находящиеся в ведении семейств. Любая доходная деятельность, идущая в обход закона, прекратилась.

В тот же день ближе к вечеру к Семье Корлеоне был направлен посредник от пяти других Семей с вопросом, намерены ли они отстаивать убийцу. Посреднику сдержанно ответили, что остальных семейств эта история не касается.

Ночью мимо перекрытого въезда к домам на Лонг-Бич на большой скорости промчалась машина — и на площадь швырнули бомбу. Той же ночью вооруженные силы Корлеоне недосчитались двоих бойцов, убитых в мирном ресторанчике на Гринвич-Виллидж, где они тихо ужинали.

Так началась междоусобная война пяти Семейств 1946 года.

ЧАСТЬ II