Мафия изнутри. Книги 1-13 — страница 4 из 252

ГЛАВА 12

Джонни Фонтейн жестом отпустил лакея. «До утра, Билли!» — сказал он.

Негр-дворецкий, распахивая перед Джонни дверь в просторную гостиную, где стоял обеденный стол, с видом на Тихий океан, отвесил хозяину поклон, содержащий понимания больше, чем почтения: Джонни сегодня ужинал не один.

Девушку, составлявшую ему компанию, звали Шерон Мур и прибыла она в Голливуд из Гринвич-Виллидж, Нью-Йорк, в надежде попытать счастья. Ей выпала крохотная роль у одного из именитых режиссеров, как раз в ту пору, когда Джонни снимался в картине Уолеса. Джонни нашел, что Шерон свежа и остроумна, почему и счел возможным пригласить ее к себе домой. Его приглашения высоко ценились, поскольку Джонни умел все обставить с королевским величием, так что, разумеется, Шерон согласилась с радостью.

Вероятно, она ожидала немедленной силовой атаки с его стороны — от репутации пожирателя сердец он так и не избавился. Но Джонни терпеть не мог истинно голливудскую манеру «жажды плоти». Если девушка не интересовала его за столом, она не могла быть интересной в постели. Конечно, случались исключения, когда после попойки он просыпался невесть где и невесть с кем, явившейся неизвестно откуда. Но теперь, когда с одной женой он развелся, а с другой разъехался, да и числилось за ним с тысячу голливудских красоток, отношения с прекрасным полом утратили очарование новизны. Во всяком случае, относился он к ним куда проще. И лишь изредка испытывал теплую симпатию к кому-то, как к этой Шерон Мур, с которой обедал сегодня.

Сам он ел немного, но хорошо знал, от какой уймы вкусных вещей приходится отказываться голливудским девочкам, чтобы скопить на достойное платье, а ведь платье — их визитная карточка, проще поголодать, чем обойтись без него. Зато получив приглашение отобедать, бедняжки обычно наверстывали упущенное, и, зная это, Джонни не скупился на изысканные угощения. Напитки тоже были на любой вкус: шампанское в серебряном ведерке, шотландский и ржаной виски, коньяк, ликеры. За дамой Джонни предпочитал ухаживать сам. Все приготавливалось заранее, а он только подкладывал в тарелку и подливал в бокал.

После обеда они перешли из столовой в ту часть гостиной, где одна стена сплошь состояла из стекла и выходила на Тихий океан. Под голос Эллы Фицжеральд, звучащий с пластинки, Джонни устроился на диване рядом с Шерон. Их треп был легким и ни к чему не обязывающим. Он расспрашивал ее, была ли она в девчонках сорванцом или наоборот, влюблялась ли в мальчишек или они сами за ней бегали, казалась себе хорошенькой или дурнушкой, и какой у нее тогда был характер — веселый или замкнутый. Он любил поболтать на такие темы перед тем, как заняться любовью, они вызывали ностальгию и нежность.

Им было уютно сидеть вот так рядом, будто между ними давно уже сложились отношения более прочные, чем случайная голливудская связь. Он потянулся к губам Шерон, подарив ей прохладный дружеский поцелуй, она ответила тем же.

За широким окном в голубом лунном свете плескалась безмятежная океанская гладь.

— А что ж ты свою пластинку не ставишь? — с иронией спросила Шерон. Джонни одарил ее одной из самых лучезарных своих улыбок. Его забавляли ее попытки поддразнить партнера.

— Я еще не настолько свой в Голливуде, — ответил он.

— Ну пожалуйста, поставь что-нибудь для меня, — попросила она, — или лучше спой! Чтобы было совсем, как кино. Тогда и я, наверное, растаю, вроде девиц на экране.

Джонни откровенно рассмеялся. В юности он так и поступал, и результат выходил удивительно одинаковым: его гостьи изо всех сил старались продемонстрировать, как они млеют от счастья, их глаза становились зовущими и страстными, будто и впрямь находились перед всевидящим оком кинокамеры. Теперь же у него и в мыслях не было спеть для кого-то — уже потому, что много месяцев он вообще не решался петь, не доверяя голосу, Да, кстати, дилетанты и не представляют себе, как сильно зависят профессиональные певцы от техники — без ее ухищрений любой голос звучит совсем иначе, чем на пластинке.

Пластинку-то свою он мог бы поставить для Шерон, Но каково ему, немолодому и лысеющему актеру, услышать словно из юности донесшийся полный сил и страсти голос? Наверное, то же испытывают старые толстяки, когда видят самих себя на юношеских фотографиях стройными и прекрасными.

— Я не в голосе, — уклонился Джонни, — а если быть откровенным, мне просто надоело себя слушать.

Шерон отхлебнула из бокала.

— Все говорят, что в новом фильме ты просто супер, — сказала она. — А правда ли, что они совсем не заплатили тебе гонорара?

— Да заплатили какую-то ерунду, — ответил Джонни.

Он встал, чтобы подлить ей бренди, а заодно угостил сигаретой с золотой монограммой и щелкнул зажигалкой.

Она с удовольствием затянулась дымом и опять сделала глоток. Он вернулся на свое место рядом с нею. Себе он тоже подлил бренди, и даже несколько больше, чем гостье. Он испытывал потребность в этом, чтобы отогреться и почувствовать прилив энергии.

Обычно бывает наоборот: мужчина-соблазнитель спаивает для знакомства свою девицу. А ему, как правило, приходилось накачиваться самому, потому что партнерши куда сильнее горели желанием, чем он сам. Нервные стрессы, преследовавшие его в последние два года, истощили силы, и мужские в том числе. Поэтому все чаще Джонни прибегал к отработанному приему стареющих ловеласов: проведя с очередной юной птичкой всего одну ночь, он еще некоторое время усердно появлялся с нею на людях, возил обедать, а затем, всучив дорогой подарок, отделывался от нее наиболее деликатным образом, не ущемляя девичьего самолюбия. Таким образом его мужское реноме оставалось неизменным, а девчушка получала законное право рассказывать всем и каждому о своем романе с Джонни Фонтейном. Любовными такие отношения, конечно, не назовешь, но если партнерша мила и молода, почему бы не пойти на это?

Более всего он не переносил наглых и упорных самок, которые буквально стелились перед ним, преследуя домогательствами, только для того, чтобы потом сообщить подружкам под большим секретом, мол, теперь ясно, каков Джонни Фонтейн. При этом они не упускали случая добавить, что знают мужчин и покруче.

Впрочем, еще хуже были обманутые мужья, не раз за время голливудской карьеры Джонни потрясавшие его признаниями, что охотно отпускают женушке ее грех, раз она не смогла устоять не перед кем-нибудь, а перед самим Джонни Фонтейном, знаменитым певцом и звездой экрана. Их признания просто вводили Джонни в шок.

Голос Эллы Фицджеральд завораживал. Ему невыразимо нравилась манера исполнения певицы, чистота тона, ясность фразировки. Он действительно умел ценить это, может быть, лучше всех. Развалившись на диване, он почувствовал, как обожженное бренди горло буквально распирает от желания подпеть пластинке, причем не просто промурлыкать мелодию, а выдать во весь голос, полной грудью — вместе с вращающимся диском. Но в присутствии посторонних это было невозможно. Вздохнув, он отхлебнул еще глоток бренди и положил руку на колено Шерон, ощущая тепло кожи сквозь тонкий шелковый чулок. В его прикосновении было не больше чувственности, чем в детской ласке. Но красота и гармония женских ног всегда волновали Джонни, и сейчас он тоже почувствовал, как в нем поднимается знакомая сладостная истома, — хоть она еще оставалась при нем, Что будет, если он лишится желания, как лишился голоса?

Поставив бокал на низенький столик для коктейлей, он всем телом обернулся к Шерон. Джонни был опытным и умным любовником. В его уверенных и нежных жестах не сквозила похоть. Губы припали к губам, руки бережно касались груди. Золотистая кожа Шерон на ощупь казалась шелковой.

На его поцелуй она ответила тепло, но без особой пылкости. Это даже понравилось Джонни, ему осточертели девицы, которые воспламенялись от одного прикосновения, словно были моторами, которые легко запустить нажимом ничтожной кнопки и которые созданы специально для производства любовной энергии.

Осторожным и легким движением он чуть слышно коснулся указательным пальцем впадинки между бедрами Шерон. Это был давно отработанный прием. Иные партнерши даже не замечали его, во всяком случае, не воспринимали как первый шаг к обладанию. Другие не знали, как реагировать, тем более, что в тот же миг Джонни одарял их долгим и страстным поцелуем. Третьи, наоборот, воспринимали как долгожданный сигнал и немедленно изъявляли готовность. В юности, пока Джонни еще не был знаменит и всеми признан, находились девчонки, которые отвешивали ему за это пощечину. Словом, ощущения всегда оставались достаточно острыми и прием срабатывал безотказно.

Но не с Шерон. Она спокойно приняла и прикосновение, Джонни, и страстный поцелуй, а потом так же спокойно отняла свои губы и слегка отстранилась, потянувшись за бокалом. Это могло означать только безоговорочный отказ. Что ж, иногда такое случалось. Редко, но случалось.

Джонни тоже взял свой бокал и затянулся сигаретой. Она сказала мягко:

— Не подумай, что ты не нравишься мне, Джонни. Ты даже симпатичнее, чем я думала. И не настолько я недотрога. Просто мне нужно, чтобы меня зацепило всерьез, понимаешь? Чтобы голову потерять.

Джонни усмехнулся. Она все еще нравилась ему:

— А от меня ты не теряешь голову?

Шерон несколько засмущалась:

— Видишь ли, ты стал великим певцом, когда я еще под стол пешком ходила. Другое поколение, вот в чем дело. Я не кокетничаю, правда. Если бы меня позвал кто-то из нынешних кумиров, я бы, наверное, не засомневалась.

Это понравилось ему уже куда меньше.

Девчонка действительно хороша собой и не глупа. Воспользоваться его связями в мире кино она, по всему видно, тоже не планирует. Возможно, и впрямь неплохая и прямодушная девчонка. Но с червоточинкой, теперь он понимал это. Такие тоже попадались ему иногда: те, что шли на свидание, заранее решив, что в постель не лягут, зато потом смогут радостно сообщить всем друзьям и подругам, как отказала самому великому Джонни Фонтейну. Раньше он в таких случаях просто готов был грызть локти. Теперь, став постарше, понимал все, как есть, и больше не злился. Но подобные девушки не вызывали у него теплых чувств, и Шерон теперь тоже. А жаль, ведь сначала она ему очень понравилась.

Не испытывая более никакого влечения к ней, Джонни вздохнул свободнее. Он выпил еще бренди. Шерон, глядя на Тихий океан за большим окном, сказала:

— Надеюсь, ты не обиделся, Джонни? Наверное, я веду себя не по правилам. Здесь, в Голливуде, принято относиться к таким вещам вроде как к поцелую на прощание. Но я еще не пообтерлась тут.

Букет чувств Джонни Фонтейна трудно передать двумя словами, но главным все-таки было облегчение. Ему сегодня не придется изображать выдающегося любовника, соответствуя экранному образу. А потом не надо будет выслушивать пространные излияния насчет вспыхнувшей в женской груди страсти с неизменным оттенком киномонологов. Пожалуй, лишиться неприятностей не менее приятно, чем получить все в наборе — приложением к женским прелестям.

Они еще посидели немножко, допили бренди, обменялись ничего не значащими поцелуями. Когда Шерон собралась уходить, Джонни ласково потрепал ее по щеке, собственноручно поправил на ней платье, одернув подол над круглыми и золотистыми, как яблоки, коленями девушки.

— Я не в обиде, — сказал он. — Иногда приятно побывать на старомодном рандеву. — Помолчав, он вежливо добавил: — Может, как-нибудь еще отобедаем вместе?

Она продолжала держаться с ним в открытую:

— Тебе это надо, Джонни? Стоит ли тратить время зря и только разочаровываться? Благодарю за приятный вечер, — добавила она с лукавой манерностью. — Когда-нибудь я буду рассказывать своим детям, что обедала со знаменитым Джонни Фонтейном у него дома.

Он улыбнулся ей в тон:

— А также о том, что Джонни Фонтейн домогался вас, но вы остались неприступны.

Оба рассмеялись.

Джонни воспользовался возможностью взять реванш.

— Если угодно, могу выдать в том расписку, — сказал он.

Она помотала головой.

— Нет, правда, если кто-то вдруг усомнится, пусть прямо звонит мне. Я подтвержу, что гонялся за тобой по всему дому, но ты сумела героически отстоять свою честь, пойдет?

Он несколько переборщил — получилось довольно хлестко, Лицо девушки угасло, будто он сделал ей больно в разгар праздника. Она сразу же поняла, что он откровенно подчеркивает радость ее маленькой победы. Собственно, ее не очень-то домогались. Может, она сама была не столь уж соблазнительна для мужчины уровня Джонни Фонтейна, не так привлекательна, чтобы к ней воспылали страстью. И теперь, если ей захочется рассказать историю о том, как она отказала великому Джонни Фонтейну, надо будет по-честному добавлять, пусть даже с усмешкой: «Правда, он не был настойчив».

— Ну, вдруг когда-нибудь все-таки захочешь еще раз встретиться со мной. Позвони, ладно? Мне ведь совсем не обязательно укладывать в постель всех своих знакомых.

— Ладно, — сказала она, уходя.

Джонни остался в доме один. Предстоял долгий пустой вечер. Конечно, можно было воспользоваться услугами «мясокомбината», как выражался циничный Уолес по адресу неприкаянных и жаждущих полезных знакомств юных «звездочек», стайками ходивших за ним по пятам. Но настроение у Джонни было элегическое. Хотелось нормального человеческого общения. Подумав, он позвонил своей первой жене, Вирджинии. Теперь, когда работа над фильмом закончена, у него появилась масса свободного времени для малышек. Да и о самой Вирджинии он несколько беспокоился. Будучи неопытной и не знающей обычаев голливудских джунглей, она легко могла стать добычей праздного шакала, для которого сама возможность похвалиться перед прочими, что он прибрал к рукам жену Джонни Фонтейна, является достаточной приманкой. Пока, насколько это было известно, похвастаться подобным не мог никто. «Зато кто угодно мог с полным основанием рассказывать о Марго», — невесело подумал Джонни, набирая номер.

Он сразу узнал голос Вирджинии, да это и понятно. Он знал его с тех пор, когда им обоим было по десять лет и они вместе учились в четвертом «Б» классе.

— Привет, Джинни, — сказал он. — Чем ты занята сегодня? Ничего, если я подъеду?

— Приезжай, — ответила она. — Только девочки уже спят, мне не хотелось бы их будить.

— И не буди, — согласился он. — Мне как раз нужно поговорить с тобой.

Ее голос осекся в трубке. Помолчав, она спросила сдержанно, стараясь не проявлять излишнего беспокойства:

— Что нибудь серьезное? У тебя неприятности?

— Да нет, — успокоил ее Джонни. — Наоборот. Сегодня закончилась работа над картиной, вот мне и захотелось повидаться и поговорить с тобой. И на дочек с удовольствием взгляну, если ты решишь, что это их не разбудит.

— Приезжай, — сказала она. — Я рада, что тебе повезло с этой ролью, ты ведь мечтал о ней.

— Спасибо, — отозвался Джонни растроганно. — Так через полчасика я буду.

Подъехав к своему бывшему дому на Беверли-Хиллз, он некоторое время неподвижно посидел в машине, раздумывая. Крестный отец говорил ему как-то, что жизнь надо строить так, как считаешь нужным. Прекрасный совет, особенно, если знаешь, что тебе нужно. А что нужно ему?

Бывшая жена встретила его у дверей. Она всегда была маленькой, хорошенькой, типичной итальяночкой — девочка, воспитанная по патриархальным законам, за порядочность которой в браке можно поручиться, не задумываясь. Супружеская верность для Джонни всегда имела значение. Так не повернуть ли все вспять? — спросил он себя, и тут же ответил: нет. К жене его больше не влекло, она не дала бы ему радости, слишком давно и хорошо они знают друг друга. Да ей и самой никогда не удалось бы полностью простить его. Хорошо уж и то, что вражды между ними теперь не было.

Она сварила кофе и принесла кофейник на подносе вместе с домашними печенюшками в гостиную.

— Может, приляжешь? — предложила она. — Вид у тебя усталый.

Джонни снял пиджак, освободил от туфель ноги, развязал галстук — жена наблюдала за ним из кресла напротив, тая улыбку в глазах.

— Забавно, — проговорила она.

— Что тебя развлекает? — спросил он, поперхнувшись кофе и пролив на рубашку.

— Непревзойденный Джонни Фонтейн вдруг коротает вечер без красотки, — пошутила она.

— Непревзойденного Джонни Фонтейна красотки больше не ценят, — сказал Джонни, — и, представь себе, он счастлив этому.

Он не часто так откровенничал с ней. Дженни спросила сочувственно:

— Что-нибудь случилось?

Джонни усмехнулся:

— Девчонка крутанула мне динамо, И знаешь, мне как-то даже полегчало.

К немалому своему удивлению, Джонни увидел, что ее это огорчило.

— Да не думай об этой потаскушке, — гневно сказал она. — Просто она хочет так привлечь к себе твое внимание.

Похоже, ей действительно стало обидно за своего Джонни. Как это девка посмела пренебречь им!

— Да пропади они все пропадом, — махнул он рукой. — Утомили, ей-богу. А теперь, когда я больше не пою, поклонницы вовсе оставят меня в покое. Они ведь слетаются на песни, а не ради моих прекрасных глаз, сама понимаешь. Глаза у меня как раз самые обычные.

Она возразила со знанием дела:

— В жизни ты всегда выглядел лучше, чем на снимках.

Джонни не принял ее лояльности:

— Скоро я стану совсем толстым и лысым. Если фортуна не подвернется мне в этот раз, если на последней картине не получу «Оскара» — хана, можно идти в подручные к пекарю. А в кино послать сниматься тебя — ты куда лучше смотришься.

Она выглядела вообще-то на свои тридцать пять, никак не меньше. По голливудским меркам это все равно, что сто. Толпы длинноногих, роскошных, юных девиц заполняли этот город, и казалось, их молодость непроходяща, хотя век каждой в отдельности был почти так же короток, как жизнь бабочки-однодневки: год, максимум два. Иные из залетевших сюда пташек были так диковинно прекрасны, что дух захватывало, но лишь до поры до времени, пока азарт погони за карьерой не высушивал яростным огнем живые черты. Соперничать с кинодивами простым смертным женщинам было нереально. Обаяние, ум, воспитанность, манеры — все утрачивало цену перед нашествием вечной молодости и красоты. Может быть, каждая из них в отдельности имела изъяны, но подавляло то, что их было бессчетное множество. И любая пошла бы следом за Джонни, стоило ему пожелать — Вирджиния давно осознала это. Так что его комплименты немногого стоили. Он любил говорить приятные вещи, надо отдать ему должное. Даже достигнув голливудских вершин, он не считал зазорным для себя польстить любой случайно оказавшейся рядом даме, подать руку, распахнуть перед нею дверь или хотя бы поднести огонь к сигарете. А поскольку все другие люди с готовностью делали все то же самое для него, жесты внимания оказывали неизгладимое впечатление на «звездочек», до которых он любезно снисходил. Причем любезным он оставался даже с теми, с кем проводил лишь одну ночь, не пытаясь толком познакомиться.

Она дружески улыбнулась в ответ на его комплимент:

— Ты как-то уже польстил мне, Джонни, и я поверила — на целых двенадцать лет. Так что я достаточно хорошо тебя знаю, можешь не любезничать зря.

Он со вздохом вытянулся во всю длину дивана:

— Да нет, Джинни, кроме шуток, ты выглядишь прекрасно. Кабы мне так.

Она переменила тему — ее смущало подавленное настроение Джонни.

— А как картина? Хорошо получилась? Думаешь, будет успех? — спросила она.

Джонни кивнул:

— С картиной все в порядке. Если повезет, сразу опять встану на ноги. Могут дать приз Академии — тогда не пропаду, даже если совсем перестану петь. Ну, и тебе с детьми будет перепадать больше.

— У нас и так больше, — сказала Вирджиния. — Куда больше, чем необходимо.

— Мне хотелось бы чаще видеть девочек, — сказал Джонни. — Надо как-то налаживать нашу жизнь. Что если мне обедать у вас по пятницам? Как ты считаешь? Можешь не сомневаться, я ни одной не пропущу — где бы я ни был, чем бы ни занимался. Еще можно проводить вместе уик-энды, хоть иногда. Или брать девочек с собой куда-нибудь на каникулы.

Джинни подала ему пепельницу, предугадывая желание закурить.

— Я не возражаю, — сказала она. — Я потому и не вышла во второй раз замуж, что дети должны знать родного отца.

Она сказала это безлично, ничего не подчеркивая, но Джонни, смотревший сейчас пустыми глазами вверх, в потолок, все равно почувствовал ее желание смягчить сказанное когда-то при разводе, после того, как их брак разрушился, а его успех стал клониться к закату.

— А угадай-ка, кто мне звонил? — опять переменила она тему.

— Кто? — спросил Джонни. Он не стал ей подыгрывать, как не делал этого и раньше.

Вирджиния сказала:

— Ну хоть попытайся угадать.

Он молча ждал.

— Твой Крестный отец, — сказала она.

Джонни поразился:

— Странно. Он ведь никогда и не подходит к телефону. Что он сказал?

— Просил меня помогать тебе, — мягко сказала Джинни. — Сказал, что можешь опять подняться на самый верх, что ты уже начал идти в гору, но надо, чтобы были рядом близкие люди, которые готовы поддержать и поверить в тебя. Я спросила: мне-то что до него? Но он сказал: Джонни — отец твоих детей. Очень приятный человек, просто удивительно, какие ужасы про него сочиняют.

Из кухни, будто в ответ на ее слова, раздался телефонный звонок. Вирджиния недолюбливала телефонов, поэтому после ухода Джонни сняла все лишние аппараты, оставив лишь в спальне и на кухне. Она вышла в кухню, но через секунду вернулась, не скрывая крайнего изумления:

— Это тебя, Джонни, — сказала она, — Том Хейген. Сказал, очень важно.

Джонни немедленно вскочил с дивана и поспешил на кухню.

— Да, я слушаю, Том!

Голос Хейгена был размеренным:

— Джонни, твой Крестный отец считает, что нам пора повидаться с тобой. Ведь картина твоя окончена, нужно обговорить дальнейшие планы. Я вылечу завтра утренним рейсом. Ты сможешь встретить меня в Лос-Анджелесе? Уже вечером я вернусь в Нью-Йорк, так что жертвовать ради меня целым днем тебе не придется.

— Конечно, встречу, Том, — ответил Джонни. — Какие жертвы, о чем ты говоришь? Наоборот, оставайся у меня на пару дней, погости. Я для тебя такую вечеринку закачу! Со всеми здешними шишками познакомлю.

Он всегда предлагал подобное, чтобы старым друзьям не вздумалось, будто он стесняется их в своем блестящем окружении.

— Спасибо, — сказал Том равнодушно, — но мне и вправду необходимо сейчас же вернуться обратно. Значит, мы договорились, встречай меня рейсом двадцать три тридцать из Нью-Йорка. Он прибудет в 11.30.

— Не сомневайся, — сказал Джонни.

— Сам оставайся в машине, — продолжал Хейген, не реагируя на реплики Джонни. — Пошли кого-нибудь встретить меня у трапа и проводить к твоей машине.

— Ладно, — сказал Джонни.

Он вернулся в гостиную на свой диван. Вирджиния смотрела вопросительно.

— У Крестного есть какие-то планы на мой счет. Он не выпускает меня из виду. Эту роль в фильме, которую я так хотел получить, добыл для меня он, не представляю даже, каким образом. Но я предпочел бы, чтоб больше не приходилось пользоваться его услугами, — он опять растянулся, чувствуя бесконечную усталость. Джинни сказала:

— Хочешь, я постелю тебе в гостевой комнате? Зачем тебе ехать куда-то так поздно? Утром позавтракаешь с девочками. Мне тяжко даже думать, что ты там будешь один-одинешенек и пустом доме. Неужели тебе не тоскливо одному?

— Да я там мало бываю, — сказал он.

— Значит, совсем не изменился, — засмеялась Джинни. — Так что, остаешься? Стелить тебе в гостевой?

— А в твоей спальне мне не найдется места? — спросил Джонни.

— Нет, — покраснев, сказала она и улыбнулась, чтобы смягчить отказ. Он тоже ответил ей улыбкой. Во всяком случае, друзьями они оставались.

Назавтра он проснулся поздно — яркие лучи солнца уже вовсю пытались пробиться сквозь задернутые шторы. «Не иначе, как полдень уже», — подумал Джонни.

Он крикнул:

— Эй, Джинни, а как там насчет завтрака?

Ее голос ответил из глубины дома:

— Сию же минуту будет.

Действительно, прошло не более минуты, как она появилась с подносом. Наверное, давно приготовила все и держала в духовке, чтоб не остыло.

Одна только Джинни умела так покормить его в любое время суток! Не успел он выкурить свою первую утреннюю сигарету, как она отворила дверь и две его малышки вкатили столик с подносом, аппетитно сервированным. Девочки были так милы, что у Джонни просто заныло сердце. Свежие личики были чисто вымыты, в живых глазенках горело любопытство. Они едва сдерживали желание броситься сразу ему на шею. Их пушистые волосы мать старательно заплела в тугие косички, следуя старым обычаям, платья, тоже не современного покроя, на пуговках, а обуты в белые замшевые башмачки. Они встали около столика, следя за движениями, которыми он подносил ко рту сигарету, выпускал дым, стряхивая пепел. Но едва он широко распахнул руки, подзывая их, как обе подлетели к нему, отбросив чинность. Их мытые щечки благоухали, страшно было дотронуться до них небритым подбородком.

Джинни пододвинула столик поближе к кровати, чтобы он позавтракал, не вставая с постели. Она присела рядом и налила ему кофе, намазала гренки. Девчушки устроились на кушетке напротив, глядя на него во все глаза. Уже вполне по-женски они поправляли растрепавшиеся волосы и одергивали платьишки, смятые в объятиях отца. Прошли времена, когда они швыряли в него подушками или возились вместе на ковре. «О господи! — подумал Джонни. — Еще немного — и голливудские хлыщи начнут гоняться за ними». Он угостил дочек беконом с яйцом и дал отхлебнуть по глотку кофе из своей чашки. Это было их ритуалом с тех пор, когда он пел еще с оркестром в ночных клубах и редко мог завтракать с ними. Обе обожали делить с ним трапезу в любые неурочные часы и были в восторге, когда удавалось отведать самую неподходящую по времени пищу: бифштекс и хрустящий картофель в семь утра или бекон с яичницей в полдень.

Только жена да самые близкие друзья знали, насколько Джонни Фонтейн привязан к дочкам. Он просто молился на них. Самым трудным при разводе для него было то, что пришлось покинуть дом, где оставались девочки, и единственное условие, на котором он настаивал до последнего, — полное сохранение за ним отцовских прав. Он не хотел, чтобы Джинни вышла замуж не потому, что ревновал, а потому, что не хотел вмешательства отчима в жизнь девочек. С юридической точки зрения все обставлялось таким образом, что Джинни не стоило выходить замуж, во всяком случае, в финансовом отношении ей выгоднее было иметь любовника, а не мужа. Но тут с Вирджинией проблем не вставало, ее воспитывали в старых итальянских традициях, исключающих понятия секса из жизни матери семейства. Голливудские альфонсы не очень-то поживились деньгами знаменитого Джонни Фонтейна, хотя не раз пытались прибрать их к рукам заодно с его бывшей женой.

Он не опасался, что Джинни попытается вернуть его в дом или станет ждать с его стороны дальнейших шагов к примирению только потому, что вчера ему захотелось переночевать с нею вместе. Восстанавливать сломанный брак оба не стремились. Джинни прекрасно знала, что не в состоянии соперничать с молодыми красотками, так же, как Джонни не в состоянии устоять перед их чарами. Все его партнерши по съемкам непременно поддавались мальчишескому обаянию Джонни Фонтейна и становились его партнершами по постели, пусть ненадолго.

— Теперь пора вставать, — сказала Джинни. — Ведь надо успеть к самолету Тома.

Она выпроводила девочек из спальни.

— Да, — согласился Джонни. — Между прочим, я решил избавиться от второго брака. Все, развожусь. Буду снова свободен, как птица.

Она молча наблюдала, как он приводит себя в порядок.

После свадьбы Конни Корлеоне, когда они впервые пошли на мировую, в доме всегда имелась смена свежей одежды для Джонни.

— Через две недели Рождество, — напомнила она. — Рассчитывать на тебя?

Он и впрямь сам забыл о приближающемся празднике.

Пока пел, любой праздник означал для него только сумасшедшую работу, но и тогда Рождество старался провести в кругу семьи, это было святое. Только раз и пропустил за все те годы — когда обхаживал Марго, собираясь взять ее в жены.

— Обязательно, — сказал он, — и в Рождество, и накануне буду у вас.

О Новом годе он намеренно умолчал — в новогоднюю ночь намечалось безумное пиршество в кругу друзей, без которых он никак не мог обходиться. Семья существовала отдельно, друзья — отдельно, как параллельные линии они не должны были пересекаться, так что укоров совести Джонни не испытывал.

Джинни подала ему пиджак, обмахнув щеткой пыль. Муж всегда заботился о своем внешнем виде, даже слишком. У него портилось настроение при виде плохо накрахмаленной или не так отутюженной рубашки, из-за цвета запонок, не вполне гармонирующих с цветом костюма. Сегодня тоже запонки оказались не совсем в тон. Джонни нахмурился. Она уловила это и мягко утешила:

— Можешь не волноваться — Том ничего не заметит.

Все втроем они пошли провожать главу семейства до автомобиля, ночевавшего у дома, на обочине тротуара. Девочки с двух сторон держались за руки отца. Джинни шла поодаль, улыбаясь тому, как счастливо светится лицо Джонни Фонтейна. Прощаясь, он по очереди подкинул девочек в воздух и обеих расцеловал. Потом приложился губами к щеке бывшей жены, сел за руль и стремительно укатил. Долгие проводы были не в его характере.

Секретарь Джонни сработал безупречно: автомобиль с шофером уже ждали, готовые выехать в Лос-Анджелес. Вместе с секретарем в машине сидел один из рекламных агентов фирмы. Джонни пересел из своего автомобиля во взятый напрокат, рядом с шофером, и они немедленно тронулись. А в аэропорту секретарь с помощником благополучно встретили Тома Хейгена. Том тоже уселся в машину, они с Джонни обменялись рукопожатиями и тотчас же вернулись домой.

Когда наконец они с Томом остались один на один в гостиной, напряженность между ними словно витала в воздухе. Джонни был злопамятен и никак не мог простить Тому, что тот не давал ему достучаться до Крестного в худые времена, перед свадьбой Конни. Между прочим, Том даже не счел необходимым извиниться перед ним за это или как-то выразить свое огорчение. А у Тома на этот счет действительно не было никаких терзаний, он честно выполнял свой долг, служил громоотводом, чтобы люди, впавшие в немилость, таили обиду не на дона, а на него. Такая работа, ничего не поделаешь.

— Твой Крестный отец поручил мне еще кое в чем помочь тебе, — сказал Том Хейген. — И я хотел бы закончить с этим до Рождества.

Джонни пожал плечами:

— Картина готова. Режиссер-постановщик вел себя со мной вполне достойно. Сцены, где я играю, — центральные, так что при монтаже Уолес все равно не сможет их полностью вырезать. Не станет же он собственными руками калечить фильм ценою в десять миллионов из чистой вредности? Теперь все зависит от успеха картины. Что скажут критики, примет ли публика, понравлюсь ли я.

Хейген спросил сдержанно:

— Растолкуй мне, награда Академии действительно столь важна для карьеры киноактера или имеет больше декоративное значение, а на судьбе особо не сказывается? — он помолчал и, спохватившись, выразился уклончивей: — Не исключая того, разумеется, что признание и слава всякому лестны.

Джонни весело усмехнулся:

— Кроме тебя и моего Крестного, — вам слава не к чему… Здесь все сложнее, Том. Академическая премия дает возможность ее обладателю лет десять быть на самом верху, Имея «Оскара», он сам выбирает по вкусу роли, потому что от предложений отбоя не будет. Ведь режиссеры и продюсеры уверены, зритель пойдет на имя, отмеченное Академией. Конечно, сама премия еще не все, но лучшей ступеньки для карьеры не отыскать. Сейчас у меня появился шанс. Я ведь не считаю себя большим артистом, я не более, чем популярный певец. Но последняя роль может оказаться для всех неожиданностью, а сыграл я ее в полную силу, можешь мне поверить.

Том Хейген посмотрел на Джонни пристально:

— Крестный отец считает, что твой шанс на премию ничтожен — исходя из сложившейся ситуации.

Джонни Фонтейн вспыхнул:

— Что ты плетешь, черт побери! Картина еще не смонтирована, никто ее не видел. Дон не имеет к кино никакого отношения. Неужто ты и вправду прилетел сюда за три тысячи миль, чтобы сообщить мне всякую чушь? — В его голосе зазвенели слезы досады.

Хейген искренне расстроился:

— Джонни, — сказал он, — я действительно ничего не смыслю в кино и во всем, что вокруг нагорожено. Меня ведь послал сюда дон, не забудь об этом. Но он постоянно возвращается к твоим делам, беспокоится за тебя и за твое будущее. Ему кажется, что сам ты не выстоишь, и надо решить твои проблемы окончательно. Потому он и послал меня. Пора тебе повзрослеть, Джонни, и перестать рассуждать о себе как о певце или актере. Прежде всего ты должен быть мужчиной, быть своим собственным режиссером и продюсером.

Джонни Фонтейн истерически расхохотался и плеснул виски себе в стакан.

— Если «Оскар» от меня уплывет, мужских качеств во мне останется не больше, чем в моих собственных дочках. Голоса у меня больше нет, иначе я протянул бы на мюзиклах какое-то время. А так… Пропади оно все пропадом! А откуда Крестный отец может знать, дадут ли мне «Оскара»? Нет, я верю ему, конечно, он всегда знает, когда говорит. Хотя все равно не понимаю.

Хейген закурил:

— Нам стало известно, что Джек Уолес не станет тратить денег на поддержку твоей кандидатуры в Академии. Более того, он уже проинформировал всех, что ты не достоин премии, что у него есть другие кандидатуры. И на того, другого парня, не жалеет рекламы. Да и просто покупает голоса: кого — наличными, кого — услугами или девочками. В средствах он не привык стесняться. И делает это так, чтобы не навредить самой картине, ее кассовому успеху. Значит, картина может пройти на «ура», а ты при этом останешься в тени.

Джонни Фонтейн выслушал Тома, опустив голову ниже плеч. Налил себе еще виски, поперхнулся, глотнул воздух и сказал обреченно:

— Тогда мне хана.

Хейген, внимательно наблюдавший за его действиями, неодобрительно покривил губами:

— Едва ли ты найдешь свой потерянный голос на дне стакана.

— Катись на легком катере, — огрызнулся Джонни. Лицо Хейгена окаменело.

— Ладно, — сказал он, — буду относиться ко всему этому только с деловой точки зрения.

Джонни протрезвел. Поставил стакан на стол, прошелся по комнате, подсел к Хейгену.

— Прости меня, Том! Ей-Богу, я идиот. Срываюсь на лай, потому что больше всего на свете хотел бы пришибить этого подонка Уолеса, я боюсь сознаться в этом Крестному отцу, — слезы стояли в его больших глазах.

Ища выход отчаянию, он швырнул пустой стакан из-под виски в ближайшую стену, но тяжелое литое стекло даже не треснуло, и стакан снова подкатился к ногам Джонни, как бумеранг. Тот уставился на него в бессильной ярости, потом расхохотался:

— Дожил, докатился! Господи, помилуй…

Он опять прошелся по комнате и вернулся назад, сел напротив Хейгена.

— Знаешь, мне очень долго везло, — сказал он. — Все желания сбывались будто сами собой. А потом я развелся с Джинни и судьба от меня отвернулась. Голос пропал, пластинки перестали быть популярными, меня больше не приглашали сниматься, да и Крестный отец вдруг рассердился. Ни по телефону говорить со мной не хотел, ни к себе не пускал, когда я бывал в Нью-Йорке. Вечно на моем пути к нему оказывался ты, и хотя я понимал, что это он велел, злился на тебя. Не на него же злиться? На него невозможно злиться, как на Господа Бога. Вот я и срывался все время на тебя, хоть ты не виноват. Но я все понимаю, Том, честное слово. Хочешь, чтобы доказать тебе и чтобы ты меня простил, я с этой самой минуты брошу пить — пока голос ко мне не вернется? Хочешь?

Он говорил так искренне, что Том забыл о своем отношении к Джонни. В нем и правда есть что-то подкупающее, не зря же дон так привязан к своему беспутному крестному сыну. Том сказал:

— Забудем об этом, Джонни. Замнем для ясности.

Его смутила не только искренность раскаяния Джонни — он все же был актер, хоть и не самый великий. Тому Хейгену показалось, что Джонни просто боится, как бы советник не настроил против него Крестного отца. Разумеется, такого быть не могло — в своих симпатиях и антипатиях дон руководствовался исключительно собственными соображениями. Но страх придал глубины раскаянию Джонни.

— Зря ты впадаешь в отчаяние, — сказал Хейген. — Дело еще поправимо. Дон говорит, что может расстроить замыслы Уолеса и устранить препятствия на твоем пути к «Оскару». Но, с его точки зрения, полностью твоих проблем премия Академии не решит, Хватит ли у тебя сил и мужества самому взяться за кинобизнес? Сможешь ли ты наладить производство картин?

— Неужели Крестный отец сумеет раздобыть для меня «Оскара»? — недоверчиво спросил Джонни. — Каким это образом, черт меня побери?

Хейген отрезал:

— В то, что Уолес может всех купить и продать, ты поверил не задумываясь. А по поводу дона сомневаешься? Ну, раз сомневаешься, я готов доказать тебе, что твой Крестный обладает гораздо большими возможностями, чем этот самый Джек Уолес в сферах, где Джека Уолеса и на порог не пустят. Ты хочешь знать, каким образом приз Академии окажется у тебя? Изволь. Он руководит — через зависимых от него людей — профсоюзами во всей кинопромышленности, а следовательно, члены жюри, или почти все члены жюри, так или иначе тоже находятся под его контролем. Естественно, человеку с улицы или ничего не представляющему из себя актеришке «Оскара» все равно дать не могут, премию действительно надо заслужить. Твой Крестный не приставит пистолет к затылку членов жюри и не будет диктовать им: «Отдайте премию Джонни Фонтейну, а не то птичкой полетите со своих мест!» У твоего Крестного мозгов много больше, чем у поганца Уолеса, и возможности его гораздо шире. Он не станет прибегать ни к подкупу, ни к физическому воздействию, все подобные меры недорого стоят. Он сумеет убедить всех, от кого что-то зависит, что в их же интересах голосовать за тебя, что это совпадает с их собственными желаниями. Иначе и быть не может. Так что, поверь мне на слово, дон может устроить для тебя «Оскара», а если уж он не станет этого делать, самому тебе никогда не получить.

— Пусть так, — сказал Джонни. — Я тебе верю, и у меня довольно сил и мужества, чтобы самому стать продюсером. Но денег-то у меня для этого все равно нет. Ни один банк за здорово живешь не станет меня финансировать, тут речь идет о миллионах.

Хейген сухо посоветовал:

— Как только получишь премию Академии, объяви о постановке собственных картин. Подбирай профессионалов самой высокой категории: лучших операторов, художников, режиссеров, всех, кто понадобится. И самых лучших звезд — выбирай по собственному вкусу. Рассчитывай так, чтобы приступить к производству трех-пяти картин одновременно.

— Ты соображаешь? — взвился Джонни. Знаешь, во сколько это станет? Не меньше двадцати миллионов!

— Когда понадобятся деньги, — продолжал Хейген, — позвонишь мне, я подскажу, к кому из банкиров у вас в Калифорнии обратиться. Банки достаточно часто финансируют постановку фильмов, можешь не беспокоиться об этом. Самым обычным способом попросишь ссуду, представишь обоснование, выполнишь необходимые формальности. Они пойдут тебе навстречу. А предварительно, будь добр, согласуй со мной свои планы и предстоящие расходы. Устраивает такой вариант?

Джонни не сразу ответил. Он молча смотрел перед собой довольно долго, потом спросил тихо:

— Что я буду должен?

Хейген улыбнулся.

— Тебя интересует, что ты будешь должен дону в ответ за его заботу о тебе и в благодарность за двадцать миллионов? Верно, даром ничего не дается, — он выждал, но Джонни не подал голоса. — Но ничего такого, кроме того, что ты сам с охотой и удовольствием сделал для нас, делать тебе не придется.

Джонни высказался наконец прямо:

— Но пусть Крестный сам обратится ко мне, если понадобится что-то очень серьезное. Ты понимаешь, о чем я? Ни от тебя, ни от Санни я такого рода распоряжений принимать не стану.

Хейген несколько даже удивился здравому смыслу этого певца и киногероя. Похоже, какие-то деловые мысли шевелились в голове Джонни Фонтейна. У него хватило соображения предусмотреть, что Санни Корлеоне в любую минуту может попросить его о чем-то безрассудном и опасном, тогда как Крестный отец не станет зря беспокоить любимчика.

— Не тревожься зря, — ответил Хейген. — Дон уже давно отдал нам с Санни строгий приказ ни в коем случае не впутывать твое имя ни в какие дела, рискованные для твоего имиджа. Его заботит твоя репутация не меньше, чем тебя самого. А может, и больше, — не удержался Том, — во всяком случае, ничего такого, что бросило бы тень на твое доброе имя, он никогда не предложит, а если попросит о чем-то, то лишь о том, что ты и сам предложил бы, если б знал наперед. Ручаюсь за это.

Джонни улыбнулся:

— Тогда по рукам.

Хейген сказал:

— Я хочу, чтобы ты твердо знал — Крестный отец верит в твои способности и в то, что голова у тебя не для того лишь, чтобы красотки балдели, глядя. Он надеется, что банк не прогорит, предоставляя тебе ссуду, а значит, в накладе никто не останется. Так что у дона здесь есть и практический деловой интерес, не забывай об этом, когда будешь тратить деньги. Ты, конечно, его любимый крестный сын, по двадцать миллионов — это состояние. Дону придется приложить немало усилий, чтобы организовать их для тебя.

— Передай дону, что я не совсем без ума, — сказал Джонни. — И если уж Уолес смог стать киномагнатом, то мы как-нибудь не ударим в грязь лицом.

— Дон тоже такого мнения, — удовлетворенно сказал Хейген. — Ну, а теперь распорядись, чтобы подали машину — мне пора в аэропорт. Кажется, я ничего не забыл сказать тебе. Когда дойдет до контрактов, найми собственного адвоката поголовастей, я в это вмешиваться не стану. Но бумаги мне для начала покажи, прежде чем подписать — если ты не против, конечно. С профсоюзами у тебя неприятностей не будет, на это можешь рассчитывать сразу. И это даст тебе экономию по каждой картине. Если вдруг кому-то вздумается сыграть против правил и предъявить тебе лишний счет — не обращай внимания, мы сами разберемся.

Джонни спросил настороженно:

— А сценарии, актеров и все прочее тоже согласовывать с тобой?

Хейген покачал головой:

— Нет, это на твое усмотрение. Если вдруг дону что-то уж очень не понравится, он даст тебе знать. Но не думаю, что такое случится. Кино не входит в сферу его дел, поэтому он мало им интересуется, да и не в его обыкновении навязывать другим свою волю. Это я по себе хорошо знаю.

— Замечательно, — сказал Джонни. — А в аэропорт я сам тебя отвезу. И передай от меня Крестному отцу самое большое спасибо. Я бы сам его поблагодарил, да он никогда не подходит к телефону. Почему, ты не знаешь?

Хейген развел руками:

— У него против телефонов предубеждение. Не хочет, чтобы кто-нибудь записал его голос, даже если разговор ничего не значащий. Боится, что можно из самых невинных слов составить прямо противоположное. Не так это трудно сделать, кстати. А единственное, чего дон всю жизнь избегает — это улик. Рано или поздно власти могут ополчиться против него — вот он и не хочет давать им в руки ничего стоящего, ни малейшей зацепки.

Они сели в автомобиль и по дороге Хейген размышлял о Джонни Фонтейне. В этот раз впечатления его были более благоприятными для Джонни. Человек растет на глазах, и то, что он сам сел за руль, чтобы отвезти Тома в аэропорт, — тому подтверждение. Не велика любезность, но дон всегда более всего ценит именно такие знаки внимания. И его извинения все-таки шли больше от сердца, чем из-за страха. Джонни не трус, оттого-то зачастую и лез напролом с продюсерами и женщинами. И он один из немногих, кто не боится, а любит дона. Пожалуй, только о Джонни и Майкле можно с уверенностью сказать это. Так что Тому приятнее считать его извинения чистосердечными, тем более, что им теперь предстоит работать рука об руку.

«Джонни предстоит выдержать еще один экзамен, — подумал Том. — Доказать, что голова у него и впрямь умеет соображать. Дон ждет от крестника услуги, но никогда не станет подсказывать ему или делать это условием их соглашения. Тем не менее именно готовность Джонни угадать без подсказки со стороны, чем он может отблагодарить дона, является последним штрихом в их договоре на будущее. Интересно, додумается ли Джонни Фонтейн до того, что от него требуется?»

В аэропорту Хейген настоял, чтобы Джонни не провожал его дальше и не задерживался, а тут же уехал, не дожидаясь вылета самолета.

Джонни вернулся обратно, к своей первой жене. Джинни удивилась его возвращению, но ему не хотелось никуда больше ехать, пока не приведет в порядок мысли. Он понимал, что каждое слово, сказанное Хейгеном, имеет значение. Понимал, что этот разговор полностью изменит всю его жизнь и судьбу. Он взошел на голливудское небо яркой звездой, но звезда его угасла, хотя он все еще оставался молодым — ведь тридцать пять для мужчины не возраст. Однако что толку — его сбросили со счетов, и не надо строить иллюзий и обманывать ими самого себя. Даже «Оскар» его не спасет — не вернет же он ему голос?

А что может сулить еще Голливуд бывшей знаменитости? Второстепенные роли, съемки в малозначительных картинах, ни имени, ни славы, ни реальной власти. Та умница, что отказала ему вчера, решилась бы она вести себя так холодно и равнодушно, будь он на вершине карьеры?

Но имея за спиной поддержку дона, можно достичь настоящих высот. Стать одним из королей Голливуда, чья власть не зависит ни от голосовых связок, ни от настроения почтеннейшей публики. Джонни улыбнулся. Черт возьми, здесь он сможет стать даже почти что доном — при желании, разумеется. А с доном никаким королям не сравняться.

Хорошо бы пожить у Джинни недельки три. Или месяц. Он каждый день ездил бы с девочками кататься, пригласил бы к себе ближайших друзей. Пить бы бросил, курил меньше, вообще пора заняться собой всерьез. Может, и голос еще вернется к нему? А при голосе, да с финансовой поддержкой дона, никому его не сокрушить.

Он и в самом деле станет одним из королей — на американский манер, разумеется. И создаст свое королевство, в фундамент которого будут заложены не голос и талант, а деньги и тайная мощь.

Джинни привела гостевую комнату в полный порядок по молчаливому уговору с ним. Они не будут жить вместе, как муж с женой, разбитый кувшин не склеить. Но почему бы им не жить под одной крышей? В свое время голливудские сплетники и киноманы всю вину за разлад в семье возлагали исключительно на Джонни Фонтейна, но если поразмыслить, ее вина тоже была, и ничуть не меньшая. Сейчас они оба осознавали это. Самому Джонни, когда он стал популярнейшим певцом и кинозвездой, радостью любого музыкального фильма, и в голову бы не пришло, что можно бросить жену и детей. Он был слишком итальянцем для этого. А итальянцы ставят семейный очаг превыше всего. Конечно, он изменял жене, да и как можно не изменять при его работе и бесконечных искушениях? Нельзя же допустить, чтобы его заподозрили в отсутствии мужественности! Хотя он не отличался мощным сложением и скорее был хрупок, чем атлетичен, с женщинами у него все держалось на искренней восторженности и неутомимости, присущей многим мужчинам с романской кровью. В каждой новой красотке Джонни открывал массу прелестей. Одни казались девичье-невинными, столь нежными и воздушными, что страшно было коснуться даже кончиками пальцев. Но едва пальцы все-таки прикасались к этим эльфам, под ними неожиданно оказывалось пышное и упругое тело, полное томной неги. Контраст между утонченными чертами лица и восхитительно-тяжелой грудью приводил Джонни в полный восторг. Но не менее нравились ему и красавицы, воспламенявшие с первого взгляда, которые, казалось, всем своим видом олицетворяли желание — а в действительности оказывались девственными, и чтобы выяснить это, требовалось провести не один час в любовных сражениях.

Для других мужчин в Голливуде понятие невинности давно утратило смысл, и они порой подшучивали над старомодностью Джонни, придававшего этому значение. Стоит ли тратить столько усилий, чтобы уломать, обучить, дать почувствовать вкус к утехам, если сразу вчерашние ученицы вливаются в стройные ряды других таких же — и не отличишь? В конце концов, все они одинаковы, все из одного теста сделаны. Но Джонни знал, что от первого наставника зависит многое, и если все выйдет по-доброму, удовольствие это ни с чем не сравнимо. Удивительно приятно бывает пробудить первое, дремавшее до сих пор чувство, увидеть своими глазами рождающееся наслаждение. Он как раз не воспринимал их всех одинаковыми, а отмечал, какие все разные, по-разному сложены, и какая богатая и нежная палитра в оттенках кожи. Однажды, когда он работал в очередном ночном клубе, в Детройте, у него была девчонка, которую до сих пор невозможно забыть: дочь джазиста, игравшего там же, мулатка, но вовсе не потаскушка. Он лишил ее невинности, и близость с ней оставила на губах вкус теплого меда, смешанного с ароматным перцем. Слаще ее у него никогда никого больше не было. И никогда ему больше не приходилось гладить такую шелковистую коричневую кожу, будто сам Господь постарался сделать ее для радости.

Многоопытные голливудские мужи охотно обсуждали различные варианты любовных утех, современные и древние. Они со вкусом смаковали пикантные подробности. А Джонни ни капли не нравилось, когда партнерши разнообразили способы интимной игры, и если какая-нибудь сама предлагала нечто нетрадиционное, он утрачивал всякое желание. В этом отношении ему как раз не повезло с Марго, его второй женой, которая считала его консервативным и потому скучным, дразнясь, что он разбирается в ласках не больше подростка.

Может, Шерон тоже из прожженных и современных девиц, видящих насквозь его самого и его старомодные пристрастия? Да не очень-то и надо было! Девочек, которые подходили ему, он узнавал сразу, и только с ними и чувствовал себя по-настоящему хорошо. Его привлекала девичья наивность и неискушенность, тогда как перед молодками, пустившимися во все тяжкие годков с двенадцати, а к двадцати прошедшими огни и воды, Джонни внутренне пасовал. Ему казалось, будто сжимает в объятиях хорошо отлаженную механическую игрушку. Можно ли получить удовольствие от таких объятий, даже если игрушка эта — роскошная кукла, красивая до умопомрачения?

Джинни опять принесла к нему в комнату поднос с кофе и домашним печеньем. Поставила на стол.

Не распространяясь особо, Джонни сообщил, что Хейген приезжал по поручению дона для того, чтобы помочь начать работы над собственной картиной. Возможно даже, над несколькими картинами сразу. Новость привела Вирджинию в радостное волнение. Значит, Джонни действительно идет в гору! А дон Корлеоне настолько велик, что она раньше даже не представляла себе масштабов его могущества! Ей ведь и в голову не пришло, каким важным окажется визит Тома Хейгена. Да, согласился Джонни, речь шла об исключительно важных делах, и кроме того, Хейген проконсультировал его немного по финансовой и юридической части. Когда с кофе было покончено, он объявил жене, что сегодня вечером намерен поработать — позвонить кое-кому, прикинуть ближайшие планы.

— Половина заработка пойдет на счет наших малышек, — сказал он Джинни. Она поблагодарила его улыбкой и, прежде чем выйти из комнаты, тепло поцеловала.

Для работы все имелось под рукой: стеклянная коробка, полная его любимых, с монограммой, сигарет, тонкие кубинские сигары в особом ящичке, похожие на черные карандаши. Письменный стол с телефоном. Джонни подсел к нему, откинулся на спинку стула и набрал первый номер. Голова его работала напряженно и ясно.

Для начала он позвонил автору бестселлера, по которому Уолес снял свой последний фильм. Роман сам по себе был популярен, а картина, в которой снялся Джонни, обещала еще умножить славу автора. К тому же писатель относился к поколению Джонни Фонтейна, признания добился не сразу, а когда добился и приехал в Голливуд, то рассчитывал на заслуженное уважение. Но в Голливуде не слишком-то носились со сценаристами, их здесь, что грязи. В иерархии киностраны сценаристы болтались где-то между актерами и техническим персоналом. Как-то вечером в Браун-Дерби Джонни видел случайно унизительный для этого автора эпизод: одна из див, пришедшая пообедать вместе с писателем, не задумываясь, покинула его прямо на званом вечере, едва ее поманил пальцем знаменитый комик, вызывающий взрывы смеха в зале своей крысиной мордочкой. Какое имело значение, что книги писателя читает весь мир, — крысиной мордочке отдавалось полное предпочтение, потому что в Голливуде своя табель о рангах.

Джонни Фонтейн позвонил писателю домой, в Нью-Йорк. От всей души поблагодарил за великолепную, словно специально для него написанную роль. Джонни льстил и очаровывал, пустив в ход весь свой арсенал средств. Перед этим никто не смог бы устоять, и писатель, естественно, не оказался исключением. Когда потом, будто между прочим, речь зашла о новом романе, еще не опубликованном, писатель находился в таком размягченном расположении духа, что пересказал по телефону сюжет одной из самых интересных романных линий. Джонни, слушая его, раскурил сигару.

— Необычайно интересно, — вставил он наконец в короткую паузу, как вставляют лезвие ножа в узкую щель. — А нельзя ли прочитать роман сразу, как вы закончите? Прямо в рукописи? Если у вас найдется для меня экземплярчик, я, возможно, смогу сделать вам деловое предложение. Во всяком случае, более деловое, чем то, какое сделал вам Уолес.

По голосу, в котором сразу же появились нотки заинтересованности, Джонни понял, что Джек Уолес, по своему обыкновению, обжулил автора.

Что ж, этого следовало ожидать.

Остановились они на том, что вскоре после праздников встретятся в Нью-Йорке, и Джонни пригласил писателя поужинать с ним.

— В компании с двумя хорошенькими путанками, — добавил он шутливо. Писатель принял шутку и рассмеялся в ответ.

Следующие два звонка адресовались режиссеру-постановщику и оператору фильма, в котором Джонни только что снялся. Обоим он сказал примерно одно и то же. Что он, Джонни, знает плохое отношение к себе со стороны Джека Уолеса и потому не может не поблагодарить за доброе отношение с их стороны, которое он, конечно же, ощущал и не перестанет ощущать. Что разговор этот, конечно же, не для чужих ушей, а он, Джонни, со своей стороны чувствует себя должником и, даст Бог, сумеет выразить свою симпатию.

Теперь надо было позвонить Джеку Уолесу, никуда не денешься. Преодолевая внутреннее сопротивление, он набрал номер. Очень вежливо поблагодарил Уолеса за предоставленную ему возможность сыграть роль в картине, о которой он так мечтал.

Уолес был выбит из колеи звонком Джонни. При всей его неприязни он знал, что Джонни Фонтейн в закулисные игры не играет, а значит, кривить душой сейчас, когда картина снята, ему вовсе ни к чему. И вообще у Джонни была репутация честного, хоть и бестолкового, малого. Когда Уолес выяснит, что отныне Джонни становится его конкурентом, его больше всего ошарашит лицемерие телефонного звонка.

К чему и стремился Джонни Фонтейн.

Он положил трубку и еще долго пыхтел сигарой, сидя за письменным столом.

Дом затих, спала его бывшая жена, спали возлюбленные дочки. Никто не тревожил его одиночества, и Джонни мог позволить себе вернуться мысленно к тому тягостному периоду, когда собственными руками ломал покой этого славного дома, бросая самых близких людей из-за пустого ничтожества, каким была, по сути, его вторая жена.

Но даже сейчас, вспоминая о ней, он не мог оставаться хладнокровным — уж больно хороша эта штучка с ручкой. И к тому же однажды он зарекся уже испытывать чувство ненависти к женщине, твердо решил не держать злобы ни на первую жену, ни на вторую, ни на прочих баб, включая, к примеру, ту же Шерон Мур, отфутболившую его лишь для того, чтобы похвалиться потом своим подвигом.

В ту пору он разъезжал по стране с гастролями, пел под оркестр песенки и потихоньку начинал выступать по радио и кино, словом, взлетать на голливудский небосклон новой звездой. Взлетать было приятно — он жил в свое удовольствие и любая женщина, стоило ее пожелать, падала ему в объятия, ничего не требуя взамен, так что на отношения с семьей его приключения не влияли. Так все шло, пока не встретилась на его пути прекрасная Марго — и он сошел с ума, все полетело в преисподнюю: съемки, пластинки, голос, карьера, семейное благополучие. Настал день, когда Джонни оказался полным банкротом.

По натуре он был щедр и стремился поступать по справедливости. Разойдясь с первой женой, он оставил ей лучшую половину того, что имелось, и позаботился, чтобы дочерям шел доход от каждого гонорара, картин, пластинок, любых выступлений на эстраде.

Став богатым и знаменитым, он ни в чем не отказывал бывшей жене, с готовностью откликался на любую просьбу помочь братьям и сестрам, родителям Вирджинии, ее бывшим одноклассницам и даже семьям этих давно выросших одноклассниц. Никогда он не отгораживался от людей, охотно пел на свадьбах дальних родственников и не ставил это себе особо в заслугу. Он действительно не мог ни в чем отказать Джинни, кроме главного: расстаться со свободой. Если бы она отняла у него свободу и индивидуальность, что бы вообще осталось?

И вот, свалившись со звездных высот и все разом утратив, кроме бесценной своей свободы, когда петь он уже не мог и сниматься его больше не приглашали, а вторая жена бесстыдно изменяла ему с каждым встречным, Джонни однажды приполз на порог бывшего дома, дома, где оставались его дочери и их мать. Ему было так тошно, что он буквально отдался на милость Джинни. Особенно жуткой была одна из ночей — после целого дня прослушивания последних записей, когда он убедился, что голос звучит отвратно, и стал вовсю крыть звукооператоров, обвиняя в халтуре, а потом вдруг понял, плоха не запись, плох сам голос, и расколотил матрицу. Записываться еще раз не стал, сгорая со стыда и бессилия, и с тех пор вообще не пел, — разве что на свадьбе у Конни, но то не в счет.

Та ночь под крышей своего бывшего дома осталась в его памяти мрачным пятном, но явственней всего из глубины мрака проступало лицо Вирджинии, искаженное злорадством. Оно мгновенно промелькнуло, когда он рассказал ей о своих бедах и напастях, но этого мига было довольно, чтобы Джонни почувствовал, как она относилась к нему все время. Он-то распинался перед ней, раскрывал душу!

Вирджиния быстро овладела собой тогда и довольно холодно изобразила дружеское сочувствие, но он уже все знал. В ближайшие несколько дней он поочередно назначил свидания трем самым симпатичным своим подружкам — тем, с которыми не только спал, но и поддерживал приятельские отношения, подкрепляя их подарками в сотни и тысячи долларов или помогая устроить карьеру. Теперь он явился к ним, бос и наг, и жаждал тепла. А увидел только все то же злорадство.

Было ясно, что надо определиться самому. Он не раз видел, с какой неприкрытой ненавистью относятся многие преуспевающие обитатели Голливуда к прекрасной половине человечества. Продюсеры, писатели, режиссеры, актеры видели в женщинах лишь красивых животных, источник низких удовольствий и угрозу благополучию. Можно было последовать их примеру.

Но душа Джонни сопротивлялась ненависти. Ему казалось, отомрет что-то важное для него самого, если исчезнет любовь. Пусть те, кого он любил так преданно и нежно, оказались лживы и вероломны, пусть они торжествуют, видя его упавшим на дно жизни, пусть, в конце концов, они унижают его предательством и изменой, — что поделаешь? Они таковы, так что приходится принимать жизнь, какова она есть, и продолжать жить.

Он скрыл в своем сердце боль, причиненную ему злорадством любимых, и продолжал дарить подарки, ласкать, улыбаться женщинам. Он простил, принимая это платой за то, что всегда оставался свободен, пользовался их теплом и телом, их услугами и ночами. Но никогда больше он не терзался угрызениями совести из-за того, что обездолил Джинни, лишив ее супружеских радостей, чтобы сохранить при себе дочек. Больше он не помышлял о том, что можно опять вернуться к ней, и даже не скрывал от нее. Падая со звездных высот, он приобрел дубленую кожу и больше не огорчался, что не может сделать счастливыми всех, с кем был близок.

Рядом со столом в баре имелась бутылка виски, но Джонни пообещал Хейгену и самому себе не пить больше. Курить бы тоже не следовало. Вряд ли, конечно, можно вылечить голос, отказавшись от выпивки и курева, но вдруг хоть чуть-чуть это поможет. Пусть один шанс из тысячи — ему надо использовать этот ничтожный шанс, если и впрямь начинаются большие дела.

Джонни почувствовал, что валится с ног. Надо было пойти лечь спать, но что-то мешало, какая-то мысль не давала покоя. Почему-то опять вспомнилось, как он пел на свадьбе у Конни Корлеоне вместе с Нино Валенти. Да, Нино! Вот чем сможет он порадовать дона!

Он опять взялся за телефон и попросил соединить его с Нью-Йорком. Сначала позвонил Санни, чтобы узнать номер Нино Валенти. Потом позвонил самому Нино. Тот был нетрезв, если судить по тону, каким он откликнулся на звонок из Калифорнии.

— Привет, Нино, не хочешь ли приехать ко мне сюда? — обратился к нему Джонни. — У меня здесь работенка имеется, и нужен свой парень.

Нино пьяно захихикал в трубку:

— С какого счастья, Джонни? Работенка у меня у самого есть. Катаюсь себе туда да обратно, бабенки в кабину подсаживаются, потолкуешь с ними, глядь, полторы сотни в неделю набежало. А у тебя что?

— А у меня получишь пятьсот в неделю и пару-другую кинозвезд вместо твоих домохозяек — на первых порах, — сказал Джонни, — пойдет? И может быть, даже позволю тебе вечерком попеть для моих гостей.

— Ну, тут есть над чем поразмыслить, — ответил Нино. — Мы посоветуемся с адвокатом, с банком, со сменщиком…

— Кончай придуриваться, — сказал Джонни. — Я ведь всерьез зову тебя к себе. Я хочу, чтобы ты прилетел завтра же, утренним рейсом, и мы тут же подпишем контракт сроком на год, по пять сотен в неделю. А если тебе вздумается увести у меня из-под носа какую-нибудь фифочку, я тебя уволю с выплатой жалования за год вперед. О'кей?

Нино замолк надолго. Потом в трубке раздался его совершенно трезвый и ясный голос:

— Эй, Джонни, ты издеваешься надо мной?

Джонни ответил:

— Да что ты, дружище, все совершенно серьезно. Сходи к моему агенту в Нью-Йорке и возьми у него билет на самолет и наличные на первый случай. Я ему позвоню с утра пораньше, попрошу подготовить. Сможешь прилететь завтра? Я подошлю кого-нибудь в аэропорт встретить тебя.

Нино опять долго-долго молчал в трубку. Потом коротко сказал:

— Ладно, Джонни.

Ни хмеля, ни веселья в голосе больше не было. Джонни повесил трубку и лег в постель. Впервые с тех пор, как он расколотил матрицу с собственным голосом, ему было светло на душе и легко на сердце.

ГЛАВА 13

В огромном зале студии звукозаписи Джонни Фонтейн занимался арифметикой: подсчитывал в столбик примерные цифры затрат на желтоватом листке блокнота. Музыканты сходились один за другим, все они были хорошо знакомы ему, некоторые — с юности, с тех еще пор, когда начинающий певец Джонни Фонтейн колесил по эстрадам в сопровождении оркестра. Дирижер относился к числу самых известных в легкой музыке — Эдди Нейлс, человек необычайно занятой, но питавший добрые чувства к Джонни и не отвернувшийся от него в худые времена. Эту запись он согласился провести тоже лишь в знак дружбы, хотя его буквально раздирали на куски.

Нино Валенти, пристроившись у пианино, нервно трогал клавиши инструмента, иногда взбадривая себя глотком виски из огромного бокала. Джонни не стал протестовать против допинга, потому что пьяный Нино пел ничуть не хуже трезвого. Да и вообще, сегодняшняя запись не требует особого вокального мастерства.

По просьбе Джонни Эдди Нейлс сделал оркестровку нескольких старинных сицилийских песен. В их число вошел и шуточный дуэт-поединок, который Джонни исполнял вместе с Нино на свадьбе у Конни Корлеоне. Джонни хотелось сделать дону сюрприз к Рождеству, и он понимал, что такая пластинка окажется в самый раз. Да, пожалуй, и финансовый успех ей гарантирован, до «золотого диска» не дотянет, а сотню тысяч штук распродать запросто.

Но все-таки главным было доставить радость дону. Чего-то именно такого Крестный отец ждал наверняка от своего любимца в благодарность за свою заботу о нем. «Ведь и Нино тоже крестный сын дона», — подумал Джонни. Он отложил блокнот и ручку на вращающийся стул неподалеку и направился прямиком к пианино, которое уныло терзал Нино Валенти.

— Эй, приятель!

Нино поднял на него взгляд и уныло улыбнулся. Похоже, он совсем скис.

Джонни дружески похлопал его по спине:

— Не дергайся, малыш. Поднатужься как следует, а за это я тебе выдам самую порочную из здешних звезд.

— Это какую? Лэсси, что ли? — фыркнул Нино, не отрываясь от своего бездонного бокала.

— Много лучше, — рассмеялся Джонни. — Очаровательная Диана Данн. Качество товара гарантирую.

Нино удовлетворенно блеснул глазами в ответ на соблазнительное обещание, но проворчал с притворным равнодушием:

— А Лэсси тебе слабо раздобыть?

Оркестр тихонько начал давать вступление. Джонни Фонтейн немедленно насторожил уши: Эдди Нейлс в качестве прелюдии создал попурри из песен в своей аранжировке. Сейчас они прорепетируют, и пойдет пробная запись. Вслушиваясь в мелодию, Джонни мысленно расставлял акценты, прикидывал, какой оттенок придать той или иной фразе, с какой тональности вступать. Он понимал, что его голоса на много не хватит, но солировать сегодня будет Нино, а он — только подпевать, вторить ему, исключая, конечно, дуэт-соревнование, там-то придется включаться в полную силу. Для этой песни и следует приберечь то, что осталось от голоса.

Он поднял Нино с его места и вытащил к микрофону. Оркестр дал вступление, Нино пропустил момент. То же повторилось в другой раз. От конфуза лицо Нино покраснею. Джонни дружески подстегнул его:

— Ты решил хорошенько потренировать оркестр?

— Руки пустые. Без мандолины стою, как голый, — сказал Нино.

— А ты возьми в руки бокал, — придумал Джонни.

Это подействовало. Правда, во время записи Нино изредка промачивал горло, но голос его звучал отлично. Джонни не напрягал гортань, стараясь беречь силы, но вторил пению Нино, словно обвиваясь вокруг взлетающей ввысь мелодии, — его техника пения была все еще совершенной и он знал, чего хотел. Полного удовлетворения, конечно, не было, но многолетние тренировки все-таки сказывались: он умел показать высший класс.

Когда настал черед дуэта-поединка, завершавшего запись, Джонни, наконец, дал голосу зазвучать во всю силу. Он заранее чувствовал, как будут ныть связки после записи, но не мог больше сдерживаться. Даже оркестранты вошли в раж, что бывало с ними редко, и, увлеченные песней, опомнились лишь тогда, когда все кончилось. Они постукивали по инструментам смычками и костяшками пальцев, отбивая ритм, а в конце затопали ногами, вместо аплодисментов и барабанщик выбил в знак восхищения лихую и громкую дробь.

Прошло почти четыре часа — с передышками, короткими совещаниями, повторами. Прощаясь с Джонни, Эдди Нейлс сказал ему вполголоса:

— Ты опять в форме, дорогой мой, запись вполне приличная, поверь моему слову. Может, есть смысл подумать о новой пластинке? Я для тебя придержал роскошный шлягер.

Джонни горестно отмахнулся:

— Оставь, Эдди, все без толку. Через час-другой у меня не будет голоса даже для разговора. Сплошной сип полезет из глотки. Как ты думаешь, там еще много работы с этой записью? На диск наберется?

Эдди ответил меланхолически:

— Пусть Нино подойдет завтра в студию. Там есть кое-какие погрешности, надо будет подчистить. Но вообще он куда лучше, чем я боялся. Ну, а по твоей части техники сами дотянут, если мне что-то не понравится. Ты не против?

— Чего уж, — сказал Джонни. — Когда можно будет послушать матрицу?

— Завтра к вечеру, — сказал Эдди Нейлс. — Прислать к тебе домой?

— Да, — сказал Джонни. — И большое спасибо, Эдди. До завтра.

Рука об руку с Нино они вышли из студии и направились домой к Джонни. Было уже довольно поздно, а Нино пошатывало от виски и от напряжения. Джонни запихал его в душ, чтобы взбодрить немного. К одиннадцати их ждали на вечеринку.

После душа Нино отлежался и начал приходить в себя.

— Мы поедем в Клуб одиноких сердец, — объяснил ему Джонни, — там кучкуются все кинозвезды. Любая из девок, которая встретится тебе там, на экране — королева красоты, и миллионы сидящих в зале мужчин с удовольствием пожертвовали бы своей правой рукой, лишь бы разок получить от них то, для чего, собственно, они в этот клуб собираются. А собираются они туда исключительно, чтобы найти подходящего партнера на ночь, И знаешь, почему? Потому, что они, как звери в клетке, все время по одну сторону экрана, а все остальное человечество — по другую. Им не хватает ласки. Они чувствуют себя загнанными, а ведь любая женщина — это прежде всего женщина.

— Джонни, что у тебя с голосом? — прервал его Нино.

Джонни разговаривал посвистывающим шепотом.

— С голосом труба. Вот так каждый раз, стоит мне попеть немного. Теперь целый месяц не смогу взять ни одной ноты. А хрипеть перестану через несколько дней.

— Горло саднит, да? — спросил Нино сочувственно.

Джонни махнул рукой:

— Ты, Нино, сегодня не слишком злоупотребляй питьем. Надо же продемонстрировать всем этим голливудским стервам, что у нас на Сицилии еще делают настоящих мужиков. Ясно? Ты имей в виду, что кое-кто из этих дамочек держит половину кинобизнеса в своих крохотных лапках. Им ничего не стоит вытащить тебя, если ты им приглянешься. Так что на сегодняшнюю ночь у тебя задача быть суперменом.

— Я всегда такой, — подтвердил Нино, наливая себе виски и залпом опрокидывая стакан в глотку. Потом спросил, посмеиваясь: — А насчет Дианы ты не шутил? В самом деле хочешь свести меня с ней?

— Только не заводись, — сказал Джонни. — Это совсем не то, что ты ожидаешь.

Клуб одиноких сердец, состоящий исключительно из кинозвезд, именовался так завсегдатаями-мужчинами, без которых не обходился ни один званый вечер в шикарном доме Роя Маклроя. Клуб собирался по пятницам, а Рой Маклрой был чем-то вроде пресс-агента или советника по связям в империи Джека Уолеса. Но, хотя помещение для вечеров и свою просторную студию кинозвездам предоставлял Рой, идея создания подобного клуба исходила из практичных мозгов самого Уолеса. Его прославленные кинозвезды, приносившие миллионные доходы, со временем неизбежно старели. Спасения от неумолимого бега времени нет и в горних высях. Стоило посмотреть на красавиц при комнатном свете, без специальных ухищрений гримеров и светотехников, их возраст можно было прочитать по морщинам так же просто, как возраст дерева по годовым кольцам на пне. Естественно, это создавало массу проблем. Чувств у них сохранилось не больше, чем в том же дереве, так что, устав изображать бесконечные влюбленности на экране и в жизни, обладая только подмоченной славой, памятью о былой красоте и кучей денег, они становились просто невыносимыми в общении.

Чтобы несколько снять возникающий из-за этого стресс, Уолес и придумал организовывать вечера, где утомленные звезды чувствовали бы себя комфортно, легко отыскивали себе партнеров на ночь, а если хватит ума, то и на более длительный срок, тогда как ухватистые молодые ребята получали возможность четко отработанным способом пробиться в звездные верха.

Вечера в клубе, как правило, сопровождались оргиями, из-за чего могли быть неприятности с полицией, так что Уолес предусмотрительно перенес их на территорию своего сотрудника, чтобы в случае необходимости уладить недоразумение. Впрочем, он оплачивал репортерам и полицейским авансом за молчание, так что все обходилось мирно и гладко.

Посещение клуба для молодых актеров, еще не выбившихся в люди, было делом престижным, но не самым приятным. К тому же на клубных вечерах непременно устраивались просмотры только что отснятого фильма, что и служило официальным поводом для встреч. Формула речи: «Не посмотреть ли, какой там фильм отсняли?» — стала эвфемизмом: приглашение посмотреть кино значило то же, что и приглашение в номера.

Юным актрисам появляться в Клубе одиноких сердец не рекомендовалось. Запретов, конечно, не было, но девушки сами хорошо понимали негласное отношение к вечеринкам по пятницам у Роя Маклроя.

Как правило, фильм начинался в полночь. Джонни с Нино прибыли к одиннадцати.

Рой Маклрой производил впечатление безукоризненно светского человека. Щегольски одетый, подтянутый, улыбающийся, он приветствовал гостей с искренней симпатией.

— О, Джонни! — восторженно бросился он навстречу. — Рад тебя видеть. — И тут же добавил: — Каким ветром занесло тебя к нам, чертяка?

Джонни приветственно кивнул:

— Показываю холостому кузену из провинции голливудские нравы. Познакомься, это Нино.

Маклрой потряс руку Нино и оценил его профессиональным взглядом.

— Ведь сожрут, — доверительно сказал он Джонни, провожая обоих внутрь здания. Множество стеклянных дверей было распахнуто прямо в сад. Сквозь деревья виднелось искусственное озеро. Не менее сотни гостей — все, как один, с бокалами в руках — слонялись кругами в мягком свете розовых ламп. Художники и осветители постарались: в розовом полумраке женские лица казались удивительно привлекательными, а кожа — нежной и бархатистой. Это были те самые лица, которые Нино видел на белых экранах американских киношек с тех пор, когда ему стукнуло десять лет. Их воображал он, наделяя эротическими грезами, когда превращался из мальчика в мужчину. Сейчас они предстали во плоти, и это выглядело пугающе, все равно, что ожившие привидения. Никакие ухищрения гримеров не могли скрыть усталости их тел и упадка сил. Время жестоко по отношению к собственным дивным творениям. Если бы восковые фигуры из музея мадам Тюссо взяли в руки бокалы и присели в аллейках или зашагали по тропинкам, они, наверное, сильнее воспламенили бы его, чем эти былые божества экрана. Чтобы избавиться от тягостного чувства, Нино один за другим осушил два бокала и целенаправленно двинулся к бару, уставленному батареей бутылок. Джонни не отставал. Некоторое время они торчали около бара вдвоем, потом рядом с ними раздался волшебный голос Дианы Данн.

Этот голос был впечатан в память Нино так же, как в мозг миллионов других мужчин: Диану знал любой. Дважды удостаивалась она высших призов Академии, но никакими призами не измерить того очарования, которое делало ее совершенно неотразимой в глазах всех без исключения зрителей мужского пола. Ее чувственный голос сейчас произносил слова, отнюдь не предназначенные для кинозрителей:

— Джонни, негодник, ты так затрахал меня в прошлый раз, что пришлось приглашать лекаря. А сам смылся, свинья супоросая, хоть бы наведался когда.

Джонни чмокнул ее в нарумяненную щечку.

— Ты и так меня измотала до предела, — польстил он ей. — До сих пор не могу в силу войти. Познакомься лучше с моим кузеном Нино, только что из Италии, крепок, как молодой огурец и вообще парень хоть куда. Уж он-то не ударит в грязь лицом.

Диана Данн обернулась и смерила Нино холодноватым взглядом:

— Он что, собирается присутствовать на просмотре?

Джонни широко ухмыльнулся:

— Не уверен, что он представляет себе наше кино. Может, ты бы посвятила его?

Оставшись один на один с Дианой, Нино хорошенько хлебнул для храбрости. Он изо всех сил старался выглядеть уверенно, но это плохо получалось. Нордические черты Дианы были олицетворением северной красоты, только вздернутый носик придавал им живости. Нино казалось, что он давно и хорошо знает ее. Он помнил ее одинокой и несчастной, оплакивающей гибель неверного мужа, который оставил ее с детьми-сиротами. Помнил оскорбленной, растоптанной, но восхитительно-гордой, когда Кларк Гейбл коварно воспользовался ее слабостью. Помнил охваченную любовной страстью, застывшую в руках возлюбленного. Диана Данн никогда не играла характерных ролей, она не появлялась на экране в виде простушек и проституток. У нее было амплуа героини. Не менее дюжины раз он видел, как красиво она умирала. Он мечтал о ней, вдохновлялся ее красотой, представлял себе не однажды, каким счастьем стала бы их случайная встреча.

Но ни в каких снах не вообразил бы себе Нино Валенти первых слов, обращенных к нему прелестной Дианой Данн.

— Таких жеребцов, как Джонни, здесь мало осталось, — сказала она. — Остальные сплошь мерины, и толку от них как с козла молока, даже если влить целую цистерну пойла в их никчемные глотки.

С этими словами она изящно взяла Нино под руку и отвела в один из укромных уголков, где толкалось меньше народу, а следовательно, некому было помешать им.

Холодная и загадочная Диана завязала светскую беседу, прощупывая новичка. Нино видел ее маленькие хитрости насквозь. Сейчас она входила в роль светской львицы, снисходящей к конюху или шоферу. На экране исполнитель его роли должен был бы сейчас дать ей понять, что чувство его безнадежно — если бы играл Спенсер Трайтон, или безумно разорвать любые преграды на пути, — тут уж нужен, конечно, Кларк Гейбл. А они болтали в уголочке, он рассказывал ей о своей жизни в Нью-Йорке, о том, как они с Джонни росли рядом, а потом вместе пели в клубе. Она умела слушать внимательно и сочувственно. Только раз, перебив его, она спросила мимоходом:

— Интересно, а как это Джонни удалось расколоть сукиного кота Уолеса, чтобы тот дал ему роль?

Но Нино уклонился от вопроса, и она не стала настаивать.

Дали сигнал начала просмотра. Показывали последнюю работу студии Джека Уолеса. Едва в зале погасили свет, Диана Данн взяла руку Нино в свою теплую ладошку и повлекла его за собой куда-то в глубь анфилад комнат, отыскав одну, совсем без окон, но уставленную множеством двухспальных кушеток. Их расстановкой, видно, занимался специалист, задавшийся целью имитировать уединенность.

Цели этой он успешно добился. В Голливуде держали профессионалов.

Рядом с кушеткой оказался столик, где чьи-то заботливые руки приготовили напитки, кувшин со льдом и кучу различных сигарет. Нино предложил Диане сигарету, щелкнул зажигалкой, осветив огоньком сосредоточенное ее лицо, и смешал коктейли. Больше они не разговаривали и вскоре погасили свет.

Нино ожидал каких-то из ряда вон выходящих ощущений. Мало ли ходит легенд о разврате, царящем за оградой кинодержавы! Но к тому, что не будет произнесено ни одного ласкового слова, ни одного теплого жеста — только яростные физические упражнения, он не был готов. В паузах он молча прихлебывал из стакана и поглядывал на огромный, будто в воздухе парящий экран, венчающий этот многоместный спальный зал. Но при этом не чувствовал ни вкуса напитков, ни удовольствия. Фильма, который крутили, тоже не видел, разумеется. Его возбуждение осознавалось странно отрешенным, ведь женщина, которая сейчас лежала с ним, все еще оставалась по ту сторону грез. В то же время было в сложившейся ситуации нечто унизительное для его мужского достоинства, и потому, когда всемирно признанная Диана Данн наконец насытилась им, он протянул ей очередную сигарету и вежливо сказал:

— Правда, приличный фильм получился?

Она молча застыла в темноте. А каких, собственно, слов ей хотелось?

Нино протянул руку к столику и набухал невесть чего из первой попавшейся бутылки. Катилось бы оно все в тартарары! Сама обошлась с ним так, будто купила за недорогую цену, а теперь претензии предъявляет. Непонятная ненависть к бабьему непотребству поднималась в нем и подступала к горлу, как тошнота.

Они молча смотрели фильм еще с четверть часа, не касаясь друг друга. Потом она сказала, приблизившись к его уху:

— Не разыгрывай меня, у меня глаз наметанный. Я тебе понравилась. Твоя доблесть с целый дом выросла.

— У меня и обычно доблести хватает, — ответил Нино, не отрываясь от бокала. — А уж как действительно заведусь, так стоило бы тебе посмотреть.

Она хихикнула с нескрываемым интересом, но больше не проявляла активности.

Наконец, фильм закончился и зажгли верхний свет. Нино огляделся вокруг, осознавая, что происходило под покровом темноты. Как ни странно, до этого он даже не слышал соседей. А теперь видел женщин, томно поправляющих прически, с глазами загнанных скачками кобылиц, взмыленных от быстрой езды. Участники действа один за другими разбредались из просторного зала с погасшим киноэкраном. Диана Данн демонстративно покинула его, присоединившись к пожилому очень известному артисту, выходившему вместе со своим юным партнером. — Нино с изумлением понял, что гомосексуалисты здесь тоже чувствуют себя принятыми. Хорошо, что стакан его не пустовал, иначе мозги бы свихнулись набекрень от происходящего. Он налил себе еще.

Джонни Фонтейн разыскал его не без труда.

— Ну, как тебе, старичок, этот кинобардачок? — посмеиваясь, спросил Джонни.

Нино ухмыльнулся в ответ:

— Такого без разгона не придумаешь. Вернусь домой — расскажу всем, как Диана Данн меня поимела.

Джонни расхохотался в голос:

— О, она чрезвычайно изобретательна. Еще кое-чему и тебя научит. У себя дома она раскованнее. Пригласила к себе домой или на чем вы порешили?

Нино сказал задумчиво:

— Да нет, я засмотрелся на экран. Фильм-то вроде приличный получился.

Улыбка сползла с лица Джонни:

— Послушай, тут шутки плохи. Эти дамочки здесь заправляют всем на свете. Нельзя ссориться с Дианой Данн. Тоже мне чистоплюй! За такими уродинами таскался, что во сне увидишь — не проснешься, а здесь капризничаешь.

Нино пьяно взмахнул рукой с полным бокалом и громогласно заявил:

— Те-то уродины, а эти — нелюди.

Диана Данн обернулась на звук его голоса. Джонни немедленно послал ей обольстительнейшую из улыбок и приветливо помахал бокалом, будто пил в ее честь.

— Ну, ты дуболом деревенский, — тихонько сказал он Нино.

— Да какой уж есть, — подтвердил Нино, нарочито строя пьяные рожи.

Джонни прекрасно понял, что Нино не столько пьян, сколько притворяется, потому что с пьяного взятки гладки, и наговорить в таком виде можно куда больше, чем дозволено трезвому. Он прижал к себе Нино и грубовато пошутил:

— Хитрый, мошенник, подписал контракт на год и знаешь, что он железный. Куда мне теперь деваться? Уволить-то я тебя не могу.

— Ты не можешь меня уволить? — тем же пьяным голосом спросил Нино, лукаво посмотрев в глаза другу.

— Не могу, — ответил Джонни.

— Тогда клал я на тебя с прибором, — выразительно сказал Нино.

Джонни от неожиданности остолбенел, потом немедленно озверел. Нино наблюдал за ним с беззаботной улыбкой. Но последние годы все-таки многому научили Джонни Фонтейна, а падение с вершин славы сделало его более чутким. Во всяком случае, он смог поставить себя на место Нино и понять, почему его бывший товарищ по детским забавам и юношеским устремлениям не пытался до сих пор ухватить за хвост жар-птицу удачи, а наоборот, собственными руками сразу же уничтожал возникший шанс сделать карьеру. Не в характере Нино было платить компромиссами за улыбки фортуны, и все попытки Джонни направить его по накатанному пути встречали со стороны Нино только отчаянное сопротивление. Джонни ухватил друга за рукав и поволок на воздух. Нино едва держался на ногах. Джонни приговаривал утешительно:

— Ничего, малыш, без баб перебьемся. Петь будешь исключительно для меня, а я не стану мешаться в твои дела. Живи, как считаешь нужным. Ладушки? А петь для меня будешь, потому что сам я больше не могу. Кто-то должен петь, понимаешь, Нино?

— Да, — Нино вдруг выпрямился, но продолжал говорить так невнятно, что Джонни едва понимал смысл: — Да, я буду петь за тебя, согласен. Я ведь теперь лучше тебя. Я и раньше всегда пел лучше тебя, — добавил он отчетливо.

Джонни застыл на месте, будто запнулся о преграду.

Значит, вот оно как выходит. Значит, пока он был в голосе и в зените славы, Нино вовсе не считал себя его другом и еще в ту пору, когда они вместе пели на непрофессиональной эстраде, Нино соперничал с ним, ревниво наблюдал за стремительным взлетом Джонни. Теперь он, безусловно, ждал ответа, пьяно покачиваясь на нетвердых ногах под яркой, как фонарь, калифорнийской луной.

И Джонни ответил мягко, но доступно.

— Клал я на тебя с прибором, — сказал он. И оба дружно заржали, как в те далекие времена, когда были одинаково молоды.

Получив известие о покушении на дона Корлеоне, Джонни сразу же забеспокоился. К его тревоге за здоровье Крестного отца примешивалось сомнение в том, что же будет теперь с финансированием начатого кинопроизводства. Первым его порывом было самому полететь в Нью-Йорк, чтобы выразить преданность дону, но этого не стоило делать, чтобы не допустить лишнего внимания со стороны прессы. Крестный сам не допустил бы подобного безрассудного шага. Поэтому Джонни занял выжидательную позицию.

Неделю спустя Том Хейген проинформировал его, что все остается в силе, только не стоит размахиваться на несколько картин сразу. Пусть Джонни начинает первую. С деньгами все в порядке.

Между тем предоставленный самому себе Нино понемножку обживался в Калифорнии и в Голливуде. Юные звездочки гроздьями висли на нем, и когда Джонни порой хотел пригласить Нино провести вечер вместе, как правило, просто не мог застать друга.

Как-то они разговорились о Крестном отце — вскоре после случившегося с доном несчастья.

Нино сказал:

— Знаешь, а я ведь просился работать на Семью, но крестный не позволил. Как-то мне осточертело гонять грузовик, захотелось настоящего дела и настоящих денег. И знаешь, что сказал мне дон? Кому, говорит, что на роду написано. Если тебе суждено быть артистом, то для рэкета ты непригоден.

Джонни потом не раз мысленно возвращался к этим словам Нино. Какой психолог, оказывается, Крестный отец! Ведь Нино и впрямь не годится для рэкета или другой подобной работы. Толку от него будет чуть, а провалить может всех сразу или погибнуть, сорвавшись попусту. То, что дон определил его профессиональную непригодность, понятно. А как он узнал, что Нино выйдет в артисты? Да очень просто, — ответил сам себе Джонни. — Дон был уверен, что я вытяну Нино. Но почему же, черт возьми, он так твердо рассчитывал на то, до чего я сам случайно додумался? Потому что знал, — продолжал тянуть нить рассуждений Джонни, — что стоит мне намекнуть и я буду счастлив возможности его хоть чем-нибудь порадовать. И ведь не навязал мне Нино в открытую, не попросил, а только дал понять, что это ему было бы приятно.

Джонни вздохнул.

Теперь-то Крестный отец сам в беде, а Уолес по-прежнему копает под Джонни, так что не видать приза Академии, больше помощи ждать не от кого. Только сам дон с его связями в высших кругах мог нажать на нужные кнопки, чтобы одарить любимого крестника «Оскаром». А у остальных Корлеоне и без того полно забот.

Джонни предложил было свои услуги Тому Хейгену, но он отнесся к его предложению как к жесту вежливости. Да и чем Джонни мог помочь Корлеоне в трудный час?

Оставалось заниматься подготовкой к началу съемок собственного фильма. Писатель, с которым они сразу же нашли общий язык, уже закончил свой новый роман и, следуя приглашению Джонни, привез рукопись в Голливуд, чтобы обсудить все условия их сотрудничества, пока книга не вышла в свет и не вмешались другие студии и агенты. Книга не только понравилась Джонни, она вполне подходила для того, что требовалось. Хорошо было уже то, что ему не придется петь в новой роли. К тому же, сюжет строился на массе захватывающих ситуаций, в ней сочетались динамика и любовная тема. Вообще женских ролей оказалась масса и клубнички для зрителя — тоже. А еще Джонни сразу вычленил одну небольшую, но прекрасную роль, которая словно специально предназначалась Нино. Герой, которого он присмотрел, разговаривал, как Нино, вел себя точь-в-точь, как повел бы себя Нино в сходных ситуациях и даже по описанию идеально подходил. К тому же психологических и игровых выкрутасов в роли не предполагалось. Нино мог оставаться самим собой. Остальное — дело техники.

Взявшись за постановку, Джонни действовал быстро и четко. Он сам с удивлением обнаружил, что куда лучше разбирается в кинопроизводстве, чем можно было предположить. К тому же удалось пригласить на картину опытного продюсера, оказавшегося не у дел из-за конфликта с руководством и потому не заломившего огромных ставок. Джонни не волновало то, что этот человек попал в черный список. Со своей стороны он не стал пользоваться ситуацией, предложил обычный взаимовыгодный контракт.

— Я думаю, мне выгоднее быть справедливым, — откровенно сказал Джонни.

Правда, без некоторых сложностей не обошлось. Вскоре продюсер сообщил ему, что необходимо уладить дело с профсоюзами и это обойдется в пятьдесят тысяч долларов. Джонни опешил: с какой стати? Там куча всяких правил, связанных с контрактами, сверхурочными и другими организационными моментами, — пояснил продюсер, — так что дешевле откупиться. У Джонни мелькнула нехорошая мысль, не хочет ли продюсер прибрать к рукам то, что плохо лежит. Он попытался оспорить необходимость, потом сказал:

— Пусть этот тип из профсоюза сам явится ко мне.

Явился не кто иной, как Вилли Гофф. Джонни спросил:

— Разве у нас с профсоюзом могут быть разногласия? Меня поставили в известность, что с вашей стороны я могу ожидать только содействие.

— Кто это вам сказал? — лениво спросил Гофф.

— Мои друзья, которые и вам хорошо известны, — ответил Джонни. — Так что нет нужды называть вслух имена. Тот, кто сказал мне, привык не бросать слов на ветер.

Гофф покачал головой:

— Обстоятельства изменились. Вашим друзьям сейчас самим не сладко, а уж здесь, вдали от Нью-Йорка, их слова вообще утратили силу.

Джонни не стал продолжать.

— Зайдите ко мне через пару дней, ладно?

— Ладно, — усмехнулся Гофф. — Но звонок в Нью-Йорк все равно ничего не изменит.

Однако именно звонок решил дело. Джонни вышел на Тома Хейгена. Хейген ответил не колеблясь.

— Не вздумай платить. Твой крестный сочтет личным оскорблением, если ты скормишь этим шакалам хоть один цент, — предупредил он Джонни. — Уступить им — значит уронить престиж дона, а этого сейчас никак нельзя допускать.

— Может, мне поговорить с доном? — спросил Джонни. — Или ты сам ему скажешь? Картину ведь нельзя останавливать.

— Никто не сможет поговорить с доном сейчас, — ответил Хейген. — Он еще очень плох. Но мы обсудим с Санни, как все утрясти. Во всяком случае, ясно одно — нельзя платить мерзавцу. Если что-то возникнет, я свяжусь с тобой.

Джонни положил трубку в душевном расстройстве. Из-за неприятностей с профсоюзами не только смета фильма могла возрасти многократно, но и любая студия выйти из рабочего состояния. Ему уже хотелось дать Гоффу несчастные пятьдесят кусков втихую, чтобы не мешался. Ведь одно дело — слова дона, а другое — наказ Хейгена, знака равенства между ними не поставишь. Но потом он решил выждать время.

Это решение сберегло Джонни пятьдесят тысяч долларов: два дня спустя Гофф был найден застреленным в спальне собственного дома. Больше профсоюзные вожаки на горизонте не появлялись.

Известие об убийстве Гоффа ошеломило Джонни. Он все понимал, конечно, но впервые длинная рука Крестного отца обрушила смертоносный удар на человека, которого Джонни знал лично.

Время летело безудержно, и чем больше он погружался в пучину дел, тем стремительнее становились недели. Одно цеплялось за другое: надо было заканчивать проработку сценария, утвердить актеров на роли, разложить по этапам съемочные периоды, предусмотреть все детали. Теперь для Джонни не столь важным казалось, что петь он не может — все равно было не до пенья. И все же, когда в опубликованном списке кандидатов на соискание премии Академии он обнаружил свое имя, ему стало обидно, что не его попросили выступить с песней на торжественной церемонии: телевидение широко транслировало процедуру награждения по всей стране. Впрочем, Джонни довольно легко смирился с обидой и продолжал работать. Ну, спел бы он еще разок, что от этого случилось бы? «Оскара» ему все равно не получить, раз Крестный отец вышел из игры и не сможет повлиять на итоги голосования. Ладно хоть в списке кандидатов оставили.

Зато пластинка, которую они записали с Нино, пользовалась бешеным успехом — куда лучше, чем все прочие его диски за последние годы. Но здесь сыграли свою роль и его имя, и талант Нино. Сам-то Джонни понимал, что ему больше не петь.

Раз в неделю, как и договаривались, он обедал с первой женой и девочками. Несмотря на всю свою занятость, он не нарушал раз и навсегда заведенного обычая. Но ночевать с Джинни не оставался. Теперь, освободившись официально от уз второго брака, он вновь стал холостяком и, по голливудским меркам, завидной партией, однако юные звездочки перестали нравиться Джонни. В нем появился некий снобизм, и к тому же не хотелось становиться добычей молодых хищниц, а звезды, находящиеся в зените славы, не торопились оделить его своим вниманием.

Более всего удовлетворения, как ни странно, приносила работа. По вечерам иногда, вернувшись домой в полном одиночестве, он ставил на проигрыватель какую-нибудь из собственных старых пластинок, наполнял бокал и слушал, изредка подпевая.

Все-таки Бог щедро одарил его талантом! Он ведь действительно был раньше хорошим певцом, сам не зная этого. Даже если не касаться необыкновенного тембра, полученного от рождения, в его песнях было настоящее искусство, был подлинный артистизм и, чего он тоже никак не осознавал раньше, всепоглощающая любовь к пению. А теперь, когда пришло понимание, голос изменил ему. Он сам угробил Богом данный дар, утопил его в вине, куреве и разврате.

Время от времени на огонек заскакивал Нино, подсаживался, выпивал рюмку-другую, тоже слушал. Джонни говорил ему с сарказмом:

— Что, брат, завидно? Тебе, паразиту, в жизни так не спеть, а?

— Где уж, — улыбаясь широкой и доброй улыбкой, соглашался Нино, но голос его звучал сочувственно, будто он умел читать все мысли Джонни, даже самые горькие и затаенные.

До начала съемок оставалась ровно неделя, когда наступил день определения лауреатов премии Академии. Джонни собрался на торжество и позвал с собой Нино. Тот отмахнулся: какого черта?

— Дружище, — сказал ему Джонни, — я ведь ни разу не просил тебя об услуге? А сегодня мне нужна твоя поддержка. Пожалуйста, давай поедем вместе. Ведь, хоть я и знаю, что «Оскара» мне не видать, услышать это со сцены будет печально. А кто посочувствует мне из тысяч людей, сидящих в зале? Разве что ты, единственный.

Нино несколько растерялся. Потом сказал.

— Раз так, я, конечно, поеду, само собой, — и, помолчав, закончил: — Наплюй на ихний приз, если не дадут, пусть жрут сами. А ты пойди и напейся до потери пульса, я уж пригляжу за тобой. Сам ни капли в рот не возьму по такому случаю. Как считаешь?

— С твоей стороны это гуманно, — грустно пошутил Джонни. — Нет, правда, ты настоящий друг.

Нино сдержал свое слово: на церемонии награждения он был трезв, как стеклышко, чуть не единственный в зале. Его удивило только, что ни одна из многочисленных подружек Джонни не оказалась рядом с ним в ответственный момент. Даже Джинни вроде ни при чем. Уж жена-то могла бы поддержать, пусть и не живут они вместе. Вечер казался Нино безразмерным, церемонии не предвиделось конца. И выпить нельзя, совсем тоска.

Так продолжалось очень долго — до той минуты, когда вдруг объявили, что премия за лучшую мужскую роль присуждается Джонни Фонтейну. От неожиданности Нино сорвался с места и отчаянно зааплодировал. Джонни протянул ему руку, Нино дружески сжал ее и сразу же ощутил, как не хватает знаменитому Джонни Фонтейну тепла и участия, как одинок он на этом торжестве. Нино от всей души пожалел, что, кроме него, не нашлось у Джонни ни одной близкой души.

Сразу после вручения наград началось невесть что. Большая часть наград досталась творческой группе Джека Уолеса, поэтому празднества перенесли туда. В студию набилась толпа журналистов и всякого приблудного сброда. Нино, держа обещание, оставался трезвым и не выпускал из поля зрения Джонни, на которого, казалось, организовали настоящую охоту. Все звезды Голливуда, словно сговорившись, по очереди уволакивали Джонни в какую-нибудь укромную комнату, откуда он выходил все более пьяным и все менее контролирующим свои действия. Не меньше досталось внимания и актрисе, удостоенной премии за лучшую женскую роль, но она претерпевала атаки куда с большим самообладанием, чем Джонни. Похоже, единственным мужчиной, не удостоившим ее почитанием, был Нино, трезвый и злой, как никогда.

Тем временем кому-то из присутствующих пришла в голову идиотская мысль воссоединить обоих обладателей «Оскаров» прилюдно. Актрису в мгновенье разоблачили и водрузили на сцену, а женщины принялись раздевать упирающегося Джонни. И тут помощь Нино очень пригодилась. Он вырвал приятеля из цепких женских рук, сгреб в охапку и, прокладывая себе дорогу где локтями, а где и кулаками, доставил Джонни в автомобиль, благополучно поджидавший их поблизости.

Пришпоривая машину и ругаясь сквозь зубы, Нино всю обратную дорогу размышлял о том, что если это и есть желанная слава, ему она ни к чему, благодарим покорно.

ЧАСТЬ III