На следующий день Лена отвела Гришу к режиссёру. Вошли в кабинет. Хозяин сидел за широким деревянным столом в кожаном вращающемся кресле и говорил с кем-то по телефону. Григорий уже затосковал от смущения, как режиссёр положил трубку, поднял на них взгляд и улыбнулся.
– Кто это с вами, Лена?
Она улыбнулась и подтолкнула мальчика вперёд. Говорить нужно было самому.
– Здравствуйте. Меня зовут Григорий. Я хочу быть вашим швейцаром.
– Вот как!
– Я хочу стать актёром и подумал, что это будет хороший опыт…
– Недурная мысль, – дружелюбно отозвался режиссёр, – хочешь, даже сценарий тебе напишу?
– Конечно!
Григорию выдали тёмно-синюю тяжёлую ливрею до пят, фуражку с золотым галуном, широчайшую жёлтую перевязь через плечо, новые блестящие офицерские сапоги, сделанные по дореволюционным лекалам, и карманные часы на цепи. В сценарии, от руки написанном режиссёром, он прочёл: «Молодой швейцар, одетый в ливрею с иголочки, стоит у парадных дверей в ожидании появления господ – известных актёров и актрис, режиссёров, политиков, иностранцев. Он всем улыбается. Помогает дамам, предлагает господам сигары. Объясняет, где и что находится в доме. Отгоняет автомобили в гараж. Он прост, спокоен и уверен в себе, потому что наконец чувствует себя на своём месте. „Добро пожаловать“, „Прошу вас, заходите“, „Извольте надеть тапочки“ – он говорит с такой искренностью, будто все эти люди приехали к нему, именно к нему в гости! Однако в глаза он гостям смотреть не смеет, чтобы не смущать себя и не слишком уж сильно искушать господ своим угодливым видом». Дальше в сценарии говорилось, что одна из дам забудет в ванной комнате бриллиант, и следовала подробная инструкция для Григория – что делать с этим бриллиантом.
Настал первый день празднования закрытия кинофестиваля. Нарумяненный и надушенный, Григорий стоял у монументальной двери и встречал разодетых гостей: повторял приветствия, как можно искреннее кланялся, открывал дверь, старался не смотреть в глаза. Мелькали лица, которые он видел по телевизору. Подъехала Агнесса Большакова, звезда не только отечественного кино, но и эстрады. Она была в чёрном бархатном платье, на груди поблёскивал крупный бриллиант. Поборов очередной приступ страха перед знаменитостью, Григорий шагнул к ней, поклонился и пригласил в дом. Прежде чем войти, Агнесса потрепала Григория за щёку, от чего его уши стали горячими. Свет тут и там преломлялся в хрустале, сиял начищенный Леной мраморный пол, из большого зала доносились музыка, смех и звон посуды. Агнесса направилась к другим гостям, а Григорий, проводив её взглядом, вернулся на своё место. Потрёпанный, весёлый кинокритик с восторгом пожал ему руку; усталый лысый продюсер попросил у него прикурить; для полной восточного вида дамы с неестественными губами он принёс стакан французской минеральной воды из кухни; ведущий популярную телепередачу модельер вручил ему свою шумную мелкую собачку в серебряном костюмчике со стразами, а журналист из глянца сделал селфи со швейцаром на парадной лестнице. Григорий был так поглощён окружающей его суетой, что чуть не пропустил ключевую сцену для своего героя.
Он зашёл на кухню к Лене. Она протянула ему то самое украшение, которое было час назад на шее Агнессы. Григорий помнил, что по сценарию Агнесса оставит украшение у раковины в ванной комнате, потому что имеет привычку снимать его, когда идёт умываться и поправлять макияж. И вот так теряла она свой бриллиант, будучи в гостях у режиссёра, уже не раз.
Григорий положил бриллиант в карман ливреи и, как и было сказано в сценарии, прошёл в сад за южной стеной дома, взял приготовленный заранее совок из нержавеющей стали, выкопал ямку под дубом, положил туда драгоценность, закопал, притоптал.
Теперь ему следовало вернуться в дом, дождаться, пока Агнесса не хватится своего украшения. Когда это произойдёт, он подойдёт к ней, наклонится к её уху, вдохнёт запах дорогих французских духов и скажет: «Я знаю, где бриллиант».
Всё так и произошло. Агнесса подняла бровь и, сохраняя непринуждённый и весёлый вид, спросила:
– И где же?
– Простите, но я не могу вам сказать так сразу.
– Это ещё почему?
– Вы сначала должны согласиться на роль Дианы в новом фильме режиссёра.
– Но она же пустоголовая провинциалка, которая стремится только к московской прописке…
– Я уверен, что отрицательная роль поможет раскрыть ваш талант в полной мере… – повторял Григорий тщательно заученные гладкие фразы.
– Не заговаривай мне зубы, мальчик, – ответила Агнесса, на мгновение непроизвольно прищурилась, обдумывая какую-то мысль, и вдруг резко сменила тон на более дружелюбный: – Чёрт с ним, я согласна! Теперь ты отдашь мой бриллиант? Мне его подарил один дубайский шейх, вряд ли я могу позвонить ему и попросить другой.
– Хорошо, тогда надо подписать договор! Пройдёмте в северную гостиную, он там. В комоде девятнадцатого века…
– Договор? – Агнесса явно не ожидала, что за свои слова придётся отвечать столь стремительно, да ещё и перед швейцаром. Проследовали в гостиную. Она покрутила в своих холёных пальцах тяжёлую и холодную паркеровскую ручку с платиновым пером, вздохнула, подписала контракт и сказала: – Вот ведь блин.
Григорий мысленно с ней согласился.
Бриллиант откопали и вернули хозяйке. Насупившись, она удалилась в свою комнату, не дождавшись фруктового фондю с миндальным мороженым. Подвыпивший режиссёр был очень доволен, пожал Григорию руку и пообещал выдать двойной гонорар.
– Сынок, ты актёр! Откуда такое самообладание, откуда такой такт у тебя, деревенщины? Слушай сюда внимательно: поступай в театральный, я всё устрою. Считай, приёмная комиссия пьёт за твоё здоровье. На сегодня свободен. Реквизит не сдавай, ходи так, привыкай, будешь пока при мне постоянно, гостей встречать, и сниматься потихоньку начнём, жди звонка. Деньги возьми у управляющего. Ступай!
Переночевав у тёти с дядей, ранним туманным утром Григорий переправился через реку и поплёлся сквозь лес по разбитой лесовозами дороге. На нём так и остались ливрея и невероятные щегольские сапоги. В них он ощущал себя то полководцем, то рок-звездой. В разгар воображаемого выхода на бис к ревущей толпе поклонников Григорий услышал звуки дудки вдалеке. Кто-то в лесу явно наигрывал то ли канувший в Лету военный марш, то ли весёлую пастушескую мелодию. Григорий остановился, чтобы прислушаться и оглядеться, и в этот момент последняя нота растворилась в лесном воздухе. Григорий обернулся и увидел, что кто-то догоняет его быстрым шагом. Стало тревожно – по этой дороге редко кто-то ходил, а тем более с музыкой. Мало ли кто? Мало ли что? Место глухое. Вскоре к нему приблизился какой-то невысокий бородатый мужик в странной поношенной одежде, напоминающей балахон из мешковины. На голове у него красовался высокий войлочный колпак с бубенцами, которые побрякивали при каждом шаге. Выражение лица мужика можно было назвать озарённо-глумливым. В руке он держал дудку. На шее висело ожерелье из синих камешков. Подпоясан он был ярким ремешком из разноцветных верёвок, на котором висел кожаный кошель, нож в берестяных ножнах и ржавое металлическое приспособление, похожее то ли на штопор, то ли на ключ для замка сумасшедшей конструкции. А на ногах у него были самые настоящие лапти. Незнакомец тоже уставился на ноги Григория.
– Уж не князёк ли тут ходит в таких сапожищах?
– Нет. Я просто Гриша.
– Григорий, значит! И я Григорий. Ты только не скажи кому, что Григория-то видал, в бегах я.
– Зэк, что ли? – недоверчиво спросил Григорий.
– Скоморох! Песни пою, пляски пляшу. Да только не могу больше перед нашим боярином прыгать, ирод он, каких поискать… Сочинил я ему былину-небылину о Руси Великой, о стародавних временах, о неисповедимых путях, чтобы нынешние дураки на ошибках прежних дураков училися, а он махнул рукой и говорит: «Ты давай, Гришка, ещё раз про козлёнка пой». И смеётся, как дурак. И медовуха у него по усам течёт прямо в кашу.
– Я думал, скоморохов нет давно.
– Да уж скоро и не станет. Слово не скажи – в темницу кидают, в поганую яму, к попу тащут, на судилище, что за дела срамные? Хиханьки да хаханьки только подавай, все стали как дети малые, только злые. Вот ты, князь, подумай: стоит ли новый терем строить, коли народ голодный еле ходит? Но боярин благородной крови, видите ли, хочет только развлечения да холопского послушания, а думу думать не хочет…
– Бывает, – многозначительно протянул Григорий, подумав о режиссёре.
– Ты, Гриша, с такими не связывайся. Серебро их, яства – ловушка чудовищна! Лучше скитаться по деревням, простых людей веселить да поучать, чем этих мироедов скотских. Слово ты моё уж помяни…
– Ладно.
– Хренадно! И с девками поосторожнее… Навидался я всяких… Не отвяжисси.
– Ага.
– Видел в одной пару бесов, так они всё время спорили друг с другом. Ну, пошёл я, боженька зовёт, глазом подмигивает!
– До свиданья, – пробормотал юноша и посторонился.
Скоморох Григорий удивительно резвым шагом прошёл вперёд, достал дудку и заиграл. Григорий готов был поклясться, что это был мотив песни популярной фолк-группы, чьи клипы иногда крутят по МузТВ. Как же она называется? «Лесные тролли»? «Травушка-муравушка»? «Медвежий угол»? Пока он думал, скоморох свернул с дороги в лес и скрылся среди ёлок. А Гриша ещё долго брёл к себе в деревню, напряжённо глядя под ноги, чтобы не слишком изгваздать сапоги, которые можно будет продать цыганам.
Нож
У Нины Яковлевны, инженера-метролога местного нефтеперерабатывающего завода, была странная привычка. В супермаркетах она выбирала человека, шла за ним и клала в свою корзину то же самое. Чаще выбор падал на женщин: кто-то был похож на её любимую актрису, у кого-то пальто как в журнале, но обычно – по практическим причинам: они брали достаточно продуктов, высматривали те, что посвежее, и Нине Яковлевне не приходилось ломать голову, что купить. Иногда ей попадались бережливые дамы, время от времени – любительницы выпить; были такие, кто покупал наборы для суши, и тогда Нина Яковлевна озадаченно лепила суши, с трудом прожёвывала и вечером засыпала голодной. Будучи в приподнятом настроении, она даже заводила беседы со своими преследуемыми: «Это очень хорошая треска, да», «Как подорожал сыр, безобразие!», «Одна химия в колбасе, посмотрите на состав». Таким образом она выведывала новые рецепты и влияла на выбор жертвы, от которой зависел её ужин.