— Часто ты видел, как она светится? А еще что видел? Видел, видел, не отпирайся.
И Славик, холодея, вспомнил, как ворочалось во влажной глубине Лесиной глотки что-то темное и тягучее, как горели по-кошачьи ее глаза. Тогда он думал, что ему померещилось с перепугу, просто горло Леси потемнело от ангины и свет каким-то особенным образом отразился от радужки…
— А оно так и начинается, понемножку, будто тень упала или почудилось, — закивала Варвара Спиридоновна. — У меня вообще, братец, с бабы прохожей началось. Пришла под окна баба милостыню просить. Стоит, ребеночка на руках качает и смотрит. Я высунулась копеечку бросить и вижу вдруг: лицо у ней потекло, как восковое. А глаза так и полыхают, не светятся, а прямо огнем горят, будто у ней мартеновская печь в голове. Я решила — блазнится, закрестилась, тут она и поняла, что я вижу. Кулек с ребенком наземь бросила, развернулась и шмыг во дворы. Соседки смотреть кинулись, думали, зашибло ребеночка, раз не шевелится и голоса не подает. А там в пеленках чурочка березовая, и на чурочке глазки углем нарисованы. Много что я забыла, братец, материно лицо давно из памяти изгладилось. А вот тот день, ту харю помню намертво.
***
Если Хозяина подобные повторяющиеся видения повергли в отчаяние и в итоге обратили в бегство, то Варвару Спиридоновну они ожесточили. Сейчас она, как и все прочие второжители, помнила свое прошлое урывками, и оно представлялось ей чередой фотографических вспышек, когда на секунду различаешь всё в мельчайших подробностях — и вновь тонешь в полной голосов и волнения темноте. Вспышка: она, рыдая, бредет по улице после беседы с духовником, которому рассказала о видениях и была заклеймена бесноватой. Вспышка: она, уже вызывающе остриженная, слушает в набитой студентами и курсистками аудитории футуристов с разрисованными лицами, провозглашающих новый, ревущий моторами и ярко освещенный мир. Варвара Спиридоновна чувствует — в этом мире не будет места зыбким теням и смутным ухмыляющимся харям, прогресс изгонит их. Широкие автострады, небоскребы, новый язык, новые картины и новая музыка — тварям, которых видит Варвара Спиридоновна, останется только вернуться в свои топи и истаять в лучах прожекторов. Курсистка на соседнем ряду оборачивается, вместо глаз у нее две огненные дыры, зубы, почерневшие от внутреннего жара, оскалены в дикой улыбке. Трескается зубная эмаль, и Варвара Спиридоновна слышит этот жалобный костяной звук куда отчетливей, чем голоса веселых футуристов. Курсистка визжит: «Пожар!» — Варвара Спиридоновна тоже визжит, люди вскакивают, начинается давка, хрустят молодые косточки, а со сцены кто-то до сих пор умудряется трубным басом декламировать стихи. Слова о новом мире мотыльками летят в огонь, сгорают и тонут в реве толпы. Потом с улицы Варвара Спиридоновна смотрит, как горящие курсистки прыгают из окон, задираются юбки, мелькает исподнее, футуристы размазывают слезы и сажу по раскрашенным лицам. Вспышка: Варвара Спиридоновна с превеликой осторожностью везет для передачи саквояж, а в саквояже — угрожающе тяжелая жестяная коробочка из-под эйнемовских конфет, и если Варвару Спиридоновну сейчас остановит городовой, это будет даже хуже, чем если она неловко уронит саквояж. За спиной она слышит тяжелые шаги и знает, что если обернется и посмотрит на человека, идущего за ней с самого вокзала, то увидит, как течет и плавится его лицо. «Изыди!» — говорит, не оборачиваясь, Варвара Спиридоновна, чувствует спиной волну жара, а когда смотрит украдкой через плечо — там уже никого нет. Кажущаяся победа обскурантистского «изыди» так возмущает ее, что она незамедлительно решает везде и всегда использовать для этого современное прогрессивное слово «скройся». Она еще не знает, что на них не действуют никакие людские слова, а много позже ей придется учить их язык.
Вспышка: Варвара Спиридоновна у классной доски в очередной раз рассказывает чужим внимательным детям историю своей борьбы и победы. Она нашла призвание в учительстве и почти счастлива. Еще в детстве ей хотелось не сидеть вместе с остальными детьми за партой, а вызывать их к доске и бить линейкой за бестолковость.
До поры до времени ей хорошо удавалось скрывать свои видения. Даже когда она увидела, как пузырится, преобразуясь в нечто омерзительное, лицо больного сына одного из ее высокопоставленных товарищей по партии. Он, еще пошатываясь после недавнего приступа, стоял перед ней навытяжку и под полными любви взглядами родителей тараторил свежевыученный стишок. Товарищ был заметно шокирован, когда Варвара Спиридоновна вдруг начала кричать на его бесценного мальчика: «Скройся, скройся!» — но всё списали на расстроенные нервы и женскую чувствительность. От той вспышки осталось ощущение досады: ведь Варвара Спиридоновна долгие годы потратила на то, чтобы всякую чувствительность из себя вытравить, чтобы стать железной, звенящей, безупречной. А раз чувствительность была неотъемлемой женской чертой, то Варвара Спиридоновна не желала быть вполне женщиной. Товарищ, учитель, соратник — вот кем она стремилась быть и считала, что нет для ее репутации ничего губительней обыкновенной бабьей истерики.
Но постепенно у нее сдавали нервы, а чудовищных, огненноглазых, оплавленных харь вокруг становилось все больше. Ведь никто не объяснил Варваре Спиридоновне, что это не их количество угрожающе растет, а ее неуклонно развивающаяся с годами способность к духовидению позволяет ей замечать новые виды скрытых в человеческих скафандрах монад. Отвратительные образы начали преследовать ее и во снах — видимо, в какой-то момент к Варваре Спиридоновне прицепился сноходец. Она не выдержала и в докладных записках «наверх» начала информировать партийное начальство о целенаправленном захвате их рядов классово и сущностно чуждыми элементами. Сначала к этому прислушивались, но потом, когда Варвара Спиридоновна все явственней стала намекать на то, что эти элементы имеют нечеловеческую природу, отношение соратников к ней начало меняться. Одна знакомая даже попыталась тайком пригласить ее на глубоко законспирированную встречу спиритов, которые занимали солидные посты в партии и одновременно с этим еженедельно встречались для совместного столоверчения. Варвара Спиридоновна и об этом составила записку, отметив в ней, что именно этот кружок мракобесов, по-видимому, и способствует внедрению сущностно чуждых элементов в сплоченные человеческие ряды. Был скандал, кого-то посадили, а всем надоевшую Варвару Спиридоновну почти насильно отправили в санаторий для старых политкаторжан. Там она, потрясенная количеством монад, проникших в ослабленные политкаторжанские тела, устроила несколько безобразных сцен с битьем персонала и посуды, пыталась, как указано в деле, поджечь санаторий и была переведена в психиатрическую лечебницу. Но в одной из вспышек памяти сохранилось, как длиннобородый дед из старых политических, приплясывая от нетерпения, разбивает о свою голову бутыль с керосином, чиркает невесть откуда взявшейся спичкой — и выбегает из палаты, объятый пламенем и истошно вопящий…
В психиатрической лечебнице и начался настоящий ужас. Боялась ли Варвара Спиридоновна, везя в условленное место угрожающе тяжелую коробочку из-под конфет? Немного, но она помнила о всеобщей цели. Было ли ей страшно заглядывать в огненные глаза чудовищ, которыми оборачивались то дворник, то нарком, то сидящий на первом ряду отличник с оттопыренными ушами? Пожалуй, но и это было терпимо. Испугалась ли она до истерики, поняв, что до конца своих дней обречена прозябать среди размазывающих по себе кал старух и матерящихся санитаров, которые гонят этих старух голыми в коридор во время шмона в палатах и рвут ей рот сухим пальцем, проверяя, проглочены ли таблетки? О да. Вспышками осталось самое гадкое: досмотры с поиском во всех естественных отверстиях запрещенных предметов вроде иголок, бритв и папирос, сбивающая с ног струя ледяной воды и гогот зрителей, пятна загустевшей крови на кафеле, которые она монотонно трет щеткой, стоя на коленях, кресло с ремнями и резь в глазах от низко нависшего операционного светильника…
— Гляди, братец. — Товарищ второжительница сдернула с головы растрепанный седой парик. Поперек голого глянцевого черепа шел выпуклый неаккуратный шов. — Тогда разговорами не пользовали. Тогда в самый механизм лезли.
А потом однажды ночью, таинственным образом миновав все преграды и дежурные посты, к Варваре Спиридоновне явился неприметный худосочный человечек с вечной полуулыбкой, по которой никак нельзя было понять, действительно ли он улыбается или у него просто такое строение лица. Варвара Спиридоновна поднатужилась и сквозь мокрую вату в голове вспомнила человечка — он много лет работал ее личным шофером. И она не раз недовольно жмурилась, когда ей попадал в глаза яркий блик от кольца-печатки на его обхватившей руль пятерне.
В полутемной, вонючей, полной храпа и бреда палате бывший шофер предложил Варваре Спиридоновне некий зеленоватый флакончик и выбор: дальнейшее позорное угасание среди сумасшедших или новенькая, с иголочки жизнь чуть иного, чем прежде, свойства и возможность принести пользу человечеству. Поразмыслить над этим предложением Варвара Спиридоновна была уже не в состоянии — постоянная боль раскалывала голову, а немногочисленные мысли застыли где-то под просверленной лобной костью, как мухи в холодце. Но она помнила, что сызмальства рвалась принести пользу человечеству. Выслушав посланника Начальства, она молча приложилась к флакончику и тем же утром была увезена под простыней в мертвецкую.
Так закончила свои дни пламенная Варвара Спиридоновна и возникла товарищ второжительница, немедленно поступившая в полное распоряжение Начальства, а годами позже откомандированная на захолустный перекресток в Химках, связывавший всего четыре осколка. Делом своей новой жизни Варвара Спиридоновна полагала вовсе не поиск вещей не в себе, который шел как бы в довесок, а перековку особо трудновоспитуемых монад. Сейчас в ее коррекционном отряде имени Девятого Термидора состояло всего трое фамильяров, но это было временное затишье — обыкновенно Варвара Спиридоновна усмиряла, обучала дисциплине, а потом передавала Начальству до полутора десятков монад за раз. Взамен Начальство почти не обращало внимания на существование лавочки в Химках, но товарищ второжительница все равно каменела, когда кто-нибудь из фамильяров, отправленный к почтовому ящику за газетами, приносил письмо с синей сургучной печатью.