Как только исследователь обращается к изучению магического мира, надеясь проникнуть в его тайны, он тотчас сталкивается с проблемой, от решения которой зависит методологическая ориентация и судьба его изысканий, однако подступы к ней заграждены предвзятостью: с проблемой магических способностей. Обыкновенно с этой проблемой разделываются с необыкновенной легкостью, так как считается само собой очевидным, что магические представления совершенно ирреальны, а любые магические практики обречены на неуспех. Следовательно, кажется совершенно бессмысленным подвергать проверке эту исходную установку и считается много более плодотворным попытаться понять, как магия вообще могла возникнуть и существовать несмотря на очевидную ирреальность своих притязаний и неизбежный провал, на который магические практики обречены. Однако именно в этой якобы «очевидной» установке, не нуждающейся в проверке, скрывается целый клубок труднейших проблем, оставшихся в пренебрежении и в забвении из-за умственной лени, столь закоренелой, что она сделалась проблемой для самой себя.
В нашем исследовании магического мира нам следует начать с того, чтобы поставить под вопрос именно кажущийся «очевидным» предрассудок об ирреальности магических способностей, т. е. мы должны определить, реальны ли таковые способности, и если да, то в какой мере. Однако здесь нас подстерегает новая трудность, до крайности запутывая то, что кажется, в конечным счете, скромным вопросом факта, простой проблемой определения достоверности. Когда мы имеем дело с проблемой реальности магических способностей, возникает искушение счесть очевидным то, что мы разумеем под реальностью, как если бы речь шла о понятии, смысл которого не вызывает никакой трудности и не заключает в себе никакой апории, а исследователь должен просто «применять» его как предикат в суждении. Однако, по мере того, как исследование начинается и набирает обороты, рано или поздно приходит осознание того, что проблема реальности магических практик имеет своим предметом не только качество оных способностей, но также и само понятие реальности, а также того, что исследование касается не только субъекта суждения (магические способности), но и самой категорией (концепт реальности). Достаточно простого указания на эту связь, чтобы отдать себе отчет в необычайной сложности рассматриваемой проблемы и придать нашему исследованию направление, свободное от любых предрассудков, не способных устоять перед судом разума. Эта связь будет, однако, лишь постепенно раскрываться в ходе исследования, и ее точный смысл прояснится только в его заключении. И обогащение самой категории, лежащей в основании нашего суждения, т. е. понятия реальности, станет естественным результатом деятельного мышления, не упускающего возможности свободно развиваться и реагирующего на любые вызовы, грозящие остановить его движение.
Обратиться к серии этнографических свидетельств, содержащих информацию о магических способностях, кажущихся реальными, кажется наилучшим способом приступить к нашему исследованию, инициировать драму нашего суждения, призванного определиться с тем, какая роль ему отведена. Здесь мы начнем обзор таковых свидетельств, которые, в определенном смысле, бросают нашему исследованию первый вызов:
В состоянии предельной концентрации шаманы (тунгусские), как и все прочие, могут войти в контакт с другими шаманами или обычными людьми. У всех тунгусских племен этот контакт устанавливается вполне осознанно из соображений практической необходимости, особенно в чрезвычайных ситуациях (…) Ставя перед собой осознанную цель вступить в контакт подобного рода с другим лицом, человек должен начать беспрерывно думать о нем и обращать к нему свое пожелание, например, «Пожалуйста, приди сюда (в такое-то место)». Это нужно продолжать до тех пор, пока не удастся увидеть призываемого человека, или пока не станет известно, что он услышал призыв. Призываемого можно увидеть физически, в его естественной обстановке. Впоследствии, при встрече с этим человеком, можно попросить у него подтвердить, в какой именно обстановке и в каком месте он находился в момент призыва. Призываемый может также ответить (явиться) в облике птицы или животного, говорящего человеческим языком. Очевидно, что эти животные в своем нормальном состоянии разговаривать не умеют, и потому их не принято считать реальными. Тунгусы, находящиеся между собой в отношении родства, например, дети и родители, или дружбы и взаимопонимания – например, шаманы, соперничающие между собой, могут быть враждебны друг другу, но они все равно хотят друг друга понять – могут вступить в общение легче, чем люди незнакомые. Кроме того, есть люди, к такому общению неспособные, и о них тунгусы говорят, что им «неведом способ это делать», хотя сами они не могут объяснить, как у них это получается. Шаманы пользуются этим методом в своей повседневной практике, когда они хотят встретиться с конкретными людьми или другими шаманами. Иногда они не осознают причины, побуждающей их покинуть некое место и перейти в другое, в котором они и встречают того, кого призывали: они идут потому, что «чувствуют, что должны идти». Лучше всего заниматься такого рода призываниями ночью, при хорошей погоде. В.К. Арсеньев рассказал мне об одном случае, которому сам был свидетелем. Один шаман призвал двух других из весьма отдаленных мест в связи с особыми обстоятельствами (внезапная болезнь некоего юноши), и они явились через столь малый промежуток времени, что это исключает всякую возможность оповещения их через посланника. Тунгусы рассказывают о подобных случаях как о чем-то совершенно обыденном, и применяют оное средство всякий раз, когда у них нет возможности послать гонца. Эта серия наблюдений понимается (тунгусами) в том смысле, что в них есть некий элемент, обретающий внешнее воплощение в форме нематериальной субстанции – душа – которая вступает в контакт с душами других людей. К той же группе доказательств существования души тунгусы относят и случае «видения на расстоянии» (т. е. «ясновидения»), механизм которого, возможно, таков же, как и механизм телепатии… По некоторым свидетельствам тунгусов, обычно, когда с кем-нибудь приключается несчастье, об этом можно узнать на расстоянии благодаря особому ощущению в области сердца. Через три дня после прибытия внука моего информатора его племянник (или брат) покончил с собой – он повесился. Старик не мог оставаться вдали, потому что почувствовал беспокойство, заставившее его вернуться. Он не удивился, когда узнал о самоубийстве. Когда кто-то умирает, юноши из его клана могут узнать об этом, рассказать о случившемся и сообщить об обстоятельствах смерти. Бирарчены говорят, что подобные свидетельства есть и о маньчжурах, и о даурах, и это сходство может стать отправным пунктом исследования. Доказательство таково: ребенок «видит», как его дядя убивает его отца, и предсказывает, что убийца вернется через три дня с рогами благородного оленя (cervus elaphus), застреленного на охоте отцом. Человек этот вернулся, как и было предсказано: его сразу же подвели к юноше, повторившего свое обвинение. Тогда убийца сознался, и на собрании клана был приговорен к смерти[95].
О том, насколько были распространены способы познания, кажущиеся нам паранормальными, среди приверженцев тунгусского шаманизма, можно понять из других наблюдений того же автора:
Наряду с привычными способами – обычными методами логики и интуицией – шаман применяет и специальные методы, чтобы усилить свою способность восприятия и представления, а также интенсифицировать интуицию. Эти методы таковы: чтение мыслей, общение на расстоянии, управление снами посредством самовнушения и экстаз. Все эти методы в большей или меньшей степени использовались и обычными членами общины, однако для шаманов они стали необходимым условием приложения их искусства. Я выше уже допустил возможность передачи мыслей на расстоянии: этот феномен основан не на логических заключениях, опирающихся на факты, а происходит из непосредственного общения… Феномен передачи мыслей на расстоянии в значительном количестве случаев можно считать результатом простой «интуиции» или совпадения – параллелизма – мышления обоих индивидов. Эта особенность характерна не для всех шаманов: некоторые из них наделены ей в меньшей мере, другие в большей, однако все они прилагают усилия в этом направлении. Шаманы обретают способность (к общению на расстоянии) разными путями: они могут получить ее во сне, в акте экстаза или же в «нормальном» состоянии концентрации на желании, о котором они «напряженно думают». Во всех этих случаях шаманы говорят, что они «отправляют душу» с неким сообщением. Следует отметить, что лучше всего это получается ночью (…), также не следует забывать и о другом условии, т. е. о том, что шаман легче входит в экстатическое состоянии в темноте. Вместе с тем, общение на расстоянии нередко обретает символическое воплощение в образе животных, которые вступают в коммуникацию с тем, кому адресовано сообщение. Животные – например, медведи, собаки, змеи – являются или во снах (во время сна), или в галлюцинаторных видениях (у бирарченов). При этом подобного рода коммуникация воспринимается или в звуковой форме, т. е. как голоса, или же форма ее остается неопределенной. «Я хочу это сделать, потому что этого хочет шаман: я это чувствую», – говорит тунгус. Наконец, она может вовсе никак не восприниматься, и сообщение может быть получено бессознательно и сопровождаться действиями, которые этим сообщением предполагаются. Анализ этих случаев до крайности затруднителен, потому что нелегко определить, состоялось ли общение на расстоянии в действительности. И напротив, параллелизм мышления и эмоционального строя установить легко. Вместе с тем, встречаются случаи, когда два человека (один из которых шаман, или они оба шаманы) незнакомы друг с другом, как не знают они и случая, в связи с которым коммуникация имела место – например, в срочных случаях, когда шаман хочет заручиться помощью другого шамана и призывает его. Природа этих явлений неясна, но я не дерзаю отвергать их на том основании, что им недостает «рациональности»