Отец Сабан после не раз задавался вопросом — мог ли он помыслить совсем недавно, что будет рад связи Лазаля с одной из его подданных. Именно рад! Ужас, да и только. Но следовало признать, что синеокой черноволосой красавице удалось добиться того, чего тщетно пытался достичь духовник герцога на протяжении долгих лет. Она отучила Лазаля бегать за юбками. Если у его светлости могла быть любовница, то одна единственная — Кларина.
Счастье отца Сабана продолжалось довольно долго, пока он не стал замечать, что баронесса оказывает знаки внимания не только герцогу, но и его сыну. Духовник ждал семейного скандала, но, к удивлению, ничего не происходило два или три года. Сиятельные праны оставались в неведении, а Кларина творила, что хотела, купаясь в роскоши и доводя до безумия всех представительниц Домов Аркайла, которые тем или иным образом претендовали на благосклонность главы Дома Чёрного Единорога и его наследника.
Вот с какой целью она устроила заговор после смерти Лазаля, отец Сабан не знал. К тому времени он отказался от службы духовника и ушёл в монастырь святого Бердана, поскольку чувствовал острое желание искупить вину… Какую? Этого он точно сказать не мог. Но пожилому священнику казалось, что он что-то упустил, чего-то не достиг. Одолевали тяжёлые мысли, что Аркайлу ещё предстоят «тёмные» дни. Не хорошее что-то виделось в коронации слабоумного герцога. Но епископ Гурвик принял решение и менять его не собирался. Зная много лет его преосвященство, отец Сабан догадывался, что же именно сделало пастыря столь сговорчивым и не сомневался, что братья-бароны Шэн и Льюк из Дома Охряного Змея используют выпавшую на их век удачу по полной.
За такими невесёлыми размышлениями бывший духовник его светлости, а ныне сборщик милостыни для монастыря, преодолел большую часть пути между обителью и городом. Кое-кто из селян всё-таки решил подняться засветло, чтобы успеть на рынок раньше других. Теперь земледельцы неспешно переговаривались, ожидая, когда стражники откроют ворота. Обсуждали цены и спрос на прошлогоднюю капусту, на земляные яблоки, которые долежали до лета, на зерно и пиво.
Над башней, защищавшей Тележные ворота, розовело небо. По всей видимости, солнце, невидимое из-за стен, начинало выползать из моря, словно чудной, алый круглый зверь, дарующий свет и тепло всему миру.
Отец Сабан спешился, накинул уздечку на куст шиповника. Седлом он не пользовался, кидая на спину животного тряпку, поэтому и не возникло нужды расстёгивать подпруги. Тома обрадовался, приободрился и, поставив уши «торчком» принялся объедать листочки.
Сам же священник помолился Вседержителю, повернувшись лицом на восток, и присел на пригорок. Чёрная ряса тут же напиталась росой. Не самое приятное ощущение, но дожидаться открытия открытии ворот стоя он не хотел — колени к концу дня обязательно начнут болеть так, будто в них залили расплавленный свинец, значит, лучше заранее их не перетруждать, иначе боль придёт ещё до полудня.
Сквозь неплотно прикрытые веки Сабан подглядывал за рассветом. Он всегда любил это время дня. На рассвете, казалось, жизнь пробуждается, свет вступает в борьбу с тьмой, добро со злом, вера с неверием. В такие мгновения приятно обманывать себя, что лучшее берёт верх над худшим и всё будет хорошо…
— Прошу прощения, святой отец, — раздался над головой вежливый голос. — Вы позволите присесть рядом?
Отец Сабан открыл глаза. Рассвело уже достаточно, чтобы хорошо рассмотреть вопрошающего. Невысокий мужчина. Стройный, темноволосый с лёгкой сединой в висках. Небольшие ровно подстриженные усики. Внимательный взгляд. Но волосы нечёсаные, на щеках недельная щетина, под ногтями грязь, а одежда знавала лучшие дни — один рукав суконного камзола надорван и в прореху видно голое тело. Узкие шоссы забрызганы жиром и кое-где прожжены. Одно голенище растоптанного сапога сползло, а подошвы подвязаны верёвочками. Священник всё это разглядел за считанные мгновения. Сказывалась давняя привычка определять, чего ждать от явившегося к герцогу очередного прана.
— Если не боишься намокнуть, присядь, сын мой, — сказал он. — Присядь.
— Не боюсь. — Оборванец улыбнулся и плюхнулся на росяную траву рядом с Сабаном. — Лучше намокнуть, чем торчать, словно аист. Но ещё раз прошу прощения, что прервал ваши размышления. Вы, должно быть, размышляли о возвышенном?
— Да, сын мой. Я размышлял о борьбе добра со злом.
— О… — Протянул незнакомец. — Вечная тема. Вся моя жизнь посвящена ей. — И представился, кивая. — Меня зовут Жако. Ударение на последний слог.
— Можешь называть меня — отец Сабан.
— Я рад знакомству, святой отец.
— Похоже, Жако, ты переживаешь не лучшие дни.
Оборванец вздохнул, замялся, но ответил честно.
— Да, отец Сабан. Я не всегда нищенствовал и побирался, выпрашивая медяки и куски хлеба у селян, которые ничего не видели, кроме плуга и серпа. Я был купцом. Причём, не из бедных.
— Что же ввергло тебя в пучину бедности? Пьянство, азартные игры? А может, увлечение женщинами? — Прищурился священник.
— О, нет, святой отец. Единственный мой враг — проклятая невезучесть. Я владел двумя кораблями, ходившими в Вирулию и на Айа-Багаан. Туда зерно. Оттуда рыба и вино. Я был уважаемым человеком и дом мой был побогаче, чем у многих пранов, которые носят шпаги и кичатся древним гербом своего Дома. А потом начались неприятности. Вседержитель видит, я их не призывал на свою голову… Вас не утомили мои жалобы, святой отец?
— По-моему, ты ещё не начал жаловаться, сын мой, — улыбнулся Сабан мягко и благожелательно, как он привык поддерживать исповедующихся.
— Спасибо. Хоть кому-то не всё равно моё горе. Хотя я понимаю, что всё равно, но вы, по крайней мере, не простите меня заткнуться и не зудеть. Извините за грубое слово, святой отец.
— Ничего, сын мой, продолжай. В душевном смятении человек и не такого наговорить может.
— Так вот год назад, весной, один из моих кораблей взяли на абордаж браккарцы. Помните, святой отец, как наш покойный герцог распинался о дружбе и взаимной любви с браккарским королём?
— Ещё бы мне не помнить… — вздохнул священник.
— Ну, а пиратам наплевать на дружбу между королями. Бурдильонское вино из Вирулии можно дорого продать, да и само судно, взятое как приз, тоже стоит недёшево. Подумаешь, купцы Аркайла несут убытки. Зато наш его светлость может заявить о взаимовыгодной дружбе между державами. Я даже не стал подавать жалобу. Не хватало, чтобы после моего иска меня же и кинул в подземелье, обвиним в клевете на дружественный народ. Какие пираты? Откуда? Знаем мы это правосудие из дворца…
— Мне кажется, сын мой, ты возводишь напраслину на покойного герцога Лазаля. Грех это. Он всегда отличался справедливостью, — возразил Сабан и сам задумался — верит ли он в слова, произнесённые только что? По всему выходило — нет, не верит. Да, его светлость, в делах и словах всегда руководствовался выгодой Аркайла. Но он никогда не принимал во внимание выгоду отдельных своих подданных. Кроме, разве что, Высоких Домов. И то не всякий раз, а лишь тогда, когда их выгода совпадал с выгодой Дома Чёрного Единорога. Но нельзя же в этом признаваться первому встречному. Поэтому бывший духовник покачал головой. — Нужно смирять гордыню. Вседержитель посылает нам испытания, проверяя крепость духа и веры.
— Ну, да… И думать о борьбе бобра с козлом. Простите, святой отец, добра со злом, конечно же. Это я никак не могу смирить гордыню. Признаюсь, я очень злился. Даже полдюжины тарелок дома разбил. С женой поругался… Но потом подумал — да, а ведь в самом деле, это Вседержитель испытывает мою веру. Надо молиться и работать. В конце концов, у меня оставался ещё один корабль. Я заложил дом, чтобы расплатиться с долгами и снарядил груз на Айа-Багаан. Сукно, зерно, вина, лоддский сыр… Знаете, такой твёрдый, хоть пушку головкой заряжай? Всего две ходки на острова и обратно и я снова богатый человек. Но… Вседержитель снова решил испытать меня. Наверное… Прошлой осенью корабль мой вышел в путь. Шкипер рассчитывал вернуться до холодов. Он не вернулся и по сей день. Я уже не жду ни корабля, ни груз, ни команду.
— Это серьёзное испытание, сын мой.
— Само собой, святой отец, само собой. Я тоже так подумал. Хотел начать жизнь сначала. Какие мои годы? Только за сорок перевалило. Но все товары, купленные в долг, пропали вместе с кораблём. Дом мой забрали в уплату долга. Все попытки выкарабкаться упирались в нехватку наличности для начала дела. Все купцы, все банкиры знали, что я разорён. Пришлось перебраться в припортовый квартал, в самые трущобы. Искал случайные заработки. Понемногу продавали украшения жены, дорогую одежду, потом всё подряд. Зиму перезимовали, но поняли — мы теперь нищие без единого медяка.
— И что же дальше? — спросил отец Сабан, содрогаясь в душе. Он очень хорошо знал, на какие шаги порой толкает людей, привыкших к сытой жизни, нищета и отчаянье.
— Да не знаю. Я отвёл жену с детьми к брату. У него мельница неподалеку от Ростала, это в землях Дома…
— Дома Серебряного Барса, я знаю.
— Ну, да. Отвёл вот. У брата самого мал мала меньше по лавкам, но, сказал, что прокормит. А я вот вернулся. Попробую начать жизнь с начала.
Жако развёл руками, словно пытаясь показать себя во всей красе.
Отец Сабан отвёл взгляд и вздохнул. Ему хотелось верить, что у разорившегося купца всё получится, но опыт, приобретённый с годами, говорил — нет, это не возможно. Он не припоминал такого случая, чтобы начавший тонуть человек выплыл. Жизнь это такая глубокая яма, замоленная вязкой густой жижей, которая засасывает и тянет на дно. Пройдёт полгода и Жако погрязнет в долгах окончательно, пытаясь любой ценой поправить благосостояние. Проиграется в карты или кости и будет зарезан на узкой кривой улочке припортового квартала. Возможно, сопьётся от безысходности и замёрзнет зимой в сточной канаве с ледяной водой. Или захлебнётся в ней же летом. А если желание разбогатеть пересилит в его душе постулаты Веры, то Жако ступит на скользкий путь воровства, грабежа и разбоя. Следовательно, найдёт свою гибель на виселице. Или получит нож под ребро от подельников, имеющих своё мнение о справедливом распределении добычи. Но, как бы то ни было, конец один.