Не став мелочиться, я и вторую статью добавил — в виде интервью по заранее заготовленному шаблону. Кстати, встало мне это недорого. В двести рублей ассигнациями.
Слухи — оружие опаснее печати. Тиражи газет сейчас не велики, но их содержание зачастую передаётся из уст в уста.
Я знал, что одними статьями не обойтись. В России правда редко доходит до народа в чистом виде — её перевирают, переиначивают, пока она не превращается в нечто иное. Поэтому я решил использовать и этот инструмент.
Вторая статья вышла под видом интервью с неким «просвещённым помещиком» (разумеется, вымышленным). Я рассчитал всё точно: тон — умеренный, аргументы — железные, выводы — неоспоримые.
Смысл статьи был прост и прямолинеен, как оглобля: крестьян нужно приучать к наёмному труду, а не к барщине. И достойно платить за него. Иначе, получив вольную, крестьяне хотя бы из гордости откажутся «гнуть спину на кого-то», пока не поймут, что им действительно выгодней — работа за поденную плату или аренда земли у помещика.
Пока класс поденных работников среди крестьян не сложился в силу жадности их хозяев, а точней — тех управляющих, которых эти хозяева поставили. Профанируя идею наёмного крестьянского труда, такие управляющие ради сиюминутной выгоды оказывают медвежью услугу своим хозяевам, напрочь отучая крестьян от работы на помещичьих полях, выплачивая им восемь — девять копеек в день. Естественно, в бумагах отражают все пятнадцать, а то и больше, забирая разницу себе в карман.
Как работают слухи, я решил узнать, приняв приглашение на званый ужин в фамильный особняк на Волхонке, от княжеской семьи Волконских. Приглашений было много, но мне отчего-то стал интересен тот единственный генерал, который поддержал декабристов. Это как же надо было запудрить мозги потомственному аристократу, чтобы князь повёлся на такой балаган. Хочу увидеть это чудо своими глазами.
Званый вечер у Волконских. Сентябрь 1818 года.
Особняк на Волхонке сиял огнями, словно дворец из сказки — люстры, канделябры, золотое шитьё на мундирах. Всё здесь дышало старым порядком, тем самым, который декабристы мечтали разрушить. И тем забавнее было наблюдать, как среди этой позолоты и бархата копошились те, кто втайне готовят его падение.
Я вошёл под звуки играющего во дворе оркестра, ловя на себе любопытные взгляды. Меня знали — не как заговорщика, конечно, а как изобретателя самолёта и того самого «странного помещика», чьи статьи вызвали столько пересудов.
Генерал-мечтатель Сергей Григорьевич Волконский стоял недалеко от входа, в окружении молодых офицеров, жестикулируя с горячностью неофита.
— Народ страдает под гнётом, господа! Разве это по-христиански? — его голос дрожал от убеждённости и негодования.
Я подошёл ближе, делая вид, что рассматриваю фарфоровую вазу.
— Но как изменить систему, не разрушив её? — осторожно спросил один из гостей, гусар с бледным, почти болезненным лицом.
— Конституция! — Волконский ударил кулаком по ладони. — Как в Англии, как в Америке!
— Боже, он действительно верит в это, — подумал я, — Но какова харизма!
Я дождался паузы и вклинился в разговор с самой невинной улыбкой:
— Князь, а вы не опасаетесь, что, освободив крестьян без земли, мы получим не свободных граждан, а миллионы нищих, озлобленных на всех и вся?
Волконский нахмурился.
— Это временные трудности. Главное — дать им волю, а остальное приложится.
— Так дайте, кто вам мешает. Выпишите завтра же всем своим крепостным вольную. К примеру, у меня больше половины крестьян подписали договора, по которым они через три года, точней, уже через два с половиной, получат вольную на себя и на семью. Могут и сейчас выкупиться, за небольшие деньги. А если вашим путём пойти, кто будет кормить их в период этих «временных трудностей»? — С улыбкой поинтересовался я у сторонника нововведений. — Вы? Вряд ли. Не справитесь. Ваших запасов не хватит. Государство? С чего бы, если люди против него пошли. Или они сами, грабя на дорогах? Сколько тысяч людей умрёт с голода? Не пробовали прикинуть?
В глазах князя мелькнуло сомнение. Офицеры зашептались.
Тут же, будто случайно, за моей спиной раздался голос:
— Говорят, в Тамбовской губернии уже были бунты, когда мужикам пообещали волю, но оставили их без наделов…
Я даже ещё не повернулся — как кто-то уже подхватил первоначальный посыл.
— Да что там Тамбов! — вступил ещё один гость. — В Пензе купец рассказывал, будто в одной деревне крестьяне, узнав, что барин их «освобождает», но земли не даёт, сожгли его усадьбу. Сказали: "Коли свобода — значит, и земля вся теперь наша!
Волконский побледнел.
Нет, как не крути, а крайне далеки дворяне — декабристы от простого народа.
Позже, в курительной комнате, я «случайно» столкнулся с князем.
— Вы сегодня задавали неудобные вопросы, — сказал он, пристально глядя на меня, — Почему?
— Потому что ищу ответы и сегодня ради этого принял ваше приглашение, хоть я и не любитель подобных мероприятий, — пожал я плечами. — Мечтать о свободе легко. А вот как сделать так, чтобы она не обернулась кровью — этому стоит поучиться. И к народу нужно быть ближе. К примеру, вы знаете, каков у вас в имении урожай овса или цены на ржаную муку? Вижу, что нет. Оттого и говорю, что нынешнее дворянство от народа так же далеко, как от папуасов Соломоновых островов.
Он задумался. И в этот момент я понял: его уверенность дала трещину.
Уезжая, я услышал, как двое гостей оживлённо обсуждали:
— А ведь этот помещик прав… Может, не стоит торопиться? Идеи про Конституцию вроде и хороши, но я пока не готов своим крестьянам вольную дать. Как пить дать разбегутся, словно тараканы из-под тапки.
Я улыбнулся. Слухи работают.
Однажды усомнившись, эти двое уже не будут такими уверенными. А значит — не станут опасными.
Завтра я напишу третью статью. О том, что постепенность и практическая деятельность важнее якобы благородных, не глупых и безответственных порывов. Надеюсь, цензура пропустит.
Декабристам это не понравится. Но их мечты и должны разбиваться о реальность. А пока они слишком далеки от народа и его действительной жизни.
Работать нужно, парни, а не красивые слова говорить, вот тогда и жизнь наладится, и у вас, и у народа нашего.
Вот построит каждый из вас у себя в имении достойное сообщество, то о котором вы мечтаете вслух в ваших тайных обществах, и смотришь, начнёт преображаться Россия.
Глава 15
Порой меня удивляет, как люди в это время так быстро друг друга находят. Вроде бы и нет никаких привычных мне средств связи, но откуда тогда целый поднос конвертов на моё имя?
С другой стороны — чему я удивляюсь. Не так много мест в столице, где паркуются гидросамолёты.
А уж посмотреть на пролетающий над крышами самолёт, чуть ли ни все обитатели домов выскакивают, восторженно тыча в небо пальцами.
Вот она — обратная сторона популярности. Мне предстоит потерять больше часа времени, чтобы всё прочитать, а потом примерно столько же, чтобы ответить хотя бы тем, кто у нас не ниже графа по титулу. Остальные даже если и останутся без ответа, то лишь поморщатся, а вот эти — нет.
Прочитал все письма, старательно их рассортировав. На полторы дюжины приглашений придётся ответить отказом, остальные останутся без ответа, а вот то одно, что сейчас отдельно лежит…
Пожалуй, послезавтра я всё-таки навещу званый ужин у Муравьёвых. Благо, они от нас недалеко расположились, на Басманной.
Очень мне любопытно посмотреть, как все они уживаются под одной крышей.
Будущий «Муравьёв-вешатель», на день рождения которого я приглашён, его брат Александр Николаевич, один из зачинателей движения декабристов, их отец — сенатор, и остальные Муравьёвы, среди которых есть ещё две персоналии, что при раздаче декабристам императорских звездюлей изрядно пострадают. Вот жеж террариум… Как они ещё друг друга не поубивали?
Особняк на Басманной встретил меня ярким светом окон и полудюжиной горящих наружных фонарей, использующих конопляное масло. После пожара освещение в городе восстанавливали медленно и фонари были лишь на центральных улицах.
Приоделся я в классический костюм — тройку, цвета тёмного индиго. Батистовая белоснежная сорочка, шёлковый бордовый галстук, дополненный заколкой с крупным солитёром, ему вполне соответствуют, а украшенные золотой пряжкой лакированные туфли на среднем каблуке делают меня выше и визуально стройней. Лариса сама всё выбирала и осталась довольна результатом. Осталось проверить реакцию московской публики.
Вызов для общества? Ещё какой! Но смею надеяться, что после массового прилёта гидросамолётов в Москву мне этот эпатаж простят.
Что касается меня, то во фраке я чувствую себя скованно, а камзол, в относительно теплое время года, да в зале, где горят сотни свечей — это верный способ вспотеть через полчаса.
Никуда не торопясь и с любопытством разглядывая внутреннее убранство особняка Муравьёвых, я направился вперёд, руководствуясь звуками музыки. Где-то впереди негромко играли скрипки и клавесин, не мешая общению собирающихся гостей.
— Его Сиятельство, князь Ганнибал-Пушкин, — объявил церемониймейстер, когда я входил в зал.
Дальше последовала забавная сценка. По мере того, как гости поворачивались в мою сторону, говор в зале стихал, после нескольких секунд тишины, нарушаемой лишь негромкой музыкой оркестра, в зале возбуждённо загомонили.
Что могу сказать — шутка удалась!
А ко мне уже спешил именинник.
— Михаил Николаевич, — слегка опередил я его, — Разрешите вручить вам подарок, но сначала позвольте вашу руку.
Пожимая Муравьёва за руку, я во вторую руку взял кулон. Выбрал его по тому, что сомневался, насколько верно я смогу угадать с размером кольца или браслета, и оказался прав. Именинник был невысок, склонен к полноте, а его короткие пальцы оказались раза в два толще моих.