обрядностью, ни погружением в низшую чувственность. За отсутствием религиозных мотивов в национальной жизни эта поэзия воспевает любовь и подвиги мужества в междоусобных войнах племен и родов. Но в эти человеческие отношения, вдохновлявшие их поэзию, арабы вкладывали такую напряженность и экзальтацию внутреннего чувства, в которой уже можно было предвидеть их религиозное будущее. Достаточно вспомнить, что про целое племя Бену-Озра сложилась пословица, что они умирают, когда любят.
Безграничная преданность в любви и дружбе, верность долгу (преимущественно долгу кровавой родовой мести), мужество в борьбе с внешними опасностями (воспитание кочевой жизнью в пустыне) и страсть к смелым подвигам (питаемая постоянными междоусобиями), – вот главные положительные черты арабского национального характера, выражающие решительное преобладание в нем субъективной, личной стороны духа. Этим положительным чертам вполне соответствуют и отрицательные: равнодушие к объективной истине как таковой, к истине внешнего факта, затем сварливость и, наконец, то упрямство, о котором свидетельствует Мухаммед в Коране: “Арабы пустыни самые упрямые в неверии и обмане” (Сура IX, 98).
Если этот и в недостатках своих сильный народ несомненно перерос свою традиционную религию, то он, с другой стороны, был мало способен к принятию христианства, особенно в том виде, в каком оно было для него доступно. Напряженная энергия субъективного духа, повышенное самочувствие и самоутверждение личности несовместимы ни с созерцательным аскетизмом, ни со вкусом к художественной обрядности, ни с пониманием трансцендентных богословских умозрений, ни с подчинением сложному иерархическому порядку. Между тем все эти хотя необходимые, но все-таки второстепенные производные факторы истинной религии были уже слишком на виду в христианстве VI века и закрывали для простого взгляда внутреннюю субъективную сущность Евангелия – личное жизненное единение возрождающегося человека с вочеловечившимся Богом-Спасителем. Это собственно – христианское начало богочеловечности – воплощенного Бога и обожествляемого человека – было в отвлеченной идее недоступно арабскому уму, а цельного, конкретного осуществления этой идеи он не видел в известном ему христианстве. Не нужно также забывать, что арабы Хиджаза почти не имели дела с православным христианством и сталкивались, главным образом, с еретиками: монофизитами и несторианами, а у этих христиан сама основная идея христианства (совершенное соединение божества и человечества) подверглась существенному искажению. Внутреннее родство мусульманства с христианскими ересями несомненно. Внешняя историческая связь издавна признавалась, хотя не может быть доказана. Еще в XV веке Николай Кузанский de cribratione Alchoran утверждал, что Мухаммед принял христианство от несторианского монаха Сергия, проповедовавшего в Мекке, но потом был сбит с толку евреями. Таким образом, если для чувствительного к религиозной правде араба его национальные культы были слишком низменны, то христианство было для него слишком сложно, слишком загромождено чуждыми для непосредственного чувства объективными наслоениями – догматическими, обрядовыми, иерархическими.
Между тем, предание единобожной религии, связанной с именами Авраама и Измаила, по-видимому, никогда не исчезало на арабской почве. Кроме библейского Иова, который, по всей вероятности, принадлежит Аравии, в Коране часто упоминаются пророки или посланники единого истинного Бога, проповедовавшие Его различным аравийским племенам, погибшим впоследствии за непослушание этой проповеди. Так, у мидианитов был пророк Шоаиб, у темудитов – Салих и у адитов – Худ. Совершенно отвергать эти известия и считать эти лица и племена чистыми вымыслами, кажется, нет достаточных оснований. Как бы то ни было, понятие о едином истинном Боге и о необходимости чистого служения Ему существовало раньше Мухаммеда и между теми арабами, которые не принимали еврейства и христианства. Такие люди для приверженцев национальной религии были отделившимися, отщепенцами, или, по-арабски, ханифами (слово, приблизительно равнозначное нашему еретик). Но таково было внутреннее влечение арабского духа к монотеизму, что это слово скоро утратило свой порицательный смысл и стало обозначать последователя древней веры Авраамовой и Измайловой. В этом смысле и Мухаммед называет себя ханифом.
Чем живее пробуждалось у лучших арабов религиозное сознание, тем менее могли они удовлетворяться отвлеченным понятием единобожия без всякой конкретной формы, определяющей отношение человека к Богу. Религиозное миросозерцание семитов, кроме монотеистической идеи, издревле характеризовалось идеей пророка или посланника Божия, то есть человека, находящегося в особом личном отношении к Богу, получающего откровение свыше и становящегося посредником между Богом и людьми, которые через него получают священный закон и писание. Для арабов, как настоящих семитов, без посланника и книги нет настоящей религии. Поэтому те из ханифов, которые не кончали переходом в христианство, жили ожиданием нового пророка, который даст арабам то, что евреи получили от Моисея и христиане – от Иисуса Христа. Был, правда, еще выход. Связывая свою веру с Авраамом, можно было в нем видеть своего пророка. Но вера Авраамова была слишком обща; ее признавали и иудеи, и христиане, однако для образования их религий нужны были кроме Авраама и его веры еще особые посланники и особые откровения. К тому же Авраам не оставил по себе книги. А книга была так необходима для религиозного сознания арабов, что многие ханифы, за неимением подлинных писаний Авраама, добывали и переводили с халдейского языка на арабский распространенные в Сирии и Месопотамии апокрифические Авраамовы свитки (сохоф), принадлежавшие, по всей вероятности, к священной литературе сабиев (крестильников), упоминаемых и в Коране. Но эти чужеземные апокрифы и по происхождению, и по характеру своему могли только поддерживать, но не удовлетворять религиозную потребность ханифов, и ожидание нового откровения осталось в силе среди избранных умов Аравии.
У древнейшего летописца мусульманства Ибн-Исхака находится следующий рассказ. “Однажды корейшиты собрались при Каабе вокруг одного из главных своих идолов, которому они приносили жертвы и перед которым совещались о делах своих. Раз в год бывало большое собрание и большой праздник. И вот четверо мужей отделились от прочих и, отойдя в сторону, тайно сообщили друг другу свои мысли. Это были: Барака, сын Науфала, сына Асадова, племянник Хадиджи, первой жены Мухаммеда; родственник его Осман, сын Ховейриса; Убейдаллах, двоюродный брат Мухаммеда, и Зейд, сын Амра. И вот что они говорили между собою: “Сограждане наши находятся в заблуждении, они извращают истинную веру Авраамову. Доколе будем мы, как они, вертеться вокруг камня, который не видит и не слышит, и не может сделать нам ничего – худого или доброго. Поищем веры лучшей, чем эта”. И они покинули родину свою и отправились странствовать по чужим краям, отыскивая веру ханифов, истинную веру Авраамову.
Из этих четырех трое приняли христианство, между прочим, и свойственник Мухаммеда Барака, хотя это не мешало ему ожидать нового пророка для арабов и благосклонно отнестись к посланничеству Мухаммеда. Четвертый, Зейд, не нашел удовлетворения и в христианстве. Он вернулся в Мекку таким же чистым ханифом, каким и отправился в свои религиозные поиски. Мухаммед, по преданию, часто видал и слушал его около Каабы, проповедующего против идолопоклонства во имя чистой веры Авраамовой. “Клянусь тем, в чьих руках жизнь моя, я один из вас всех держусь религии Авраамовой”. Но он при этом чистосердечно признавал недостаточность своей отрицательной проповеди и прибавлял: “О Аллах! если бы я только знал, какой образ поклонения угоден тебе, я сейчас бы принял его; но я этого не знаю”. Предприняв новое путешествие в Сирию, Зейд на обратном пути узнал о выступлении Мухаммеда с проповедью и спешил в Мекку, чтобы разузнать, в чем дело, но на границе Хиджаза был убит разбойниками. Свои религиозные взгляды Зейд выражал не только в беседах, но и в стихотворениях, сохраненных арабскими историками; он обличал в этих стихах ложь идолопоклонства и проповедовал единого, праведного и милосердного Бога. Мухаммед очень высоко ценил его и однажды сказал (по преданию), что в день Великого Собрания (то есть на Страшном Суде) Зейд Ибн-Амр один составит целую церковь.
Глава IV. Поручение проповедовать
Мухаммеду минуло сорок лет. Личная жизнь его была все время вполне благополучна. Жена его Хадиджа, обладавшая, как видно, необычайными силами духовными и телесными, пользовалась, несмотря на свои лета,всей прежней его привязанностью. Старшая дочь его была уже замужем, вторая помолвлена, а отсутствие мужского потомства было возмещено усыновлением двух молодых людей, безгранично ему преданных; это были: Али, сын его дяди и покровителя Абу-Талиба, и Зейд Ибн-Харис, невольник христианского происхождения, которому он дал свободу, а потом и усыновил. Все близкие любили Мухаммеда, сограждане уважали его за честность и благочестие; богатство жены избавляло его от материальных забот, и он мог бы жить спокойно и счастливо, если бы не заговорило в нем его религиозное призвание. По преданию, еще в первой молодости он ежегодно уходил на месяц в пустынные горы Хира, недалеко от Мекки, и там отдавался уединенным размышлениям. Его ум перерабатывал и усваивал себе те духовные влияния, которые он в обычной жизни получал от евреев, христиан и ханифов. В нем вырастало и укреплялось сознание, что боги его народа суть бездушные и бессильные идолы, а что истинный Бог один над всеми и для всех, что этот Бог, Которого некогда в этой самой Мекке исповедовал праотец Авраам, открывал потом свою истину и свою волю разным народам через разных пророков, но что арабы не знали Его потому, что забыли веру Авраамову и не являлось среди них посланника Божия, который напомнил бы им и восстановил ее. После того как Мухаммед внутренне убедился в теоретической истине единобожия, для него оставались неразрешенными два практические жизненные вопроса: 1) что должен он делать, чтобы угодить единому, истинному Богу, как или чем он должен служить Ему? и 2) как помочь арабам, погрязшим в заблуждении? Оба эти вопроса разрешались одним и тем же словом: