— Это не узоры, — Махтумкули надел тюбетейку, — это струны сердца ее… Ваши как живут?
— Все в порядке, привет тебе от них привез. А это что за книга?
— Отцова книга, я тебе о ней уже говорил. Хочу каллиграфу отдать, чтобы переписал.
Нуретдин осторожно полистал рукопись, прочитал нараспев:
Спасибо аллаху, что землю создал,
Что долю, и радость, и прелесть ей дал,
Что счастьем людей обеспечил сполна,
Вручил упованье и дал имена,
Красиво людей научил говорить,
Надеяться, верить, друг друга любить.
Нуретдин поднял взгляд на Махтумкули.
— Как сказано, а? Отлично сказано! — Он вполголоса повторил две последние строки. — Браво! Будем живы-здоровы — почитаем в более спокойной обстановке. В более приличествующей для таких прекрасных стихов.
Махтумкули был признателен другу за такие слова, но с Нуретдином можно не скрывать то, что думаешь.
— Да, отец вложил в стихи много стараний, много души, много мудрости, извлеченной из самых глубоких глубин жизни. Боюсь только, что до сознания простых людей не все дойдет — местами язык тяжел.
— Не возводи напраслины, стихи отменные, умные.
— Не спорю. Ты понимаешь их, и я пойму. А людям попроще надо. Так, как сами они говорят, а не высокий стиль дидактики.
— Постой, но разве твой отец писал поэму для простого люда?
— Для кого же еще? Для себя, что ли? Или для учащихся медресе? Нет, он о народе думает постоянно и для народа творит. Появись сомнение, что поэма не понадобится людям, я, вероятно, не стал бы переписывать ее. Да, пожалуй, не стал бы!
Нуретдин только головой покачал.
— Угощайся, — Махтумкули указал на сачак. — И рассказывай, наконец, что тут нового — ты как-никак раньше меня прибыл.
— Новости есть, — Нуретдин бросил в рот щепотку кишмиша, — есть новости, как не быть. Гаип-хан собирается отпраздновать день своего восшествия на престол. Говорят, всех поэтов собирает. Торжества великие ожидаются. Говорят, невиданной награды будет удостоен тот из поэтов, кто окажется победителем в состязании.
— Не ты ли ждешь награды? — улыбнулся Махтумкули.
— А почему бы и нет? Те, которых награждают, не намного талантливее нас.
— Эх, Нуретдин-джан… Для того, чтобы удостоиться награды, друг мой, надо превозносить хана выше небес, добрее земли, светлее солнца. Нам с тобой такое не по плечу.
— Все равно будем участвовать в состязании. Таксир уже волновался: не приехал ли Махтумкули. Готовься. Он от тебя не отстанет. Все ведь жаждут славы и непрочь получить ее даже за чужой счет.
Снаружи послышался гул голосов, через мгновение в келье стало тесно и шумно. Вопросы — ответы, вопросы — ответы. Говорили все разом, перебивая друг друга. Так же дружно поднавалились на сачак и быстренько умяли все угощение. Потом пили чай, заваренный Нуретдином. За чаем последовал горячий обед.
Разговор бурлил аж до самого намаз-и хуфтана — молитвы перед сном.
По своему обыкновению Махтумкули проснулся на рассвете. Сделав омовение, неторопливо совершил утреннюю молитву. Слегка перекусил и отправился поискать земляков — наказы надо было передать им от родных и знакомых.
Медресе Ширгази находилось почти в центре города, неподалеку от дворца Гаип-хана. В этой части города вообще не было иных зданий, кроме мечетей и медресе. Все они были построены из желтого кирпича, и цвет их был приятен для глаза, особенно на рассвете и на закате. Минареты и купола так густо рисовались на высоком полотнище неба, так величаво сверкали, принимая золотые дары встающего солнца, что казалось, будто весь мир состоит из минаретов и куполов.
Махтумкули хорошо знал Хиву — за два года учебы немало пришлось походить по ее узким улицам. Все они неизменно сходились к базару — этой своеобразной «Мекке» города.
Многочисленные чайханы и каравансараи прочно держали базар в своих каменных объятиях. Для каждого прибывающего издалека каравана имелось свое постоянное пристанище, где надлежало развьючиваться и отдыхать. Караваны гокленов обычно останавливались у купца Хайруллы. Это был добротный караван-сарай, расположенный несколько в стороне от базара, но просторный и удобный, высокая кирпичная стена гарантировала тут покой и безопасность.
Махтумкули не очень любит бродить по городу — тяготил вид убожества и нищеты. Сама обездоленность барахталась в болоте жизни на городских улицах — калеки, слепцы, паралитики… Так много нищих канючило и причитало, протягивая руку за жалким подаянием, за коркой хлеба, что пересчитать их невозможно было и возникало впечатление: нищих в городе намного больше, чем нормальных и обеспеченных.
Кому из них помочь, ибо всем помочь невозможно? Вот этой женщине со слезящимися глазами, что прислонилась головой к стене чайханы? На лице ее гримаса сдерживаемой боли, безмолвного вопля, а кричать нельзя — прогонят от чайханы.
Рядом, подложив под голову старый халат, лежит старуха в немыслимом тряпье. Она еле дышит, и никто не даст гарантии, что она будет дышать и вечером.
Мальчик лет пяти-шести возится в пыли, сгребает ее в кучки левой рукой — пирожки лепит. Правая ручонка висит безжизненно, пальцы на ней скрючены.
И все они — люди. Люди, на которых судьбой, — а может, и не только судьбой, — с самого первого дня их наложен запрет и предел желаний.
Махтумкули не мог пройти безучастно, нашарил в кармане мелочь, бросил на дорогу. Однако пришлось поторопиться — со всех сторон потянулись взгляды и руки, жаждущие подаяния.
Торговая площадь Хивы впитывала в себя множество людей не только из различных уголков ханства. Огромные массы народа стекались сюда отовсюду с одной заботой — купить или продать. А товаров — великое множество; базар халатов, базар тканей, скотный базар, ковровый базар, посудный базар, зерновый базар. И даже — базар живого товара, где продавали и покупали невольников.
Махтумкули знал, где чем торгуют и где предположительно искать земляков. Он направился прямо туда, где торговали зерном.
Пшеница, ячмень, рис, кунжут, маш. Горы мешков и чувалов. Если все это разделить между голодными, мир станет сытым. Станет ли? Мешки и чувалы, хоть их и очень много, сосчитать в конце концов можно. А кто способен сосчитать всех голодных? Задача эта выше сил человеческих.
Послышался голос Нурджана:
— Махтумкули! Мы здесь!
Он подошел, поздоровался, спросил, как устроились в каравансарае. Потом они с Нурджаном пошли на халатный базар, и Махтумкули купил три хивинских халата — отцу, Абдулле, Мамедсапе. Потом они направились к торговцам женскими украшениями и приостановились, услыхав речитатив сказителя.
Сказитель декламировал стихи на узбекском языке. Гортанный голос был приятен, мелодичен, выразителен. Безмолвным кольцом стояли вокруг люди, плотным кольцом, а хотелось взглянуть на лицо человека со столь приятным голосом.
Махтумкули стал протискиваться сквозь толпу, ища глазами просвет, сквозь который был бы виден центр круга. Там, сложив ноги калачиком, сидел худощавый темнолицый человек лет тридцати. Большой раскрытый фолиант лежал перед ним, но он не смотрел в книгу, он читал наизусть:
Фархад, любя Ширин, ее народ любил
И шел как бури сын — сплеча врагов разил.
В прекрасную старинную героику высоких страстей и высоких поступков вел слушателей волшебник Навои, и Махтумкули поддался очарованию, позабыв, куда и зачем надо идти. Нурджан дернул его за рукав:
— Пойдем, что ли?
Он повиновался. Но долго еще сопровождал его голос сказителя; даже растворившись в базарном доме, он отдавался в ушах, как это чьих-то воспоминаний, ассоциировался не с образом Ширин, а с другим, знакомым, дорогим сердцу образом Махтумкули спотыкался на ровном месте. Нурджан его поддерживал под локоть и, пользуясь состоянием друга, тащил вовсе не гуда, где украшения продаются.
— Гляди! Лихо идут дела у нашего приятеля!
Они были у невольничьего базара. Махтумкули досадливо поморщился — добрый малый Нурджан, а соображает иной раз со скрипом. Что ему здесь понадобилось, спрашивается?
На специальном деревянном помосте высотой вершков семь-восемь стояла, понурясь, молодая женщина, в пестром узбекском платье. Полные икры ног ее облегали затейливо расшитые обшлага штанов из того же шелка, что и платье. Туфли на каблуках и золототканая тюбетейка довершали наряд. Округлое привлекательное лицо, видно, не привыкло к солнцу — матово отсвечивала словно молоком вымытая кожа. А волосы были черны досиня и странно они гармонировали с молочной белизной щек.
Это была та самая пленница, что ехала на лошади наглухо закутанная в халат — ее порывался посмотреть Нурджан. Она же и вопила ночью, когда хозяин вознамерился временно продать ее русскому купцу. Не мужских ласк испугалась, она знала, что ее ожидает, и покорилась неизбежному, много ночей уже согревала ложе то хозяина, то торговца Гочберды. Просто испугалась, что в Россию увезут, вот и закричала. А в чьи объятия попадет, не думала, потому что сломано было дерево судьбы ее, и совсем не интересовал торгующийся с хозяином симпатичный, гладколицый и пышнобородый покупатель.
Тархан торговался отчаянно, расхваливал невольницу на все лады, словно девушку непорочную продавал. В конце концов хлопнули по рукам.
— Ладно, пусть будет по-твоему, забирай, пусть у твоего колышка старится.
Торг окончился. Женщине накинули на голову халат, за руку свели с помоста.
Махтумкули чувствовал себя отвратительно. Во рту такой привкус был, словно какой-то дряни, словно яду наглотался. Он круто повернулся и зашагал прочь: тошно смотреть было, как торгуют людьми. В груди клокотал гнев. Было бы можно, на месте убил бы проклятого аламанщика! «Предположим, зарабатываю я хлеб свой честным путем. Что от этого изменится в мире?» Если все так рассуждать станем, мир вовсе запаршивеет! Но и в том, что истребишь одного аламанщика, тоже пользы на грош, прав этот чертов Тархан. Безвыходный круг, петля на шее…