Да, подумал Махтумкули, один из этих двоих вполне мог Абдуллой оказаться, и волне тоски — в который уже раз! — горячо разлилась в груди, гася реальный мир и замещая его миром возникающих в мозгу образов.
Потом внимание задержалось на "сердаре из Мешхеда" — наверняка правитель Мешхеда лично причастен к случившемуся. После гибели Надир-шаха много разных "правителей" появилось в Иране. Все они считали себя законными преемниками шаха, все неудержимо рвались к власти, старались присоединить к себе новые провинции. Из них наиболее выделялся хан Хорасана — своей упорной целеустремленностью, жестокостью, неразборчивостью в средствах. В выборе средств не стеснялся, в общем, никто из "правителей", но хорасанец оставил позади других претендентов на шахский престол и титул владыки мусульманского мира. Его воле подчинялись уже многие вилайеты, а главным соперником был Ахмед Дуррани, небезосновательно считающий себя наследником Надир-шаха. Понятно, что правитель Хорасана делал все от него зависящее, чтобы навредить Ахмед-шаху. Он был неглуп, этот хорасанец, понимал, как важно иметь туркмен под своей рукой. Для этого надо было либо силой сломить их строптивость, либо лаской улестить и привлечь к повиновению. И уж никак нельзя было допустить, чтобы они признали своим владыкой Ахмед-шаха.
— Достоверно ли, что напавший на вас отряд специально для этого прибыл из Мешхеда? — спросил Махтумкули.
— Достоверно! — не замедлил с ответом Мяти. — Предатель караванбаши, который вместе с нами пил и ел, из Мешхеда был. Я еще подивился тогда про себя: мешхедец, а суннита хвалит. Ну да всякое, мол, бывает. И потом, если все, что мне рассказывали, правда, то в Мешхеде тщательно готовились перехватить нас — кизылбашей было слишком много для обычного набега и слишком хорошо они были вооружены, чтобы просто грабить окрестные села. Все они были с ружьями и пистолетами. А у нас, сам знаешь, главное оружие — сабли да ножи, ну, луки еще. И все равно мы сражались, как подобает истинным воинам! Не думаю, что кто-нибудь из наших бросил оружие, моля о пощаде.
— Как считаешь, что нам следует предпринять в ответ? — Махтумкули смотрел на друга так, словно от Мяти, а не от Карли-сердара, зависело решение.
Мяти помедлил, хотя мнение у него сложилось уже давно. Трудно говорить, когда ярость раздирает твою душу, как каракал, рвущий когтями задних лап брюхо поверженному сайгаку. У Мяти даже пена в уголках губ появилась, когда он отрубил:
— Мстить! Поголовно истребить всех кизылбашей! Предки говорили: "Лучше веру потерять, чем честь". Я согласен с ними — мстить и мстить! Или ты думаешь иначе? Тогда говори сам, что делать!
Что делать… Если бы он знал, что делать!.. Но и месть не выход Хоть и придумали пословицу, что кровь смывается кровью, да не все придуманное предками несет в себе зерно истины. Нужно что-то другое. А что?
Раздумья Махтумкули ни к чему существенному не привели. Он перебрал множество вариантов, но не пришел ни к чему лучшему, как ехать на поиски земляков. В конце концов найдется много отважных джигитов, кто не задумывается опоясаться саблей и двинуться на розыски тех, что первыми проявили решимость и мужество во имя своего народа. Не задумаются они в случае нужды и за оружие взяться. Но разве оружием цели достигнешь? Нет, не следует брать с собой большой отряд воинов, надо взять всего лишь несколько твердых духом и разумом спутников. И без оружия ехать надо.
Это было, конечно, очень рискованно. И все же Махтумкули считал, что так надо — нет лучшего доказательства чистоты твоих помыслов, нежели безоружные руки в столь смутное время. "Или — твоей наивности?" — мелькнула ехидная мысль. Но он уже продумал весь путь. Сперва надо будет встретиться с ханом Буджнурда. Затем — в Мешхед, чтобы добиться встречи с правителем Хорасана. Должны найтись люди, которые и выслушают и проявят участие. Нельзя же принимать за истину, что единственной опорой жизни осталась сабля! Иначе придется согласиться и с тем, что в мире вообще не осталось места для взаимопонимания. Но тогда это не мир, в клубок рычащих волчьих стай. Таким ли, для этого ли создавал его аллах?
Задуманное следовало обсудить с отцом. И вот они сидят друг против друга, неспешно пьют чай. Довлетмамед спокойно выслушал сына, теперь его очередь высказать свое мнение. Он не торопится, он молчит, думает. Если не кризить душой, то получается так: согласен ты был с Карли-сердаром или не согласен, но ты благословил джигитов, идущих в Кандагар. Не просто джигитов, но и сына своего старшего благословил. Значит, по твоей вине пропал Абдулла. И Мамедсапу с оружием в руках отправил на гибель тоже ты, ибо горе на какое-то время лишило тебя рассудка, и не сообразил ты, что вместо одного сына можешь потерять двух. Так оно и произошло. Теперь собирается в путь младший, последний, и ты должен сказать ему свое слово. Он ждет. И ты — молчишь…
— Если, сынок, кому-то из нас надлежит ехать на поиски, то это — мне. Это мое право и моя обязанность. Я в жизни увидел все, что положено мне было увидеть, произнес все слова, которые надлежало произнести. А ты только вступаешь в мир. Вижу начало твоего пути, конец его — в песках неизвестности, но это многотрудный путь. Тебе надлежит сказать все, недосказанное твоим отцом, сделать то, что не смогли или не успели сделать руки его…
Махтумкули слушал, и жалость щемила сердце — как изменился за последнее время отец! Побледнел, осунулся, подернулись пленкой глаза, как у человека, только что оправившегося от тяжелой болезни, дрожат большие рабочие руки — наверно, и почерк изменился, неразборчивым стал. Ах, отец, отец!..
— И еще одной вещи не забывай, сынок. Не имеет права уважающий своих предков человек покинуть этот мир скорбей И печалей, унося с собой своих потомков. Не имеет! Мы уходим — род остается.
— Отец! — воскликнул Махтумкули. — Не беспокойся, отец, аллах милостив!
— Да, он милостив, — тяжело вздохнул Довлетмамед. — Он милостив… До сего времени, сынок, я всегда старался делать так, чтобы не волноваться… чтобы беспокойства моего другим не показывать. Сейчас не получается — лишился воли, лишился мужества, слезы все время одолевают, ничего не вижу из-за них… Плохо, когда твой противник — рок, ибо нет мощи, которая могла бы совладать с ним. Ты мне твердишь: "Отец, надо ехать!", — а я о Мамедсапе думаю. Такой же нетерпеливый он был, так же рвался в дорогу. Я его уговаривал. Сколько я его уговаривал! Не послушался. А теперь одному всевышнему ведомо, где он нашел себе пристанище. — И без того обескровленное лицо старика побледнело еще больше. — Нет, сынок! Ты моя последняя опора, последняя надежда. Не бросай в огонь отчаяния своего старого отца!
В скрипнувшую дверь сунулся запыхавшийся щупленький подросток в облезлом кулахе.
— Мулла-ага… там Адна-хан лупит… плетью Ягмура… Всего исхлестал… кровищи натекло…
Махтумкули вскочил, опережая отца.
Возле кибиток Карли-сердара толпились и глухо потревоженным шмелиным гнездом гудели люди. Слышны были отдельные возгласы: "Бешеная собака!.. Шакал!.. Скотина!.." Взоры были обращены на лежащего вниз лицом человека. Его изорванная плетью рубашка темнела широкими пятнами крови. Кровь была и на земле — казалось, человек буквально лежит в луже крови. Между двумя юртами, помахивая плетью, прохаживался Адна-хан, лицо его было темным и грозным, из-за кушака устрашающе торчала рукоять пистолета.
Подбежал Махтумкули. Почти одновременно с ним появился и Мяти. Махтумкули наклонился к лежащему, приподнял его. Тот не открывал глаз, дышал прерывисто, всхлипывал.
Лицо было в крови и грязи, на лбу кровоточила рана. Махтумкули размотал свой кушак, перевязал им раненого.
— Чем он провинился, Адна-хан?
Вместо Адна-хана ответил кто-то из окружающих:
— Я скажу, Махтумкули-шахир, в чем вина бедняги Ягмура. Заработанное он потребовал — всего каких-то две паршивых овцы. Адна-хан заартачился. Заспорили они. Вот и получилось так.
Махтумкули передернуло:
— Из-за двух овец так избить человека?!
Он побледнел, глаза его метали молнии, кулаки сжались. Медленно направился он к Адна-хану.
Тот схватился за пистолет:
— Не подходи ко мне!
— Что сделаешь, если подойду?
Адна-хан выдернул из-за пояса пистолет, наставил его на Махтумкули. Тот хлестнул словом, как плетью:
— Стреляй! Трусом будешь, если не выстрелишь!
Растерянно оглянувшись на угрюмо стоящих нукеров, Адна-хан попятился. Возле них осадил разгоряченного коня Карли-сердар, еще издали понявший, что что-то стряслось — не случайно возле его кибиток народ собрался.
— Что случилось? — спросил он. — Эй, поэт, остановись, к тебе обращаюсь!
Наступавший на пятищегося Адна-хана Махтумкули остановился.
Сердар спрыгнул с коня, подошел к избитому парню, присел возле, поцокал языком.
— Кто на тебя руку поднял?
— Кто, кроме хозяина может это сделать, — неприязненно ответил Махтумкули.
Карли-сердар, не вставая с корточек, обвел глазами примолкшую толпу, задержал взгляд на сыне:
— Ну-ка, иди сюда!
Адна-хан неуверенно приблизился.
Карли-сердар поднялся, взял из руки сына пистолет и вдруг с силой полоснул Адна-хана плетью. Тот отшатнулся, прикрываясь выставленными вперед кулаками, а сердар продолжал остервенело хлестать, пока сын не побежал к юртам. Сердар глядел ему вслед и отдувался. Затем обратился к толпе:
— Успокойтесь, люди, то, что вами заработано, не пропадет, сполна получите, не надо лишь ссориться друг с другом. Как говорится, действующие сообща любого врага одолеют, а у нас врагов много. Вон иомуды опять на наши пастбища позарились…
Махтумкули гневно прервал его:
— Не надо, сердар-ага! Теперь вы намерены столкнуть нас с иомудами?
— Не собираюсь сталкивать, сами они напролом лезут, — буркнул Карли-сердар.
— Не надо, сердар-ага, — повторил Махтумкули. — Сперва по вашей милости люди были втравлены в сечу с кизылбашами, потом — с курдами. Теперь вы хотите столкнуть брата с братом. Не играйте на доверчивости людей, сердар-ага!