Черноусый недоверчиво покачал головой.
Помолчав, Махтумкули заговорил снова:
— Понятно, в Астрабад зовут не в гости. Но, как говорится, с голого и семерым халата не снять. Расскажу хакиму все, что думаю, а потом пусть делает со мной, что хочет.
— О нас тоже не забывайте, Махтумкули-ага! — сказал Анна. — Пока вы здесь, с нами обращаются по-человечески, но завтра, наверное, снова начнутся наши мучения… Сделайте что-нибудь для нас, Махтумкули-ага!
На него напустились:
— Как мальчишка разговариваешь!
— Что может сделать Махтумкули-ага?
— Войско, что ли, пришлет, чтобы тебя освободить?
— В нашей участи нам никто не поможет!
— Как знать, — сказал Махтумкули. — Человеку неведомо, откуда подует завтра ветер судьбы.
— Ай, никто не видел конца света! — черноусый парень тряхнул головой и взял дутар. — Отведем душу?
Махтумкули одобрительно улыбнулся.
— Верно, сынок, начинай, а мы поможем!
Закатив рукав, парень настроил дутар, цепко взялся за гриф, ударил по шелковым струнам. Тихий стон пролетел по комнате. За ним — второй, третий… Стонали маленькие души убитых детей, стонали обесчещенные девушки, стонали седобородые старцы, перебирая сухими пальцами черные четки пролетевших как вздох дней. Сама земля исходила стоном. Звуки лились потоком, и темнота ночи жадно глотала их.
Но вот дутарист сильнее ударил по струнам. И уже не стоном, а глухим рокотом гнева зазвучал дутар В сердцах слушателей его звуки отзывались то тревогой, то радостью близкой победы. Слышался им боевой зов сурная, топот копыт, звон сабельной стали. И загорелись глаза людей, распрямились согнутые усталостью спины, руки сжимались о кулаки.
Дутар умолк. Но долго еще в комнате витали грозные звуки, а люди молчали, думая каждый о своем…
— Хорошо играешь, сынок, — сказал Махтумкули. — Дайка и я помогу тебе!
Он подкрутил колышки, перестраивая инструмент. Тонкие пальцы чутко коснулись струн — и вот уже зажурчал серебристый говорок ручья, щелкнул соловей, прислушался и еще раз щелкнул. С кувшином на плече подошла к ручью прекрасная девушка и остановилась: она ждет возлюбленного. Ее руки нетерпеливо перебирают складки платья, в глазах ее — обещание райского блаженства. А вот и юноша — он бежит, он спешит на свидание, крылья вырастают за его спиной! Увидели они друг друга — и все тише поет дутар, не мешайте влюбленным…
Лица слушателей просветлели, губы их улыбаются, грудь дышит легко. Кажется, даже в тесном сарае стало просторнее.
Но снова ропщут струны — люди видят, как буйно колосится спелая пшеница, слышат радостные голоса детей, веселую перекличку жнецов. Скрипят по дороге груженные арбы кричат верблюды, недовольные тяжелой поклажей, а в бездонном небе звенят жаворонки и кажется, что это поет само небо.
Махтумкули устало опустил дутар на колени. Со всех сторон раздались восторженные голоса:
— Ай, спасибо, Махтумкули-ага!
— Пусть аллах дарует вам долгую жизнь!
— Тысячу лет вам, Махтумкули-ага!
И только черноусый молчал. А когда Махтумкули, отложив дутар, потянулся к чайнику, он поднял голову.
— Махтумкули-ага, — сказал парень таким тоном, что все невольно насторожились. — Спойте нам "Тоску по родине".
— Эти стихи не поются, сын мой, — сказал поэт.
Джигит настойчиво возразил:
— Мы их поем, Махтумкули-ага!
Махтумкули обвел взглядом сидящих и понял, что отказаться нельзя. Он хотел прочитать стихи тихо и ровно, но голос его с первых же строк зазвучал страстно:
В черный день одиночества сонные очи,
Увядая, родную страну будут искать.
В тесных клетках своих с полуночи.
Соловьи только розу одну будут искать.
Из-за родины принял я жребий скитаний,
Тяжело мне, мой взор заблудился в тумане.
Зарыдают ладьи о своем океане,
Истлевая на суше, волну будут искать.
Если кровь страстотерпцев прольется ручьями
И душа задохнется под злыми руками,
Беззаботные бабочки, рея роями,
В чашах роз молодую весну будут искать.
Стрелы гнет, тетиву обрывает изгнанье,
И Фраги, и богач в золотом одеянье
Перемену судьбы, как свое достоянье,
У горчайшей разлуки в плену будут искать.
Комната снова погрузилась во тьму, но теперь она была зловещей, словно бы багряной от пожара.
Кто-то кашлянул.
У двери, смущенно переминаясь с ноги на ногу, стоял старый слуга.
— Простите… — сказал он, когда наступило молчание. — Фарук-хан приглашает вас, Махтумкули-ага, разделить с ним ужин!
Старый нукер долго не решался войти и стоял под дверью, слушая сначала звон дутара, потом стихи. Он понимал, что Махтумкули прощается с земляками: кого вызывает хаким, тот может и не вернуться…
— Фарук-хан просит вас… — повторил он.
— Я скоро вернусь, друзья! — сказал Махтумкули, надевая тельпек. — Мне надо поговорить с ханом и поблагодарить его за гостеприимство.
Фарук встретил Махтумкули во дворе, как встречают знатного и уважаемого гостя. Его задумчивое лицо сразу оживилось, большие выразительные глаза заблестели радостью.
Войдя в дом, Махтумкули протянул ему сверток.
— Возьми, Нурулла, на память от меня!
Фарук нетерпеливо развернул шелковый платок.
— Боже мой, — воскликнул он, — какая прекрасная ваза! Так это вы над ней трудились в мастерской Махмуда!
Он убежал, а Махтумкули с теплой грустью подумал: "Сколько в нем еще детской непосредственности, как откровенны его желания! Но какой тяжкой тиранией для людей может обернуться и эта наивность, и эта откровенность! Дай бог, чтобы этого не произошло!.."
Еще не рассвело, а Махтумкули уже укладывал хурджун, готовясь в дорогу. От бессонной ночи, проведенной в размышлениях, побаливала голова, ломило в пояснице. Мыслями он уже давно был в Астрабаде, сидел лицом к лицу с Ифтихар-ханом и высказывал ему все, что передумал и перечувствовал в последние годы.
Собираться в темноте было трудно. Поэт долго шарил по сторонам, разыскивая книги, пока не вспомнил, что еще с вечера завернул их в платок и уложил в одну половину хурджуна. Он ощупал их, положил сверху намазлык и тяжелый, прохладный на ощупь сверток шелковой материи, подаренный женой Шатырбека, бедняжка не знала чем угодить ему, спасшему от плена ее детей. А разве бы он не сделал этого для любой матери?..
Во вторую половину хурджуна старый поэт сложил хлеб, чай, чайник и пиалу, затянул веревку и выглянул в окно. Там царила суета. Тачбахш-хан любил показать себя как человека военного, привыкшего к дисциплине. Поэтому он поднял нукеров среди ночи и заставил их кормить и поить коней. Сейчас, уже одетый по-дорожному, увешанный оружием, он важно вышагивал по двору, волоча по земле саблю, сердито покрикивая на слуг.
— Привести коней, хан-ага? — спросил один из нукеров.
— Веди быстрее, сын глупца! — закричал на него Тачбахш-хан, осердившись неведомо на что. — Скорее! Да поэта найдите!
Вскоре четверо нукеров подвели к воротам шестерых коней. Кони фыркали, беспокоились, рыли землю передними копытами. Особенно старался один — темно-гнедой, сухоногий, с маленькой изящной головой на крутой шее, он злобно всхрапывал и норовил цапнуть нукера зубами за плечо, а когда тот отмахивался, высоко вздергивал голову и стриг ушами, кося глазом.
Сердечно, как с родным сыном, Махтумкули попрощался с Фаруком. Подойдя к жене Шатырбека, тепло поблагодарил ее за заботу, поцеловал детей, жавшихся к ее ногам, пожелал им вырасти здоровыми и добрыми.
В окружении нескольких стариков приблизился Махмуд. Поэт по-братски обнял его, сказал:
— Будь спокоен, усса! Сделаю все, что в моих силах!
Махмуд хмуро кивнул.
Махтумкули поочередно обошел стариков, пожимая им руки. Один из них напомнил:
— Не забывайте и про моего брата, поэт! Али его зовут! Али! И на левой руке, вот здесь, пальца у него нет! Может, живой еще, мыкает горе где-нибудь у ваших…
— Пошел прочь, глупец! — махнул плетью Тачбахш-хан. — Седин своих постыдись — с просьбами приставать к человеку!
Низко кланяясь, старик отступил. Отошли и другие, один Махмуд не тронулся с места, насупленный и черный. Он был похож на кузнечный горн, в который дунь мехом — вырвется сноп искр из-под пепла.
Фарук взял гнедого под уздцы и подвел его к Махтумкули.
— Это вам подарок от нас, Махтумкули-ага…
Старый поэт ласково погладил его по плечу.
— Не надо подарков, Нурулла-джан… Я посмотрел в твое сердце, и доброта его дороже мне целой сотни самых лучших коней. Не надо!
— Не обижайте нас отказом, поэт! — вмешалась жена Шатырбека. — Просим вас, и дети просят: не обижайте!
— Что ж, спасибо! — Махтумкули принял повод из рук Фарука. — И тебе, сынок, спасибо, и вам, сестра, и вам, братья!..
— В путь! — скомандовал Тачбахш-хан и с неожиданной для своего возраста легкостью прыгнул в седло. — Трогай!
Однако Махтумкули поехал сперва проститься с соплеменниками и только после этого направил танцующего жеребца вслед за Тачбахш-ханом.
— Хороший человек! — проводив его взглядом, негромко сказал Махмуд. — Только беды с ним не стряслось бы в Астрабаде. Все правду ищет, а ее нынче найти труднее, чем иглой колодец выкопать…
Предрассветное спокойствие царило на сонных улицах Астрабада. Люди еще спали, позабыв на короткое время о своих хлопотливых делах, и только редкие сторожа, мурлыча себе под нос немудреные песенки, подметали и поливали подходы к лавкам.
Спал и Шатырбек. Вчера вечером он загулял и попал в "веселый дом". Собирался вернуться до рассвета, чтобы люди не увидели, где проводит ночи знатный человек и друг самого Абдулмеджит-хана, но разоспался. Лежал, широко раскинувшись на спине, и выводил носом немыслимые рулады. Поодаль, разглядывая того, кто разделил с ней в эту ночь ложе, сидела молодая красивая женщина. Волосы ее были распущены, она машинально расчесывала их пальцами худеньких, почти детских рук.