Из толпы поднялся горбатый яшули, крепко стуча палкой о землю, пробрался поближе к двери, и, глядя на ахуна, сердито сказал:
— Тагсир, что же вы говорите! Мы ведь скитаемся без крова. Голыми пришли сюда, все побросали, живем собачьей жизнью. А теперь…
— Вас никто здесь не держит силой, — перебил его Эмин-ахун. — Идите с богом куда вам заблагорассудится!
— Дело не во мне, тагсир. Вон сколько людей мечется, как стадо овец, бегущих от волков, не знают, куда податься, — им вы что скажете?
— То же что и вам: пусть и они уходят! Я никого не привязал!..
По толпе прошел ропот явного недовольства. Кто-то выкрикнул:
— Тагсир, Махтумкули-ага верно сказал. Надо сообща действовать, а не каждый сам по себе!
Поднялся бедно одетый парень.
— Тагсир, мы знаем, что кизылбаши сладки на словах, да горьки на деле — нельзя верить им! Если мы…
Его прервали:
— Замолчи, глупец! Взялся самого ахун-агу учить!
Парень быстро повернулся на голос.
— Это отец твой глупец! И мать дура! И все родственники до седьмого колена — недоумки!
— Что ты сказал?! Ах ты…
— Выходи, выходи, если смел!
— А ну, пустите меня!
— Дай ему по башке!
— Бей!
В толпе началась потасовка. Кибитка вмиг опустела.
Борджак-бай всеми силами старался поскорее уехать в Кумуш-Тепе. Однако хаким не торопился отпускать его, давая то одно поручение, то другое. Из-за них Борджак-баю все чаще приходилось самому говорить людям то, что он предпочитал бы передать устами других. Это лишало его душевного равновесия, заставляло вздрагивать и оглядываться по сторонам — печальные последствия предательства уже воочию вставали перед глазами бая.
Пугало его и поведение джафарбаев. Если они вдруг решат выступить против Астрабада, он останется один перед хакимом, да еще с какими глазами! Поэтому всеми правдами и неправдами он пытался перетянуть на свою сторону Эмин-ахуна: за его спиной можно было спрятать хоть часть собственных грешков, хотя и сам ахун не прочь выдать свою тень за чужую.
Хаким пригласил Эмин-ахуна в Гямишли по совету Борджак-бая. Причем Борджак-бай никогда не думал, что ахун может отказаться приехать, и ждал его с нетерпением. Но вот вернулся посланец и передал ответ. Что сказать теперь хакиму? Как объяснить неожиданную строптивость Эмина? А идти и говорить надо, потому что хаким ждет и сердится.
Борджак-бай повздыхал еще немного. Потом, словно собираясь в дальнюю дорогу, поверх тонкого красного халата надел второй, хивинский, повязал шелковый кушак, нахлобучил черный, с блестящими тугими завитками тельпек. Немного помешкал у двери, словно минута промедления могла чему-нибудь помочь, и тяжело шагнул в ночь.
Дул ветер, но не холодный, а теплый и даже душный. Со стороны моря неслись по небу косматые, разодранные ветром тучи. Они то закрывали, то вновь отпускали луну, и, казалось, что это она мечется в панике, стараясь вырваться из темного окружения.
В лагере горели костры, шумели сарбазы. Однако около шатров было тихо. Часовые, собравшись в кружок возле пляшущего пламени, лениво перебрасывались словами. Двое сарбазов стояли у входа в шатер Абдулмеджит-хана.
Когда Борджак-бай подошел, часовые вытянулись. Из шатра доносился неясный звук голосов, потом долетел смех. Все же Борджек-бай спросил:
— Господин хаким не спит?
— Нет, — ответил один из сарбазов.
— Хочу войти, если можно.
— Сейчас…
Сарбаз помедлил, что-то торопливо шепча под нос, согнулся и, предупредительно покашливая, полез под полог. Почти сразу же он вышел обратно.
— Проходите… Вас ждут.
Борджак-бай вошел и увидел уставленный различными кушаньями дастархан, посредине которого стоял кувшин с вином, — хаким ужинал в обществе Абдулмеджит-хана. Он встретил бая вопросом, в котором явственно звучало и нетерпение и раздражение, оттого что прервали интересную беседу о тегеранских прелестницах:
— Приехал?
Борджак-бай уселся на указанное ему место и со вздохом ответил:
— Нет, господин хаким, не приехал.
Хаким не ожидал такого ответа. Брови его поползли вверх.
— Почему?
— Сказал, что нездоровится.
— Та-ак… А другой причины не нашел?
Борджак-бай покраснел. Не зная, что ответить, полез в карман, вытащил четки, опять положил их на место.
— Что дальше делать станем, бай?
— Не знаю, господин хаким… Ахун поступил неправильно — надо было приехать. Но он просил передать…
Хаким, перебивая Борджак-бая, сказал, подражая голосу Эмин-ахуна:
— "Пусть господин хаким будет спокоен — я удержу род. Но только пусть не направляет к нам войско". — И метнул на бая взгляд: — Так, что ли, сказал ахун?
Борджак-бай кивнул:
— Так, господин хаким.
— А Шукри-эффенди не просит освободить?
— Нет. — Борджак-бай заколебался: сказать, что в Куммет-Кабус приехал Махтумкули, или не говорить? Но решил, что не стоит раздувать гнев хакима, и смолчал.
— Говорите, бай! — настаивал между тем хаким. — Вы дали совет пригласить Эмин-ахуна. Мы пригласили… Он отказался приехать, проявив к нам величайшее неуважение. Что теперь? Ждать здесь, пока ахун возьмется за ум, или принимать иные меры? Послушаем вашего совета еще раз.
Борджак-бай, понимая, что хаким издевается над ним, пробормотал:
— Я совсем потерял конец клубка, господин хаким… Каюсь, что дал вам тот совет… Решайте сами…
Он весь сжался, лицо его было усыпано крупными каплями пота. Хакиму даже стало жаль его немного — в конце концов не вода виновата в том, что камень не плавает. Борджак-бай услужлив и полезен. И хаким сказал:
— Ну, это все не беда, бай… Наведаемся сами в гости к Эмин-ахуну. Идите отдыхайте, путь предстоит далекий.
Когда Борджак-бай ушел, хаким металлическим голосом приказал Абдулмеджит-хану:
— Немедленно соберите ваших людей!
— Повинуюсь! — склонился Абдулмеджит-хан.
Хакима душила ярость. Кто такой этот ничтожный ахун, чтобы отвергать приглашение самого Ифтихан-хана! Просили его, письмо послали… Ах, сын собаки! Войско из-за него остановили на полпути! Ну, погоди, глупец! Ты еще узнаешь, что хаким умеет не только просьбы твои дурацкие слушать, но и карать ослушников! Ты еще будешь утирать слезы собственной бородой!..
Приезд Махтумкули в Куммет-Кабус не принес ожидаемого поэтом результата. Но определенную роль он все же сыграл. Ганекмазы остались недовольными поведением Эмин-ахуна и разошлись, ворча, что, мол, кизылбашам верить они не намерены, кто бы их ни убеждал в этом. Годжики разделились на две группы. Одна предлагала послушаться ахуна, другая тянула к Махтумкули. Акатебаи полностью присоединились к Эмин-ахуну: "Куда тагсир, гуда и мы". Зато беженцы из окрестностей Ак-Калы и Гямишли частью сразу же снялись и ушли за реку, частью присоединились к гокленам.
После того памятного дня Эмин-ахун безвыходно сидел в своей кибитке, чувствуя, что и вправду заболел. Закутавшись в толстое одеяло, он все продолжал размышлять, чью сторону лучше принять, кого признать правым. По сути дела ахун не был трусом, но при одном упоминании о хакиме у него тряслись поджилки и во рту становилось сухо. Поверил или не поверил хаким в его болезнь? А если не поверил, то что предпримет? Ведь в таком случае отказ приехать он расценит как оскорбление собственного достоинства!..
Обливаясь потом под одеялом, ахун горько каялся, что не догадался послать к хакиму вместо себя кого-либо из приближенных. Вот тогда уж хаким наверняка поверил бы, а так — сохрани нас, создатель, от всяческих бед и напастей.
Незаметно ахун уснул и проспал до самого рассвета. От недавних мрачных мыслей не осталось и следа. Ахун взял кумган и пошел совершать омовение перед намазом. Увидев хозяина, привязанный за кибиткой осел поднял голову, оскалил зубы и оглушительно затрубил.
— Молчи! неразумная тварь! — замахнулся на него ахун.
Осел шумно вздохнул, однако крик его подхватили соседние ослы, и несколько минут над селом стоял сплошной ослиный рев. Постепенно он стихал, и ахун уловил иной шум, заставивший его насторожиться. Вдруг он побелел и, не замечая стоявших с разинутыми ртами талибов, сделал несколько шагов по направлению к шуму. Сердце подсказало ахуну близкую беду.
На северном берегу реки показался всадник. Он крутил в воздухе плетью, погонял спотыкающегося коня и кричал:
— Эй, вставайте, э-эй!.. Кизылбаши напали, э-э-эй!.. Уже подходят, э-э-эй!..
Село моментально пришло в движение, как муравейник, взрытый лопатой. Люди метались, хватали то, что попадется под руку, бежали, сами не зная куда. Большинство кинулось к кибитке Эмин-ахуна, надеясь получить совет и помощь.
Где-то тяжко ухнуло. Дрогнула земля.
— Пушки! — испуганно догадался какой-то старичок.
И сразу же снова прогремело вдали.
Люди еще плотнее придвинулись к кибитке Эмин-ахуна. Пушки… Бог весть когда в окрестностях Куммет-Кабуса раздавался их гром. Приходил ли сюда кто-нибудь с пушками после Надир-шаха? Шах Агамамед брал с помощью пушек Ак-Калу, но, там же заключив соглашение, дальше не пошел. Нет, кумметкабусцы даже не знали, что такое пушки. И вот их жерла наведены…
Прискакал еще один вестник и сообщил, что кизылбаши напали на аул Чинарли.
Эмин-ахун не стал спрашивать о подробностях. Он понимал, что Куммет-Кабус застигнут врасплох. Если кизылбаши напали на Чинарли, то вот-вот они появятся и у Куммет-Кабуса. Теперь не оставалось ничего иного, как выполнять то, в чем он заверял хакима.
— Не сейте панику, люди! — сказал он, стараясь говорить твердо и уверенно. — От написанного на роду никто не уходил! Возвращайтесь по домам и взывайте к милости создателя!
Некоторое время после его ухода царило растерянное молчание. Кто-то крикнул:
— Если своей силы нет, никто тебе не поможет! Пойдемте, постараемся защитить самих себя!
Снова вдали дважды ухнуло и содрогнулась земля. Толпа загомонила, осуждая нерешительность ахуна, проклиная кизылбашей, сетуя на горькую судьбину, люди стали расходиться.